Действующие лица 22 page. – Имперец? – окликнула она меня вскоре

– Имперец? – окликнула она меня вскоре.

– Да?

Она помедлила и облизнула губы. Когда заговорила, ее голос слегка дрожал.

– На что это похоже?

Мне было незачем спрашивать, но я все равно уточнил:

– Ты имеешь в виду ночное зрение?

– Да.

Я не имел обыкновения распространяться о нем, но, с другой стороны, не так уж многие про это знали. Привычка вызвала желание отвергнуть вопрос, заболтать его или просто соврать. Однако она рассказала мне о глифах и красках на своем одеянии, и меньшее, что я мог сделать, – рассказать ей о том, ради чего она рисковала жизнью.

– Ночное зрение у меня уже так давно, что и не знаю, как его описать, – признался я. – В каком‑то смысле это еще одна часть ночи, как звезды, луна или вонь из переулка. Как описать ходьбу, обоняние или вкус? Это похоже, но другое. Но я, наверное, отговорился, а не ответил? – Я выдержал паузу, всматриваясь в ночь, тогда как Ариба молча сидела рядом. В ожидании. – Оно красное, – сказал я наконец.

– Красное?

– Да, – кивнул я. – Красное и золотое и липнет ко всему, что вижу. Все тронуто янтарем, словно немного освещено светом, который виден только мне. – Я указал на окрестности, и Ариба проследила за жестом, как будто пытаясь узреть то, что наблюдал я; как будто зрение могло дароваться ей лишь усилием воли. – Ты когда‑нибудь смотрела на художника за работой? Как он набрасывает эскиз для раскрашивания? Моя… Я знаю баронессу, которая покровительствует одному из таких. Понятия не имею, делают ли здесь так, но в Илдрекке существует костяк – кое‑кто называет его кликой – живописцев, которые отходят от старого изобразительного стиля. Они сперва все тщательно прорисовывают углем и мелом: структуру, перспективу, тени. Потом наносят краски. И получается похоже на действительность: не в том смысле, что, дескать, вот это всадник, но в том, что это почти копия конкретного человека на конкретном коне. Гадать не приходится, потому что если увидишь на картине, узнаешь и на улице. Ночное зрение похоже на эти угольные наброски, но только вместо черного, серого и белого видишь янтарное, красное и золотое. Это и намеки, и мелочи, и зазоры – все сразу; картина, которую видно не столько по наличию чего‑то, сколько по отсутствию.

– Как поединок во тьме, – отозвалась Ариба. – Ты слушаешь разную тишину и заполняешь ее участки, используя звуки как контуры и как вехи. – Она покачала головой. – Ай‑я, вот бы мне такой дар – кроваво‑красную дорожку для рубки! Львы бы оплакивали потери, а мой дед…

– Да, что бы сделал твой дед? – подхватил я.

Она аккуратно подтянула ткань, закрывавшую нижнюю половину лица. Я уловил очертания острого носа и желваки, шевельнувшиеся против слов, которые были готовы вырваться.

Я предпочел помалкивать. Если носачество чему‑то и научило меня, то это тому, что большинству людей хочется говорить, даже если они сами считают иначе. Хороший Нос – а может быть, даже хороший Серый Принц – предоставлял собеседникам заполнять тишину.

Ариба пристально смотрела перед собой, сосредоточившись не на внешней тьме, но на своей внутренней тени.

– Мой дед, – произнесла она наконец, роняя слова, как булыжники, – мог бы увидеть во мне меня, а не бледную тень моей матери. Признать меня нейяджинкой, а не разочарованием.

Она шмыгнула носом, глядя в ночь. Я наблюдал за ее большим пальцем, который ощупывал помятое серебряное кольцо на другом.

– Она была поразительная, – сказала Ариба. – Лучший ассасин нашей школы за многие поколения. Прирожденный вожак и убийца. Дед говорит, что в лунную ночь она бы подкралась к стражу, забавы ради сочла волоски в его бороде и чиркнула по горлу, а он бы так и не узнал о ее приходе. Салиха Шихам – Салиха Стрела. Она совершила первое убийство в тринадцать лет, стала калатом в семнадцать, а в двадцать шесть сделалась аммой нашей школы.

