Десять лет назад 1 page

Было половина девятого утра. Солнце светило через пыльное окно. Я спал в кабинете после ночного дежурства, не выспался, но все же собрал спортивную сумку. Ларс Ульсон уже несколько недель отменял наше сражение в бадминтон. Он слишком много работал, мотался между больницей в Осло и Каролинской больницей, читал лекции в Лондоне и метил на место в правлении. Но вчера позвонил и спросил, готов ли я.

– Да, черт тебя возьми, – ответил я.

– Ты готов продуть, – сказал он, но как-то необычно вяло.

Я вылил остатки кофе в раковину, оставил чашку на кухне для персонала, сбежал вниз по лестнице и на велосипеде доехал до спортзала. Когда я вошел, Ларс уже сидел в холодной раздевалке. Он почти испуганно поднял на меня глаза, отвернулся и натянул шорты.

– Я тебя так вздую, что ты неделю сидеть на сможешь, – объявил он и глянул на меня.

Трясущимися руками запер шкафчик.

– Много работаешь, – сказал я.

– А? Да, верно, у меня было…

Он замолчал и тяжело сел на лавку. Я спросил:

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– Отлично. Ты-то сам как?

– В пятницу встречаюсь с правлением.

– Верно. Тебя больше не будут финансировать. Вечно одно и то же.

– Да я и не слишком волнуюсь, – отмахнулся я. – Я хочу сказать – по-моему, все идет хорошо. Мои исследования не стоят на месте, дело движется, у меня чертовски хорошие результаты.

– Я знаком с Франком Паульссоном из правления, – сказал Лapc и поднялся.

– Правда? Как?

– В армии вместе служили, в Будене. Он головастый и довольно открытый.

– Это хорошо, – тихо сказал я.

Мы вышли из раздевалки, и Ларс схватил меня за руку:

– Хочешь, я позвоню ему и просто попрошу, чтобы они поставили на тебя?

– А можно? – спросил я.

– Вряд ли, но чем черт не шутит.

– Тогда пусть все остается как есть, – улыбнулся я.

– Но ты же должен продолжать исследования.

– Все устроится.

– Кто знает.

Я посмотрел на него и нерешительно сказал:

– Хотя это, может, было бы глупо.

– Я позвоню Паульссону вечером.

Я кивнул. Ларс, улыбаясь, легонько хлопнул меня по спине.

Когда мы в скрипящих кроссовках выходили в гулкий просторный зал, Лapc неожиданно спросил:

– Ты не хотел бы взять у меня пациентку?

– А в чем дело?

– У меня не хватает на нее времени, – объяснил он.

– К сожалению, я уже набрал группу.

– Ладно.

Я начал растягиваться, ожидая, когда освободится пятая дорожка. Ларс топтался рядом, проводя рукой по волосам и откашливаясь.

– По-моему, Эва Блау подходит для твоей группы, – сказал он. – Потому что она черт знает как завязана на травме. Во всяком случае, мне так кажется. Не могу пробить ее скорлупу, ни единого раза не получилось.

– Я с удовольствием что-нибудь посоветую, если ты…

– Посоветуешь? – перебил он и понизил голос: – Если честно, мне с ней все ясно.

– Что-нибудь случилось? – спросил я.

– Да нет… Я думал, что она очень тяжело болела, в смысле – физически.

– Но она не болела?

Ларс какое-то время смотрел на меня, напряженно улыбаясь, потом спросил:

– Ты не можешь просто сказать, что берешь ее к себе?

– Мне нужно подумать.

– Поговорим попозже, – торопливо бросил он.

Ларс затрусил на месте, остановился, беспокойно взглянул на вход, рассмотрел входящих, потом прислонился к стене.

– Прямо не знаю, Эрик. Было бы здорово, если бы ты посмотрел Эву. Я бы…

Он замолчал и глянул на дорожку: у двух молодых женщин, по виду студенток-медичек, еще оставалась пара минут. Когда одна из них споткнулась и пропустила простой стопбол, он фыркнул и прошептал:

– Корова.

Я посмотрел на часы и размял плечи. Ларс грыз ногти. Под мышками у него расплылись пятна пота. Лицо постарело, осунулось. Рядом с залом кто-то крикнул; Ларс дернулся и оглянулся на двери.

Женщины собрали свои вещи и ушли с дорожки, о чем-то щебеча.

