Глава 3 3 page

— И наверное, тебе ни разу не было страшно? — сердито спросил Тиллс.

Мацци только усмехнулся, не удостоив его ответом; он склонил голову набок, вокруг глаз появились морщинки.

— А мне было страшно, — признался Файф. — Я был напуган до смерти. С той минуты, когда вступил на этот склон, и пока не пришел сюда. Полз на брюхе, как змея. Никогда в жизни я так не боялся.

Но рассказ о своих переживаниях ему не помог. Как бы он их ни преувеличивал, он не мог передать истинную степень своего страха.

— Я тоже напугался до смерти, — вставил малыш Бид своим детским голосом.

Вдруг Файф заметил, что невдалеке стоит Стейн с лейтенантом Бэндом и одним из командиров взводов, который спустился с хребта, чтобы что-то узнать. Файф видел, что Стейн, услышав его признание, вдруг оборвал разговор и поглядел прямо на него, Файфа, с удивлением и невольным одобрением. Казалось, что он и сам хотел бы признаться в этом, да не мог, и что он не ожидал услышать от Файфа такое честное признание. Файф сначала было обиделся, но потом, ободренный взглядом Стейна, стал подробно рассказывать о своих похождениях под огнем. Раньше он не собирался говорить кому-нибудь о гранатах, но теперь рассказал, изобразив из себя шута. Вскоре все вокруг от души смеялись, даже три офицера и нью-йоркский хлюст Мацци. Файф был «честный трус». Если хочешь понравиться людям, разыгрывай шута, над которым можно смеяться, но себя в обиду не давай. Но и от этого ему не стало лучше, это не смыло его позора, не прекратило мук страха, которые он испытывал и сейчас.

— Между прочим, — сказал он, — я и сейчас боюсь до смерти.

Как будто специально, чтобы доказать его правоту, в воздухе вдруг возник шелестящий звук, словно кто-то подул через замочную скважину, и три гейзера земли взмыли вверх в тридцати пяти метрах отсюда, раздался громкий хлопок. Люди на крошечном отроге засуетились, как муравьи: каждый старался броситься на землю подальше от неожиданного разрыва. Мацци был если не первым среди них, то, во всяком случае, и не последним, и теперь Тиллс получил возможность расквитаться с ним.

— Значит, тебе ни разу не было страшно? — громко спросил он, когда все стали подниматься со сконфуженными лицами, убедившись, что снаряды больше не падают. Все были рады посмеяться над Мацци и отвести насмешку от себя. Но Мацци не смеялся.

— А ты, должно быть, стоял во весь рост, как большой, жирный герой, дурья башка, — сказал он, мрачно поглядев на Тиллса.

Пошли разговоры о недолетах, но их вскоре прекратил Стейн. Все знали, что японцы имеют обыкновение вести беспокоящий огонь из тяжелых минометов по войскам, когда американцы ставят заградительный артиллерийский огонь. Разрывы мин положили конец рассуждениям. Все одновременно решили достать шанцевый инструмент и приступить к рытью окопов — тяжелому труду, который они все откладывали. Биду и Уэлду приказали вырыть окопы для Стейна и Банда, ушедших на рекогносцировку местности. Файфа назначили старшим над писарями.

Во время своего комического представления, когда он разыгрывал «честного труса», Файф заметил, что единственным, кто не смеялся, был Уэлш. Первый сержант, стоявший рядом с хохотавшим Стейном, только проницательно смотрел на Файфа прищуренными понимающими глазами. Теперь, поставив своих помощников копать окопы для офицеров, Файф подошел к Уэлшу и Сторму, которые после продолжительных рассуждений о просачивающемся по ночам противнике готовились к рытью окопов.

— Эй, первый, вы решили окапываться здесь? — весело спросил он. Уэлш, отстегивавший лопатку от ранца, даже не посмотрел на него и не ответил. — Я подумал, не окопаться ли мне здесь, рядом с вами, ребята, если не возражаете. — Уэлш не обращал на него внимания. — По-моему, это место не хуже других, — продолжал Файф. — Ведь вы здесь собираетесь копать, да? — Уэлш по-прежнему никак не реагировал. — Согласны? — Файф расстегнул ранец.