– Что с ней случилось? – спросил я.

– Умерла.

Я предоставил тишине длиться и смотрел, как Ариба теребила кольцо, но на сей раз она не ответила.

– На дело пошла? – Наткнувшись на ее взгляд, я поправился: – На службу?

– А тебе‑то что?

– Ничего, – признал я. – Просто…

Я пожал плечами, и Ариба снова уставилась в ночь.

– Она отправилась уничтожить Главного Имама Стражей.

– И справилась?

– Да, но не с демоном, которым тот управлял. Джинн вырвался из узды и убил мою мать. Я знаю благодаря вот этому. – Она подняла руку, показывая кольцо. – Спустя три дня после ее ухода разразилась пыльная буря, и в нашу дверь постучали. Это был особый материнский стук, но когда я распахнула ее настежь, там было только кольцо на сплетенном локоне и… другие вещи, пришпиленные к двери.

Я отвернулся. В моей голове роились мысли, наперебой требовавшие внимания: о моей собственной матери, которая исчахла в постели; о Себастьяне, зарезанном у меня на глазах перед нашей хижиной; о моих стараниях опекать Кристиану и провале на улицах Баррена. Я отогнал их обратно в потемки былого.

Мне вдруг тоже захотелось кольцо, чтобы его теребить.

– Соболезную, – сказал я.

– Тебе не о чем соболезновать.

– Но посочувствовать все же могу.

Темные глаза обратились ко мне.

– Да, в это я верю. – Пауза. – Зачем ты здесь?

– Зачем я вламываюсь во владения падишаха?

– Да, можно начать и с этого.

– Ради друга, – ответил я. – Я нарушил слово и теперь пытаюсь… надеюсь хотя бы немного загладить вину.

– И того, чем ты занимаешься, хватит, чтобы исправить дело?

– Сомневаюсь. Но это не главное: мне важнее попытаться. Даже если этого окажется мало, удастся хоть что‑то – попытка. И это все, что я пока могу для него сделать.

Ариба всмотрелась во тьму.

– Этого не хватит, – заметила она тихо. – Когда что‑то рушится – слово, дружба, семья, – то, как бы ты ни старался их починить, этого никогда не бывает достаточно. Склеенная разбитая вещь всегда хрупче, чем цельная. Неважно, как тяжело ты потрудишься, сколько крови прольешь, много ли будешь плакать, – изъян останется под оболочкой навеки.

– Может быть, – отозвался я, – но это не отменяет попыток.

– Пробовать всегда нужно, – согласилась Ариба. – Но это не равнозначно успеху. – Она погладила кольцо в последний раз и глянула в сторону подножия холма. – Патруль ушел. Ступай.

– Ты не пойдешь?

– Ты сломал, тебе и чинить. – В ее глазах заиграла улыбка. – Кто я такая, чтобы учить тебя восстанавливать доверие к твоему слову?

Я улыбнулся в ответ, но, вместо того чтобы встать, посмотрел на ее кисть.

– Скажи мне вот что, – попросил я. – Ты сказала, что, когда нашла материнское кольцо, оно висело на шнуре, а тот был пришпилен к двери.

– Да.

– Каким орудием воспользовался джинн, чтобы пришпилить?

Долгая, очень долгая пауза. Затем негромко:

– Ее кинжалом.

– Ах вот как? – Я извлек из сапога ее кинжал с теневой кромкой, когда‑то принадлежавший Салихе Шихам, и положил к ней на траву. – В таком случае приношу извинения. Мне не следовало его отбирать. А твоему деду – заставлять тебя вернуть его мне.

– Откуда тебе было знать?..

– Это верно, но он‑то знал.

Я смотрел, как она протягивает руку и берет клинок. Негромкий смешок, бережное поглаживание рукоятки. Она приспустила плат и нежно поцеловала оружие, после чего оно скрылось во тьме ее одеяний.

