Бегство

Что это значит?! Неужели, это у нее в голове гремит ее собственный вопрос, озвученный кем-то другим?

Когда проходит первый шок от неожиданности, черная фигура, откинув с лица капюшон, оказывается Себастьяном. Юлия с ужасом узнает черные длинные волосы и лицо, искаженное зверской гримасой. И капризный рот, с которого медленно стекают на подбородок алые капли.

Но не это самое ужасное. Это ничто по сравнению с другим.

Тяжелый предмет, мешком валяющийся у ее ног... оказывается телом Антонио.

Обездвиженным, искореженным, с разбитой головой и глубокими ссадинами на руках и лице. Кожаная куртка в липких пятнах порвана на плече.

Себастьян вытирает окровавленные губы белым рукавом рубашки. И что-то говорит Карлосу, который спокойно стоит, лишь гневно, холодно сверкая хирургической сталью недавно таких любимых глаз.

— Это значит, что за время, которое ты был занят... неизвестно чем, мне пришлось обойти все бары и наркопритоны Барселоны! Чтобы, в конце концов, найти его... угадай где?

— Мне это не интересно.

— Неужели? Я нашел его на вокзале. Почти вытащил из поезда в Мадрид — он собирался удрать! Ты понимаешь?!

— Это не твое дело!

— И мы опять искали бы его неизвестно сколько...

— Это не твое дело!

Этот голос! Шепот, усиленный динамиками. Тот самый, от которого волосы встают дыбом, и мороз взбирается по спине к затылку.

— Ты забыл о своем деле, и оно стало моим.

— Как ты посмел?!

В эту секунду, в то же окно, тихо влетает Стефания. И молча, встает за спиной Себастьяна, грустная и решительная.

— Как вы посмели??!

Теперь это даже не голос — то, что грохочет в стенах спальни, освещенной пламенем камина. Или просто гром, раздающийся снаружи, придает ему такую мощь?

— Дон Карлос, ты забыл о своем деле! Мы столько времени занимались этим, а теперь ты все оставил из-за... Ahora, cuando todos los fue ya a te en las manos, prefieres jugar con la pindonga[39]!

Говоря это, Себастьян метнул на Юлию такой взгляд, что она без перевода поняла смысл выкрикнутых слов.

— Молчать!!

Дальше все было очень быстро.

Стефания вскрикнула за секунду до того, как дон Карлос молниеносно вытянул правую руку вперед.

Порыв ветра такой силы и направленности ударил в голову Себастьяна, что она откинулась назад, будто переломились шейные позвонки. Все тело его резко шатнулось, а еще через секунду его не было в комнате. Он выпал за перила террасы без звука, беспомощно вытянув вперед руки с широко расставленными пальцами, словно хотел зацепиться за воздух. Видя это, Стефания бросилась следом.

— Забери его! — приказал ей дон Карлос. Но это было лишнее.

Юлия видела, как Стефания, уже в воздухе легко, будто ребенка, подхватила его на руки. И, накрыв полами своего тонкого, необъятного и прозрачного, как шифон, плаща, исчезла в грозовой ночи.

Теперь на полу остался только Антонио.

Юлия медленно опустилась на колени перед неподвижно лежащим телом.

— Боже...

Неизвестно, что больше ее поразило. Что сильнее воздействовало на психику, пришедшую мгновенно в состояние крайней ясности — вид истерзанного юноши или... прозрение. Прозрение, ужасное в своей элементарности. Как всегда — стоило лишь поверить в счастье, на одну единственную секунду позволить себе надеяться, как жизнь подбросила доказательство его иллюзорности! Ну, сколько можно быть такой?!!

— М-м-м...

Юлия глухо застонала. Склонившись над Антонио, она не имела сил дотронуться до липких пятен, покрывших его лицо и тело. Преодолевая невольное отвращение, только приподняла над полом его руку, тяжелую и бесчувственную, как мясо на рынке.

— Не бойся...

Презрение и гнев в голосе Карлоса сделали его не таким бархатным, как обычно.

— Не бойся. Он жив. Только парализован на время и... несколько обескровлен.

Лишь вглядевшись внимательнее, она заметила сквозь запекшуюся кровь и грязь маленькую, глубокую рану на шее Антонио.

Тогда Юлия отпустила его руку. И она упала на пол с тихим стуком.

— Так это был ты?!! Боже, как я не догадалась...

В отсветах пламени камина лицо Карлоса переливается живыми, теплыми красками. Кажется, что легкий румянец покрыл его скулы.

