Глава 3 1 page

На всем пути дороги, превратившиеся в реки жидкой грязи, были забиты застрявшими грузовиками, еще плавно двигавшимися в направлении фронта. Иногда две, три, четыре машины стояли вплотную одна за другой. Большинство были брошены, молчаливо сидели в грязи, дожидаясь, когда придут большие трактора и вытащат их. Иногда попадался грузовик, окруженный кучкой солдат, которые безуспешно пытались вытащить его, копошась по колено в черной жиже. Машины были нагружены перевязанными проволокой коробками с сухими пайками, баками для воды, ящиками с патронами, гранатами или минами. Очевидно, доставка предметов снабжения с помощью больших грузовиков терпела или уже потерпела неудачу.

Пешие пробирались по засохшим комьям грязи и кишащим москитами бугоркам вдоль обочин. Застрявшие грузовики их не заботили. Нагруженные полной выкладкой и дополнительными нагрудными патронташами, они не могли пробраться к машинам, даже если бы постарались. Каждая рота шла в нестройной длинной колонне по одному, то сгрудившись до того, что приходилось останавливаться, то растянувшись так, что отставшим приходилось догонять остальных бегом. Солдат изводили жестокое солнце, жара и влажность, обмундирование пропиталось потом — хоть выжимай, люди жадно глотали воздух, в котором, казалось, была одна только влага.

Это никак не походило на торжественный, всеобщий, праздничный парад. Насколько мог видеть глаз, по обе стороны дороги две линии нагруженных сверх меры, измученных жарой, одетых в зеленое солдат, спотыкаясь, пробирались по краям грязевой реки. Солдаты рабочих команд, отдыхая, не сводили глаз с дороги. Они выходили из палаток посмотреть, что делается, и стояли группами, беседуя, на опушках кокосовых рощ.

Изредка какой-нибудь зритель выкрикивал пехотинцам слова ободрения. Но если ему и отвечали, то лишь коротким взмахом руки, быстрым мрачным взглядом или натянутой улыбкой. Идущие сосредоточили все усилия на том, чтобы просто продолжать идти. Все мысли, не связанные с маршем, они держали при себе. После первого часа перехода даже эти потаенные мысли исчезли. Пехотинцы забыли, куда идут, все заслонила одна задача — продолжать идти, не выходя из строя, и добраться до места.

Не всем это удавалось. Постепенно с каждой стороны дороги стала образовываться еще одна своеобразная линия. Какой-нибудь солдат вдруг сворачивал в сторону, выходил из строя и садился или падал в обморок. Идущие сзади, сами выбившиеся из сил, оттаскивали его в сторону.

Почти всегда это делалось молча. Только иногда какой-нибудь солдат, еще шагающий в строю, безнадежно взывал к выдохшемуся другу. Вот и все. Зрители, стоящие в полутени деревьев, не предлагали помощь. Сами упавшие предпочитали, чтобы их не трогали. Лишь немногие пытались уползти в тень. Они сидели с тупым взглядом, откинувшись назад на ранцы, словно в кресле, или лежали лицом вниз с ранцами на боку, или, если были способны сбросить ранцы, лежали, вытянувшись на спине, с дрожащими веками.

Третьей роте предстоял марш в десяток километров. В одиннадцать часов утра, бросив прощальный взгляд на щели, на откидное полотнище кухонной палатки, на связанные палатки, служившие им домом, солдаты двинулись к дороге ждать, пока образуется разрыв в потоке проходящих войск. Они прибыли в назначенный пункт в семь тридцать вечера, почти в сумерках, полумертвые, и к восьми остановились на привал в джунглях, около дороги. Свыше сорока пяти процентов солдат отстали. Последние отставшие, изнемогшие от жары, с опустошенными рвотой желудками, подходили к месту привала уже после полуночи.

Это был невероятно тяжелый марш. Никто в третьей роте, даже старые служаки, совершавшие переходы в Панаме и на Филиппинах, не испытывали ничего подобного. Рано утром Стейн надеялся и мечтал, что приведет свою роту в полном составе, без единого отставшего, и получит возможность доложить командиру батальона, что прибыл на место, что все налицо. Когда колонна с нетвердо шагающим Стейном во главе свернула с дороги, ему оставалось лишь горько посмеяться над собой.

Шатающийся от усталости и все еще потный после проверки взводных участков, он отправился один по дороге к командному пункту батальона, расположенному впереди, ближе к реке, с докладом.

На марше у него произошла нелепая стычка с впавшим в истерику писарем Файфом. Сначала она его расстроила, потом привела в ярость из-за уязвленного самолюбия. Теперь, когда он в сгущающихся сумерках шагал по дороге, стычка с Файфом усугубляла и без того плохое настроение. Все было необычно в этом марше. Уже одно то, что понадобилось восемь с половиной часов, чтобы пройти чуть более десяти километров, было достаточно странным, а если еще добавить к этому условия местности, переход через кокосовые рощи мимо этих людей, глазеющих на пехотинцев, как кучка разочарованных гробокопателей, потом трудный путь по тропинке в глубь острова между двумя плотными, мрачно зелеными, наполненными щебетом птиц степами джунглей… К тому времени они прошли уже почти шесть часов и все были близки к истерике. В голове колонны вышли из строя четыре повара и двое из управления роты: маленький Бид и новый солдат по фамилии Уэлд, который был прикомандирован к управлению в качестве посыльного и помощника писаря. Все они были где-то позади. В вышине пронзительно свистели птицы, крики их были похожи на гогот, словно они насмехались над проходящими солдатами.

Файф уже давно задыхающимся, болезненным, крайне возбужденным голосом жаловался, что не может больше идти. Потом после десятиминутного привала он не встал вместе с остальными. Стейн обратился к нему, думая помочь и приободрить его:

— Вставай, Файф. Давай, сынок. Ведь ты не захочешь теперь сдаться. После того как столько прошел на своих бедных, старых, больных ногах.

Ответ, который он получил, был потрясающим. Файф не встал. Он вскочил, словно его кольнули иголкой в зад. Весь дрожа, он разразился яростной, бешеной бранью:

— Это вы мне говорите? Да я буду идти, когда вы будете лежать без задних ног! Я буду идти, когда вы и все они, — он описал головой широкую дугу, — выдохнетесь и упадете на колени! Вы и все проклятые офицеры! — Дрожащими руками он стал надевать ранец.

— Замолчите, Файф! — резко крикнул Стейн.

— Да, да, все проклятые, сволочные офицеры в мире! Я буду идти, пока не свалюсь мертвым, и то буду хоть на метр впереди вашего мертвого тела! Не беспокойтесь, я не отстану!

И так далее, в том же духе. Спотыкаясь и шатаясь под тяжестью ранца, Файф вышел на обочину.

Стейн не знал, что делать. Принимать какие-то меры или не принимать? Файф просто не владеет собой. Стейн знал, что впавшему в истерику человеку надо надавать пощечин, чтобы привести его в чувство, но сам никогда этого не делал. Он колебался, стоит ли попробовать это средство, опасаясь, что оно может не подействовать. Конечно, он мог бы посадить Файфа под арест… Но Стейн решил не делать ни того, ни другого. Он молча прошел на свое место в голове колонны, поднял руку, и рота двинулась дальше.

Теперь шли в колонне по два по обе стороны узкой дороги в джунглях. Стейн слышал, как в двух шагах позади продолжал ругаться Файф. Никому, видимо, не было до этого дела, никто не обращал особого внимания — все слишком устали. Стейн не был уверен, что не уронил себя в глазах роты, решив игнорировать Файфа. Это мучило его, под каской горели уши. Он хранил молчание. Вскоре замолчал и Файф. Колонна шла в тишине. Уголком глаза Стейн мог видеть на другой стороне дороги сержанта Уэлша (Бэнда он послал подогнать отстающих). Уэлш шел, погрузившись в какие-то свои мысли, будто не зная усталости. Сержант часто прикладывался к бутылке джина, и это раздражало Стейна. В стороне от дороги, в густой листве, какая-то шальная тропическая птица сердито закричала на них, потом пронзительно свистнула.

Гнев все больше охватывал Стейна, и, когда Файф уже успокоился, Стейн был весь охвачен гневом. У него напряглась шея, и вся голова горела под каской. Он так рассвирепел, что у него потемнело в глазах, он боялся, что споткнется, упадет и останется лежать. Он ненавидел всех своих солдат. «Разбиваешься в лепешку, заботишься о них, стараешься быть им отцом, а они только ненавидят тебя за это и за то, что ты офицер, жестокой, тупой, упорной ненавистью», — думал он.

Стейн шагал по тускло освещенной дороге, погруженный в мрачную меланхолию. Честно говоря, он должен был признать, что немного виноват перед Файфом, продолжавшем идти в строю. Стейн всегда испытывал к нему сложное чувство. Он не сомневался, что Файф умный парень и хороший работник. Девять месяцев назад Стейн сделал Файфа капралом, хотя из-за этого одному помощнику командира взвода пришлось остаться рядовым первого класса. Кроме того, Стейн разрешил Файфу два утра в неделю посещать какие-то курсы в университете того города, где стояла дивизия.

Он любил этого парня, но чувствовал, что Файф эмоционально неустойчив. Он задирист и обладает чрезмерным воображением, крайне эмоционален и не умеет управлять своими чувствами. Стейн не знал подробностей воспитания Файфа, но подозревал, что по какой-то причине тот явно взрослел медленнее обычного. В современной Америке подобных случаев много, не то что раньше, например во время Гражданской войны, когда двадцатилетние командовали полками, даже дивизиями. Впрочем, для практической работы в роте это не имело особого значения. Парень выполнял свои обязанности и, если не считать случайных вспышек гнева по отношению к Уэлшу (в чем никого нельзя было винить), держал язык за зубами. Но именно из-за этого Стейн считал, что не имеет права рекомендовать Файфа в офицерскую школу.

Еще в то время, когда министерство обороны проводило широкую кампанию по вербовке способных военнослужащих в офицерские школы, Стейн посоветовал нескольким сержантам, окончившим среднюю школу и более смышленым, чем другие, подать заявления. Почти всех приняли, и все, кроме двух, окончили школу офицерами. Однажды в ротной канцелярии в порыве воодушевления и какого-то неясного желания сделать добро Стейн посоветовал Файфу подать заявление в школу административной службы, а не в пехотную школу. Раздумывая о характере и качествах Файфа, он решил, что из того не выйдет хороший пехотный офицер. Но Файф сразу отклонил его предложение, и Стейн не настаивал. Однако ему было ясно, что Файф копирует своего героя Уэлша, который, когда бы с ним ни заговаривали об офицерской школе, только фыркал и смотрел так, словно услышал что-то препротивное. Позднее Стейн сделал вторую попытку, считая, что это пошло бы на пользу делу и самому Файфу.

На этот раз все получилось иначе, и Стейн до сих пор злился, вспоминая об этом. Когда Файфа спросили во второй раз, он заявил, что передумал и готов подать заявление, но не в школу административной службы. Если ему вообще предстоит стать офицером, сказал он с каким-то трагическим волнением, которое Стейн не совсем ясно понимал, то он хочет быть строевым пехотным офицером. Стейн не знал, что делать. Ему не хотелось прямо сказать Файфу, что, по его мнению, из него не выйдет хороший пехотный офицер. Стараясь сделать доброе дело, помочь Файфу, он попал в неловкое положение.

В конце концов Стейн помог Файфу написать заявление, завизировал его и направил по команде. Однако Стейн считал, что не имеет морального права молчать о своих сомнениях и в характеристике на Файфа честно изложил свое мнение о том, что из того не выйдет хороший пехотный офицер.

Заявление сразу вернулось обратно. К нему была приложена записка начальника отделения личного состава штаба полка, которая гласила: «К чему мне все эти дурацкие «за» и «против», Джим? Если ты считаешь, что из солдата не выйдет хороший офицер, на кой черт посылать мне его заявление? Я и без того не успеваю разбирать бумаги». Стейн рассердился. Если этот сукин сын, с которым он был хорошо знаком по попойкам в клубе, не знает, что каждый солдат имеет законное право подавать заявление, то он дурак, а если знает, то поступает недостойно. Стейн опять попал в такое положение, из которого не видел выхода. Он подшил заявление, ничего не сказав Файфу, и опять попытался уговорить его подать заявление в школу административной службы. Файф отказался. Он сказал, что предпочитает подождать, пока придет ответ на первое заявление, и этим опять рассердил Стейна.

Хуже всего было то, что Файф нашел свое заявление с характеристикой Стейна и запиской начальника отделения личного состава. За две недели до отправки они разбирали все бумаги. Файф, приводя в порядок личные папки Стейна, обнаружил заявление среди других бумаг. Стейн, сидя за письменным столом, протянул руку и схватил заявление, сказав, что это его личная бумага, и запер в ящик. Однако он был уверен, что Файф успел все увидеть, потому что тот посмотрел на него с очень странным выражением. При этом присутствовал Уэлш, как обычно, усмехаясь и все замечая. Файф ничего не сказал и продолжал работать, но лицо его по-прежнему выдавало какую-то сдерживаемую, трагическую взволнованность.

Файф так ничего и не сказал до сегодняшнего дня. Он никогда об этом не упоминал, но, разумеется, не требовалось большой проницательности, чтобы понять, что именно этот инцидент лежал в основе его сегодняшней вспышки. Солдатская точка зрения! Такая несправедливость приводила Стейна в ярость.

Теперь, однако, он был просто подавлен. Стараешься забыть, как тебя ненавидят солдаты, но всякий раз неприятно, когда напоминают об этом. А ведь завтра он поведет их в бой. Он почувствовал себя совсем не готовым к этому, особенно когда вспомнил, как плохо прошел сегодняшний марш. Случившееся испугало и потрясло его. Никто из офицеров и взводных сержантов не отстал — они понимали свою ответственность. Но, когда Стейн вспоминал здоровенных, крепких солдат, которые не выдержали трудностей марша и даже падали в обморок, его охватывали мрачные предчувствия и тревога за будущее. Если такой слабосильный, даже тщедушный человек, как он, смог продолжать идти, а эти парни не смогли, это говорило о плохой подготовке его роты, физической и моральной. Видит бог, он старался подготовить их как можно лучше. Боже правый, что же сделает с ними жара, усталость и напряженность боя! Он, конечно, ничего не сказал об этом, когда докладывал командиру батальона, а после доклада с удивлением обнаружил, что сорок пять процентов отставших — это фактически лучший показатель в батальоне. Но от этого ему легче не стало. Он принял довольно кислое поздравление командира батальона с усталой гримасой и отправился в обратный путь по темнеющей дороге, медленно и внимательно разглядывая высокие деревья и жирную листву кустарника джунглей.

Перед своей маленькой спальной палаткой при свете карманного фонарика Стейн ознакомил с задачей офицеров и взводных сержантов. При этом он чувствовал какое-то непонятное недомогание. Первый батальон в течение большей части утра будет в резерве. Во второй половине дня продвинется вперед и займет позиции на холмах, которые к тому времени должен захватить второй батальон. В отраженном свете фонаря, направленного на карту, Стейн изучал их лица. Уэлш, конечно, тоже был здесь, но писаря Файфа, которому полагалось быть под рукой на случай, если он понадобится Стейну, нигде не было видно. Вероятно, тому было стыдно.

Файф отсутствовал на инструктаже у Стейна, потому что пошел прогуляться в джунгли. Он не испытывал ничего похожего на стыд и не только не был смущен своей сегодняшней вспышкой, но, скорее, гордился ею. Он не думал, что окажется таким храбрым. Файф отправился в одиночку в джунгли, довольный и удивленный своей смелостью, но потом сделал открытие, что все это не имеет значения.

По сравнению с тем, что завтра в это время он вполне может быть убит, не имеет значения, был ли он сегодня смелым или не был. Все бессмысленно по сравнению с тем, что завтра он может быть убит. Жизнь бессмысленна. Смотрит ли он на это дерево или не смотрит, не имеет смысла. Это совершенно безразлично. Безразлично для этого дерева, безразлично для каждого солдата подразделения, безразлично для всех людей на свете. Кому какое дело? Небезразлично только ему, а когда он умрет, когда перестанет существовать, безразлично будет и для него. Еще важнее была та мысль, что жизнь не только стала бессмысленной, но все время была такой.

Эта неясная и трудная для понимания мысль то появлялась, то исчезала, задевая лишь краешек сознания. В те моменты, когда Файф понимал ее, у него появлялось чувство полной пустоты.

Скрытая где-то в самой глубине сознания, росла определенная уверенность, что завтра или в крайнем случае через несколько дней он будет мертв. Эта уверенность наполнила Файфа такой глубокой печалью, что он забыл про инструктаж и пошел один в джунгли посмотреть на все, что останется после того, как он перестанет существовать. Оставалось очень много. Файф рассматривал все, но ничто не менялось под его проницательным взглядом.

В сущности, безразлично, что он делает и вообще делает ли что-нибудь. Файф не верил в бога. Не верил и в то, что бога нет. Этот вопрос просто не интересовал его. Не верил и в то, что воюет за свободу, или демократию, или за достоинство человечества. Когда он пытался анализировать свои мысли, как сейчас, то мог найти только одну причину своего пребывания здесь: ему было стыдно, что его сочтут трусом, и он боялся попасть в тюрьму. В этом была правда. Почему в этом была правда, раз он уже доказал себе, что безразлично, что он делает и делает ли что-либо вообще, он сказать не мог. Но факт оставался фактом.

Выйдя из лагеря, Файф снял с плеча винтовку, потому что их предупреждали, что вблизи фронта к лагерю могли просочиться японцы. Он не замечал, чтобы что-нибудь где-нибудь двигалось, но, когда в джунглях сгустились сумерки, стал немного тревожиться. Файф знал, что эта местность завоевана только неделю назад, но, глядя на нее, можно было подумать, что он первый ступивший на нее человек. Однако на этом самом месте, где он стоит, мог быть убит какой-то человек, другой американец. Файф пытался представить себе эту картину. Он сильнее сжал винтовку. По мере того как угасал день, вокруг воцарялась жуткая тишина джунглей. Файф вдруг вспомнил, что вечером вокруг лагеря должны выставить часовых и его может пристрелить какой-нибудь испуганный парень. Не раздумывая больше и позабыв о своих мыслях, что он скоро умрет и поэтому ничто не имеет значения, он повернулся и бросился бежать в лагерь, радуясь, что возвращается к своим.

Часовых еще не выставили. Сержант, начальник караула, еще только собирал их. Файф с минуту дико глядел на них, словно на что-то нереальное, думая, как чуть-чуть не был убит одним из них из-за своей глупой чувствительности, потом пошел к спальной палатке Стейна. Уэлш, готовившийся поблизости: ко сну, велел ему убираться ко всем чертям, идти спать.

На миг, на один только миг у Файфа мелькнуло желание попросить его о чем-то, что внушило бы ему уверенность, но он тотчас понял, что не знает, о чем просить или как выразить то, что хотел сказать. В конце концов, какую уверенность можно внушить? Он не хотел, чтобы его посчитали маменькиным сынком или трусом. Поэтому, не сказав ни слова, пожал плечами и, чувствуя, что на его лице написан испуг, повернулся и пошел прочь.

Уэлш, который сидел перед своей палаткой, скрестив ноги и держа на коленях винтовку, смотрел ему вслед прищуренными глазами, пока парень не скрылся из виду за деревьями. Его глаза сверкали из-под черных бровей. Итак, малыш наконец понял, как он важен для мира. Уэлш фыркнул. Немало ему понадобилось времени. Всякий разумный ребенок должен легко усвоить эту истину. Только эти не хотят. Поэтому теперь приходится усваивать истину на своем горьком опыте. Больно, не правда ли? Малость перепугался, вредно для здоровья? Уэлш по-своему сочувствовал Файфу, но ничем не мог помочь. Да и никто другой не мог. Разве что посоветовать ему вернуться назад и родиться немым. Собственность, малыш, все ради собственности. Все умирают, ну и что такого? В конце концов, не все ли равно? Что остается? Собственность. Уэлш продолжал чистить и осматривать винтовку. Он уже покончил с новым автоматом и пистолетом, полученным раньше со склада Мактея. Если бы выдавали обрезы, он взял бы себе и обрез. Надо поторапливаться с винтовкой — уже почти стемнело. Наконец удовлетворенный сделанным, он поднял винтовку обеими рукам и прицелился. Дайте ему винтовку Гаранда. Пусть романтически юнцы носят «спрингфилды» и сварные обоймы к автоматическим винтовкам Браунинга. Морской пехоте приходится их носить. Дай то ему огневую мощь, а сами можете придерживаться своей комариной точности. Наступает век огневой мощи, а не точности. Уэлш положил винтовку обратно на колени и опустил руки. Скрестив ноги, с винтовкой поперек бедер, Уэлш сидел и вглядывался в темные деревья.

Файф тоже мало спал, но по другой причине. Расставшись с Уэлшем, он разыскал штабель с продуктами. Убеждение, что он завтра или послезавтра умрет, не утолило голод. Он съел банку мяса с бобами, потом забрался в палатку и улегся. Его сердце забилось, когда он вдруг подумал о завтрашнем дне. Умереть? Как, ведь он никогда не видел Ниццу и Монте-Карло! Через двадцать минут пришел и залез в палатку Бид, который сегодня отстал на марше.

Файф видел его раньше, когда тот ходил в первый взвод навестить какого-то своего приятеля. Услышав, как Бид вошел, Файф повернулся лицом к стене и притворился спящим. Бид, не говоря ни слова, залез под сетку и отвернулся в другую сторону, в свою очередь не обращая внимания на Файфа.

Файф думал о девушке из университета, которую ему так и не удалось соблазнить. Это была крупная девушка с пышной грудью полными бедрами, широким задом. Все это он ощущал через платье только раз, в одну жаркую ночь, но никогда не видел. Файф не сумел соблазнить девушку, но после отправки дивизии на фронт получил от нее четыре страстных любовных письма. На два он ответил трагическими письмами, как подобает молодому пехотинцу, которому предстоит вскоре умереть, но после третьего письма отвечать было слишком мучительно. Легко ей писать, что теперь она раскаивается, что не отдалась ему, когда была возможность, но Файфу читать об этом было невыносимо. Запоздалое сочувствие ничего ему не давало. Все же иногда он любил вспоминать, как она ощущалась через платье — лучше, богаче, сочнее, чем любая шлюха, с какой ему приходилось спать.

С некоторых нор отношения между Файфом и Бидом изменились. Файф к своему удивлению обнаружил, что становится все более властным по отношению к своему юному помощнику, хотя никогда в жизни не осмелился бы относиться так к кому-либо другому. Он отдавал Биду резкие приказания, ругал за малейшую провинность, постоянно придирался, все чаще оскорблял, превратил его в мишень для непрерывных насмешек — короче говоря, обращался с ним так, как обращался с самим Файфом ненавистный Уэлш. Бид, казалось, понимал и, более того, словно соглашался с тем, что это в какой-то степени его право. Он молча выслушивал оскорбления Файфа, старательно выполнял его постоянные приказания и воспринимал его придирки спокойно, не сердясь и не возражая. На самом деле Файф вовсе на него не сердился. Бид, видимо, это знал. Файф все это понимал, но свое поведение изменить не мог.

Почти все поднялись на рассвете. Как только через высокие деревья проникли первые лучи солнца, солдаты начали выползать из палаток, свертывали их и упаковывали ранцы. Не пришлось отдавать никаких приказаний. Завтрак был делом несложным. Повсюду стояли штабеля ящиков с сухим пайком, и всякий, кому хотелось есть, подходил и брал, что ему нравилось. Позавтракав, солдаты уселись на ранцы и стали ждать.

Рассвет наступил незадолго до пяти. И только после половины девятого появился запыхавшийся проводник с приказанием о выступлении. Пока люди ожидали, они могли слышать, как вокруг, в джунглях, другие, невидимые подразделения занимают или оставляют позиции. Усталые пехотные роты беспорядочно проходили мимо них к дороге. Наконец и третья рота во главе с проводником вышла на дорогу позади роты из третьего батальона.

Расстояние около километра они прошли за полчаса. Потом проводник остановился, указал на покрытое травой место под деревьями у края дороги и велел им ждать здесь: сбросить скатки и уложить боевую часть снаряжения, сидеть и ждать. Сам же он направился к линии фронта.

— Эй, послушай-ка! — закричал ему вслед Стейн. — Должны же быть еще какие-то указания? Я не знаю, какой будет боевой порядок, не знаю, что мы должны делать!

— Я ничего об этом не знаю, сэр, — отвечал проводник. — Знаю только, что должен был привести вас сюда и сказать вам то, что сказал.

— Но не пришлют ли за нами другого проводника?

— Думаю, пришлют. Не знаю. Извините меня, сэр, но мне надо возвращаться. — Он повернулся и ушел, скрывшись за поворотом дороги.

Казалось, что третья рота совершенно потеряла связь с миром. С уходом проводника не появлялось больше ни души. Раньше впереди и позади проходили роты. Теперь не было никого. Та рота, что была впереди, ушла, та, что позади, видимо, пошла другой дорогой. Раньше пробивались через грязь джипы, груженные припасами. Теперь не было ни одной машины. Перед ними простиралась совершенно пустынная дорога. Если не считать обычных звуков джунглей, они словно погрузились в вакуум. Единственный звук, который можно было услышать и который постепенно улавливал слух, был отдаленный плеск и неясные голоса солдат, двигающихся вверх или вниз по реке, где-то за завесой джунглей.

Солдаты сняли ранцы и разобрали их, потом уселись ждать, Ждали еще полтора часа, с девяти до половины одиннадцатого, прислушиваясь к плеску и слабым крикам со стороны реки, глядя на свои аккуратно сложенные ранцы.

В разговорах они мало касались обстановки, прежде всего потому, что никто толком ее не знал, но и потому еще, что никто не хотел о ней говорить и даже думать. Иногда упоминалось новое слово: «Слон». За последние два дня всякий раз, когда говорили о гряде безлесных высот, которую должен был атаковать их полк, ее называли «Слон». Все быстро подхватили и стали употреблять это слово, но никто не знал, откуда оно происходит и что означает.

Группу высот «Танцующим слоном» назвал молодой штабной офицер, изучавший аэрофотоснимки. Окруженная со всех сторон темными долинами джунглей, эта группа покрытых травой холмов в самом деле несколько напоминала слона, стоящего на задних ногах с поднятыми кверху передними ногами и вздернутым над годовой хоботом. То место в фигуре «Слона», на которое приходились «задние ноги», уже удерживала морская пехота, и полк (без третьего батальона, которому была поставлена другая задача) должен был начать наступление с этого места и продвигаться вверх и поперек группы высот до «головы Слона». Разведка установила, что японцы удерживают по крайней мере два опорных пункта на «Танцующем слоне», откуда, как полагали, будут решительно отражать атаки. Одна из высот представляла собой высокий, крутой кряж, пересекающий «тело Слона» примерно на уровне «плеча»; другая представляла саму «голову» — высшую точку всей группы холмов. Оттуда, сужаясь, спускался в заросшую джунглями низину «хобот», обеспечивая японцам хороший путь снабжения, а если потребуется, хороший путь отхода. Второй батальон сегодня должен был атаковать высоту на «плече Слона», обозначенную на карте как «высота 209». Но, сидя здесь, у опустевшей дороги, третья рота не имела представления, атакует он или нет, а если атакует, то как обстоят дела. Кроме офицеров и взводных сержантов, никто не знал даже, как обозначена высота, но мало кто особенно интересовался обстановкой.

Одним из тех, кто интересовался обстановкой, был Джон Белл. Белл был достаточно знаком с пехотной тактикой, чтобы интересоваться боевыми действиями вообще. К тому же, если эти действия будут угрожать его жизни, он хотел знать о них как можно больше. Сидение у этой необычно пустынной дороги особенно действовало на нервы, и Беллу хотелось что-то делать. Обсуждать боевые действия — что ж, это занятие было не хуже других.

Белл числился во втором отделении второго взвода, которым командовал молодой сержант Маккрон, по прозвищу Наседка. Маккрон был молодцом, когда дело касалось заботы о своих подчиненных, но почти совсем не разбирался в тактике, и это его не очень беспокоило. Белл обратился к своему взводному — сержанту Кекку, кадровому военнослужащему, сержанту этого взвода с 1940 года, но и от него почти ничего не узнал. Кекк только раздраженно ухмыльнулся и сказал, что сегодня второй батальон атакует высоту 209 под названием «Слон» в таком-то месте, что за ней есть еще одна высота, называемая высотой 210, которую им самим, вероятно, придется атаковать завтра, если атака второго батальона сегодня не захлебнется. Все это Белл уже знал. Кекк был одним из тех упорных сержантов, которые считают ведение и чтение карт и планирование боя делом офицеров, а сами предпочитают уяснить задачу своего взвода, когда выйдут на местность. Белл оценил его сообщение, но оно нисколько ему не помогло.

Командир второго взвода лейтенант Блейн сидел неподалеку, но с ним Белл никогда не был близок, очевидно, вследствие своего прежнего статуса. Поэтому Беллу не хотелось к нему обращаться. Тут он увидел командира взвода оружия Калпа, сидящего в стороне на пригорке. Калп, простоватый, бесшабашный футболист из студенческой команды, всегда хорошо к нему относился, и Белл решил поговорить с ним.

Калпа самого, по-видимому, немного волновала необычно пустынная дорога и ожидание, и он был рад поболтать. Он сообщил Беллу, что какой-то талантливый молодой штабной офицер (наверное, он получит подполковника за это) придумал поэтическое название «Танцующий слон», и начертил палкой на влажной земле примерную схему, изображающую контуры «Слона». Когда они исчерпали эту тему, потому что запутались в ней, Белл вернулся в свое отделение, обдумывая обстановку. Он решил, что при захвате «Слона» будут по крайней мере две неприятные задачи. На разговоры и размышления ушло двадцать минут. Белл уселся со своим отделением и стал думать о Марти, представляя, что она сейчас делает. И вдруг его охватило непреодолимое желание — желание схватить ее и раздеть, потом лечь рядом — желание настолько сильное, что голова стала гореть как в лихорадке и кровь бросилась в лицо. Он никак не мог отогнать от себя этот образ, и тут его вдруг зазнобило. Белл сразу понял, что это означает. Приступ озноба был десятым за три дня. Но малярия не считалась болезнью, требующей госпитализации, за исключением самых крайних случаев, и Белл был не единственным из солдат с начинающейся малярией.

Date: 2015-07-11; view: 265; Нарушение авторских прав