Уэлш перестал расстегивать ремешки и с каменным лицом мрачно взглянул на Файфа.

— Уходи, — прорычал он. — Ступай к чертовой матери и не подходи ко мне, щенок.

Злобный ответ сержанта заставил Файфа отступить на шаг.

— Подумаешь! — Он постарался вложить в свои слова сарказм, но ничего не вышло. — Я и не думал кому-нибудь навязываться.

Уэлш молча уставился на него, не желая ничего объяснять.

— Что ж, кажется, я понимаю, что со мной не хотят иметь дела, — сказал Файф, пытаясь казаться беспечным. Настроение его испортилось, и, не в состоянии этого скрыть, он повернулся и ушел, волоча ранец за лямки.

— Почему ты хоть изредка не обращаешься с мальчишкой прилично? — спросил Сторм. Его голос звучал бесстрастно.

— Потому что не намерен играть роль няньки и миндальничать с каким-то сопляком. — Уэлш оставил ранец и выпрямился. — Э-э, да у тебя мягкая земля! Возьми лопату, а мне дай кирку.

Сторм ничего не ответил и обменялся с Уэлшем инструментами. Со склона спускался большими шагами лейтенант Калп. Почти не задержавшись у командного пункта, он собрал минометные расчеты и повел их вниз на ровное место, метрах в ста ниже.

Довольно долго все были заняты рытьем окопов.

Мацци все еще был страшно зол на Тиллса за то, что тот его осрамил, когда разорвались мины. Это было несправедливо, потому что все попадали в поисках укрытия. Ведь во время перехода Мацци ни разу не бросался на землю, но по крайней мере три раза видел, как падает Тиллс. Поэтому Мацци имел полное право высмеивать Тиллса, а Тиллс не имел никакого права высмеивать Мацци. Они с Тиллсом считались друзьями, но Тиллс вечно подтрунивал над ним.

Мацци не выбирал Тиллса в друзья. Он не хотел дружить с неотесанным деревенщиной из какого-то Хиксвилла. Но в этом минометном расчете не было никакого выбора. Тиллс был всего лишь подносчиком мин. Мацци был назначен вторым номером и носил опорную плиту. Но фактически он тоже был лишь подносчиком мин, потому что сержант Уик и первый номер, который носил ствол, все делали вместе и вели огонь сами. Мацци почти не приходилось касаться прицела. А другой подносчик мин, Тинд, был просто молокосос из призывников. Поэтому ничего другого не оставалось, как дружить с Тиллсом. Мацци относился к нему хорошо и давал ему множество хороших советов, и вообще был всегда прав, а Тиллс всегда пренебрегал его советами и всегда был неправ, хотя и не признавался в этом. Вот что вышло из попытки подружиться с неотесанным деревенщиной из Хиксвилла.

Но теперь Тиллс своим поступком разорвал их дружбу. Мацци решил не иметь больше никаких дел с Тиллсом. Калп приказал рыть окопы на двоих и чередоваться: один бодрствует, другой спит, и раньше Мацци работал бы с Тиллсом. На этот раз он во всеуслышание предложил Тинду работать вместе, не сказав ни слова Тиллсу — пусть трудится один. Кончив копать, он получил разрешение Калпа подняться на гребень. Все его хорошие друзья, настоящие парни из Бронкса и Бруклина — Карни, Сасс, Глак и Тасси были там, наверху, в первом взводе. Он чувствовал, что Тиллс смотрит ему вслед, но никак не реагировал. «Еще пожалеет, подонок, черт бы его побрал. Посмотрим, как ему это понравится». Не важно, что Мацци охватил страх во время перехода, но ведь он не бросался на землю, правда? А боялись все.