– Не пойми меня неправильно, – заметил я, – но твой дедуля – скотина.

Негромкий вздох. Плат остался опущенным.

– Против правды не попрешь, ее невозможно понять неправильно.

– Это твой дед глаголет?

– Священные книги.

– Вот как? – Я глянул поверх травы. Мне бы встать и пойти, взломать логово Хирона, пока не стало слишком поздно. Я не пошевелился. – Что говорят эти книги об изменении правды?

– Что ты имеешь в виду? Ложь?

– Нет, не ложь. Противоположность правды не обязательно ложь.

– Но… что же тогда? – Ариба прищурилась с сомнением и в то же время с любопытством.

– Другая правда, – ответил я. – Отличная. Та, которую творишь для себя.

«А не дедушке доверяешь», – подумал я.

– Я не… – Она покачала головой. – Как это – «творить правду»? Нечто либо истинно, либо нет.

– Пока не коснется тебя. Когда касается, ты можешь сам решить, что для тебя является правдой. – Я заглянул в ночь, обдумывая мое положение и события, которые привели меня в это место. – В каком‑то смысле, так или иначе.

Ариба долго смотрела на меня.

– Ты ведь о дедушке моем говоришь? – Голос дрогнул, как и все ее существо. – Ты предлагаешь сказать ему, что я не моя мать. Поверь, он знает. Мне ежедневно напоминают об этом.

– Нет, – возразил я. – Я предлагаю послать его к черту и уйти.

– Что?! – Ей хватило самообладания пригасить свою вспышку до шепота – с великим трудом, – но все‑таки я вздрогнул. – Бросить его? Покинуть мою школу? Он моя кровь, мой клан. Я нейяджинка, мы никогда не уходим.

– Ну, станешь первой.

В мгновение ока она уже была на ногах, темная клякса в ночи.

– Тебе невдомек, что значит быть нейяджином, служить своим людям, быть частью чего‑то большего, чем…

– Чем что? – подхватил я. – Ты сама сказала, что он твой последний кровный родственник. Твой клан, Ариба, насчитывает двух человек, и половина этого клана обращается с тобой как с ничтожеством. – Я расправил плечи, оставаясь сидеть на траве. – По‑твоему, мне неизвестно, что значит принадлежать чему‑то большему? Я и есть нечто большее себя самого: прямо сейчас люди лгут, изменяют и умирают ради меня в сотнях миль отсюда – братва, которую я даже не знаю. Однако все они ждут моих распоряжений и объяснений, ибо их истины гласят, что у меня есть ответы на все вопросы. Ну так я и скажу: у меня их нет. Как и у тебя. И дело твое такое же темное. Мы сами творим свои истины на ходу.

– Нет, – помотала она головой. – Нет. Для меня все не настолько просто. Быть может, ты и привык в своей империи, чтобы узы рвались, а истины искажались по твоему вкусу, но только не здесь. Не в Джане. Без клана, без семьи ты ничто. И да, он может быть моим единственным родственником, но есть еще школа. Она принадлежит мне, а я – ей.

– Но она тебе не родня. И не клан, разве не так?

– Ее члены… – Ариба вздохнула, села и посмотрела на кольцо. – Нет, они не клан – не мой клан. Они прибывают из других племен с иными традициями. Они находятся там из‑за деда, из‑за его Черного Шнура.

– А когда его не станет?

Ариба встряхнула головой.

– Школа перейдет ко мне, но… останутся ли они? Я не знаю.

– Знаешь, – сказал я.

– Это сложно.

– Ничего подобного. Это просто настолько, насколько ты захочешь.

Она промолчала.

– Хочешь знать правду? – спросил я. – Вот тебе моя: я уличный шнырь, пытающийся выдать себя за какого‑то преступного гения. Я не выбирал эту правду, но мне ее навязали. Однако раньше у меня имелась своя: я шарился по улицам, выведывал секреты и самостоятельно торил себе дорогу. Так было до тех пор, пока я не отступил от правды и не позволил определять ее другим.