И при этом, у нее волосы на голове шевелятся от ужаса. И горького раскаяния. С таким поведением, с такими представлениями о жизни она непременно, рано или поздно должна была вляпаться именно в такое!

— Юлия...

— Так это все ты, ты... ты... ты...

— Юлия!

Дон Карлос наклоняется к ней, протягивает руки в намерении поднять ее с пола.

Но она и так уже на ногах. И готова броситься на него — как дикая разъяренная кошка. Разорвать ногтями атласную кожу, переливающуюся терракотой, такую красивую и плотную, особенно в контрасте с этой мертвенной бледностью, с залитыми спекшейся кровью волнистыми волосами, висящими теперь, словно пакля!

— Так это ты — тот, кто хочет уничтожить мир... ты и есть этот... герой-избавитель...

Ей кажется, что она кричит. На самом же деле ее горло еле справляется с тем, чтобы чуть слышно прохрипеть слова, рвущие связки.

— Это ты, именно ты испортил жизнь Антонио?! Ты — тот, кто планомерно превращал ее в ад? Для того чтобы он возненавидел все и сам захотел разделаться с этим миром?!

— Да.

— Ты сделал донором его мать и выпил из нее, постепенно, капля за каплей всю кровь — чтобы он видел, как она медленно угасает и мучается?

— Да.

— И ты убил его отца...

— Что мне оставалось делать? Он собирался уничтожить чертежи — я даже его зауважал, он был смелым или упертым, что одно и то же...

— И ты сделал наркоманкой его девушку.

— Нет. Это сделал Себастьян... Впрочем, не важно. Да, он сделал ее наркоманкой, и его — почти уже тоже.

— Ты монстр.

— Я говорил тебе об этом не раз!

— Ты врал... постоянно.

Это дежавю... Она ведь уже видела такое. На песке арены, там, где убивают быков. Она вонзила воображаемый клинок в лоб этого мальчика. Она убила его. И он, вот так же лежал на боку, не двигаясь, с лицом, закрытым волосами...

— Это говоришь ты?! Ты, которая просила обратить тебя?!! Почему ты не думала о нем, когда умоляла меня это сделать?

— Я думала, ты поможешь...

— Вчера, я освободил твоих друзей от долга.

— Вот спасибо, — прошипела она, злобно прищурившись, — а кого поставил вместо них на счетчик?!

— Юлия...

— Что тебе нужно?!

— Ты хотела узнать, как я стал таким — помнишь?

— Мне плевать... — Бросает она ему в лицо, непроизвольно радуясь грубой вульгарности, послышавшейся в ее словах. И снова падает на колени рядом с неподвижным телом Антонио.

— Оставь его!

В голосе Карлоса звучит приказ, не поддающийся обсуждению.

— Оставь... Он придет в себя достаточно скоро. Нам как раз хватит времени для того...

— Для чего?!

— Оставь его и слушай!!!

Это дикая ситуация. Ничего более дикого невозможно себе вообразить. Антонио лежит на полу без признаков жизни. А Юлия покорно садится на то самое кресло у камина, где так любит сидеть он, когда она кладет ему голову на колени. И зачем-то опять слушает голос, хотя должна была бы... Должна была бы — что?

Дон Карлос наливает себе вина. Пренебрежительно перешагнув через тело, валяющееся посреди комнаты, подходит к окну. Садится на подоконник и начинает говорить, обращая взгляд то на грозовое небо, то на Юлию, красным комком сжавшуюся на краю кресла.

— Моя семья была связана с этой историей изначально... Насмешка судьбы? Или рок — назови сама, как хочешь. Так вот, семья была довольно состоятельной и знатной. Мы жили в Реусе. Отец занимался торговлей и немного вкладывал в промышленность... Впрочем, это не так важно. Когда я родился, мать моя умерла, и так вышло, что меня выкормила эта женщина... Потому что тогда, она кормила Антонио, и все равно все боялись, что молоко пропадет без толку. Ведь он мог умереть в любой день — как умирали все их дети до этого...

Юлия вспомнила влажную духоту в парке Гуэль. Больное горло, три шестерки на желтой стене. И взгляд голубых глаз, устремленный в небо... и откровения, принятые ею за страшные сказки.

—...возможно, с ее молоком в меня с самых первых дней жизни вошла любовь к нему... и страх за него. И стремление быть с ним и помогать ему во всем... А может быть, то дьявольское, что появилось в этой женщине после ее поступка, передалось мне... скорее всего. Суть в том, что с самого детства мы были неразлучны. Вернее — я был неразлучен с ним...