– Теперь наша очередь, – сказал я и пошел вперед.

– Эрик, я когда-нибудь просил тебя взять пациента?

– Нет. Но у меня просто группа заполнена.

– А если я за тебя отдежурю? – быстро спросил он и внимательно посмотрел на меня.

– Заманчиво. – Мне стало любопытно.

– Я подумал – у тебя семья, тебе нужнее побыть дома.

– Она опасна?

– В каком смысле? – с неуверенной улыбкой спросил он и начал щипать свою ракетку.

– Эва Блау? Ты считаешь, что она опасна?

Он опять бросил взгляд на двери.

– Не знаю, что и ответить, – тихо сказал он.

– Она тебе угрожала?

– Ну… все пациенты такого типа могут быть опасными, тут сразу не скажешь. Но я уверен, что ты с ней справишься.

– Обязательно справлюсь.

– Ты берешь ее? Эрик, скажи, что берешь. Берешь?

– Беру, – ответил я.

У Ларса порозовели щеки, он повернулся и пошел к линии подачи. Вдруг по внутренней поверхности бедра у него побежал ручеек крови; он вытер кровь рукой и глянул на меня. Сообразив, что я видел кровь, он пробормотал, что у него проблемы с пахом, извинился и хромая ушел с дорожки.

Прошло два дня. Я только что вернулся в свою приемную, когда в дверь постучали. Я открыл. В коридоре стоял Ларс Ульсон, а в нескольких метрах от него – женщина в белом плаще. У нее был беспокойный взгляд, а нос красный, как будто она замерзла. Худое острое лицо ярко накрашено, вокруг глаз голубые и розовые тени.

– Это Эрик Мария Барк, – сказал Ларс. – Очень хороший врач. Лучше, чем я когда-нибудь буду.

– Вы рано, – сказал я.

– Мы договорились? – нервно спросил он.

Я кивнул и пригласил их войти.

– Эрик, я опаздываю, – тихо ответил Ларс.

– Было бы хорошо, если бы ты присутствовал.

– Я знаю, но мне нужно бежать. Звони мне в любое время, я отвечу, хоть среди ночи – когда угодно.

Он умчался, а Эва Блау прошла за мной в кабинет, закрыла за собой дверь и посмотрела мне в глаза.

– Это ваше? – неожиданно спросила она и протянула мне фарфорового слоника на дрожащей ладони.

– Нет.

– Но я же видела, как вы на него посмотрели, – с издевкой сказала женщина. – Вы его захотели, правда?

Я набрал в грудь побольше воздуха и спросил:

– Почему вы думаете, что мне хочется этого слоника?

– А вам не хочется?

– Нет.

– А этого хочется? – спросила она и задрала платье.

Она была без трусов, волосы на лобке сбриты.

– Эва, не нужно так делать.

– Ладно, – сказала она, ее губы нервно дрожали.

Она подошла слишком близко ко мне. От ее одежды резко пахло ванилью.

– Давайте сядем, – невозмутимо предложил я.

– Друг на друга?

– Можете сесть на диван.

– На диван?

– Да.

– Тогда это вам следует сесть на диван. – Женщина сбросила плащ на пол, подошла к письменному столу и уселась на мой стул.

– Может быть, вы хотите немного рассказать о себе? – спросил я.

– А что вас интересует?

Я задумался: может ли она, несмотря на все свое напряжение, легко поддаться гипнозу или будет сопротивляться, попытается остаться замкнувшимся в себе наблюдателем.

– Я вам не враг, – спокойно объяснил я.

– Не враг?

Она выдвинула ящик стола.

– Перестаньте, – попросил я.

Она пропустила мои слова мимо ушей и принялась грубо шарить в бумагах. Я подошел к ней, отвел ее руку, задвинул ящик и решительно сказал:

– Этого делать нельзя. Я просил вас перестать.

Она упрямо посмотрела на меня и снова выдвинула ящик. Не спуская с меня глаз, вытащила пачку документов и швырнула на пол.

– Прекратите, – жестко сказал я.

У женщины задрожали губы. Глаза наполнились слезами.

– Вы меня ненавидите, – прошептала она. – Я знала, знала, что вы будете меня ненавидеть. Все меня ненавидят.

Ее голос вдруг стал испуганным.

– Эва, – осторожно сказал я, – никакой опасности нет. Просто сядьте. Возьмите мой стул, если хотите, или садитесь на диван.

