Семь миллионов комбинаций

Диса с Йоной сидели друг напротив друга за столиком в зале «Мосебакке Этаблисман».^[42] Солнечный свет широким потоком лился в зал через огромные окна, выходящие на Старый город, Шеппсхольмен^[43] и искрящуюся воду. Салака с картофельным пюре и протертая с сахаром брусника уже были съедены, и теперь на столе стояли кружки с некрепким пивом. На небольшой эстраде сидел за черным роялем Роналд Браутигам, а Изабель ван Кёлен подняла правый локоть – смычок заканчивал движение по струнам.

Мелодия взвилась, звуки скрипки задрожали, дождались фортепианной партии, и пьеса закончилась громко, переливчато.

После концерта Йона с Дисой вышли из ресторана на площадь и остановились.

– Так что там с Паганини? – спросила Диса и поправила комиссару воротничок. – Ты опять говорил о Паганини.

Йона мягко поймал ее руку.

– Я просто хотел встретиться с тобой…

– Чтобы мы опять поругались из-за того, что ты не принимаешь лекарство?

– Нет, – серьезно ответил Йона.

– А ты пьешь таблетки?

– Скоро начну. – В голосе Йоны прозвучало нетерпение.

Диса ничего не сказала, просто посмотрела на него светло-зелеными глазами. Потом глубоко вздохнула и предложила:

– Давай пройдемся. Концерт был дивный. Музыка сливалась со светом, да так плавно. Я думала, что Паганини обычно играют… знаешь, с акробатической ловкостью и быстро… Как-то я слушала «Каприс номер пять» в Грёна-Лунд, играл Ингви Мальмстин.

Взявшись за руки, они прошли по набережной Слюссен и спустились к набережной Шеппсбрун. Йона спросил:

– Как по-твоему, можно по расположению пальцев на скрипке определить пьесу?

– В смысле – не слыша, что играют?

– По фотографии.

– Примерно можно, я думаю… зависит от того, насколько хорош музыкант.

– А насколько точно можно определить?

– Если это важно, я могу спросить Кая.

– Кая?

– Кая Самюэльссона, музыковеда. Я ходила с ним в школу вождения, но вообще знаю его через папу.

– Можешь позвонить прямо сейчас?

– Ладно. – Диса приподняла бровь. – Значит, ты хочешь, чтобы я позвонила ему прямо сейчас?

– Да.

Диса выпустила его руку, взяла телефон, полистала список контактов и позвонила профессору.

– Это Диса, – улыбаясь сказала она. – Я звоню посреди обеда?

Йона услышал оживленный мужской голос. После дежурной болтовни Диса спросила:

– Послушайте, у меня есть хороший друг, и он просил меня задать вам один вопрос.

Она посмеялась какой-то шутке, а потом перешла к делу:

– Можно ли определить, какие ноты играет скрипач… нет-нет… я хочу сказать – по положению пальцев.

Диса слушала ответ, наморщив лоб. Откуда-то из переулков Старого города донесся марш.

– Хорошо. Кай, знаете что, пусть лучше он сам поговорит с вами.

И Диса молча протянула телефон Йоне.

– Йона Линна.

– О котором Диса столько рассказывает, – весело подхватил Кай Самюэльссон.

– У скрипки всего четыре струны, – начал комиссар. – Вероятно, на них можно сыграть не так много нот…

– Что значит «сыграть»? – поинтересовался профессор.

– Самый низкий звук – на неприжатой струне соль, – спокойно сказал комиссар. – А есть ведь и самый высокий звук…

– Верно, – перебил профессор. – Французский ученый Мерсенн издал в 1636 году книгу «Универсальная гармония». В этой работе он пишет, что лучшие скрипачи способны сыграть на неприжатой струне почти октаву. Это означает, что диапазон возрастает от соль малой октавы до ми третьей октавы… что дает нам в общей сложности тридцать четыре звука на хроматической шкале.

– Тридцать четыре звука, – повторил Йона.

– Но если мы перейдем к музыке более близкой к нашему времени, – оживленно продолжил Самюэльссон, – то исполнение на неприжатой струне расширилось за счет новой аппликатуры… и еще при наших подсчетах следует учесть, что теперь скрипач может добраться до ля третьей октавы, так что хроматическая шкала разрастается до тридцати девяти звуков.

– Продолжайте, – попросил комиссар. Диса остановилась возле галереи, в витрине которой было выставлено несколько разрозненных неясных картин.

– А когда Рихард Штраус в 1904 году пересмотрел берлиозовский трактат об инструментовке, для оркестрового скрипача стала считаться максимально возможной четвертая октава. То есть сорок девять звуков.

Кай Самюэльссон посмеялся в трубку над выжидательным молчанием Йоны.

– До верхней границы очень далеко, – пояснил он. – К тому же сюда надо прибавить еще целый регистр флажолетов и четвертьтонов.

Комиссар с Дисой прошли мимо новенькой ладьи викингов у Дворцового причала и приближались к Королевскому саду.

– А на виолончели? – нетерпеливо перебил Йона.

– Пятьдесят восемь.

Диса нетерпеливо глянула на него и указала на кафе под открытым небом.

– Меня интересует вот что. Если вы посмотрите на достаточно четкую фотографию четырех музыкантов, две скрипки, альт и виолончель, – продолжал комиссар, – сможете ли вы только по положению пальцев на струнах и шейках инструментов определить, что именно они исполняют?

Самюэльссон без раздумий отозвался:

– Это может быть что угодно, вариантов – не одна тысяча…

Диса пожала плечами и пошла дальше, не глядя на Йону.

– Семь миллионов комбинаций, – уточнил Самюэльссон, подумав.

– Семь миллионов, – повторил Йона.

Самюэльссон снова замолчал.

– Но на фотографии, о которой я говорю, – Йона продолжал гнуть свое, – отчетливо видны пальцы и струны, так что огромное количество комбинаций можно исключить…

– Давайте я взгляну на эту вашу фотографию, – сказал профессор. – Но я не собираюсь угадывать ноты.

– А что же…

– А теперь представьте себе, Йона Линна, – радостно говорил Самюэльссон, – представьте себе, что вам удалось установить примерную комбинацию нот. Как вы собираетесь искать их среди тысяч струнных квартетов Бетховена, Шуберта, Моцарта…

– Видимо, это невозможно.

– Если серьезно – то да, невозможно.

Йона сказал «спасибо» и закончил разговор. Диса ждала, сидя на бордюре фонтана. Он сел рядом, и Диса потерлась щекой о его плечо. Обнимая ее, Йона вдруг вспомнил слова, которые Роберт Риссен сказал о брате: «Если даже Аксель не сумел, то, думаю, это вообще невозможно».