– А сейчас? В чем твоя правда сейчас?

– Это… сложно.

– Насколько ты захочешь, – улыбнулась она.

– Может быть, но мы говорим не обо мне. – Я ответил усмешкой.

– Это нелегко. – Ее улыбка дрогнула и растаяла.

– Осмыслить?

– Сделать.

– Значит, ты все же об этом думала?

Она кивнула. Конечно, так и было. Кто бы не думал?

Я не нарушал повисшего между нами молчания, дожидаясь ее слов.

– Боязно, – произнесла она наконец. – И возбуждает. Уйти? Быть самой по себе и отвечать только за себя? И хочется, и колется – отвага пополам с трусостью. Но я не знаю, в чем истина и что правильно. Они постоянно меняются местами.

– Так оно и бывает.

– Но как расстаться со всем знакомым и привычным? – Она подняла глаза и встретила в лунном свете мой взгляд.

Я вспомнил день, когда мы с Кристианой покинули Бальстуранский лес, когда я был на десять лет моложе моей нынешней собеседницы; вернулся мыслями к тому, как сам я, в свою очередь, ушел от сестры и похоронил всякую надежду на возмещение ущерба, который был нанесен нашим отношениям. Припомнил события более близкие: как я сначала отвернулся от Дегана, а после и от того членства в Круге, каким его себе представлял. Это была никак не дорога славы и благородства, и Ангелы свидетели, что боли и горя на ней хватало, но это был, по крайней мере, мой личный путь. Я выбрал его правду.

– Делаешь шаг, – сказал я, – затем другой, и следующий, пока не поймешь, что идешь собственной дорогой, а не чьей‑то.

– В твоих устах все дается легко.

– Это самое трудное дело на свете. Но знаешь, что хорошо? – Я постучал по ее кольцу. – Она отправится с тобой. Внутри.

– На словах неплохо. – Облегченный смех.

– Так и есть.

Ариба еще открывала рот, чтобы ответить, когда из темноты позади нас зазвучал мрачный и резкий голос:

– Возможно, сказано и неплохо. Но этому не бывать. Моя внучка не уйдет из Эль‑Куаддиса. И уж ни в коем случае не с тобой.

Мы вскочили на ноги и в едином порыве развернулись. Среди деревьев едва выделялась темнейшая полоска ночи.

– Дедушка! – начала Ариба. – Я не имела в виду…

– Довольно! – каркнула тень. – Оправдываться незачем. Я слышал, что ты сказала. Я знаю, что ты имела в виду.

Я шагнул в сторону. Запястный нож уже покоился в левой руке. Правая изготовилась схватиться за рапиру или кинжал – смотря как он поступит.

– Какого черта тебе здесь понадобилось? – спросил я.

– Он шел за тобой, – сказала Ариба, не дав ответить деду. – За нами. Он не доверял мне твою защиту и не верил, что ты не сбежишь.

– Сбегу?

– Из Эль‑Куаддиса, – пояснил старый убийца. – Хотя я не ожидал, что ты попытаешься захватить с собой Арибу. – Я услышал, как он отхаркнулся; ночным же зрением отследил блеснувший плевок. – Не думал, что и она так быстро отвернется от семьи.

– Никто никого и никуда не уводит… – взвилась Ариба.

– Молчи, девонька. За одну ночь ты уже достаточно осквернила память матери, не говоря о моей чести. Не продвигай клинок глубже.

Ариба словно съежилась – ушла в себя, и огонь, который я только что наблюдал, пригас. Она неуверенно отступила на полшага.

Я вернулся взглядом к темному пятну. Вот же старая гнида!

– Речь не о ней, – сказал я, сместившись влево так, что между нами оказался силуэт дерева. – Речь о тебе и твоем наследии. – Еще шажок. Рука на рапире. – О том, как ты используешь ее и мое ночное зрение, чтобы обессмертить свое имя.