Она кивнула, встала со стула и пошла к дивану. Неожиданно обернулась и тихо спросила:

– Можно потрогать ваш язык?

– Нельзя. А теперь сядьте.

Она наконец села, но тут же начала беспокойно вертеться.

Я заметил, что она что-то зажала в кулаке.

– Что у вас там? – спросил я.

Женщина быстро спрятала руку за спину.

– Подойдите и посмотрите, если не боитесь, – испуганно-враждебно сказала она.

Я ощутил приступ раздражения, но заставил себя говорить спокойно:

– Не хотите рассказать, почему вы здесь, у меня?

Женщина покачала головой.

– Как вы думаете? – спросил я.

У нее дернулось лицо.

– Потому что я сказала, что у меня рак, – прошептала она.

– Вы боитесь, что у вас может быть рак?

– По-моему, он хотел, чтобы у меня был рак.

– Лapc Ульсон?

– Мне сделали операцию в мозгах, мне сделали две операции. Мне дали наркоз. Меня изнасиловали, пока я спала.

Она посмотрела мне в глаза и торопливо растянула рот:

– Так что теперь я и беременная, и лоботомированная.

– Что вы хотите сказать?

– Что это прекрасно. Я очень хочу родить ребенка, сына, мальчика. Он станет сосать мне грудь.

– Эва, – сказал я. – Как вы думаете, почему вы здесь?

Она протянула руку и разжала кулак. Ладонь была пуста, женщина несколько раз повернула ее.

– Хотите осмотреть мое влагалище? – прошептала она.

Я почувствовал, что необходимо уйти или позвать кого-нибудь в кабинет. Эва вскочила и сказала:

– Простите. Простите. Я так боюсь, что вы меня возненавидите. Пожалуйста, не ненавидьте меня. Я останусь, мне нужна помощь.

– Эва, успокойтесь. Я просто пытаюсь поговорить с вами. Мы считаем, что вам лучше присоединиться к моей группе гипноза. Вы это знаете, Ларс вам объяснил. Он сказал, что вы не против, что вы сами этого хотите.

Она кивнула и скинула мою кофейную чашку на пол.

– Простите, – повторила она.

Когда Эва Блау ушла, я подобрал с пола бумаги и сел за стол. В окно стучал легкий дождик; я вспомнил, что сегодня детский сад Беньямина на экскурсии, а мы с Симоне забыли дать сыну чистые непромокаемые штаны.

Теперь было ясно, что пошел дождь – светлая вода на дорогах, тротуарах и игровых площадках.

Я подумал – не позвонить ли в садик, попросить, чтобы Беньямина никуда не водили. Из-за каждой его вылазки на природу я начинал нервничать. Мне не нравилось даже то, что, чтобы попасть в столовую, ему приходится пройти несколько коридоров и спуститься по двум лестницам. Я прямо-таки видел, как нетерпеливые дети толкают его, как кто-нибудь ушибает его тяжелой дверью, как он спотыкается о чьи-нибудь ботинки, оставленные перед игровой площадкой. Я сделал ему укол, подумал я. Благодаря лекарству он не истечет кровью из-за маленькой ранки. Но все равно он гораздо уязвимее, чем другие дети.

Помню солнечный свет следующим утром – как он проникал сквозь темно-серые шторы. Рядом спала голая Симоне. Рот полуоткрыт, волосы растрепались, плечи и грудь покрыты маленькими светлыми веснушками. На руке вдруг обозначились мурашки. Я натянул на нее одеяло. Тихо кашлянул Беньямин. Я и не заметил, что он здесь. Иногда по ночам, если ему снились кошмары, он прокрадывался к нам и ложился на матрасе на полу. Я лежал в неудобном положении и держал его за руку, пока он не уснет.

Часы показывали шесть; я повернулся на бок, закрыл глаза и подумал: хорошо бы выспаться.

– Папа? – вдруг прошептал Беньямин.

– Поспи еще, – тихо сказал я.

Он уселся на матрасике, посмотрел на меня и сообщил своим тонким чистым голоском:

– Папа, ты ночью лежал на маме.

– Да ну? – сказал я, чувствуя, что Симоне у меня под боком проснулась.

– Да, ты лежал под одеялом и качался, – продолжал он.

– Да ну, глупости. – Я постарался, чтобы мой голос звучал непринужденно.

