Глава двадцатая

– Теперь рассказывай, – потребовала Гарриет. Они сделали заказ, и Гарриет, устроившись поудобнее за столом, приготовилась слушать.

– Что произошло в том городке? Что было после? Как ты попал в больницу?

– Об этом позже, – отказался Блэйн. – Еще будет время обо всем тебе рассказать. Прежде ответь, что с Годфри?

– Ты имеешь в виду, что он остался в номере подумать?

– Да. Но не только. Выражение его глаз. Эта навязчивая идея. Как он говорит, что спасение людей – побывать на звездах, словно старый отшельник, которому явилось знамение.

– Ты прав, – сказала Гарриет, – все именно так.

Блэйн ошеломлено уставился на нее.

– Это произошло во время того последнего путешествия, – продолжала Гарриет. – Он там тронулся. Что‑то он там увидел, что потрясло его.

– Я знаю, – сказал Блэйн. – Иногда в путешествиях встречаешь такое…

– Жуткое?

– Да, конечно, жуткое. Но это не все. Скорее, непостижимое. Процессы, причинно‑следственные связи, совершенно невероятные с позиции человеческой логики и этики. Явления, в которых не видно смысла, которые не укладываются в голове. Рассудок человека оказывается бессильным. И это страшно. Нет точки опоры, ориентира. Ты один, абсолютно один, и вокруг – ничего из знакомого тебе мира.

– У Годфри было другое. Нечто, что он понял и постиг. Может, даже слишком хорошо постиг. Это было совершенство.

– Совершенство?

– Я знаю, фальшивое слово. Выспренное. Надуманное. И все же единственно подходящее.

– Совершенство, – повторил Блэйн, как будто бы пробуя слово на вкус.

– На той планете не было ни злобы, ни алчности, ни извращенного честолюбия, которое кует злобу и алчность. Совершенная планета для совершенного народа. Социальный рай.

– Не вижу…

– Задумайся на минуту. Приходилось ли тебе когда‑либо видеть предмет, картину, скульптуру, пейзаж, настолько прекрасный и совершенный, что ты испытываешь физическую боль?

– Приходилось раз или два.

– Разумеется. Но картина или скульптура – это предмет вне жизни человека, твоей жизни. Это всего лишь эмоциональное переживание. Практического значения оно не имеет. Ты можешь прожить прекрасно всю остальную жизнь, так и не увидев эту вещь снова, ты только изредка будешь вспоминать ее и, вспоминая, снова чувствовать боль. А теперь представь этику, культуру, образ жизни, который мог бы быть твоим. И это настолько прекрасно, что испытываешь боль, как то гениального полотна, только в тысячу раз сильнее. Вот что увидел Годфри. Вот почему он вернулся «тронутым». Он чувствует себя оборванным мальчишкой из трущоб, из‑за ограды увидевшим сказочную страну – настоящую, живую сказку, до которой можно дотянуться, потрогать, но в которую он никогда не попадет.

Блэйн глубоко вздохнул и медленно выдохнул:

– Вот оно что. Вот чего он хочет.

– А ты бы не его месте?

– Наверное. Если б я это увидел.

– А ты спроси Годфри. Он тебе расскажет. Или лучше не спрашивай. Пускай он сам.

– Тебе он рассказал?

– Да.

– На тебя это произвело впечатление?

– Я же здесь, – ответила она.

Официантка принесла заказ: огромные сочные бифштексы с картофелем и салатом. На середину стола она поставила кофейник.

– Выглядит аппетитно, – сказала Гарриет. – Всегда хочу есть. Помнишь, Шеп, как ты впервые пригласил меня пообедать?

Блэйн улыбнулся:

– Конечно, помню. Ты тогда тоже была страшно голодна.

– И ты купил мне розу.

– Кажется.

– Ты такой милый, Шеп.

– Если я не ошибаюсь, ты журналистка. Как же…

– А я и занимаюсь одной историей.

– И эта история – «Фишхук».

– В какой‑то мере, – пробормотала она, принимаясь за бифштекс.

Некоторое время они ели почти молча.

– Послушай, – прервал молчание Блэйн, – При чем здесь Финн? Годфри считает его опасным.

– А что ты знаешь о Финне?

– Немного. Из «Фишхука» он исчез до того, как я там появился. Но слухи остались. Когда он вернулся, он начал визжать. Что‑то с ним случилось.

– Случилось, – подтвердила Гарриет. – И теперь он ходит повсюду со своими проповедями.

– Проповедями?

– Изгнатель дьявола, экзорсист, потрясающий Библией. Только без Библии. Доказывает, что звезды – зло, что человеку место на Земле. Здесь он в безопасности, а там его поджидает зло. И что ворота исчадью зла открыли парапсихи.

– И его проповеди слушают?

– Слушают, – подтвердила Гарриет. – Люди в восторге от них. Они в них купаются. Ведь для них‑то звезды недосягаемы. Поэтому анафема звездам им по вкусу.

– В таком случае, анафема и парапсихам. Ведь это они – призраки и оборотни…

– И гоблины. И колдуны. И злые духи. И все прочее.

– Он просто шарлатан.

Гарриет покачала головой:

– Он не шарлатан. Он так же искренен, как Годфри. Он верит в зло. Потому что он видел Зло.

– А Годфри видел Совершенство.

– Именно. Ни больше ни меньше. Финн убежден, что человеку в космосе делать нечего, равно как Стоун убежден, что спасение человечества – звезды.

– И оба борются против «Фишхука».

– Годфри хочет положить конец монополии, но сохранить основу. Финн идет дальше. «Фишхук» для него – не главное. Его цель паракинетика, ее он собирается уничтожить.

– Финн считает Стоуна врагом?

– Он стоит у него на пути. А поделать Финн ничего не может. Годфри старается не подставлять себя. Однако Финн знает его планы и считает его основной фигурой, способной объединить паракинетиков. Естественно, при первой возможности он попытается то него избавиться.

– Похоже, тебя это не слишком страшит.

– Годфри не боится. Для него Финн лишь еще одна проблема, еще одно препятствие.

Они вышли из ресторана и двинулись вниз по асфальтированной дорожке, тянувшейся вдоль фасадов номеров.

В свете умирающего дня долина переливалась черными и пурпурными бликами, отражаясь в мрачной бронзе реки.

Последние солнечные лучи освещали верх обрыва на противоположном берегу; серебристой молнией по синеве в небе все еще носился ястреб.

Они дошли до своего блока, Блэйн толкнул дверь, пропуская Гарриет вперед, затем вошел сам. Не успел он пересечь порог, как столкнулся с Гарриет.

Гарриет коротко вскрикнула, и он почувствовал, как она напряглась, прижавшись к нему.

Он поглядел через ее плечо. Вытянувшись, лицом вниз на полу лежал Годфри Стоун.