– Да неужели, имперец? – Он приглушенно хохотнул. – По‑твоему, я настолько тщеславен, что мне невыносима мысль о забвении? Что я рискну ее жизнью ради присмотра за тобой, чтобы обеспечить себе наследие? – Его голова повернулась в сторону, как я предположил, Арибы. – А ты? Тебе тоже так кажется?

– Я теперь не знаю, что и думать, – прошептала она.

– Ну и дура тогда. – Он развернулся ко мне лицом, решив ее игнорировать. – Я Черный Шнур, имперец, – на что мне слава? Слава притягивает внимание и смерть. Мое единственное желание – сохранить семью и оживить мой клан. Восстановить статус моей школы и нейяджинов. Обеспечить их силу.

– Благородно, – похвалил я, извлекая рапиру из ножен. Сталь звучно прошуршала в ночи о кожу и латунь. – Но согласись – прослыть ассасином, который за долгие годы открыл‑таки тайну темного видения? Стать Черным Шнуром, собственноручно излившим блага на твою школу и племя? – Я покачал головой. – Окрыляющая перспектива.

– Не буду отрицать, что это имеет свою прелесть, но главное в другом.

– Это ты так говоришь.

Он начал двигаться, и я уловил сверкание стали, тронутой янтарем. Маленький меч, если не ошибся. Было что‑то и в другой руке, но я не мог рассмотреть. Прекрасно. Я сбросил запястный клинок и вытащил кинжал, которым было удобнее отбиваться и пластать.

– Ты же знаешь, что ничего не выйдет, – заметил я. – Тебе же сказано: я понятия не имею, как его передать. Убей меня – и тайна умрет; схвати меня – и получишь лишь человека, который не может ответить на твой вопрос.

– Я тоже так думал, – отозвался старик, – но потом вспомнил: это же Эль‑Куаддис, обитель пророков и ученых… и волхвов. Не все они боятся посещать тени, что и делают время от времени. Особенно если ставки высоки. А мне как Черному Шнуру хватит харизмы и денег, чтобы привлечь их внимание. – Теперь отступил он, скользнув в пятнистую лунную тень ствола. – В этом городе, имперец, найдутся просвещенные люди, способные обратиться не только к томам и архивам, но и к созданиям, которые намного мудрее нас в смысле магии. Эти создания обладают долгой памятью и горько обижены.

– Дедушка, нет! – Раскрашенные рунами кисти Арибы взметнулись ко рту, и щека ее сделалась крапчатой в моих глазах. – Не надо джиннов! Не говори, что ты советовался с ними!

– Если нам нужен секрет, которым владеет сей малый, нам придется ходить ранее заповеданными путями. Нас принудили к выбору.

– Что ты сделал? – Теперь ее голос был тонок, как у ребенка, потерявшегося в ночи.

– То, что был должен.

Я понял, что его голос сместился – смещался, – только когда он заговорил. Его уже не было там, где он стоял мгновением раньше.

Гадство!

Я машинально присел, воздев рапиру и опустив кинжал. Мигом позже до меня донесся короткий вкрадчивый свист. В дерево, что находилось позади и надо мной, вонзилось с глухим стуком что‑то мелкое. Дротик? Нож? Метательный серп?

Да какая разница!

Я подобрал плечо и перекатился, понимая, что этим выдаю старику‑ассасину свое направление и действия. Но оставаться на месте, пока он подкрадывался и летали ножи, не мог.

Поднявшись на ноги, я продолжил идти, хоронясь за деревьями и держась ближе к стволам, в надежде, что выпиравшие корни притормозят нейяджина.

Снова свист, опять удар, на сей раз прямо передо мной. Я отпрянул и сменил курс.

Нет, я не привык к таким поединкам во тьме.

Я обогнул очередное дерево, чтобы оно оказалось между мной и предполагаемым местом последней атаки. Постарался замедлить дыхание и убедить сердце не колотиться так, что громыхало в ушах, но тщетно.

Если дожидаться внятных шагов, то меня скрутят и забьют кляп раньше, чем я успею сообразить. Нет, мне следовало подобраться ближе, чтобы появился хотя бы призрачный шанс отследить нападение. А это означало заговорить человека, который мог отследить меня по звуку.