Мацци было интересно узнать, как вели себя во время перехода его друзья. Он полез мимо командного пункта наверх. Линия окопов изгибалась параллельно гребню высоты в нескольких метрах ниже него. С другой стороны возвышались огромные деревья, переплетенные лианами. Отсюда, выше боковой гряды и лишь на несколько метров ниже самой высокой точки высоты 209, можно было видеть весь район боя. Офицеры взбирались сюда осмотреть позицию роты перед тем, как отроют окопы, и капитан Стейн долго стоял, глядя вниз на расстилавшуюся панораму боевых действий. Теперь, когда рота окопалась, солдаты, беззаботно сидели на краях окопов.

Вскоре на краю окопа Нилли Кумбса началась игра в очко, в которой приняли участие Мацци и его нью-йоркские друзья. Выкрики игроков: «Перебор» и «Свои» смешивались с боевыми звуками, доносившимися из района действий второго батальона. Джон Белл, хотя его тоже пригласили играть, предпочел сидеть на краю окопа и смотреть вниз, в котловину.

Это было внушительное зрелище. За исключением склонов высоты 209, еще находившихся под огнем японцев, весь район кишел американскими войсками, подвозили припасы, увозили раненых. Второй батальон все еще вел бой у высоты, пытаясь ею овладеть. Когда Стейн так долго стоял, глядя вниз, обстановка не менялась, но теперь, когда первые предвечерние тени начали выползать из глубоких впадин, на правый край длинной гряды, который раньше атаковала седьмая рота, обрушился новый артиллерийский огневой налет. Через несколько минут с запада донесся гул, который, становясь все громче, достиг пронзительного визга, и в небе появились семь Р-38. Самолеты пронеслись над головами и сделали два предварительных захода для ориентировки, а на третьем вниз полетели большие черные барабаны, которые разорвались вдоль хребта, выбросив вверх маслянистые языки пламени. Ни одна бомба не упала на японский передний скат, обращенный к американцам. Покачав крыльями, самолеты улетели. Пехота проводила их с сожалением. Артиллерия продолжала терзать хребет.

Японцы, не имея ни авиационной, ни артиллерийской поддержки, упорно сопротивлялись. Белл сидел и наблюдал за боем, ритмично постукивая киркой по свисающей ноге; наряду со страхом перед японцами он испытывал некоторое сострадание к ним. Однако это было чисто рассудочное сострадание. Японцы не стали бы его жалеть, поэтому черт с ними. Он был рад, что находится на своей, а не на их стороне. Он также был рад, что находится здесь, а не там, со вторым батальоном. Рассудком он чувствовал жалость почти ко всем. К своей жене Марти, например. В известном смысле эта война была труднее для нее, чем для него. Белл знал, как она нуждается в утешении, в любовных ласках. В известном смысле ей гораздо труднее там, где огни, ночные клубы, выпивка, люди, чем ему здесь, где нет никаких соблазнов. Гораздо труднее. Новее это говорил рассудок, а в душе Белл больше всего жалел самого себя.

На него сильно подействовало ранение Пила. Возможно, его поразила чистая случайность этого происшествия. Почему эта пуля должна была ранить Пила, а не кого-то другого? Но как бы то ни было, когда он увидел эту маленькую дырку на ноге Пила со струйкой крови, сбегающей по белому бедру, возможность его собственной смерти стала для Белла реальностью. Белл понимал, что обет, который он дал себе, поклявшись не иметь никаких дел с другими женщинами, после того как его призвали в армию, — это суеверие. Он даже не разговаривал с женщинами, опасаясь, что нарушит обет. Теперь он прибавил к этому предрассудку второй: если он и Марти останутся верны друг другу, то он приедет домой, сохранив в целости свои мужские достоинства. Продолжая постукивать киркой по башмаку, он все смотрел на котловину, гадая, повторится ли вечером тот приступ малярии, который он испытал сегодня утром. Все, кто болел малярией, говорят, что вечер — самое худшее время для приступов.

