Обещание

Ему просто была интересна ее реакция. Он развлекался, как всегда делая вид, что приоткрывает перед ней завесу некой, возможно несуществующей, тайны.

Лежа под тонким одеялом, Юлия со стыдом и досадой, смешанными с невольным волнением, вспоминала, как весь вчерашний день, густо пропитанный томностью из-за простуды, мистики и скрытого вожделения, она вытаскивала из него крупицы информации. Ей приходилось побороться за эти сведения — завораживающие, необычные, а, в общем, довольно расплывчатые.

Каждый раз, перед тем как получить ответ на очередной вопрос, она должна была что-то сделать. С собой. Что-то преодолеть. Через что-то переступить. Чем-то пожертвовать. Она боялась, не хотела — или элементарная гордость не позволяла ей признать очевидное — он ловко заманивал ее все дальше в дебри догадок, предположений, опасений, ничего не давая, по сути. Она-то думала, что тонко выведывает у него страшные секреты! Женщина-вамп. Роковая красотка, расквасившаяся от инфлюэнцы. Мата Хари, блин. А он играл с ней, как кошка с мышкой.

Парк Гуэль, Саграда, очарование древности и ужас старинных преданий! Как тонко, незаметно и мастерски он очаровывал ее все то время, когда она тешила себя иллюзией, что очаровывает его!

Вот теперь его нет рядом, и чувство увечности — будто ей отрубили руку, все усиливается по мере пробуждения. Три эмоции — как одинокие парусники отчетливо выделяются в штормовом, мятежном море души. Три корабля с оригинальными названиями, готовые в каждый следующий момент пойти ко дну и утянуть ее с собой: «Ужас», «Тревога», «Ожидание».

Она сделала что-то не то. Она опять облажалась. Не нужно быть супердогадливой, чтобы понять — вчера ночью, решительно повернувшись спиной к дверям «Дон Жуана», он ушел навсегда. Да он еле-еле мог дождаться, когда она выйдет из машины! Еще спасибо, настоящий мужик — довез до отеля. Хотя, даже слепому было бы видно, насколько сильно ему хотелось побыстрее избавиться от нее. От этой навязчивой недалекой русской туристки, задающей глупые вопросы и пытающейся целоваться с непролеченной ангиной.

Вспомнив поцелуй, Юлия крепко зажмурилась, поднесла ко рту сжатый кулак. Господи, что она опять сделала неправильно?! Что в ней не так?!!

Ко всему прочему тучи, серые, бесконечные, нудные — почти московские, затянули все небо над маленьким городом. Даже в номере было прохладно, а по улицам гонял опавшие цветы, листья и плохо одетых прохожих налетевший с моря штормовой ветер.

Обмотав шею поверх джинсовки вискозной кофтой вместо шарфа, Юлия вышла из отеля.

Итак, что она имеет? Погода испортилась. Море разгуливается в нешуточный шторм — даже здесь слышны грохочущие удары волн о прибрежные скалы. Она болеет. Она думает о Карлосе. Нет! Она влюблена в него по уши. Перед ней открылся внезапно новый, волшебный, обещающий чудеса, нереальный мир. И она сделала так, чтобы дверка захлопнулась перед самым ее носом.

А еще — в комнатке с розовым торшером и дикими картинами на стенах ее уже давно ждет нервный, искореженный, пылкий юноша. То ли сумасшедший, то ли мученик. Который к тому же почему-то решил, что именно она, Юлия, должна спасти его... от чего? Этого он, похоже, и сам не знал.

Зато она знала. Знала точно, и от этой точности становилось стыдно — с Антонио ей дискомфортно. Просто потому, что он с какой-то необъяснимой, удвоенной силой пробуждает в ней старые, ненужные инстинкты. Сострадание. Жалость. Самопожертвование. Спасение несчастных... К тому же от него исходят опасность и горе. Совсем не то, что Карлос. Карлос, который заставляет стремиться к себе как к высшему, лучшему, непревзойденному удовольствию! Удовольствию быть собой. Быть плохой. И от этого — быть счастливой.

Она почти силой заставила себя подойти к «Трамонтане». Слава богу, даже заглядывать, туда не пришлось. Заметив ее сквозь прозрачные двери, Хуан сам быстро вышел ей навстречу.

— Антонио все еще у вас? — спросила Юлия, плотнее кутая горло от пронизывающего ветра.

— Да. Ему лучше. Мама умеет выводить людей из таких состояний.

Юлия не стала уточнять, откуда у Моники подобные умения. Может, в молодости она работала медсестрой?

— Спасибо, — просто сказала Юлия, понимая, что так, как нужно было бы, она все равно не имеет возможности их отблагодарить.

В аптеке на углу, они с Хуаном купили все необходимое для улучшения ее, Юлиного, состояния, Пенталгин, спрей для носа, какую-то микстуру, пакетики с порошками.

— Он ждет вас, — сообщил Хуан, прежде чем снова скрыться в дверях «Трамонтаны», — он ждал вас весь вчерашний день. Где вы были?

— Я... болела. То есть — лечилась.

— Понятно, — покорно кивнул Хуан и быстро отвел выпуклые глаза, — вот, возьмите. Вам это, наверное, пригодится.

Заляпанные двери закрылись. Юлия взглянула на темно-зеленую потрепанную обложку книги, которую Хуан торопливо сунул ей в руки. Это был пухлый, подробный русско-испанский разговорник.

По небу неслись угольно-серые облака, матовые и пушистые, словно растушеванные по хорошей бумаге мягким простым карандашом.

Глубоко вдохнув морской свежести, пропитавшей переулок, Юлия закашлялась. Убрала разговорник в пакет с лекарствами. И спешно направилась в сторону дома сеньора Мигеля.

Серая акварельная морось за окном напитала уютную гостиную матовой строгостью тумана, как на полотнах старых голландцев. Это помогает быть собранной, не отвлекаться на мелочи и ненужные эмоции.

Несколько минут проходят в тишине. После чего Юлия, коверкая незнакомый язык, читает по бумажке выписанные испанские слова:

— Ti... Puecles... No utilizar narcyticos? Cymo eres serio en esto?²⁴ — она смотрит на него строго, даже сурово. — Cymo eres... serio en esto[24]?

Раскрытый разговорник лежит между ними на диване, как единственное препятствие, способное остановить Антонио, вознамерившегося задушить ее в объятиях, как только она вошла в мрачно освещенную грозовым небом гостиную.

— Я... могу... все...

Антонио кладет книжку обратно на беленое полотно покрывала между ними. Он расцветает белозубой улыбкой, право, как у ребенка. У довольного ребенка, перед которым открыт весь мир. Не скажешь даже, что еще позавчера он загибался, пугая окружающих мертвенным видом. Темные пряди от влажности завились в крутые кудри, и от этого он выглядит еще моложе... И длинные руки все-таки обвивают ее талию, согревая и баюкая. Юлия невольно отмечает, как становится тепло и уютно. И даже спина почти не болит, когда он большой ладонью проводит по ней вверх-вниз, словно успокаивая встревоженное животное.

— Значит, так... — она опять берется за словарик. — Acaba con este. Es necesario vivir. Rendirse puede cada uno... El tonto[25].

— Xa-xa-xa!!

Он заливается счастливым смехом. Вероятно, последнее слово слишком смешно прозвучало в ее произношении. Впрочем, он коверкает русский не хуже, чем она испанский.

— Ahora... Mi... No no se rendird... Yo tengo un angel...[26]

Он нежно целует ее в родинку над левой бровью. Почему она невольно морщится? Слишком слащавая ситуация? Или он перестал ей нравиться? Да нет, не то... Просто, придавило спину неподъемным камнем совершенно ненужной, ненавистной тяжести. Избавьте, ради бога, от этой ответственности! Что это значит — «теперь не собираюсь»?! А не теперь?

— Ahora, у nunca![27] — Приказывает Юлия, с трудом найдя среди разбегающихся строк нужные слова. С трудом, потому что трудно смотреть в словарик, ощущая на себе упругую тяжесть жадного молодого тела. Он мгновенно соглашается с приказом. Похоже, он на все согласен, ну, что ты будешь делать... она тоже... яркие губы опускаются к ней все ближе. И тогда, она вспоминает другое лицо. И другие губы. Не такие горячие, не такие жадные, не такие взволнованные...

— Пусти... подожди... стоп!

Юлия выскальзывает из его рук. Он так расстроен, Боже... что ей приходится тут же изобразить роскошную пантомиму. Мол, так болит горло и все остальное, что просто сил нет. Что она сейчас ну ни на что не способна. И ему ничего не остается, как кивнуть, сочувственно сдвинув темные брови.

— Учи русский язык! — отдает она очередной приказ, выбегая из комнаты.

На маленькой кухне уже по-хозяйски Юлия готовит себе и ему чай с жасмином. А потом, пьет все подряд купленные с Хуаном лекарства, мешая микстуру с порошками. Все это время, Антонио послушно ищет в разговорнике русские слова, соответствующие его чувствам. И произносит их по очереди, с чудовищно смешным акцентом, хриплым мальчишеским голосом.

— Nadezhda... La Felicidad... Liubov... El Salvamiento... La Gratitud...[28]

По-видимому, все это имена Юлии. Потому что, произнося каждое из этих слов в именительном падеже, он неизменно показывает пальцем на нее. Точнее, на ее грудь в распахнутой джинсовке, которую он все же успел расстегнуть.

После трех чашек чая и нескольких поцелуев, не закончившихся ничем, кроме жара в губах и боли в животе, становится ясно одно. Оставаться в этой комнате, в чужой квартире, куда в любую минуту могут вернуться трогательный Мигель или стремительно угасающая Моника, больше невозможно. В городке, в такую погоду, делать абсолютно нечего. Сейчас бы самое время валяться на пляже, прижимаясь, друг к другу горячей кожей бедер и плеч, смотреть, как теплый песок бежит сквозь пальцы, просоленные морем... но... Нужно уходить. Антонио, как выяснилось, думал так же.

— Поедем в Барселону? — предложил он после очередного взгляда в словарь.

Юлия решила не сообщать, что вчера уже была там. К чему такие подробности?

— Я покажу тебе город... — продолжал освоение русского языка Антонио.

Это было забавно. Интересно, что покажет ей он? Юлия скрыла усмешку за нежным выражением глаз, от которого Антонио мгновенно потянулся к ней губами... Юлия резко вскочила с дивана.

— Поехали!

Всю дорогу в автобусе он крепко спал, обхватив ее обеими руками и положив кудрявую голову ей на плечо.

На старом блошином рынке Els Encants, он купил ей деревянные четки с треснутым католическим крестом. И она немедленно намотала их на запястье, потому что они так хорошо смотрелись с ее феньками.

Они шли по Carrer de la Princesa, слушая, как разносится над улицей грозный и тоскливый рык львов из зоопарка. Они не выпускали из рук словарик, данный Хуаном им во спасение. Так что, скоро научились быстро находить в нем нужные слова.

Но чем дольше они гуляли, тем сильнее тянущая тревога росла в груди Юлии, не давая насладиться городом и мужчиной, идущим рядом.

— Неужели, все это правда?

— Сиг — печально кивает он, — си...

— И ты — потомок самого Гауди?

— Си.

Он с досадой отворачивается. И резко сворачивает в сторону от Диагонали. Он, кажется, сознательно обходит район SAGRADA FAMILIA.

— Невероятно... Значит, и то, что твоя мама... извини... она... Ты не бредил?

— Рог desgracia...[29]

— Но, что это значит?! Я не понимаю... Мистика? Или — фольклор?

Он грустно смотрит на нее, и она боится продолжить расспросы. Боится показаться праздной, любопытной, ради забавы растравляющей его раны. Но ведь, в конце концов, нужно знать правду, чтобы не сойти с ума, окончательно запутавшись в диких мистическо-анатомических догадках?!

— Объясни... — попросила Юлия.

Антонио уныло посмотрел на истрепанную книжку в ее руках. Потом на нее. И, в который раз грустно улыбнулся, помотав кудрявой головой.

— No podre...[30] — сказал он, с тоской глядя на ее губы.

Потом, проголодавшись от ходьбы и волнений, они ели бутерброды с хамоном. С тем самым хамоном, который привел ее в восхищение. Но это было совсем не то. Юлия невольно вспоминала день корриды. Ужин с Карлосом и мясо убитого быка. Ветерок дыхания на своей шее и его взгляд перед тем, как она захлопнула дверь...

В скверике у Pare Estacio del nord Антонио посадил ее к себе на колени. Они ели бутерброды, запивая пивом из банок. Раньше, она была бы в восторге от такого времяпрепровождения. Господи, она ведь любит это! И Антонио так нежно целует ее в плечо... А она зачем-то смотрит на бомжа, который ждет в сторонке, когда они оставят ему объедки. И аппетит пропадает. И она раздраженно отводит плечо от прильнувших к нему губ.

— Кому нужно, чтобы ты отдал чертежи? Кто эти люди?

— Я не знаю.

Зря она это спросила. Яркие губы сжались и побледнели, а желваки заходили ходуном, как тогда, в ночь «Мерсе». Рука спонтанно, помимо ее воли дернулась, чтобы лечь ему на плечо. Он тут же прижал ее ладонью.

— Но они так давно преследуют... твою семью... и ты ни о чем не догадываешься?

— Я не желаю об этом думать... Я хочу просто жить. Я обычный человек!

— Но ведь придется...

— Нет!

Вверху, в серо-сиреневом небе, бледная терракота башен смотрится, как поплывший камень, или лава, текущая с вулкана.

— А тебе не интересно взглянуть, как... хотя бы на бумаге... как выглядел бы Собор Святого Семейства в окончательном варианте?

— Я ненавижу его!

— Но он так прекрасен...

— La deformidad! El delirio diabylico... La Locura del cantero orgulloso...[31]

— Тихо, тихо...

Он так задрожал, что ей пришлось прижать ладонь к его губам. И тут же отдернуть, когда он начал целовать ее. Слишком уж это напомнило другую, подобную сцену. Произошедшую недавно в соборе.

— Тихо, лучше пойдем на Рамблу.

Постепенно, сама того не замечая, Юлия увлеклась окружающей атмосферой.

Без яркого солнца, в фильтре облачности, Барселона выглядела еще более готической, кое-где даже мрачной. И от этого бесконечно, волнующе привлекательной. Как мужчина, от которого исходит опасность, кажется, почему-то гораздо соблазнительнее, чем улыбающийся розовощекий добрый молодец Иванушка. По крайней мере, так всегда было для нее, Юлии.

Она так отвлеклась от реальности, что не заметила, как выпустила руку Антонио, которую до этого все время крепко держала в ладони. Она видела боковым зрением, что он вроде бы идет рядом, чуть позади. И этого сейчас было достаточно.

И опять, как в тот первый день в Барселоне, так потрясший ее, Юлии кажется, что за ней наблюдают.

Чей-то неотрывный, внимательный, насмешливый взгляд — она уже стала привыкать к этому ощущению. Может, это просто место такое? Или у нее не в порядке нервы, или еще какая-нибудь мура... но теперь... теперь это чувство стало четким и сильным. И оно усиливалось по мере того, как они продвигались вперед по Рамбле к Placa de Catalunya. Оно делалось все ярче, все дискомфортнее, и, в конце концов, стало таким острым, что Юлии пришлось все-таки очнуться. Очнуться и взглянуть по сторонам. Чтобы увидеть.

Увидеть картину, настолько нереальную, что на мгновение подумалось — ей это просто снится. Она растерянно взглянула на Антонио. Тот, как ни в чем не бывало, улыбался рядом, идя теперь чуть впереди. Он только поднял брови на ее вопросительный взгляд и наивно захлопал длинными ресницами, чуть преувеличенно — типа: «в чем дело, все нормально...» Юлия медленно перевела взгляд с него на окружавшую их шумную толпу. И тогда поняла, она сходит с ума.

По обе стороны пешеходной улицы располагались бесчисленные открытые кафе. Большая часть столиков была заполнена народом — вальяжно отдыхающие местные жители и суетливые возбужденные туристы пили пиво из запотевших бокалов, ели с огромных плоских сковородок ароматную паэлью, смаковали хамон и маринованные оливки... И все они — все до единого, с обеих сторон смотрели... на Юлию. В упор.

Жуткое чувство, от которого волосы зашевелились на голове, заставило ее остановиться. Она поморгала несколько раз, стремясь отогнать наваждение. Люди вокруг одинаково заулыбались. Они улыбались! И смотрели на нее так, будто знают и видят в ней то, чего она сама не замечает. Юлия опустила взгляд, внимательно оглядела себя в поисках каких-то пятен на одежде или прилипшей к подошве обуви бумажки, или чего-то подобного. Ничего такого она не обнаружила. Зато обнаружила, что своими обычными вроде бы действиями вызывает бурное веселье народа. Который — ну точно! — продолжал нагло на нее глазеть. Что за бред?!

Юлия опять взглянула на Антонио. Он опять наивно поднял брови и пожал плечами. Если бы на лице у нее была грязь, он бы ведь ей сказал? Тем не менее, Юлия украдкой вытерла губы, думая смахнуть с них прилипшие крошки хлеба. Их не было. Народ за столиками начал похохатывать... Стоп. Юлия резко обернулась.

Это было так неожиданно, что на минуту она впала в ступор. Прямо за ее спиной, метрах в двух стоял... клоун. Настоящий клоун в необъятных зеленых шароварах, ботинках пятидесятого размера и диком оранжевом парике.

Она удивленно подняла брови. Клоун тоже выпучил раскрашенные глаза. Юлия вопросительно взглянула на стоящего поодаль Антонио. Клоун уставился на него, состроив такую растерянную мину, что Юлии стало смешно. Она засмеялась тихонько. Клоун беззвучно изобразил самый идиотский смех. Юлия потрогала ладонью вспотевший лоб, и клоун повторил жест, утрируя выражение страха на ее лице до полного абсурда... Так что же?! Все это время, пока она всерьез думала, когда ей сдаваться в психушку — сразу или чуть попозже, — он шел следом, тупо повторяя каждый ее жест? Вот блин... Все-таки у них с юмором не очень.

Юлия пожала плечами и, гордо развернувшись, двинулась дальше по Рамбле. Народ за столиками застонал от смеха. Щеки Юлии покраснели. Она снова развернулась назад и сделала не очень приличный гневный жест, который клоун повторил с невероятной точностью, обидно утрируя ее бешенство. Теперь уже и Антонио, не выдержав, расхохотался, словно ребенок в цирке. Юлия топнула ногой... и вдруг поняла, что ничего не поможет. Все, что она делала, вызывало лишь новый взрыв веселья у скучающей толпы. Растерянность была такой, что, как у обиженного дитя, на глаза мгновенно навернулись горячие слезы. В этот момент Антонио, запустив руку в карман джинсов, дал клоуну несколько монеток... и тот мгновенно отстал, предварительно подмигнув ей накрашенным глазом. И переключился на полного дяденьку в клетчатых бермудах.

Глаза Юлии горели изумрудным гневом, когда Антонио попытался заглянуть ей в лицо и улыбнуться. Оказывается, он мог сразу дать ему денег! И сразу прекратить весь этот цирк, в котором она выступала бесплатным шутом, а он...

— Сам ты клоун! Клоун и трус! Наркоман паршивый!

Юлия выдернула руку из пальцев Антонио, когда он попытался остановить ее. Она уже не видела ни готических зданий, ни шумных платанов, закрывающих кронами серое небо с маленькими голубыми просветами. Настроение было испорчено, сказка кончилась... Она чуть не застонала, представив элегантного, утонченного дона Карлоса. Он точно не любит таких шуток, глупых и пошлых. Да. Он любит другие.

— Юлия...

Антонио снова попытался обнять ее, с трудом догнав в толпе. Она раздраженно вывернулась из-под его руки.

— Юлия, порфавор...

Он чуть не плакал. Несмотря на свои длинные ноги, он почти уже бежал за ней, задевая плечами медлительных прохожих.

Юлия не шла и не бежала. А летела, рассекая поток людей, просачиваясь сквозь него со скоростью, удивившей бы ее саму, если бы она видела себя со стороны. Она, молча, шла к знакомому уже автовокзалу, не желая слышать голос Антонио, задыхающийся, зовущий ее. Желая больше никогда не испытывать ни ответственности, ни вины, ни жалости, ни нежности... Она не замечала, что невольно стала демонически и в то же время как-то жалко улыбаться.

— Soy culpable... Me Perdona...[32] Прости... меня...

Оказывается — это был клоун! Это был всего лишь клоун! Ха-ха! Смешно. Ничего не скажешь...

Боже, какая же она все-таки мнительная, сомневающаяся идиотка. Это же нужно было до такой степени довести свои нервы, чтобы впасть в паранойю от поверхностных ухаживаний скучающего дона, странностей милых аборигенов и крадущегося по пятам за несколько жалких евро паяца! Вот и теперь — зачем, спрашивается, она мучает этого мальчика? Он же не виноват, что ей не везло в жизни с мужчинами. И за что ему мстить? Тем более, если уж мстить, так кому-нибудь дома, в Москве, а не здесь, откуда она все равно так и так уедет через каких-то несколько дней. Хотя сейчас и кажется, что это нереально. Что она навсегда уже останется здесь, в этом заколдованном мрачном городе, пропитанном запахами мочи, роз, сигар и любви... А когда кажется — креститься надо.

А ведь она уже готова была уступить этому ребенку, уступить против воли, как обычно — лишь из жалости и вечного чувства вины!

Юлия остановилась у касс вокзала, выхватила у него из рук несчастный словарик. И чуть не порвала страницы, ища необходимые слова.

— А ты хоть знаешь, где этот тайник?

Теперь уже он начал лихорадочно рыться в словаре, боясь, как бы она не сменила опять милость на гнев. Желтоватые страницы трепетали в его длинных пальцах, как крылья миллионов бабочек-лимонниц.

— Ну, теоретически — да. Отец много раз говорил мне об этом... Склеп с гробницей самого Гауди, под главным алтарем... Но как туда попасть? Это утопия...

Юлия бессильно привалилась уставшей спиной к платану у кассы. Запрокинула голову, глядя сквозь темную зеленую дрожь листвы на серо-голубые просветы неба. Погода боролась с непогодой, то наплывали серые тучи, то выглядывало солнце, и становилось сразу жарко. За этот день ей приходилось сто раз то снимать, то снова надевать куртку. И в результате она просто накинула ее на плечи.

— Не такая уж и утопия... — пробормотала она так тихо, что Антонио, обрадованный ее снисхождением и увлеченный поисками очередного слова в разговорнике, этого не услышал.

Потом он робко взял ее за руку. И она не отняла ее.

Они уже взяли билеты и курили рядом с остановкой, куда должен был скоро подрулить их автобус. Вокруг толкались негры с какими-то тюками, подростки с рюкзаками и гитарами, бело-розовые немецкие старички с ридикюлями... Странно. Клоуна нет, а ей все равно кажется, что кто-то следит за ними. Готы? Вампиры? Или все-таки паранойя... Юлия даже не стала оборачиваться. Не стала в очередной раз озираться по сторонам в бесполезных поисках. Просто чувствовала спиной и всей кожей пристальный, ревнивый взгляд. Это злило.

Юлия жестко взглянула на Антонио...

Он ее не жалел, когда над ней потешалась вся Рамбла. Не жалел, когда собирался на ее глазах покончить с собой, вкатив себе убойную дозу героина. Не жалел, когда ей пришлось тащить его к малознакомым людям на побывку. Так с какой стати она с ним миндальничает? Если хватает смелости на такие вещи, хватит и на все остальное.

Юлия на пять минут углубилась в словарь. Антонио нежно улыбался, ожидая от нее новых откровений... Наконец, на ломаном испанском была произнесена главная фраза, ради которой, сама того не ведая, Юлия и согласилась на эту невнятную, мучительную прогулку.

— Если все это правда — нужно уничтожить чертежи.

Испуг у него на лице был неподдельным. И потому неприятным. Антонио нехотя взял у нее из рук пресловутый разговорник.

— Моего отца убили, когда он хотел сделать это, — сказал он через некоторое время.

Юлия нетерпеливо кивнула. Об этом она уже знает.

— Но ведь они так и так не оставят тебя в покое, правильно? Значит, другого выхода нет.

Он молчит и смотрит на нее. И медленно бледнеет. Ну что с ним делать?! Увезти, что ли, с собой в Россию, куда бежала когда-то его прабабка? Дикая мысль. Не всерьез же... тем более, если эти готы, или кто они там, такие всесильные и упертые… не хватало еще дома этого мистического бреда! Хотя дом и родители, и работа — сейчас все было так далеко, словно в другой жизни... Автобус, серо-желтый «Пужоль», тяжело вырулил к остановке.

— Как ты думаешь... можешь ты, хотя бы попытаться?

— Я... могу... все.

Он серьезен. Он, кажется, верит в то, что говорит:

— Если ты будешь со мной. А иначе — нет смысла. Он прижимает ее к себе все крепче. И смотрит.

И ждет ответа. В принципе он прав. С ним нужно не разговаривать. А целоваться. Валяться в постели. Есть бутерброды с пивом, гулять по улицам, растить детей с глазами-хамелеонами и черными блестящими кудрями.

Потом, много позже, она задумается над тем, почему ей было так плохо, когда она решала быть хорошей с этим Антонио. И почему так хорошо было быть плохой с Карлосом! А тогда, на этой остановке, просто недоумевала — почему так тяжело делать этот выбор?

Ведь он предлагает ей то, о чем она мечтала всю жизнь. То, что всегда искала в отношениях. Безоговорочную преданность, нежность, полное растворение друг в друге, и даже пресловутую жертвенность, без которой загадочная русская душа не представляет истинной любви! И спасение от самой себя. И он, в отличие от всех ее предыдущих, точно будет ей благодарен за это. Он сам просит ее об этом. Умоляет ее спасти его, а не воротит нос и не пугается сильных чувств. И он сумеет быть благодарным.

Двери автобуса открыты, и негры уже грузят в багажное отделение огромные мешки с поддельными сумками «Луи Виттон». Ведь он ей нравится. Нравятся его руки, и плечи, и губы. Которые, сейчас, приоткрылись и спрашивают хриплым мальчишеским голосом:

— Seros conmigo? Ты будешь со мной?

Водитель вышел, спустился на нижнюю ступеньку и неспешно проверяет билеты у входящих пассажиров. А кто сказал, что правильный выбор должен быть легким? Она готова уступить, против воли, из жалости, от одиночества и дурацкого, вечного чувства вины...

— Ты будешь со мной?

Пассажиры рассаживаются по местам. Остались только они, обнимающиеся рядом с открытыми дверями автобуса, словно кто-то из них провожает кого-то навсегда. Вздохнув — едва ли не застонав, из самой глубины души, — Юлия запускает пальцы в его теплые влажные волосы. И, конечно же, выдыхает:

— Да...

— Prometes? Ты обещаешь?

— Да...

Почему такое чувство, будто она кого-то предает? Или делает что-то неподобающее? Разве она не хозяйка сама себе? Разве не свободная женщина на свободной планете? Разве она, не женщина-вамп, в конце концов, много раз преданная и теперь чувствующая себя вправе предавать самой любого, кого ей хочется предать... От стыда или наслаждения, она закрывает глаза, когда чувствует горячее дыхание на своих губах и горячий язык у себя во рту? И еще — почти сразу — ледяной ветер, поднявший пыль и окурки с тротуаров. Знакомый ледяной ветер, вымораживающий душу...

Антонио упругим, длинным прыжком отскакивает в сторону, одновременно отталкивает ее с такой силой, что она падает, больно ударив колени. А когда встает, видит, как громадная черная тень накрыла автовокзал. И еще, как Антонио, обернувшийся с мученическим лицом, бежит в сторону города, крича изо всех сил:

— Se marcha! Salvado! Se marcha!![33]

Юлия последней влетает в автобус. Прижимается лицом к стеклу за пустым задним сиденьем. Но ничего уже не видит, кроме клубов пыли. И ветра, поднявшего в воздух пожелтевшие листья с платанов, и людей, бегущих прятаться под козырьки подъездов и крыши остановок, прикрывающих головы кто чем — газетами, пакетами и просто руками.

Будто это может их спасти. Будто это укроет от страшной небесной кары... Черная туча плотно нависла над городом. И вот уже тяжелые капли начинают бить по автобусному стеклу. И страх, выросший в животе, тяжелой ледяной глыбой, начинает расползаться по телу от ступней до самого сердца.

А крик Антонио, все еще звенящий в ушах, заставляет прижать ладони к пыльному стеклу, словно в попытке продавить его и оказаться там. На улице. В ливне и ветре.