Колоссально.

– Ариба? – позвал я.

Молчание.

– Ариба!

– Не отвечай ему, – подал голос дед. – Он хочет отвлечь меня твоим откликом.

– Я знаю, что он делает! – парировала она.

– Тогда молчи.

Он говорил ближе – и правее. Я вперился в темноту, и мое ночное зрение окрасило тени деревьев в кровавый цвет на фоне янтарной травы.

– Не ради этого, – сказала Ариба. – Так нельзя.

– Проклятье, деточка!..

– Мы нейяджины! – перебила она чуть ли не криком. – Ты научил меня тому, что это значит. И мать научил. Внушил нам, что надо стоять в стороне, дабы нас боялись и мы были действенны. Сказал, что мы не вправе открываться тем, за кем охотимся. «Будучи тьмой, мы становимся страхом, который населяет тьму».

– Так и будет, – откликнулся он, снова придя в движение – все еще справа от меня. – Когда мы овладеем темным ви́дением, понятие «нейяджин» снова сравняется с понятиями правосудия и смерти.

Я напрягал глаза, пока их не начало жечь. Вон там. Что это было – задняя часть плеча? Или спина целиком?

– Волхвы и джинны затрепещут при звуке нашего имени, и мы вновь воссядем в тенях одесную деспота.

Покуда он разглагольствовал, я вынырнул из укрытия, двигаясь тихо и быстро. Листья шептались на ветерке, играя тенями и лунным светом в траве. Впереди я различил зыбкое, тронутое янтарем шевеление прямо с подветренной стороны ствола. Я стиснул рапиру, затем расслабил пальцы еще разок. Двойная перебежка, Дрот. Не сепети.

– Ты что‑то сказал о выборе, – произнесла Ариба. Я глянул и заметил промельк открытой щеки и рта: она тоже пошла среди деревьев. – Что за выбор?

Мне захотелось велеть ей остановиться, заткнуться, убраться к чертям, но я ничего такого не сделал. Было слишком поздно. Теперь защитная ткань играла янтарным светом прямо передо мной; дед притаился в тени фисташкового дерева. Шесть шагов. Пять.

Я поднял рапиру, чуть вытянув руку.

Ариба, продолжай идти. Пусть слышит тебя, а не меня.

Четыре. Я перенес центр тяжести вперед.

– На что ты согласился? – вопросила она.

Три.

Достаточно.

Я бросился вперед, выставив руки и вкладывая вес в рапиру, острие которой выискивало тень. Коснувшись правой ногой земли, я предоставил левой лететь и дальше, устремляя меня вперед, влача клинок в задрапированную тень и сквозь нее, а следом наступил черед кинжала, который вошел и вышел, вошел и вышел, упорно трудясь над превращением человека в труп.

Одна беда: кровь не пролилась и тело не рухнуло. Взамен я открыл, что кромсаю маскировочный нейяджинский балахон и столб дыма, который с хихиканьем утекал по ветру.

– Я согласился кое‑что продать, – ответил из‑за спины дед Арибы. – За небольшую помощь.

Я все еще разворачивался, все еще размахивал кинжалом, когда вокруг меня соткался огонь. Или не огонь, но так показалось. Я знал одно: оружие выпало из рук, голова запрокинулась, ноги оторвались от земли; и я завопил. Или попытался.

– Ну полно, воришка, – произнес голос, который как бы выжигался в моем мозгу. – Не делай так. Мы же не станем созывать мою свирепую родню?

Вопль замер у меня в горле, и вышло нечто вроде судороги. Но я все пыхтел и давился в агонии, пока боль не отступила самую малость, после чего мне удалось прерывисто вздохнуть. Это показалось блаженством.

– В‑воришка? – Я хватил воздуха; голова осталась запрокинутой, глаза были крепко зажмурены. Я чувствовал жар, обволакивавший меня; ощущал языки пламени, почти щекотавшие мое тело. Нельзя, чтобы огонь перетек в глаза. – Я… ничего… у тебя… не украл.