– М-м.

Симоне фыркнула и сунула голову под подушку.

– Ну, может, мне что-нибудь приснилось, – неопределенно ответил я.

Симоне под подушкой затряслась от смеха.

– Тебе приснилось, что ты качаешься?

– Ну-у…

Симоне выглянула, широко улыбаясь.

– А ну отвечай, – сказала она серьезным голосом. – Тебе приснилось, что ты качаешься?

– Папа?

– Ну, наверное, да.

– Ну а почему ты это делал? – смеясь продолжила Симоне. – Почему ты это делал, почему ты лежал на мне, когда…

– Позавтракаем? – перебил я.

Когда Беньямин вставал, я увидел, как у него скривилось лицо. Утром бывало хуже всего. Ночью Беньямин лежал без движения, и по утрам у него часто случались спонтанные кровотечения.

– Ну как ты?

Беньямин прислонился к стене – он не мог стоять.

– Подожди, кроха, я тебе сделаю массаж, – сказал я.

Беньямин со вздохом улегся в кровать и позволил мне сгибать и растягивать ему руки и ноги.

– Не хочу укол, – расстроенно объявил он.

– Послезавтра укола не будет.

– Не хочу, пап.

– Подумай о Лассе – у него диабет, – напомнил я. – Ему делают уколы каждый день.

– А Давиду не нужно делать уколы, – пожаловался Беньямин.

– Ну, может, ему что-нибудь другое не нравится.

Стало тихо.

– У него папа умер, – прошептал Беньямин.

– Вот как, – сказал я, заканчивая массировать ему плечи и руки.

– Спасибо. – Беньямин осторожно поднялся.

– Мой малыш.

Я обнял его худенькое тельце, как всегда, сдержав желание крепко прижать его к себе.

– Можно посмотреть покемонов? – спросил Беньямин.

– Спроси у мамы, – ответил я.

Симоне из кухни крикнула: «Трусишка!»

После завтрака я уселся в кабинете за стол Симоне, взял телефон и набрал номер Ларса Ульсона. Ответила его секретарша, Дженни Лагеркранц. Она работала у него лет десять, не меньше. Мы немного поболтали; я рассказал, что в первый раз за три недели мне удалось поспать утром, а потом попросил позвать Ларса.

– Подождите минутку, – сказала она.

Я собирался, если еще не поздно, попросить его ничего не говорить обо мне Франку Паульссону из правления.

В трубке щелкнуло, и через несколько секунд послышался голос секретарши:

– Ларс не может сейчас говорить.

– Скажите ему, что это я звоню.

– Я сказала, – натянуто объяснила она.

Я молча положил трубку, закрыл глаза и почувствовал, что что-то не так, что меня, кажется, обманули, что Эва Блау тяжелее и опаснее, чем описывал Ульсон.

– Разберусь, – прошептал я себе.

Но потом подумал, что в группе гипноза может нарушиться равновесие. Я собрал небольшую группу людей – и мужчин, и женщин – с абсолютно разными проблемами, историями болезни и прошлым. Я не просчитывал, насколько легко или трудно они поддаются гипнозу. Моей целью было общение, взаимное соприкосновение участников группы, развитие их связей с самими собой и с другими. Многие страдали от чувства вины, которое не позволяло им общаться с людьми, встроить себя в социум. Они убеждали себя, будто сами виноваты в том, что их изнасиловали или жестоко, до увечья, избили. Они потеряли способность контролировать свою жизнь, потеряли доверие к миру.

Во время последнего сеанса группа сделала большой шаг вперед. Мы, как всегда, побеседовали, а потом я попытался погрузить Марека Семиовича в глубокий гипноз. Загипнотизировать его оказалось не так просто. Он был несосредоточенным и сопротивлялся гипнозу. Я почувствовал, что еще не нашел правильный подход, не определил, с чего начать.

– Дом? Футбольное поле? Лес? – предположил я.

– Не знаю, – как обычно, ответил Марек.

– Мы должны откуда-то начать.

– Откуда?

– Представьте себе место, куда надо вернуться, чтобы понять все, что происходит с вами сейчас, – объяснил я.

– Зеница, – равнодушно сказал Марек. – Зеница-Добой.

– Ладно, хорошо. – Я сделал себе пометку. – Вы знаете, что там произошло?