Дон Карлос усмехнулся, глядя в небо с тоской и каким-то мучительным смятением. Будто именно это, а ничто другое было самым постыдным и страшным в его признаниях.

—... я был его тенью, его телохранителем, его братом, другом и рабом... Просто потому, что сам он принадлежал всегда лишь себе. Себе и... ему. До поры до времени, пока мы были детьми и не знали об этом, мы вместе росли, вместе мечтали, вместе учились. Я бредил архитектурой и живописью, сколько себя помню, но очень быстро стало ясно — таланта у меня нет. Я поссорился с отцом, практически ушел из семьи — лишь бы быть с Антонио. Тот был гением! Чем дальше, тем больше это становилось ясно, и мы вместе уехали в Барселону, чтобы учиться в архитектурной школе...

Он нахмурился, будто вспомнил о чем-то очень тяжелом. И Юлия, наблюдавшая за ним, невольно тоже сдвинула брови.

— Ему не везло с женщинами. И мы оба оставили женщин. Ему не давали денег на воплощение его первых замыслов, и я украл деньги у отца... Он не спал ночами, работая над очередным безумным проектом, и я не спал вместе с ним. Просто, чтобы быть там, где он. Делать то, что он, жить тем, чем жил он... И потом, когда перед смертью Антония призналась ему в своей страшной тайне, я был единственный, на чьи плечи он позволил себе свалить это знание! И я единственный не оттолкнул его, как сделали бы все другие! А принял этот груз, еще больше заботясь и жалея, и помогая. Он, конечно, захотел искупить перед Богом вину своей матери и весь ушел в работу над собором. Да, это была его искупительная жертва... вернее, должна была ею стать! Ха-ха-ха!! Он не спал, не ел, пил только воду и ходил в обносках, лишь бы успеть, лишь бы смочь... А потом выяснилось — и это рассказала уже его сестра-алкоголичка перед собственной смертью, оставляя ему на воспитание племянницу-сироту, что когда будет достроена «церковь бедняков» — о, это могла быть только задумка дьявола! — тогда наступит конец света, которого тогда все так ждали! Неплохая насмешка, правда?!

Дождь за оградой террасы торопливо стучит по листьям деревьев. А дрова в камине потрескивают так, словно в мире нет ничего, кроме таких вот рассказов. Юлия слушает, как всегда невольно завороженная этим голосом. И — словно она опять оказалась на скамье-змее в парке Гуэль, вызывающей видения, — перед глазами воочию встают сцены, никогда ею не виденные.

— Я был влюблен в искусство и в гений Гауди... Отцу было не до меня, матери я не знал. И Антонио, с его силой личности, с его талантом и харизмой стал для меня всем, чем могли и должны быть для ребенка его близкие... Поэтому, даже когда потом он забывал обо мне с новыми друзьями, поклонниками и меценатами, я прощал... Он шел в гору, а я радовался, как ребенок каждому его новому успеху и жалел о каждой неудаче. И все это время я хранил его тайну... вопреки всему. А потом...

Лицо его вдруг стало черным. Без всякой луны и мистики. Просто оно сделалось таким мрачным и горестным, что никакой цвет, кроме черного, не может передать это выражение.

—...потом, когда все было потеряно — в смысле искупления грехов... Он болел, но берег здоровье, постился и все такое... он хотел сохранить силы, чтобы достроить собор, достроить все равно! А потом... он... полюбил.

При этом слове Карлос взглянул на Юлию страшно и нежно одновременно. И потому она, тоже одновременно, испытала и страх, и нежность.

— И все кончилось. Единственная женщина, неизвестно откуда взявшаяся, не отвергла его, видите ли!

Красивое лицо скривила презрительная гримаса.

— Он, видите ли, познал любовь! Ха-ха-ха!!! Любовь... Он зачеркнул все. Я не верил. Когда в тот вечер он говорил мне это, я думал, он сошел с ума. Помешался от усталости и бессонных ночей... Потом, когда я понял... я был не в себе. В бешенстве. В ярости — ведь это можно было предположить, правда — после всего того, что я рассказал?!

— Да. Да, конечно.

— Ну, и тогда он предал меня во второй раз.

— Что?!

— Он успокоил меня ложными заверениями, что он, мол, одумался. И я поверил. А он устроил, поджег собственной квартиры, в которой сгорели все чертежи!! У меня остались жалкие черновики и наброски, по которым ничего нельзя было восстановить, сколько я потом ни пытался! Зная, что я буду мстить... — Карлос снова мрачно усмехнулся, — он отправил свою любовь куда-то на другой конец света, а сам... Господи, как банально — ничего лучше не придумал, как броситься под трамвай... Вот что дала ему любовь!

Юлия сидела, сжавшись в комок на краешке кресла. И самое страшное во всем этом было то, что больше всего на свете ей хотелось не спасти Антонио, а вскочить и утешить Карлоса. Сейчас. Немедленно.

— Ты хотела узнать, как я стал таким, как сейчас? Так слушай!

— Нет, я не хочу знать... — попробовала возразить Юлия.

Она находилась в состоянии, похожем на сон. На тот тягостный полубред, когда понимаешь, что спишь, но никак не можешь проснуться.

— Слушай! Я помешался, и все относились ко мне как к помешанному... Я всерьез искал колдуна, которому мать Антонио продала душу сына, чтобы тот раньше времени не отдал ее Богу... Я обошел всю Каталонию в его поисках, и, разумеется, не нашел ни следа. Я стал сумасшедшим, от которого отреклись семья и весь мир. Все шарлатаны, которые попадались мне на пути, были для меня бесценными слушателями. Каждому я вверял свое сокровенное желание, и все они поднимали меня на смех, так, что скоро я стал посмешищем всего Риаса и его окрестностей...

— Чего ты хотел от них?

— Чего? А ты не поняла? Я хотел продать душу дьяволу! Обменять ее на такой же талант, как у Антонио и достроить Саграду! Тем самым отомстить предателю и доказать...

Дон Карлос замолчал, чтобы вновь наполнить и осушить залпом свой бокал.

— Тебя, вероятно, никогда не предавали, а потому тебе трудно понять...

— И — что?

Спросила Юлия со смесью страха и жалости. Удивленно понимая, что как раз это она понять очень даже в состоянии. Даже более чем он предполагает.

— Моя душа была никому не нужна... Когда я, наконец, понял, что все бесполезно, мне оставалось только умереть... не правда ли? Однажды ночью я поднялся на башню фасада Рождества. У меня был ключ от часовни с гробом предателя... я каждую ночь тайно проводил там, пытаясь понять, почему он так поступил со мной... Я поднялся на башню, желая покончить с этим миром хотя бы для себя самого. Я проклял перед смертью этот мир. И призвал его в свидетели. Я кричал, стоя на коленях на вершине собора, и молил его отомстить за меня. И он пришел.

— Что?!!

— Да.

Дон Карлос вдруг стал деловит и сух. Словно дальше рассказывал о чем-то обыденном, вроде торговой сделки с банком или акционерным обществом.

— Он принял мою душу, перевернутую и уже черную от обиды. И обещал мне свою помощь... Он наделил меня способностью жить вечно и питаться кровью других презренных существ, называемых людьми. Он открыл мне некоторые тайные мироздания, которые тебя так влекут, и власть над деньгами, и все такое... Но я не был исключением. Так же, как Антонио и его несчастная мать. Так же, как все...

Карлос приблизился к Юлии, говоря это. Склонился, взял ее голову в руки, и следующие слова страстно шептал прямо ей в лицо, от чего оно быстро становилось горячим, как огонь.

— Ведь он не был бы самим собой, если бы не смеялся жестоко над своими приверженцами!

— То есть?

— Он не дал мне таланта! Ха-ха! Сказал — такой дар бывает только один! Он лишь наделил меня сверхвозможностями, а у меня в душе было единственное стремление... Благодаря которому, я сделался идеальным орудием в его руках! Это он открыл мне глаза. Сказал мне, что Антонио — слабак! — конечно же, не смог уничтожить свое любимое творение. Он устроил пожар в мастерской только для вида — он был хитрым, когда нужно! А истинные чертежи спрятал... смешно, в ту самую часовню, в которой его потом похоронили...

Карлос медленно отвел руки от лица Юлии. Потому что она закрыла глаза, не в силах выносить его взгляда.

— Так вот, если потомок предателя — сказал он мне, — захочет по собственной воле отдать чертежи, тогда все исполнится... Именно для этого, он дал мне пресловутое бессмертие. Чтобы я стал бичом проклятых потомков хитрого гения, который сбежал в небытие, наивно полагая, что на этом история закончится...

— И... что дальше?

— Оставшиеся два столетия я занимался тем, что искал следы его женщины... Я нашел их в России. Но там уже не было потомков Гауди, оказалось — они снова вернулись в Испанию. Я бесился. Двести лет обиды, одиночества и бесполезных поисков неизвестно чего — сознания, что ты предан и продан... Как тебе? Я погряз во зле. Я мстил всем подряд, бесновался и страдал... Разумеется, когда я, наконец, нашел отца... м-м-м, Антонио...

Он бросил взгляд на лежащее тело, словно это была куча хлама, собранного, чтобы вынести на помойку.

—...я возликовал. И с удовольствием, признаюсь, превращал жизнь этой семьи в преисподнюю! Себастьян и Стефания помогали мне, все должно было случиться в ближайшие дни. Он был готов. Почти готов, и вот... Появилась ты.

— Извини, не вовремя, — неожиданно для себя самой, зло прошипела Юлия.

— Юлия, ты не знаешь еще...

— С меня хватит!

Она вскочила с кресла, стряхнув с себя наваждение его рук и глаз, и всего этого темного мистического бреда. Теперь она видела только Антонио, начавшего приходить в себя, пытавшегося приподнять голову от пола. И слышала только его стоны. И ее имя, слетевшее с его губ, было сейчас слышнее всего остального.

— Но теперь ты знаешь почему...

— Да. Знаю.

— Юлия...

В этот миг Антонио открыл глаза.

И увидел Юлию и Карлоса, стоящих друг напротив друга в готовности то ли броситься друг другу в объятия, то ли убить один другого. Глаза его широко распахнулись от изумления. Он был ошеломлен и переводил с Юлии на Карлоса расширенные зрачки, в которых все отчетливее проявлялся страх за нее. Он почти не мог двигаться... но пробовал.

— Теперь я знаю. Ты просто завидовал ему! Всю жизнь — потому что не мог быть таким, как он!

— Да! — он сжал кулаки. — Да, я завидовал. И кто, скажи, смог бы завидовать так, как я — отдав всю жизнь ради его успехов?!!

— Все равно... Ты возненавидел его, вместо того, чтобы порадоваться за него. Ты...

— Порадоваться?! — казалось, аристократичный дон Карлос готов ее ударить. — Я еще должен был порадоваться?!!

Глаза его гневно сверкали, когда он кричал это ей в лицо, как будто она была виновата во всех тех ужасах, что ей пришлось сегодня узнать.

— Ты ведь хотела быть со мной. Теперь меня обвиняешь ты! Ты, которая...

— Которая — что? Я думала, ты другой.

— Юлия.

Он потянулся к ее руке... В это время Антонио сжал в пальцах упавший подсвечник, хотел кинуть в них и уронил. От этого звука Юлия вздрогнула. Очнулась. Проворно отскочила в сторону.

— Нет!

— Юлия, прошу тебя.

— Так это ты был там, на Арене корриды, ночью?

— Да, я. И это я остановил Себастьяна, когда он хотел схватить вас обоих и...

— Так ты с самого начала знал обо мне?

— Да.

— Ты следил за мной?!

— Да....

— И в ту ночь, когда оставил меня одну в замке... ты ведь не уехал домой?

— Нет...

Она вспомнила тень, промелькнувшую перед ней, когда она лежала, свесив голову с подоконника Ришара. Тень, сопровождавшую ее от мансарды до отеля в то злополучное утро, когда она оставила там Антонио погибать от тревоги и неизвестности. Тень, сопровождавшую ее повсюду, сводящую с ума...

Антонио снова зашевелился на полу. Находясь здесь, в этой комнате, он разрушал наваждение одним своим видом. Юлия только теперь начала понимать, какую страшную ошибку совершила... Боже... Но если кто-то и может еще ее исправить — то только она сама. К тому же — теперь уж терять точно нечего.

— О, черт...

Это с досадой произнес дон Карлос. Потому что Антонио, цепляясь за перила террасы, встал на ноги. Он шатался, опустив голову — непонятно, то ли угрожающе, то ли ему больно было ее поднять. Он исподлобья глядел на Карлоса. И, несмотря на свою беспомощность, в этот момент был страшен. В разорванной косухе, с кровью, запекшейся в слипшихся волосах, упавших на сероватое лицо.

Это было так странно, что на какое-то время они оба глядели на него в изумлении, словно на привидение или мертвеца, вдруг восставшего из могилы... И тем более неожиданно и дико выглядело то, как он, зарычав вдруг, словно раненый зверь, бросился вперед. Он действительно совершил немыслимый прыжок в явной попытке вцепиться руками в горло дону Карлосу. Но смог лишь повиснуть у того на плечах, чтобы не упасть.

— А-а-а-а...

— Прочь!!

Одним молниеносным движением, даже не двинувшись с места, Карлос отбросил его к стене. И Антонио, ударившись об нее затылком, осел на пол. Он снова был без сознания. Глаза его закатились, и голова бессильно упала на грудь.

— Прочь... предательское отродье.

Юлия была поражена — столько ревнивого бешенства было в этих словах. И даже не сразу осознала, что он опять подходит к ней. Приближается, властно втягивая в свою теплую ауру, которой она не могла сопротивляться. Не могла и не хотела.

— Юлия...

— Не приближайся ко мне...

Она метнулась в сторону, опрокинув стул. Обежала вокруг кровати, остановившись с другой ее стороны.

— Юлия, останься! Я обещал помочь твоим друзьям...

— Ты уже помог!

Она не ожидала, что он прыгнет. А, впрочем, если бы и ожидала — что бы это могло изменить?

Только теперь, когда он держит ее за плечи, она осознает свою абсолютную беспомощность перед ним. И, как всегда, отчаяние — только оно, как последняя соломинка, — выручает ее.

Она не знает сама, до какой степени именно сейчас, в этот самый момент, когда чувствует себя мотыльком в руках жестокого ребенка, который вот-вот оторвет играючи ее тонкие крылышки — что именно теперь, она больше всего похожа на опасную женщину, которой так мечтала стать!

— Знаешь что...

Юлия улыбнулась, так презрительно и зло, как только смогла. Прищурила глаза-хамелеоны, словно ей стало больно смотреть на него, как на слишком яркое солнце.

— Знаешь что... А ты укуси меня! Укуси — и дело с концом. Обрати. Сделай такой, как ты, и я буду ненавидеть тебя вечно — как Себастьян ненавидит Стефанию. И стану сильнее тебя мечтать о конце света... Давай!! Ну!

Юлия не предполагала, что ее слова произведут такой поразительный эффект. Дон Карлос в непритворной панике отшатнулся в сторону — словно она его ударила. И застыл у стены, не двигаясь, не издавая больше ни звука.

Она не понимает, что случилось. Она просто пользуется моментом. Исступленно бьет Антонио по щекам. И пытается поднять его, ничего не понимающего, с шальным, испуганным взглядом, на ноги.

— Юлия, — этот голос навсегда, надежно обернул ее душу плотной бархатной тканью, — ты не предашь меня.

— Прости. Ты сам себя предал.

После этого он уже не мешает ей. Он не двигается, пока она поднимает Антонио, отяжелевшего от слабости и крови, пропитавшей его одежду. Он не двигается, и она не знает, какое лицо у него в этот момент — потому что уже не смотрит на него. Ей не до этого. Нужно как-то привести Антонио в чувство. И бежать отсюда, пока у нее есть такая возможность.

Они уже в дверях спальни, когда она слышит голос, глухой и словно мертвый:

— Себастьян самое большее через сутки будет опять в силе. Он не оставит вас в покое... Это бессмысленно. Это — ошибка...

— Я всегда совершаю ошибки.

Испытывая невыносимую боль в груди, Юлия в последний раз смотрит на комнату с черной кроватью, камином и креслом.

А потом выходит на лестницу из светлого камня, ведущую вниз...

Ветер, гроза, пологий склон, заросший кустарником и высокой травой. А дальше — дорога. Шоссе, блестящей черной змеей извивающееся вокруг холма.

Скользкая трава режет ноги, когда они бегут в темноте, падая и снова вставая. Поддавшись внезапному порыву, Юлия оглянулась. В свете молнии на краю террасы отчетливо виден силуэт. Самый прекрасный силуэт на свете... ноги подогнулись от внезапной слабости. И она покатилась в алом вечернем платье вниз по темному блестящему склону, рыдая и хохоча одновременно.

Оливковые деревья отдают последнюю листву требовательному ветру, кипарисы клонятся к земле с риском переломиться пополам.

Словно нитка кукловода тянет повернуть голову назад — туда, где в бликах молнии и косых полосах дождя еще виден отсвет огня в комнате третьего этажа.

Антонио, поскользнувшись на глинистой тропинке, размытой дождем, упал на спину. Она обернулась на досадливый возглас.

И не видела, как выпал с террасы и разлетелся по земле колкими звездами стеклянный куб. Как ненужными безделушками, закатились в розовые кусты, части разрушенного макета Собора Святого Семейства.