Я бы запомнил такого умельца после того, как обчистил.

– Нет? – воспылал голос. – А как ты объяснишь вот это?

Мои глаза вдруг открылись: я смотрел на рощу с высоты, вдвое превышавшей мой рост. Все было залито ярким янтарно‑золотистым светом, который превосходил всякий опыт ночного ви́дения. Был различим не только каждый лист, но каждая прожилка, каждый нарост коры и всякая былинка – они сияли под моим взором в таких подробностях, что я убоялся за свои глаза.

Внизу стоял дед Арибы, и его хищная улыбка взрезала покрывало, как бритва. Я ощутил, что мне будет трудно проникнуть взором сквозь его одеяния даже сейчас – тем более что он держал воздетым огненный канат. Пламя исходило из пузырька в руке; оно вздымалось и обвивало меня змеем, заключая в обручи боли с головы до пят. Пока я смотрел, от каната растекся дым, который сгустился в воздухе в легкое облачко, смутно напоминавшее человека. Был соблазн расценить это как случайность, когда бы не горящие глаза в абрисе головы. Глаза, задавшиеся целью сверлить меня.

– Ты видишь очами джинна, – изрекло облако словами, которые начертались в огне между мной и ассасином. Они, как и канат, не отразились на моем ночном зрении. – Очами, похищенными у подобного мне.

– Что… что? – пролепетал я сквозь боль.

Глаза, украденные у джинна? Себастьян, что за дьявольщину ты намутил?

– Я не…

– Твое темное ви́дение, – пояснил дед Арибы, прочитав угасавшие пламенные письмена. – С ним странная история, твой дар никогда не покидает тебя. Даже Львы лишаются своего ви́дения по истечении дня и ночи. И вот я занялся расспросами и поисками старых суфиев и мистиков, претендовавших на умение общаться с духами тьмы. – Он поднял пузырек, заставив канат качнуться, меня – сместиться, а джинна – заколыхаться. – Представь мое удивление, когда я узнал не только о существовании преданий о верховном джинне, которого обманом лишили зрения, но и о том, что дух продолжает жаждать отмщения.

– Но я не крал его зрения, – просипел я.

– Может, и нет, – отозвался старый убийца, – но джинны, насколько я понял, иначе смотрят на эти вещи. «Мы отобедаем твоей душой». Им нет особого дела до того, как ты относишься к владению этим даром.

– И что ты за это получишь? – спросил я, уже угадав ответ.

– Они откроют нам тайну темного ви́дения, разумеется, – улыбнулся старик.

– Нет! – выпалила Ариба, шагнув в свечение джиннского каната.

Нет, не шагнув – горделиво войдя с материнским кинжалом в руке и стиснутыми зубами. Под глазами проступили полоски кожи, так как слезы размыли краску.

Я в жизни не испытывал такой радости при виде ассасина.

– Нет, – повторила она. – Мы нейяджины. Мы не договариваемся с тварями, на которых охотимся. Мы не заключаем сделок с тварями, которых убиваем. Не принимаем вознаграждений от… – она показала на облако, – от них. Мы – нейяджины.

– Мы – тени! – гневно каркнул старик. – Тени того, чем привыкли быть, и бледные отражения того, чем могли бы стать. Подумай, Ариба. Подумай, что это будет значить для нашего клана, нашей школы. Для нас. Малюсенькая сделка, мелкое нарушение – и мы начнем восхождение к свету.

– Но ты же сам сказал, что нами владеют тени, а не свет.

– Ты знаешь, девонька, что я имею в виду, – нетерпеливо отмахнулся тот.

Ариба посмотрела на деда, на веревку и на облако с его горящими, веселыми глазами. Не взглянула она лишь на меня, но я вообще не входил в уравнение – не тот был случай. Она закусила губу.

– Это не в правилах нейяджинов, – молвила она наконец.

– Довольно! Ты забываешься. Я решаю, что в правилах нейяджинов, а что не в правилах и что служит школе и клану, – я, а не ты. Когда мы получим темное ви́дение и нас начнут бояться и уважать, как в стародавние времена, я разрешу тебе приступить ко мне и поспорить насчет того, что положено нейяджинам, но пока твое дело – повиноваться. И ты повинуешься.

Голова Арибы дернулась, как от удара. Она сделала вдох, расправила плечи и шагнула вперед.

В моей голове раздался жаркий хохот.

– Это не моя правда, – объявила Ариба.

– Что? – Дед уставился на нее сквозь ночь. – «Твоя правда»? Что это такое? Что ты знаешь о правде?

– Я знаю, что она исключает сотрудничество с джиннами. А также… – она дотронулась большим пальцем до материнского кольца, – повиновения тебе. Не в этот раз. И никогда больше.

– Ты мне перечишь? – Его брови взметнулись так высоко, что чуть не выперли из‑под куфии на затылке. – Опять?

– Я… не соглашаюсь с тобой.

Я был почти уверен, что он ударит ее немедленно. Вместо этого он сжал свободную кисть в кулак и отвернулся.

– Уходи, – сказал он. – Оставь меня. Я отрекаюсь от тебя и всех твоих дел. Ты больше не нейяджинка.

Глаза Арибы расширились. Он подняла руку и сделала шаг в его сторону, после чего остановилась.

– Дедушка, – воззвала она, – выслушай меня. Пожалуйста. Эти существа, с которыми ты сходишься и от которых получаешь плату, – они те же самые духи, с которыми мы сражались многие поколения. Леопард не продает свободу лисе, и мы не щадим джиннов. Неужели тварь, которая убила твою дочь, предлагала ей выкупить ее жизнь? Что она спрашивала у моей матери: не хочет ли та договориться? Нет. Убила и пригвоздила ее…

Старик резко развернулся.

– Ты думаешь, мне это не известно? – вскричал он. – Что я не думал над этим? Что я не просиживал ночи, прикидывая и взвешивая? – Он вытер лицо тыльной стороной кисти, в которой держал меч. – Да, джинн забрал ее. Но этот предлагает нечто, благодаря чему нейяджины вновь обретут силу и гордость.

– Но какой ценой? Ее памяти? Ее чести?

– Она поняла бы!

Ариба вскинула голову и распрямлялась вся, пока не взглянула деду в глаза.

– Нет, – возразила она, – не поняла бы. Она сказала бы тебе, что ты ошибаешься.

Старый нейяджин сверлил ее взглядом долгим и холодным. Когда он заговорил, его слова были подобны льду посреди пустыни.

– Оставь ее кольцо и кинжал, оставь свои одежды и имя. Ты не заслуживаешь ни толики того, чем когда‑то была. – Он снова повернулся к ней спиной. И почти неслышно добавил: – И ты не заслуживаешь быть ее дочерью.

Это он зря сказал.

Она нанесла удар без яростного вопля и дерзких слов: в нем был холодный и молчаливый расчет. Шаг, другой – и вот она в воздухе с поднятым кинжалом, кромка которого оставляла то ли дымный, то ли теневой, то ли пес его знает какой еще след.

Однако ее дедушка неспроста удостоился своего Черного Шнура. Он уже уклонялся, уже разворачивался и поднимал свой меч для контрвыпада, когда Ариба приземлилась там, где он стоял.

Но только не там, куда она метила. Вышло на добрых три фута мимо; она подобралась на дерне и снова взвилась с занесенным над головой кинжалом.

Как только она ударила сквозь пылавший канат, произошли сразу три вещи. Во‑первых, взвыл джинн. Во‑вторых, выругался ее дед. И в‑третьих, я начал приходить в себя, но мне помешало падение.

К тому моменту, как я оправился от неуклюжей посадки и перекатился на спину, огонь исчез, а облако, бывшее джинном, уже рассеивалось. Мне показалось, что я уловил на ветру последние отголоски дымного бормотания, но точно судить не мог, ибо роща наполнилась звуками поединка. Я встал на колени, затем сел на корточки и только тогда вспомнил, что мои рапира и кинжал валяются где‑то в траве.