Самолеты привлекли внимание всех, даже картежников, а когда прекратился огневой налет, все, кто находился наверху, стали внимательно следить за боем на земле. Отсюда расстояние до гребня высоты 209 было больше, и видеть зеленые фигурки было труднее. Казалось, поднимаясь по склону, они то появлялись, то исчезали из поля зрения. Значительно ближе можно было видеть фигурки минометчиков шестой роты на обратном скате бокового хребта, которые яростно вели огонь из минометов. Да и по всей котловине люди отчаянно стреляли по хребту из всех видов оружия.

Крошечные американцы в зеленой форме столкнулись с крошечными японцами на гребне, отбросили их назад и исчезли за вершиной. Другие последовали за ними. Больше американские солдаты здесь не появлялись, и через минуту по всей котловине и на обратных скатах раздались возгласы, радостные, но слабые, вызнанные, казалось, скорее чувством долга. Очевидно, другие солдаты, подобно солдатам третьей роты, чьи возгласы были тоже довольно слабыми, думали больше о том, что ожидает завтра их самих, чем о том, что совершил сегодня второй батальон.

Но завтрашний день оказался не таким уж плохим. Второй батальон получил приказ на рассвете возобновить наступление, на этот раз на высоту 210, «голову Слона», — главную цель полка. Эта добрая весть дошла до третьей роты вечером вместе с подробностями сегодняшнего боя. Командир полка продиктовал сводку, которую тут же размножили писари, и разослал всем командирам рот.

В ней сообщалось, что американское оружие одержало победу. Вся высота 209 теперь в руках американцев. Пятая рота (которая прошла через позиции третьей роты так равнодушно и недружелюбно) продвинулась больше чем на километр вдоль края джунглей под огнем с двух направлений, потеряв двадцать пять человек, и при поддержке седьмой роты завершила охват японской позиции. Убито пятьдесят японцев, захвачено семнадцать пулеметов, восемь тяжелых минометов и множество стрелкового оружия. Пленных не было: японцы, которым не удалось отступить на высоту 210, предпочли умереть. Потери второго батальона составили 27 убитых и 80 раненых, многие из которых были подобраны на склонах после боя. Большинство убитых японцев оказались в плохом физическом состоянии, и многие, как видно, страдали от недоедания.

Таково было официальное сообщение. Но третью роту это мало трогало. Конечно, она радовалась, что второй батальон захватил высоту. Однако больше радости принесло сообщение, что второй батальон будет продолжать наступление. То, что у японцев было туго с едой, солдат роты совсем не интересовало. Зато интересовало количество потерь, хотя после всего увиденного казалось, что потери поразительно малы. В этом была какая-то надежда, если, конечно, им говорили правду.

Однако больше всего солдат роты заинтересовали неофициальные сообщения. Их не было в сводке командира полка, но они были на устах всех посыльных, которые доставляли сводку в роты. Посыльные рассказали, что случилось с двумя солдатами седьмой роты, которых японцы утащили за гребень во время первой атаки. Их тела нашли на обратном скате после отступления японцев. Оба тела имели многочисленные штыковые раны, а один солдат был обезглавлен, по всей видимости, еще живым. Солдаты пятой роты нашли его со связанными за спиной руками и, положенной на грудь головой. Жестом пренебрежения, или ненависти, или бог знает чего было то, что японцы, обезглавив его, еще немало поглумились над трупом.

Это возмутительное варварство потрясло третью роту, солдаты чувствовали себя так, словно их окатили ледяной водой. Холодный, пронизывающий ужас тотчас сменился взрывом гнева. Разразилась буря клятвенных обещаний никогда не брать пленных. Многие клялись отныне убивать каждого японца, который встретится на их пути.