– Все случилось здесь, в огромном старом доме из темного дерева, почти как замок. Усадьба с крутой крышей, с башенками и верандами…

Теперь группа сконцентрировалась, все слушали, все понимали, что в сознании Марека вдруг открылись какие-то внутренние двери.

– Я сидел в кресле, по-моему, – медленно продолжал он. – Или на подушках. Во всяком случае, я курил «Мальборо», пока… должно быть, сотни девушек и женщин из моего родного города проходили передо мной.

– Проходили?

– Несколько недель… Они входили в дверь, и их вели по широкой лестнице в спальню.

– Публичный дом? – спросил норрландец Юсси.

– Я не знаю, что там происходит, почти ничего не знаю, – тихо ответил Марек.

– Вы никогда не видели комнату на верхнем этаже? – спросил я.

Он потер лицо ладонями и перевел дыхание.

– Помню такое, – начал он. – Я вхожу в маленькую комнату и вижу учительницу, которая была у нас классе в восьмом-девятом. Она лежит связанная на кровати. Голая, с синяками на бедрах.

– Что происходит?

– Я стою возле двери, у меня в руках что-то вроде длинной деревянной палки… Дальше не помню.

– Попытайтесь вспомнить, – спокойно сказал я.

– Все исчезло.

– Вы уверены?

– Я не могу больше.

– Хорошо, не нужно, этого достаточно, – сказал я.

– Погодите, – попросил он и надолго затих.

Вздохнул, потер лицо и поднялся.

– Марек?

– Я ничего не помню, – резко сказал он.

Я сделал несколько пометок и почувствовал, что Марек изучает меня.

– Я не помню, но все случилось в этом проклятом доме, – добавил он.

Я посмотрел на него и кивнул.

– Все, что я есть, – оно там, в деревянном доме.

– В вороньем замке, – сказала сидевшая рядом с ним Лидия.

– Точно, вороний замок, – подхватил он и рассмеялся. Лицо у него было печальное.

Я опять посмотрел на часы. Через час встречаюсь с руководством больницы, представляю свое исследование. Или я добуду новые средства, или придется понемногу сворачивать и исследования, и лечение. До сих пор у меня не было времени нервничать. Я подошел к раковине, ополоснул лицо и перед тем, как выйти из ванной, постоял, глядя на свое отражение в зеркале и пытаясь улыбнуться. Запирая дверь в кабинет, я увидел рядом с собой молодую женщину.

– Эрик Мария Барк?

Густые темные волосы уложены узлом на затылке; когда она улыбнулась мне, на щеках образовались глубокие ямочки. Одета в медицинский халат, на груди удостоверение стажера.

– Майя Свартлинг, – представилась она и протянула руку. – Одна из ваших величайших почитательниц.

– Даже так? – усмехнулся я.

У женщины был счастливый вид, она благоухала гиацинтом – цветок из подземелий.

– Хочу принять участие в вашей работе, – без обиняков начала она.

– В моей работе?

Она кивнула и сильно покраснела.

– Мне это просто необходимо, – сказала она. – То, что вы делаете, невероятно интересно.

– Простите, если не разделю вашего энтузиазма, но я даже не знаю, будут ли исследования продолжаться, – объяснил я.

– А что такое?

– Отпущенных денег хватило всего на год.

Я подумал о предстоящей встрече и сделал над собой усилие, чтобы остаться приветливым:

– Поразительно, что вам интересна моя работа, я с удовольствием поговорю с вами. Но сейчас у меня как раз важная встреча, на которой…

Майя отошла.

– Простите, – сказала она. – Боже мой, простите.

– Мы можем поговорить по дороге, в лифте, – улыбнулся я.

Ситуация ее как будто расстроила. Майя снова покраснела и пошла рядом со мной.

– Вы думаете, могут быть трудности с получением денег? – обеспокоенно спросила она.

До встречи с руководством оставалось несколько минут. Рассказывать об исследовании – результатах, цели и временном плане – обычное дело, но мне оно всегда давалось тяжело: я знал, что столкнусь с проблемами из-за множества связанных с гипнозом предрассудков.

– Все потому, что большинство до сих пор считает гипноз чем-то неупорядоченным. Из-за этого штампа обсуждать промежуточные результаты довольно трудно.

– Но в ваших докладах есть прекрасные, невероятные примеры, хотя публиковать что-то еще рано.

– Вы читали все мои доклады? – спросил я скептически.

– