Глава 30. День уже клонился к вечеру, когда Ульрика наконец определилась, как действовать дальше

День уже клонился к вечеру, когда Ульрика наконец определилась, как действовать дальше. Встреча с тетушкой Джека Винесса в Бермондси показала, что обходные пути не приведут к цели. Ульрика начала со списка дат, которые раньше получила от Скотленд-Ярда. На его основе она построила таблицу, ряды и колонки которой вмещали даты, имена жертв и имена тех, кого подозревает полиция. Ячейки таблицы были широкими, чтобы туда можно было вписать все относящиеся к делу факты, которые в том или ином свете освещают ее работников.

Сначала она написала: «10 сентября». Потом: «Антон Райд».

После этого на листке появилось: «20 октября. Джаред Сальваторе».

Дальнейшие строчки возникали быстрее, одна за другой:

«25 ноября. Деннис Батчер.

10 декабря. Киммо Торн.

18 декабря. Шон Лейвери.

8 января. Дейви Бентон».

К счастью, последний мальчик был не из «Колосса», и за это Ульрика возблагодарила Бога. Не имела к ним отношения и жена суперинтенданта, если уж на то пошло, а ведь это тоже нужно учитывать.

Но допустим — только допустим, не более того, — что последние два факта означают лишь, что убийца перешел на другое поле, потому что в «Колоссе» стало слишком жарко. Это объяснение было весьма правдоподобным, и Ульрика не могла скидывать его со счетов, так как со стороны такой шаг выглядел бы как попытка отвести подозрения. К чему она, собственно, и стремилась, но никто не должен был об этом догадаться.

Она поняла, что с ее стороны было совершенно нелепо притворяться, будто цель ее визита к Мэри Элис Аткинс-Уорд состоит в том, чтобы выяснить в разговоре с пожилой родственницей, подходит ли Джек Винесс для назначения его на более высокую должность в новом филиале «Колосса» или нет. Как такой дикий план мог вообще прийти ей в голову, недоумевала Ульрика. И нет ничего сверхъестественного в том, что мисс А-У не поверила ей. Поэтому отныне следует действовать открыто, и опробована новая стратегия будет на Нейле Гринэме — единственном, кто прибегнул к помощи адвоката. Она решила приступить к делу немедленно, пока он, по ее расчетам, находился в классе. У него по расписанию сейчас индивидуальные занятия.

Она застала его наедине с темнокожим мальчиком, чье имя не сразу вспомнилось Ульрике. Не заходя в класс, она прислушалась к их разговору и разобрала, что Нейл называет мальчика Марком. Речь шла о посещаемости занятий.

Марк Коннор, сообразила она. Он появился у них по направлению отдела по работе с несовершеннолетними нарушителями в Ламбете. Участвуя в обычной уличной драке, Марк нечаянно толкнул старую леди, а та упала, сломав бедро. Как раз такой мальчишка, ради которых и создавался «Колосс».

Ульрика наблюдала, как Нейл кладет руку на худое плечо мальчика. Тот отступил с недовольным видом. Ульрика тут же пришла в состояние боевой готовности.

— Нейл, мы можем поговорить? — спросила она, входя в класс.

Во все глаза она следила за тем, какова будет его реакция. Она искала любые знаки, которые можно было бы так или иначе интерпретировать. Но Нейл, похоже, постарался, чтобы по его лицу ни о чем нельзя было догадаться.

— Мы уже заканчиваем, — ответил он. — Я подойду к тебе сразу после занятия. Ты будешь у себя?

— Да. Договорились.

Она бы предпочла поговорить прямо здесь, но сойдет и ее собственный кабинет. Она отправилась восвояси.

Нейл появился через пятнадцать минут с чашкой чая в руках.

— Я не знал, принести ли тебе… — сказал он и приподнял чашку, чтобы пояснить свою мысль.

Такое вступление говорило о мирных намерениях с его стороны, что Ульрика могла только приветствовать.

— Да нет, Нейл, не надо, — сказала она, — но все равно спасибо. Заходи и присаживайся.

Когда он сел, она сама встала и закрыла дверь. Он смотрел на нее, вопросительно изогнув бровь.

— У нас секретное совещание? — предположил он, когда она вернулась на свое место, и беззвучно пригубил чаю. Разумеется, беззвучно, ибо Нейл Гринэм был не из тех людей, что не умеют вести себя в обществе. — Должен ли я чувствовать себя польщенным оказанной мне честью или, напротив, насторожиться?

Ироничный вопрос Ульрика предпочла проигнорировать. Она раздумывала, как построить предстоящий разговор, и определила для себя приоритеты: главное — это добиться цели, средства сами по себе не важны. Конечная цель — добиться от Нейла сотрудничества. Время взаимных уколов и угроз прошло.

— Настал момент побеседовать на очень важную тему, Нейл, — сказала она. — Мы вплотную приблизились к открытию филиала в Северном Лондоне, как тебе, должно быть, хорошо известно.

— Трудно было бы оставаться в неведении.

Он спокойно смотрел на нее поверх краев кружки. У него были голубые глаза. Странно, но раньше Ульрика не обращала внимания, какие они холодные.

— На пост директора филиала мы предполагаем назначить кого-нибудь из сотрудников организации, о чем ты тоже наверняка знаешь.

Он пожал плечами, не говоря ни да ни нет.

— Это было бы разумно, — сказал он. — Человек должен быть в курсе, как работает система, и не тратить время на знакомство и обучение.

— Само собой, и мы исходим именно из этого положения. Но помимо соображений практичности есть еще одно: преданность делу.

— Преданность делу. — Это не было вопросом. Нейл повторил ее слова, будто размышляя над их значением.

— Да. Очевидно, что новому филиалу и организации в целом нужен человек, который уже доказал свою преданность. Это обязательное условие. У нас много противников, и для борьбы с ними нам потребуются не просто профессионалы, но в первую очередь бойцы. Смею предположить, что ты понимаешь, о чем я.

Нейл ответил не сразу; поднеся чашку к губам, он задумчиво — и беззвучно — пил чай.

— Боюсь, не совсем, — сказал он, поразмыслив.

— Что?

— Не совсем понимаю, что означают твои слова, будто вам понадобятся в первую очередь бойцы. Они меня несколько смутили.

Она издала негромкий смешок, но насмешка была адресована не Нейлу, а ей самой — этакий образчик самоиронии.

— Прошу прощения. Я имела в виду образ воина, покидающего дом — жену и детей — ради того, чтобы отправиться на бой. Я говорила о той готовности, с которой воин отставляет все личное в сторону, как только труба призовет под боевые знамена. Другими словами, нужды северного филиала «Колосса» для его директора должны всегда стоять на первом месте.

— А как насчет южного филиала? — поинтересовался Нейл.

— Что?

— Как насчет нужд нашего, южного отделения, Ульрика?

— Директор северного филиала не будет нести ответственности…

— Я говорю не об этом. Мне просто интересно, осуществляется ли руководство действующим отделением «Колосса» в соответствии с моделью, которую ты нарисовала сейчас для северного филиала.

Ульрика воззрилась на него, не понимая, к чему он клонит. Враждебности в выражении его лица она не видела. Правда, по виду Нейла всегда было трудно определить, что он думает, сейчас же под пухлым, мальчишеским лицом она угадывала твердую, как кремень, сущность. И твердость эта, по ощущениям Ульрики, не сводилась лишь к проблеме несдержанности, которая стоила Нейлу предыдущего места работы. Там было что-то еще.

— Ты не мог бы выразиться яснее? — спросила она.

— Я говорю непонятно? Извини, — сказал Нейл. — Попробую объяснить. Дело в том, что все это несколько попахивает лицемерием.

— Что все?

— Все эти слова о преданности и «Колоссе», стоящем на первом месте. Я… — Он умолк, но Ульрика видела, что пауза взята не из-за нерешительности, а ради эффекта. — В иных обстоятельствах я был бы в восторге оттого, что мы с тобой ведем такой разговор. Я бы даже стал тешить себя надеждой, что ты в самом деле обдумываешь мою кандидатуру на пост директора в отделении в Северном Лондоне, когда оно откроется.

— Я считала, что так и следовало из моих…

— Но рассуждения о преданности «Колоссу» выдали тебя с головой. Твоя собственная преданность в последнее время вызывает некоторые сомнения.

Она знала, что Нейл ждет, когда она попросит уточнить последнее заявление, но решила не доставлять ему такого удовольствия.

— Нейл, у любого человека бывают такие моменты, когда он вынужден на время отвлечься от своей главной заботы. Невозможно ожидать от администратора любого уровня, что он будет отдавать служебным обязанностям сто процентов времени и внимания.

— Какая удобная отговорка, Ульрика. Особенно если вспомнить, на что ты отвлекаешься от главной задачи, если воспользоваться твоими же словами.

— Что ты сказал?

Она захотела забрать свой вопрос обратно в тот же миг, когда он сорвался с ее губ, но было уже поздно. Нейл вцепился в него, как рыбак в наконец-то попавшую на крючок форель.

— Секреты — дело такое: хорошо хранить их наедине с собой, а когда ты весь день находишься на глазах у сотни человек… Тогда от секретов ничего секретного не остается. Это одна из тех ситуаций, когда хотели как лучше, а вышло как всегда. Да и вообще, как ни планируй, что-нибудь всегда пойдет не так. Опять же, если планируешь бросаться камнями в доме, то сначала лучше удостовериться, что живешь не в стеклянном доме, верно? Надеюсь, теперь ты уловила смысл моих слов, Ульрика? Или я должен высказаться еще более откровенно? Кстати, где Грифф? Он ведь тоже взят полицией на заметку, кажется. Это не с твоей подачи?

Ну вот, теперь все карты открыты, подумала Ульрика. Они подошли к решающему моменту. Что ж, возможно, настало время. Ее личная жизнь его не касается, но сейчас ему предстоит узнать, что это правило действует только в одну сторону.

— Избавься от адвоката, Нейл, — сказала она. — Я не знаю, зачем ты нанял его, и не хочу знать. Но сейчас ты должен немедленно отказаться от его услуг и поговорить с полицией.

Лицо Нейла побагровело, но по тому, как он подобрался, Ульрика поняла, что он вспыхнул не от смущения или стыда.

— Я верно расслышал? — произнес он.

— Да, верно.

— Какого черта… Ульрика, ты не имеешь права говорить мне… Уж кто-кто, но никак не ты…

— Я хочу, чтобы ты сотрудничал с полицией. Я хочу, чтобы ты сказал им, где был в те дни, о которых они будут спрашивать. Если хочешь, я готова упростить эту задачу: ты можешь сказать все это мне, а уж я передам полиции. — Она взяла ручку и приготовилась писать. Ее рука замерла над листом бумаги, где она построила таблицы с тремя колонками. — Начни с прошлого сентября. С десятого сентября, если быть точнее.

Нейл встал.

— Дай-ка мне взглянуть. — Он потянулся к листку, но она закрыла его локтем. — А себя ты тоже вписала? — спросил он. — Или твое алиби на все дни и ночи будет одно — трахалась с Гриффом? И вообще, как ты умудряешься совмещать все это: с одной стороны, спишь с подозреваемым, а с другой — играешь роль стукача?

— Моя жизнь… — начала она, но он не дал ей договорить.

— Твоя жизнь. Твоя жизнь. — В его голосе звучала неприкрытая издевка. — С утра до ночи один только «Колосс» у тебя на уме. Так все должно выглядеть, да? Вся такая преданная делу, а при этом не знаешь, что наших ребят убивают одного за другим. Копы-то уже добрались до этой интересной детали? А совет попечителей? Потому что мне кажется, что их это весьма заинтриговало бы, а?

— Ты угрожаешь мне?

— Я констатирую факт. Воспринимай это как хочешь. И запомни: не надо указывать мне, как себя вести, когда полиция начинает совать нос в мою жизнь.

— Как ты смеешь, ты нарушаешь…

— Ох, брось.

Он подошел к двери и рывком распахнул ее.

— Винесс! — проорал он в коридор. — Зайди-ка сюда!

Тогда Ульрика тоже встала. Она чувствовала, что лицо у нее стало таким же красным, как у Нейла, но то, что происходило, было недопустимо.

— Кто позволял тебе командовать персоналом? Если это образец того, как ты собираешься вести себя в качестве администратора, то поверь мне, все это будет учтено. Это уже учтено.

Он развернулся к ней лицом:

— Неужели ты думаешь, будто я в самом деле поверил, что ты собираешься назначить меня на более высокую должность? Как же, я знаю, что здесь мне до самой пенсии предстоит подтирать задницы. Джек! Где ты?

В этот момент появился Джек с вопросом:

— Что тут у вас происходит?

— Просто хотел, чтобы ты тоже знал: Ульрика доносит на всех нас фараонам. Я только что потолковал с ней, теперь, наверное, и твоя очередь подошла.

Джек посмотрел на Ульрику, потом его взгляд упал на стол и таблицу, лежащую на нем. Он произнес с выражением:

— Ну и дерьмо, Ульрика!

Нейл продолжал:

— Она нашла свое второе призвание. — Он подвинул к Джеку стул, на котором сидел ранее, и повторил: — Твоя очередь, Джек. Присаживайся.

— Хватит, Нейл, — сказала Ульрика. — Возвращайся в приемную, Джек. Нейл поддался своей предрасположенности к приступам ярости.

— Ну да, а Ульрика уже давно поддается своей предрасположенности к…

— Я сказала, хватит! — Пора было брать контроль в свои руки. Единственный способ сделать это — прибегнуть к власти, данной ей должностью, даже если в результате Нейл выполнит угрозу и поведает совету попечителей о ее отношениях с Гриффом. Она сказала, обращаясь к Нейлу и Джеку: — Если вы не хотите пополнить ряды безработных, то предлагаю вам немедленно вернуться к своим обязанностям.

— Эй! — запротестовал Джек. — Я ведь зашел только…

— Да, я знаю, — спокойно ответила ему Ульрика. — Мои слова в большей степени относились к Нейлу. И не забудь, что я сказала, Нейл: делай, что считаешь нужным, только откажись от адвоката.

— Сначала ты окажешься в аду.

— И что же ты такое скрываешь, что без помощи адвоката тебе не выпутаться?

Джек переводил взгляд с Ульрики на Нейла и обратно, наконец выругался: «Ни хрена себе!» — и оставил их выяснять отношения.

— Я этого не забуду, — такой была последняя фраза Нейла.

— Очень надеюсь, — парировала Ульрика.

Нката испытывал отвращение к ситуации, к тому, что он делал, и к самому себе, сидящему бок о бок с Хильером перед собранием вновь активизировавшихся журналистов. Только трагедия может с такой силой возбудить их интерес. Только трагедия с человеческим лицом может хотя бы на время заставить их с сочувствием отнестись к столичной полиции.

Он догадывался, что именно так рассуждает Хильер, который уже выступил с заявлением и теперь отвечает на вопросы из зала. Вот теперь пресса ведет себя так, как нужно, всем своим видом и поведением говорил помощник комиссара. Теперь они хорошенько подумают, прежде чем наброситься с упреками на полицию, ведь как раз сейчас в больнице жена одного из сотрудников полиции борется за свою жизнь.

Только она не борется за свою жизнь. Она вообще ни за что не борется, потому что ее больше нет.

Он сидел без движения. Он не прислушивался к тому, что говорят, но для Хильера это не имеет ровно никакого значения. Все, что от Нкаты требуется, — это сидеть с видом свирепого и готового броситься в бой воина. Большего никто и не просит. И Нката ненавидел себя за то, что исполняет требуемое.

Его уговорил Линли. Нката вывел его из кабинета помощника комиссара, обхватив суперинтенданта за плечи, и то объятие выражало не только настойчивое требование, но и преданность. В тот миг Нката осознал, что готов на все ради этого человека. И испугался, потому что уже долгие годы говорил себе, что единственно важным фактом в жизни является успех. Выполняй свою работу, а все остальное пусть течет мимо — как вода. Не обращай внимания на то, что думают другие, это не имеет значения. Имеет значение только то, что ты знаешь и кто ты такой.

Казалось, что Линли всегда понимал и принимал такую позицию Нкаты, хотя они ни разу не заговаривали о ней. И Линли понимал и принимал ее даже сейчас, в своем полубезумном от горя состоянии.

Нката вывел его из кабинета Хильера. Выходя, он услышал, как помощник комиссара снимает телефонную трубку. Скорее всего, Хильер собирался вызвать охранников, чтобы те выпроводили Линли из здания, поэтому Нката, по-прежнему обнимая Линли за плечи, направился в такое место, куда охрана не догадается заглянуть, — в библиотеку на двенадцатом этаже здания, откуда открываются панорамные виды на город и где всегда безлюдно и тихо. В этой тишине Линли рассказал Нкате самое худшее.

В обрушившейся на него трагедии было нечто еще более страшное, чем смерть жены. Худшее состояло в том, что от него хотели врачи.

Он рассказал об этом, уставив невидящий взгляд в окно.

— Аппараты могут поддерживать в ней дыхание еще много месяцев. Столько, сколько потребуется, чтобы произвести жизнеспособного… — Он замолчал. Потер ладонями глаза. Выглядел он кошмарно. Это такое расхожее выражение — выглядеть кошмарно, думал Нката, стоя рядом с Линли. Но суперинтендант не просто выглядит кошмарно, осознал он, а живет в кошмаре. — Не существует способа измерить вред, который нанесло мозгу младенца отсутствие кислорода. Но вред был нанесен. Врачи уверены на… сколько же? На девяносто пять процентов уверены в том, что нарушения будут, потому что Хелен слишком долго не дышала — двадцать минут или даже больше, и если это разрушило ее мозг, то вполне логично предположить, что…

— Босс, это же… Вы не должны…

Нката не знал, что еще можно сказать в такой ситуации.

— Узнать заранее невозможно, Уинстон. Можно только выбрать. Держать ее на искусственном дыхании еще два месяца, хотя три было бы идеально… если только сейчас вообще можно говорить об идеальном, а потом посмотреть, что можно сделать с ребенком. Вскрыть ее, вынуть младенца, а потом похоронить тело. Потому что ее больше нет. Только тело. Дышащий труп, если угодно, из которого можно вырезать живого, пусть и необратимо искалеченного ребенка. Вы должны принять это решение, сказали мне врачи. Подумайте над этим, говорят. Не надо торопиться, конечно, потому что это решение на труп никак не повлияет.

Нката понимал, что, скорее всего, врачи не использовали слово «труп». Линли сам намеренно повторял его снова и снова, потому что такова была жестокая реальность. И еще он понимал, какой сенсацией станет или уже стала эта новость: жена графа мертва, ее тело превращено в инкубатор растущего в нем зародыша, последующее рождение (можно ли это назвать рождением?), когда оно наконец свершится, будет описано на первых страницах всех газет, потому что разве можно упустить такой сюжет, а потом, периодически, продолжения, возможно — раз в год, по договоренности, на которую придется пойти с прессой («Не лезьте в нашу жизнь, дайте нам шанс справиться с ситуацией, и тогда время от времени мы будем сообщать вам, как дела у ребенка, даже разрешим сфотографировать, только оставьте нас в покое, пожалуйста, оставьте нас в покое»).

Все, что Нката сумел выговорить, было:

— О! — и даже этот короткий звук вырвался из его горла с трудом, как стон.

Линли взглянул на него.

— Я сделал из нее жертвенного агнца. Как мне жить с этим?

Нката знал, о чем говорит Линли. Хотя сам он в глубине души не верил своим словам, он все-таки сказал:

— Босс, это не вы. Вы не должны так думать. Вы не виноваты.

Потому что если Линли поверит в то, что трагедия свершилась по его вине, то неумолимая логика скует цепь, кольца которой приведут к Нкате, а он этого не вынесет, он ясно понимал, что не вынесет. Ведь план суперинтенданта занять Митчелла Корсико эпизодами из жизни аристократа частично был направлен на то, чтобы отвлечь внимание репортера от остальных членов команды, и в первую очередь — от Нкаты, у которого было самое впечатляющее прошлое из всех, кто имел отношение к следствию.

Словно читая мысли Нкаты, Линли ответил:

— За все это отвечаю только я. Не вы, Уинстон.

Потом он ушел. Сказал только напоследок:

— Выполняйте свои обязанности. Дело должно быть раскрыто. И не нужно принимать мою сторону. Все кончено. Ясно?

Нката попытался протестовать:

— Я не могу…

Но Линли не дал ему договорить.

— Не взваливайте на меня ответственность еще и за это, ради бога. Обещайте мне, Уинстон.

Вот поэтому-то он и сидел сейчас под боком у Хильера и играл назначенную ему роль.

Его тяжелые раздумья прервал шум, свидетельствующий о том, что пресс-конференция приблизилась к завершению. Хильер был внешне спокоен, и его внутреннее состояние проявилось, лишь когда он послал подальше Митчелла Корсико пожелавшего что-то сказать. Репортер может возвращаться на отведенные прессе места, в редакцию своей газеты, под крыло редактора, может идти куда угодно и делать что ему заблагорассудится. Но больше он не будет писать очерки об участниках следствия.

— Но вы же не думаете, будто это моя статья о суперинтенданте стала причиной несчастья с его женой? — протестовал Корсико — Боже правый, да тот тип никак не смог бы найти ее. Никак. Я же специально обращал на это внимание. Вы сами знаете. Мой очерк только что Папа Римский в печать не благословил, а так его прогнали через все инстанции.

— Вы слышали, что я сказал? Больше мне добавить нечего, — отрезал Хильер.

Помимо этого краткого разговора с репортером он ни словом не обмолвился о Линли и о том, что произошло в его кабинете. Он лишь кивнул Нкате, сказал:

— Возвращайтесь к своим делам, — и, еще раз кивнув, ушел.

На этот раз он был один. Ни один из его ассистентов не семенил за ним следом.

Нката вернулся в оперативный центр. Там его ждало сообщение от Барб Хейверс с просьбой срочно перезвонить ей на мобильный, и он сделал мысленную пометку связаться с ней. Но сначала он хотел вспомнить, чем был занят так недавно (хотя столько всего произошло с тех пор!), от чего его оторвало предупреждение Доротеи Харриман о возможном появлении суперинтенданта на Виктория-стрит.

Психологический портрет убийцы, вспомнил он. Он собирался еще раз взглянуть на составленное психологом описание убийцы в надежде, что какая-то деталь укажет на одного из подозреваемых… Если этих людей вообще можно было считать подозреваемыми, потому что с убийствами их всех пока связывала только относительная близость к жертвам, и чем дальше, тем тоньше становилась эта связь, так что строить на ней что-либо было рискованно. В основании дела сейчас лежит не прочный фундамент, а лед, грозящий треснуть под бременем доказательств.

Он прошел в кабинет Линли. На рабочем столе суперинтенданта стояла фотография — его самого и его жены. Они сидели где-то на залитой солнцем балюстраде. Он обнимал ее одной рукой, она положила голову ему на плечо, и оба они смеялись в камеру на фоне искрящегося синего моря. Медовый месяц, подумал Нката. Они ведь были женаты всего около года.

Нката отвел глаза. Заставил себя приняться за стопку документов, сложенную на столе. Он прочитал заметки Линли. Прочитал последний отчет Хейверс. И наконец нашел то, что искал, на фирменном бланке психиатрической клиники для преступников. Нката вытащил заключение психолога из стопки, в которую поместил его Линли, и отнес к столу для совещаний. Там он сел и попытался сосредоточиться.

«Суперинтендант, — было написано аккуратным почерком на бланке, — надеюсь, в приложенном заключении вы найдете полезную для себя информацию, хоть вы и не верите в психоанализ». Без подписи, но, несомненно, автор этих строк — сам психолог, потому что кто еще мог бы это написать?

Прежде чем углубиться в чтение прилагаемого заключения, Нката обратил внимание на адрес психиатрической клиники, указанный на бланке. Он признался себе, что по-прежнему думает о Стоуни. Все в его жизни в той или иной степени случилось из-за брата. Психиатрическая клиника… Был бы от нее прок для Стоуни? Избавила бы она от той злобы, что в нем кипела? Излечила бы его безумие? Освободила бы от потребности набрасываться на людей с кулаками и даже убивать?

Нката осознал, что перечитывает заголовок бланка снова и снова. Он нахмурился. Он сосредоточился. Прочитал еще раз. Его учили, что в жизни не бывает совпадений, и ведь буквально минуту назад он видел заметки Линли и отчет Хейверс. Он потянулся к телефону.

В кабинет ворвалась Барбара Хейверс и сразу набросилась на Нкату:

— Ты что, не получил моего сообщения? Черт бы тебя побрал, Уинни! Я же звонила. Просила тебя перезвонить. У меня… Проклятье, что тут происходит?

Нката протянул ей заключение психолога.

— Прочитай вот это, — сказал он. — Не торопись.

У всех у них были основания не только хотеть его общества, но и нуждаться в нем. Линли принимал это, хотя отдавал себе отчет, что не в силах сейчас помочь кому-либо. Он и себе-то не в силах помочь.

Он вернулся в больницу. Его мозг с трудом воспринимал внешнюю информацию. Их семьи — его и Хелен — сидели там, где он их оставил, там же находились Дебора и Сент-Джеймс. «Стоят на посту», — вспомнилось ему выражение, неуместное в данных обстоятельствах. Здесь нечего было охранять и стеречь.

Сестра Хелен Дафна приехала из Италии. Еще одна сестра, Айрис, летела из Америки и могла появиться в больнице в любой момент, хотя никто не знал, когда этот момент наступит. Сибил и Пен утешали как могли своих родителей, а сестра и брат Линли находились рядом со своей матерью, для которой такое вот бдение в больницах, в том числе и в случаях внезапной насильственной смерти, стало привычным делом.

Комната, которую им выделили, была мала, и они сгрудились в ней, пристроились кто как на стульях и табуретах, которые удалось раздобыть по коридорам. Их увели сюда, в это помещение, чтобы оградить от семей других пациентов, из-за их числа, из-за деликатности ситуации, из-за того, кем они являются. Не из-за того, кем они являются в классовом отношении, а по роду занятий одного из них — его самого. Они родственники копа, чью жену застрелили на улице. Линли отметил про себя иронию этого обстоятельства: уединение им предоставили благодаря его карьере, а не его происхождению. Он не мог припомнить другого момента во всей своей жизни, который целиком и полностью определялся бы его работой. Все остальное время он был графом, тем странным парнем, который отказался от жизни в загородном поместье и от общения с себе подобными ради неблагодарной и трудной профессии. Объясните нам почему, суперинтендант Линли. Он не смог бы этого сделать, особенно сейчас.

К нему приблизилась Дафна, последняя из прибывших. Джанфранко, сказала она, тоже хотел приехать. Но тогда им пришлось бы оставить детей с…

— Даф, все в порядке, — сказал он. — Хелен не захотела бы… Спасибо, что приехала.

Ее глаза, темные, как у Хелен (неожиданно он заметил, что Хелен очень сильно походила на свою старшую сестру), заблестели, но Дафна не заплакала.

— Мне рассказали о… — произнесла она.

— Да, — ответил он.

— И что ты…

Он мотнул головой. Она прикоснулась к его руке:

— Мой дорогой.

Потом он подошел к матери. Его сестра Джудит подвинулась, уступая ему место на диванчике.

— Поезжай домой, — сказал он. — Нет никакой нужды, чтобы ты сидела здесь час за часом, мама. Гостевая комната свободна. Дентон в Нью-Йорке, то есть еду готовить некому, но ты можешь… на кухне… Я помню, там что-то было. Мы ведь сами пытались вести хозяйство, так что в холодильнике стоят какие-то картонки.

— Нет, я и здесь неплохо устроилась, — негромко возразила леди Ашертон, — Мы все здесь неплохо устроились, Томми. Нам ничего не нужно. Мы поели в кафе. И Питер принес всем кофе.

Линли глянул на младшего брата. Питер по-прежнему не мог смотреть ему в глаза дольше чем секунду. Он понимал. Ведь глаза тоже говорят. Они видят и говорят. Линли и сам с трудом выносил присутствие брата.

— Когда приедет Айрис? — спросил Линли. — Кто-нибудь знает?

Мать покачала головой.

— Она сейчас неизвестно где. Не представляю, сколько пересадок ей придется сделать. Мы даже не в курсе, села ли она в самолет. Все, что она успела сказать Пенелопе, — что она уже едет и будет здесь, как только сможет. Но как попасть сюда из Монтаны? Я даже не знаю, где находится Монтана.

— На севере Штатов, — сказал Линли.

— Путь неблизкий. Перелеты займут кучу времени.

— Да. Но какая разница?

Мать взяла его за руку. У нее была теплая, но сухая ладонь, что казалось ему необычным сочетанием. И еще она была очень мягкой, и это тоже было странно, потому что она любила возиться в саду и играла в теннис каждый день, когда позволяла погода, играла круглый год, так почему же у нее до сих пор такие мягкие руки? Боже праведный, почему его это волнует?

Оставив Дебору на другом конце комнаты, к Линли подошел Сент-Джеймс.

— Я говорил с полицией, Томми, — сообщил старый друг. Он бросил короткий взгляд на леди Ашертон и спросил: — Ты не хотел бы…

Линли поднялся и первым вышел за дверь, в коридор. «Готов узнать все худшее», — всплыла откуда-то строчка. Из какой-то песни? Нет, вряд ли.

— В чем дело? — спросил он.

— Полиция теперь знает, куда он отправился после выстрела. Не откуда пришел, хотя работают и над этим, но куда он пошел потом. То есть куда пошли они, Томми.

— Они?

— Похоже, их было двое. Оба мужчины, судя по всему. Пожилая женщина выгуливала собачку в конце Уэст-Итон-плейс. Она как раз вывернула из-за угла с Чешем-стрит. Ты представляешь, где это место?

— Что она видела?

— Расстояние было довольно большое. Два человека выскочили на перекресток со стороны Итон-террас. Они как будто заметили женщину и сразу же нырнули в переулки. Там у кирпичного забора стоял припаркованный рейнджровер. У него на капоте появилась вмятина. Полиция Белгрейвии считает, что эти парни вскочили на рейнджровер и перепрыгнули через забор в сад. Ты знаешь то место, о котором я говорю?

Да, он знал это место. Позади кирпичной стены тянется полоса садиков, каждый из которых тоже огорожен забором. Они принадлежат жильцам Кадоган-лейн, которая в свое время представляла собой конюшни, как и десятки других переулков в районе, принадлежавшие внушительным поместьям поблизости. Потом эти конюшни были переоборудованы в гаражи, а гаражи впоследствии превратились в жилые дома. Вся округа состояла из сложного переплетения улочек и переулков. Здесь легко можно было скрыться от излишне любопытного взгляда. Или убежать от преследования.

— Это еще не все, Томми, — сказал Сент-Джеймс.

— Что еще? — спросил Линли.

— Девушка, работающая няней в одном из домов на Кадоган-лейн, сообщила в полицию о взломе, вскоре после того, как Хелен… вскоре после того. Примерно через час. Она сейчас дает показания. Она была в доме, когда туда вломились.

— Что уже известно?

— Только то, что кто-то проник в дом. Но если это связано — а я уверен, это должно быть связано — и если те, кто проник в дом, вышли оттуда через переднюю дверь, тогда нас ожидают хорошие новости. Потому что на одном из домов Кадоган-лейн установлены камеры скрытого наблюдения, и на них видна вся улица.

Линли смотрел на Сент-Джеймса. Он отчаянно хотел, чтобы эти сведения взволновали его, потому что их значение было ему понятно: если потревоживший покой няни взломщик вышел из дома в нужную сторону, то есть шанс, что его засняли видеокамеры. И если его засняли камеры, то это большой шаг вперед к свершению правосудия. Но какое значение имеет правосудие теперь, когда ничего не изменишь?

Однако он кивнул. От него ожидали этого.

Сент-Джеймс продолжал:

— И это еще не все, Томми. Этот дом с няней находится на приличном удалении от помятого рейнджровера в переулке.

Линли старательно думал, что следует из этого факта. У него не было никаких идей.

Тогда Сент-Джеймс рассказал дальше:

— Их — дом и машину — разделяют восемь или девять садов. Это означает, что тот, кто перепрыгивал через стену, где стоял рейнджровер, должен был продолжать в том же духе — перелезать через один забор за другим. Так что сейчас полиция Белгрейвии обыскивает все эти сады. Там обязательно должны быть улики.

— Понятно, — сказал Линли.

— Томми, они обязательно что-нибудь найдут. И довольно скоро.

— Да, — сказал Линли.

— Как ты? В порядке?

Линли задумался над вопросом. Снова посмотрел на Сент-Джеймса. «В порядке». Что значит это выражение? Дверь открылась, и вошла Дебора.

— Ты должна поехать домой, — сказал Линли. — Ты больше ничего не можешь сделать.

Он понимал, как прозвучали его слова. Он понимал, что она неверно истолкует их, услышит обвинение, которое там было, хотя направлено было не на нее. Но когда он видел ее, то сразу вспоминал, что она последней видела Хелен, последней слышала, как Хелен говорит, последней смеялась вместе с ней. И он не мог вынести этого слова «последней». Точно так же, как не выносит теперь слова «первый».

— Если ты так хочешь, Томми, — сказала Дебора. — Если тебе это поможет.

— Поможет, — сказал он.

Она кивнула и пошла забрать свои вещи. Линли сказал Сент-Джеймсу:

— Я сейчас иду к ней. Хочешь со мной? Я знаю, ты не видел…

— Да, — ответил Сент-Джеймс — Я хотел бы пойти с тобой, Томми.

И они пошли к Хелен. Она казалась маленькой по сравнению с приборами, которые поддерживали ее в статусе матки. Она казалась ему восковой куклой — все еще Хелен, но уже и не Хелен, больше не Хелен. А в это время внутри ее, неизлечимо поврежденный, но кто знает, насколько сильно…

— Они хотят, чтобы я решил, — сказал Линли. Он поднял безжизненную руку жены. Сжал ладонью ее вялые пальцы. — Я не вынесу этого, Саймон.

За руль сел Уинстон, и Барбара Хейверс была благодарна ему за это. Целый день она не позволяла себе думать о том, что происходит в больнице Святого Фомы, и теперь новость о Хелен Линли подействовала на нее как удар в живот. Разумеется, она не рассчитывала, что прогноз будет оптимистичным, но, думала она, люди сплошь и рядом выздоравливают после пулевых ранений, да и современная медицина достигла неслыханных высот, так что шансы Хелен наверняка довольно высоки. Но оказывается, медицина так и не научилась излечивать мозг, который долгое время оставался без кислорода. Хирург не может взять и исправить такое повреждение, если только он не волшебник и не мессия, который лечит наложением рук. То есть после того как к жизни стало применимо слово «вегетативная», назад уже не повернешь. Поэтому Барбара привалилась боком к дверце машины Уинстона и сжала зубы с такой силой, что к моменту прибытия на место, уже в полной темноте, ее челюсти пульсировали болью.

Забавно, думала она, пока Нката парковал машину со свойственной ему квазинаучной точностью. Она никогда не думала о районе Сити как о месте, где люди живут. Они работают здесь, естественно. Они приезжают на концерты в «Барбикан». Туристы приходят посмотреть на собор Святого Павла. Но когда закроются все деловые и культурные учреждения, это место должно бы превратиться в город-призрак.

Однако на углу улиц Фанн-стрит и Форчун-стрит дело обстояло иначе. Жилой комплекс Пибоди-истейт — приятная, фешенебельная многоквартирная застройка с видом на безупречно ухоженный сквер с подрезанными на зиму розами, кустарником и газонами, — ждал своих обитателей домой после рабочего дня.

Предварительно они позвонили. Они решили, что на этот раз не будут вырваться в дом, а подойдут к делу иначе — поговорить как профессионалы с профессионалом. Им нужно проверить кое-какие факты, и они пришли только за этим.

Первое, что сказал Хеймиш Робсон, открыв дверь, было:

— Как состояние у жены суперинтенданта Линли? Я видел новости. Говорят, что у полиции уже есть свидетель. Вы слышали? И еще какая-то видеозапись, хотя я не понял откуда. В новостях сказали, что вскоре покажут портрет…

Он подошел к двери в резиновых перчатках, что выглядело очень странно, пока он не провел их на кухню, где полным ходом шло мытье посуды. Похоже, он был заядлым кулинаром, если судить по удивительному разнообразию кастрюль и мисок на рабочей поверхности; в сушилке над мойкой уже влажно поблескивали тарелки, столовое серебро и бокалы — в таком количестве, что их хватило бы как минимум на четырех человек. Мойку заполняла мыльная пена. Кухню Робсона вполне можно было снимать для рекламы моющего средства.

— Ее мозг мертв, — ответил Уинни. Барбара не могла заставить себя произнести это вслух. — Она подключена к аппаратам, которые поддерживают в ней жизнь. Это потому, что она беременна. Вы ведь знаете, что она беременна, доктор Робсон?

Робсон стоял, погрузив руки в пенную воду, но, услышав это, вынул их из воды и оперся ими о край раковины.

— Мне очень жаль.

Это прозвучало искренне. Может, на каком-то уровне ему действительно жаль Хелен Линли. Некоторые люди умеют при надобности разделять свою личность на части.

— А как сам суперинтендант? Мы с ним договорились встретиться в тот день… когда все это случилось. Он так и не пришел.

— Он держится, — сказал Уинстон.

— Я могу как-то помочь?

Барбара достала из сумки заключение о возможном характере и внешности серийного убийцы, составленное Робсоном. Она спросила:

— Вы позволите? — указывая на аккуратный стол из хрома и стекла, который стоял в обеденной зоне, в некотором отдалении от мойки.

— Конечно, — сказал Робсон.

Она положила заключение на стол и выдвинула стул.

— Вы к нам не присоединитесь? — поинтересовалась она.

— Если вы не против, я бы продолжил мыть посуду, — ответил Робсон.

Барбара обменялась взглядами с Нкатой, который усаживался рядом с ней за стол. Тот едва заметно шевельнул плечом. Она ответила Робсону:

— Ладно. Мы поговорим с вами отсюда.

Когда они расселись, беседу продолжил Уинстон.

— Мы тут перечитали разок-другой ваше заключение, — сказал он Робсону, который вернулся к чистке кастрюли, извлеченной из сугроба мыльной пены. Психолог был одет в вязаный кардиган, но почему-то не позаботился о том, чтобы закатать рукава, поэтому там, где перчатки заканчивались, шерстяная ткань намокла и тяжело провисла. — И еще я просмотрел записи босса. Обнаружились кое-какие противоречия, которые мы и пришли с вами обсудить.

— Что за противоречия?

Лицо Робсона блестело, но Барбара отнесла это на счет поднимающегося от мойки пара.

— Пожалуй, я бы начал вот с какого вопроса, — сказал Нката. — Почему вы определили возраст серийного убийцы как двадцать пять — тридцать пять лет?

— С точки зрения статистики… — начал Робсон, но Нката перебил его.

— Давайте оставим статистику в стороне. Вот, к примеру, Уэсты не укладываются в эту графу статистических данных. И графа эта далеко не единственная.

— Предположения о характере убийцы никогда не дадут вам стопроцентной точности, сержант, — сказал Робсон, — Но если мой анализ вызывает у вас сомнения, то обратитесь к кому-нибудь другому. Пригласите американца, кого-нибудь из ФБР. Я готов поспорить, что результат — их заключение — почти дословно совпадет с моим.

— Но вот это заключение… — Нката показал на документ, лежащий на столе, и Барбара подвинула листки к нему. — У нас ведь есть только одно — ваше слово, что оно более или менее достоверно. Правильно?

Очки Робсона блеснули под лампочкой подсветки, когда он вопросительно смотрел на обоих полицейских.

— Я просто интерпретировал данные ваших же отчетов. И зачем мне писать в заключении что-либо, кроме правды?

— А вот это, — сказал Нката, подняв указательный палец, чтобы подчеркнуть свои слова, — очень хороший вопрос.

Робсон снова принялся натирать бок кастрюли, хотя по виду она была не настолько закопченной, чтобы так стараться. Барбара спросила его:

— Почему вы не хотите присесть рядом с нами, доктор Робсон? Нам было бы проще общаться.

— Мне нужно помыть… — проговорил он.

— Ну да, это понятно. Только одного в толк не возьму: отчего у вас столько грязной посуды? Вы же один живете? Что вы такого готовили на ужин?

— Признаюсь: я не каждый день мою посуду.

— На мой взгляд, этими кастрюлями вообще не пользовались. Снимите перчатки и сядьте за стол, пожалуйста. — Барбара обернулась к Нкате: — Ты когда-нибудь видел, чтобы мужчина мыл посуду в резиновых перчатках, Уинни? Дамы — да, иногда надевают. Даже я иногда надеваю, будучи дамой. Надо же беречь маникюр, и все такое. Но мужчины? Им-то зачем?… Ага. Спасибо, доктор Робсон. Так гораздо приятнее.

— Я берегу от воды порез, — сказал Робсон. — Это не противозаконно, я надеюсь?

— Он порезался, — сказала Барбара Нкате. — Как это случилось, доктор Робсон?

— Что?

— Как вы порезались? Позвольте-ка нам взглянуть, кстати. Сержант Нката, между прочим, почти что эксперт по порезам, как вы и сами, наверное, догадались по его лицу. Свой порез он заработал… Как ты его заработал, Уинни?

— В драке, — ответил Нката. — Ножевой. То есть у меня был нож. А у того парня бритва.

— Ой, вот больно-то было! — воскликнула Барбара и снова повернулась к Робсону: — Так как, вы говорите, порезались?

— Я не говорил. И по-моему, вас это не должно касаться.

— Ну, вряд ли вы поранились, подрезая на зиму розы, потому что сезон не совсем подходящий для этого, верно? Значит, было что-то другое. Что?

Робсон ничего не говорил, но теперь, когда он сидел за столом без резиновых перчаток, его руки оказались на виду. То, что он называл порезом, на самом деле было царапиной, и даже не одной. Судя по розовой новой коже, царапины были глубокими и, вероятно, инфицированными, однако дело шло на поправку.

— Не могу понять, доктор Робсон, почему вы отказываетесь ответить на такой простой вопрос? — спросила Барбара. — Что происходит? Язык проглотили?

Робсон облизнул губы. Он снял очки и протер их тряпочкой, которую достал из кармана. Психолога никак нельзя было назвать глупцом. Как минимум, он чему-то научился, пока общался с психически нездоровыми преступниками.

— Понимаете ли, — подхватил эстафету Нката, — мы с констеблем так смотрим на дело: заключение ваше может быть полной лажей, и нам приходится полагаться только на ваше слово, что это не так.

— Как я уже говорил, если мне вы не доверяете…

— И нам тут пришло в голову — констеблю и мне, — что мы можем до упаду бегать в поисках человека, который подходит под ваше описание. Но что, если — так подумали мы с констеблем, потому что иногда мы думаем, знаете ли, — что, если тот человек, который нам действительно нужен, придумал способ заставить нас думать, будто нам нужен кто-то совсем другой? Если бы нас… — Он обернулся к Барбаре: — Что там было за слово, Барб?

— Ввели в заблуждение, — подсказала она.

— Ага. Если бы нас ввели в заблуждение по поводу того, как он выглядит, когда на самом деле он выглядит совсем иначе? Мне так кажется, что тогда убийца мог бы продолжать заниматься любимым делом, зная, что мы тем временем ищем человека, вовсе на него не похожего. Вот было бы умно с его стороны, а?

— Вы хотите сказать…

Лицо Робсона по-прежнему блестело. Но кардиган он упорно не снимал. Должно быть, набросил его перед тем, как впустить их в квартиру, подумала Барбара. Он хотел спрятать руки.

— Царапины, — стала рассуждать она вслух. — Всегда так долго заживают. Кто же вас так поцарапал, доктор Робсон?

— Послушайте, — сказал он, не выдержав ее настойчивости, — у меня есть кошка…

— Уж не Мэнди ли? Такая милая сиамская кошечка? Любимица вашей матери? Сегодня, когда мы с ней познакомились, она страшно мучилась от жажды. Но я позаботилась об этом, так что вы за нее не волнуйтесь.

Робсон молча выслушал эту информацию.

— Знаете, где вы ошиблись с Дейви Бентоном? Вы не приняли в расчет, что он окажется таким борцом, — продолжала Барбара. — Да и кто бы мог подумать, он ведь не выглядел боевым мальчишкой. Он такой же, как его братья и сестры, то есть вылитый ангелочек, да? Он выглядел таким свежим. Таким нетронутым. Так и хочется отведать этой свежатинки. Я почти понимаю, почему больной подонок вроде вас захотеть пойти немного дальше и изнасиловать его, доктор Робсон.

— У вас нет ни единой улики, чтобы выдвигать подобные обвинения, — сказал Робсон. — И я предлагаю вам покинуть мою квартиру незамедлительно.

— Да что вы говорите? — делано удивилась Барбара. — Уинни, доктор хочет, чтобы мы ушли.

— Боюсь, это никак невозможно, Барб. Без его ботинок мы никуда не уйдем.

— А, точно. Между прочим, на месте преступления осталось два ваших следа, доктор Робсон.

— Даже сто тысяч следов ничего бы не значили, и вам это прекрасно известно, — заявил ей Робсон. — Как по-вашему, сколько людей ежегодно покупают одинаковую обувь?

— Миллионы, наверное, — сказала Барбара. — Но только один из них оставил свой след рядом с телом — мы сейчас говорим о Дейви, доктор Робсон, — под ногтями которого обнаружена ДНК. Это будет ваша ДНК, я полагаю. Не зря же он так славно вас поцарапал. Да, и ДНК кошки тоже, кстати. Это тоже пригодится. Так что вам будет очень трудно отговориться от причастности к этому убийству. — Она подождала, какой окажется реакция Робсона, и дождалась: его адамово яблоко дрогнуло. — Вам будет интересно узнать, что на теле Дейви найден кошачий волос, — сказала она. — Когда мы свяжем его с маленькой горластой Мэнди — о, эта сиамская штучка поднимает просто адский вой, когда хочет пить, — вам конец, доктор Робсон.

Робсон молчал. Отлично, думала Барбара. У него оставалось все меньше и меньше аргументов. Да, он подстраховался, подбросив следствию подкорректированный портрет убийцы, а когда поменял «Колосс» на МИМ, то вместо имени назвал Барри Миншоллу лишь номер двадцать один шестьдесят. Но на фирменном бланке психиатрической клиники для преступников, в самом его верху, был указан телефон, заканчивающийся на эти четыре цифры: два, один, шесть и ноль. Чтобы дозвониться до клиники, легковерные инспекторы Тупицы (а именно они, по убеждению доктора Робсона, работали в столичной полиции) должны были набрать именно их.

— Двадцать один шестьдесят, доктор Робсон, — сказала она. — Мы попросили Барри Миншолла, известного вам как Снежок, некоторое время пожить в участке на Холмс-стрит. И недавно навестили его там, чтобы показать вот это. — Она положила перед ним фотоснимок Робсона и его матери, который обнаружила в квартире Эстер Робсон. — Наш Барри — то бишь ваш Снежок, помните? — вертел его и так и сяк, но все равно приходил к одному и тому же выводу. Это тот самый парень, которому я сдал с рук на руки Дейви Бентона, так он нам говорит. И было это в гостинице «Кентербери», что на Лексем-гарденс. Кстати, на карточке регистрации должны сохраниться очень интересные отпечатки пальцев, а администраторы будут только рады…

— Нет. Послушайте меня. Я не…

— Ну конечно. Я так и знала, что вы не…

— Вы должны понять…

— Замолчите, — сказала Барбара.

Она рывком встала из-за стола, не желая больше находиться с ним рядом, и вышла из кухни. Удовольствие зачитать Робсону его права она предоставила Уинстону Нкате. После чего отвратительный негодяй был арестован.

Сначала Он смотрел с другой стороны улицы. Пока Он ехал сюда, прошел дождь, и теперь свет уличных фонарей перед больницей отражался на тротуаре. Он рассыпался на золотистые сполохи, и если прищуриться, то можно было подумать, что в город вернулось Рождество: золото отраженного света и красные стоп-сигналы проезжающих мимо машин.

«Да только Санта-Клаус не приходит к ничтожным людишкам вроде тебя, даже не мечтай».

Он застонал сквозь зубы. Он проделал все необходимые действия с языком, создавая давление на барабанные перепонки. Клик-клик. Снова в безопасности, червя нет. Он снова мог нормально дышать. Тот, кто ведет себя нормально, и есть нормальный.

Репортеры покинули свой пост, увидел Он. И разве это не чудесно? Разве это не признак того, что все предопределено свыше? Происшествие все еще оставалось сенсацией, но теперь о нем можно было писать издалека. Или подробнее остановиться на основных действующих лицах. Потому что о недвижном теле на больничной койке много не напишешь. Мы находимся перед больницей Святого Фомы, на такой-то день после трагедии, жертва все еще лежит в палате, так что мы возвращаемся в студию, чтобы послушать прогноз погоды, который для широкой публики куда интереснее, чем эта чушь, так почему бы, черт возьми, вам не дать мне новое задание, пожалуйста. Или что-то в этом роде.

Но для Него ситуация была бесконечно увлекательной. События складываются таким образом, чтобы снова и снова показать миру: превосходство дается не только по рождению. Превосходство — это еще и чудо точного выбора времени, достигнутое благодаря воле уловить момент. А Он — бог моментов. Более того, Он создает моменты. Это качество, помимо многих других, отличает Его от остального человечества.

«Так ты думаешь, будто ты особенный? Ты так думаешь, дрянь?»

Он снова нажал языком на нёбо. Клик, еще раз клик. Ослабить давление, чтобы проверить…

«Отойди от него, Шарлин. Господь свидетель, ему пора выучить урок, потому что особенные люди — это те, кто делает что-то особенное, а он, он сделал хоть что-нибудь за всю свою ничтожную жизнь… Я сказал, отойди от него. Да что ты мне суешь, кому это надо? Отвяжитесь вы от меня, оба. Убирайтесь отсюда, чтобы я вас не видел!»

А Он видел будущее. Оно лежало перед Ним в блестках золота, падающих с больничных фонарей. Они падали, и один из них, Его противников, тоже пал. Он был разбит. Уничтожен. Один из них был раздавлен: его скорлупа сначала треснула, а потом рассыпалась на сотни обломков. И раздавил это яйцо Он, всего лишь наступив на него ногой. Он и никто другой. Смотрите на Меня теперь. Смотрите. На. Меня. Теперь. Торжествующий крик рвался из Его груди, но это было опасно. И столь же опасно было соблюдать молчание.

«Внимание? В этом все дело? Ты хочешь внимания? Сначала нужно стать личностью, и тогда получишь столько внимания, сколько влезет, раз тебе так хочется».

Он легонько ударил Себя кулаком по лбу, чтобы воздух изнутри надавил на уши. Клик-клик. Если Он не будет осторожен, червь съест Его мозг.

По вечерам, перед тем как заснуть, Он приучил себя затыкать все отверстия в Своем теле, опасаясь вторжения червя: вату в уши и ноздри, пластырь поверх заднего прохода и на конце члена. Но не дышать Он не мог, и это стало слабым местом в предпринятых профилактических мерах. Червь проник в Него с воздухом, который попадает в Его легкие. Из легких он вполз в Его кровеносную систему и плавал в ней, как смертоносный вирус, пока не попал в череп. Там он засел и стал грызть, и нашептывать, и грызть.

Идеальные противники. Вы и Я, и кто бы мог подумать, когда все только начиналось? Червь пожирает слабого, но Он… Он выбрал достойного оппонента для борьбы за превосходство.

«Вот что, значит, ты напридумывал о себе, мелкий гаденыш?»

Черви едят. Они больше ничего не умеют делать, это их предназначение. Они действуют исключительно инстинктивно, а их инстинкт приказывает им есть, пока они не превратятся в мух. Мясных мух, трупных мух, комнатных мух, навозных — неважно каких. То есть Ему нужно лишь переждать период питания червя, а потом он улетит и оставит Его в покое.

Только нельзя исключать возможность, что вот именно этот червь не был аберрацией. Такое ведь может быть. Вдруг это существо никогда не расправит крылья, а в таком случае Он никогда не избавится от него.

Но Он не потому приступил к свершениям. И совсем не из-за этого Он здесь, напротив больницы, стоит тенью, ожидающей, когда ее растворит свет. Здесь Он потому, что должна произойти коронация, и произойти скоро. Он проследит за этим.

Он пересек улицу. Это было рискованно, но Он был готов пойти на риск. Показать Себя означало бы нанести во времени и месте первую метку Своего превосходства, и Он хотел сделать это: приступить к вырубанию истории в камне сегодняшнего дня.

Он вошел внутрь. Он не искал противника и даже не пытался найти помещение, в котором тот находится. Если бы Он захотел, то мог бы пройти туда с легкостью, но не в этом состояла цель Его прихода.

В час, когда ночь еще не уступила утру, в больничных коридорах почти не было людей, а те, кто были, даже не видели Его. И тогда Он понял, что Он невидим для людей — как невидимы боги. То, что Он перемещается среди обычных людей и может в любой момент сразить их насмерть, неопровержимо доказывает, кто Он есть и всегда будет.

Он дышал. Он улыбался. Червь безмолвствовал в Его мозгу.

Превосходством обладает тот, кто им обладает.

Date: 2015-07-11; view: 291; Нарушение авторских прав