В официальных источниках ничего не было об этом случае. Возможно, начальство считало, что не следует запугивать солдат. Капитан Стейн этого не одобрял. Официальные источники всегда рисовали ясную, четкую, легко понятную картину военной кампании, которую было легко объяснить с точки зрения стратегии и тактики и о которой могли бы гладко писать генералы. А такого рода происшествие только сбило бы всех с толку. Однако вопреки официальным источникам, история с быстротой молнии распространилась по всему фронту, и Стейн не собирался участвовать в ее замалчивании. Войска должны знать, на что идут.

Когда посыльный, доставивший сводку на командный пункт, принес это неофициальное сообщение о зверствах японцев, оно вызвало бурную реакцию. Сторм, Бид, Калп, Долл, который пришел с донесением от первого взвода, и лейтенант Бэнд — все обещали жестоко отомстить. Особенно кровожадным казался Сторм. Только Уэлш ничего не сказал и ничем не проявил своих чувств. Малыш Дейл был вне себя и поклялся выпустить кишки из каждого япошки, который попытается сдаться ему в плен. Файф реагировал иначе, хотя не произнес ни слова. С завистью глядя на других, он испытывал только ужас, не хотел этому поверить. Ему стало страшно, что существа, владеющие речью, освоившие прямую походку на двух ногах, одевающиеся в разные одежды, строящие города и претендующие на то, чтобы называться людьми, могут на деле относиться к себе подобным с такой звериной жестокостью. Неужели единственный способ выжить в этом мире так называемой человеческой культуры, которую мы создали и которой гордимся, — это быть более злобным, низким и жестоким, чем те, с кем сталкиваешься? И Файф впервые в жизни начал понимать, что не обладает твердостью характера, которая для этого требуется.

Известие о зверствах японцев взводам, занимавшим позиции на склоне, принес Долл. Он возвращался в первый взвод и остановился по пути, чтобы сообщить новость солдатам второго взвода. Белл в это время стоял с командиром своего отделения Наседкой Маккроном, Большим Куином и еще одним солдатом по фамилии Кэш. Куин, ставший сержантом после того, как Стэк нарушил воинский долг, и Кэш служили в первом взводе. Отделения Куина и Маккрона стояли на стыке двух взводов, а окопы Белла и Кэша располагались рядом. Когда появился Долл, сержанты вели разговор с солдатами, рекомендуя им договориться друг с другом о том, чтобы посменно бодрствовать, обеспечивая связь между взводами.

Реакция на сообщение Долла была бурной. Большой Куин покраснел от гнева как свекла и, стиснув свои огромные кулаки, пробормотал, что раздробит японцам черепа. Глаза Маккрона затуманились, он стал каким-то рассеянным и пробормотал грустно: «Вот грязные сволочи!» Кэш, призывник из Огайо, бывший таксист из Толидо, могучий парень, которого в роте называли Верзилой, напротив, усмехнулся. У него было холодное, грубое лицо, твердое и смуглое, как каштан, и когда он так усмехался и облизывал губы, прищурив свои голубые глаза, то выглядел таким кровожадным, что мороз пробегал по коже. Он только сказал: «Ладно» — очень тихим шепотом — и повторил это несколько раз.

Вечер, несмотря на печальные вести, был очаровательный. Здесь, на холмах, ночь спускалась не так стремительно, как внизу, в рощах. Сумерки медлили, окрасив все, даже воздух, в розовый цвет, как бы не желая покидать солдат и погружать их в черноту в их первую боевую ночь. Сумерки не угасали до тех пор, пока солдаты не налюбовались полосатым тропическим закатом.

Когда пришло время ужинать, оказалось, что нет воды. Было изобилие сухих пайков, но подносчикам продовольствия, спустившимся вниз из взводов, расположенных на гребне, вода была нужна больше, чем пища. Солнце, жара, духота, пот были невыносимы, но все фляжки оказались пустыми.

Все видели, как джипы, груженные бачками с водой, поднимались от реки. Неизвестно, куда они подевались — то ли отправились в тыловые районы, то ли воду просто вылили, но на передовую она не попадала. Наконец после длительных разговоров по телефону и отправки посыльных во все концы Стейну удалось получить достаточно воды, чтобы выдать каждому по полфляги. Этого должно было хватить на весь следующий день. Ужин съели холодным и всухомятку.

На рассвете небритые, грязные, чумазые солдаты третьей роты, вставшие в окопах посмотреть, как второй батальон переваливает через вершину высоты 209, выглядели так, будто прожили здесь месяцы.

В прохладном предутреннем тумане на таком расстоянии было трудно разглядеть, как солдаты один за другим, согнувшись, с винтовками в одной или в обеих руках перепрыгивали через последний гребень и исчезали из виду. Раздались разрозненные приветственные крики и тотчас замерли. Оставшиеся молча наблюдали. После овладения «плечом Слона» и высотой 209 новый рубеж протянулся на тысячу с лишним метров, следуя контурам нескольких гребней, образующих «спинной хребет» «Танцующего слона». Поскольку наступающие роты второго батальона продвинулись вперед, между двумя батальонами образовался разрыв, и третьей роте дважды в течение утра пришлось менять позицию.

Завтрак, как и ужин, проглотили всухомятку. После этого оставалось только сидеть и ждать. Смену позиций, когда поступило распоряжение, было произвести нетрудно. Левофланговый взвод просто выдвинулся вперед, пройдя позади правофлангового, и занял позицию в указанном месте. Затем бывший правофланговый взвод, теперь ставший левофланговым, присоединился к нему. Левее третьей роты первая рота совершила такой же маневр, а левее первой роты выдвинулся батальон полка второго эшелона дивизии.

Даже после двух перемещений рота не продвинулась достаточно далеко вправо, чтобы видеть сам район боевых действий. Теперь третья рота находилась на самом «плече Слона», и ее солдаты могли слышать минометный и пулеметный огонь. Но именно здесь, словно стремясь сохранить равновесие, «Танцующий слон» сгорбил «плечи», хребет выгнулся внутрь, образовав выступ джунглей, который закрывал обзор. Сейчас рота находилась на том самом склоне, где вчера шестая рота пыталась атаковать гребень и была отброшена. Об этом солдаты вспомнили с неприятным чувством.

Во время очередной смены позиций Калп заметил, или ему показалось, что заметил, в кустах какое-то движение. Рота находилась как раз напротив бокового хребта, где вчера был командный пункт шестой роты. У подножия переднего склона круто спускался в главную лощину небольшой, заросший кустарником овраг. Калп остановился, тихо свистнул и показал рукой. Далеко внизу, в котловине, лишь недавно очищенной от противника, повсюду двигались цепочки и группы солдат, но наверху, на переднем скате бокового хребта, не было никого. Тем не менее была устроена некая веселая облава. Со вчерашнего дня семь обладателей новых автоматов, независимо от ранга, стали рассматривать себя как своеобразный закрытый клуб. Уэлш, Сторм, Дейл, Мактей, офицеры Стейн и Бэнд — все, кроме Калпа, так или иначе входили в управление роты, а Калп, как командир взвода оружия, почти всегда был с управлением роты. И теперь «клуб» взял на себя устройство облавы. «Охотники» разомкнулись, чтобы ничто в овражке не могло ускользнуть от их сосредоточенного огня, а остальной состав командного пункта и резервный взвод остановились, наблюдая, как Калп и Мактей спустились в овраг в качестве загонщиков. Они прошли уже полпути, но в кустах по-прежнему не видно было какого-либо движения.

— Смотрите! — закричал Калп, широко улыбаясь. — Сейчас я дам пару очередей. — Он повернул автомат и выстрелил двумя короткими очередями по кустам. Отпустив спусковой крючок, он в удивлении замер. — Чертова штука здорово отдает. Сильнее, чем я думал.

В кустах по-прежнему не слышалось никаких звуков.

— Пойдем посмотрим, — предложил Мактей. Оба скрылись в кустах, но вскоре вышли оттуда со смущенным видом.

— Не беда, — сказал Кали. — Но никогда нельзя поручиться, что не ошибся. Всякое бывает, знаете, от японцев можно всего ждать.

Он был совершенно прав. Прошлой ночью в район расположения второго батальона просачивались японцы, но так или иначе, когда Калп и Мактей вернулись к позициям роты, их встретили веселым смехом. Только что пережитое крайнее нервное напряжение спало и вылилось в насмешки над Калпом. Солдаты с удивлением обнаружили, что они не так уж свободно владеют оружием. Их так старательно и так долго обучали на стрельбище мерам предосторожности при стрельбе, что они не могли спокойно стрелять через головы своих войск.

Вскоре после полудня рота выдержала «контратаку». После того как стрельба прекратилась и начали сравнивать свои наблюдения, выяснилось, что никто не может честно признаться, что во время стрельбы видел хоть одного японца. Впоследствии оказалось, что соседи справа — четвертая рота — действительно вступили в бой с усиленным дозором японцев и убили нескольких из них. Но когда четвертая рота открыла огонь, пошла стрельба по всей линии, пока все, включая батальон из полкового резерва на крайнем левом фланге, не стали бросать гранаты и стрелять через гребень в джунгли, не видя, есть там японцы или нет. И даже потом, когда стрельба прекратилась, по крайней мере половина стрелков все еще верила, что им удалось отбить важную атаку японцев. Те, кто лучше разбирался в обстановке, почувствовали неловкость от своей горячности, но и они не смогли удержаться от участия во всеобщем ликовании. Интересно, что мог подумать японский дозор, увидев, как на протяжении тысячи метров по всей линии вдруг вспыхнул огонь по пустому месту; наверное, японцы от души посмеялись.

Как ни странно, одним из скептиков оказался Файф. Когда началась стрельба, он вместе со всем управлением роты бросился в цепь. Файф выпустил всю обойму из восьми патронов и перезарядил винтовку, намереваясь продолжать стрельбу, но здравый смысл подсказал ему бесполезность всей этой затеи. Вокруг все радостно кричали, бросали гранаты и стреляли. В нескольких метрах левее Уэлш, весело ругаясь и судорожно оскалившись, поливал огнем из автомата все, что видел. А впереди, в пустых джунглях, качались и шелестели кусты, словно под проливным дождем, и взлетали куски коры и щепки от деревьев. Унылый Файф отполз на несколько метров назад, поставил винтовку на предохранитель и уселся в одиночестве, зажав винтовку между коленями и опершись на нее. Он чувствовал, что не может принимать участие в этой исступленной бесполезной стрельбе. Но больше всего угнетало ожидание новой обстановки, которую он не в состоянии был ни оценить, ни понять. Он чувствовал себя слепым.

Именно во время этой «контратаки» Долл метнул свою первую боевую гранату, и это было большое испытание для него. Долл струсил. Там, где стоял Долл, хребет имел небольшое углубление, образуя глинистый вал высотой по грудь, за которым можно было стоять, как в окопе, хотя сзади он был открыт. Вначале огонь был слабым, выстрелы единичными, распространялся огонь медленно, но, когда все загрохотало вокруг и послышались глухие разрывы гранат, Долл, который уже выпустил обойму, вытащил из бокового кармана одну из своих четырех гранат и потянул чеку. В целях предосторожности он так широко развел ее концы, что теперь ему пришлось сжать их зубами, чтобы вытянуть чеку. При этом конец попал на старый больной зуб, вызвав острую боль. Наверное, это его и расстроило. Он вспомнил фильмы, в которых солдаты вытаскивали зубами чеки из гранат, и понял с чувством неполноценности, что его зубы никогда такого не выдержат. Во всяком случае, он промедлил слишком долго. Теперь чека была вынута, и он стоял, глядя на этот тяжелый оранжевый предмет из рифленого чугуна в своей руке. Пока он сжимал его и держал оловянный рычажок книзу, опасности не было, но от волнения рука его стала потной. Даже если бы Долл не бросил чеку на землю, он все равно не мог вставить ее обратно, он знал, что это очень опасно и поэтому невозможно. Он привел гранату в готовность и сейчас держал ее в руке. Рука медленно слабела, готовая разжаться, и гранату надо было бросать немедленно. Ему захотелось просто швырнуть ее на землю, повернуться и бежать, но он понимал, что это безумие. Если она не убьет его, то обязательно убьет окружающих людей. Зачем, ну зачем он вытащил чеку? Стиснув зубы до боли в челюстях, с величайшей осторожностью расставив ноги, не замечая шума и треска выстрелов вокруг и глядя выпученными глазами на предмет в своей руке, Долл со всей силы метнул гранату в джунгли и дрожа нырнул за вал. Послышался глухой взрыв и тут же еще два — неизвестно, какой был от его гранаты, но это уже не имело значения. Он еще несколько минут просидел за валом, потом, густо покраснев, встал и начал ожесточенно палить из винтовки по пустым джунглям, надеясь, что никто не видел его позора. Он выпустил одну за другой три обоймы, но бросать гранаты больше не пытался. Когда все кончилось, Долл уселся, подтянув колени, прислонился к валу, судорожно, с трудом дыша, и злобно уставился в пустоту.

Во время стрельбы позади третьей роты каким-то образом оказался мертвый человек. В горячке его сначала никто не заметил. Потом вдруг обнаружили — как-то все сразу. Несколько человек одновременно обернулись и уставились на него с испуганными лицами. Никто не знал, как он сюда попал, откуда пришел, кто он такой. Он не мог быть из третьей роты и не мог быть убит сейчас, во время «контратаки», потому что уже совсем окоченел. В десяти метрах позади гребня, на склоне, который здесь был не такой крутой, как в других местах, на небольшом глинистом уступе около двух метров шириной мертвец лежал на боку, почти как плод в утробе, прижав к груди колени и подняв полусжатые руки к обеим сторонам лица, но не касаясь его. На голове была каска; патронная лента опоясывала зеленую рабочую блузу; казалось, он старался спрятаться от какой-то настигшей его опасности. Сразу за этим маленьким глинистым уступом склон круто обрывался, и если бы он мог с него скатиться, то соскользнул бы на самое дно котловины. Многие в третьей роте жалели, что этого не случилось.

Позднее выяснилось, что это солдат второго батальона, которого убили вчера, но до сих пор не нашли, потому что он свалился с гребня на несколько футов в глубину. Его нашли солдаты четвертой роты, когда преследовали японский дозор, и положили на уступ позади позиций третьей роты. И вот он здесь. Оживленные разговоры и смех стихли. Люди сердито хмурились и ворчали, возмущаясь тем, что им подсунули убитого. Вскоре послышались крики: «Санитар! Санитар!», «Куда запропастились эти чертовы санитары?», «Скажите санитарам, чтобы убрали отсюда труп!».

Вскоре санитары пришли. Два усталых солдата взобрались снизу со сложенными носилками. Они выглядели очень уставшими и были очень злы. Ухватив мертвеца за окоченевшую руку и ногу, они уложили его лицом вверх на носилки, но, когда попытались их поднять, он чуть не скатился. Санитары опустили носилки и повернули труп на бок. Но когда они подняли носилки, он все же скатился. Разозлившись, солдаты бросили носилки и постояли немного, успокаиваясь. Потом нагнулись и, ухватив тело за руку и ногу, унесли его таким образом вниз по склону.

Третья рота следила за всем этим широко раскрытыми глазами. Люди понимали, что санитары не очень почтительно обращаются с убитым солдатом; вместе с тем они сознавали, что и их отношение не отличается особой почтительностью. Бедняга теперь никому не нужен. Да, что бы он ни сделал для второго батальона в последние минуты жизни, кое-что он сделал и после смерти: твердо и надолго положил конец приподнятому, веселому, самоуверенному настроению третьей роты.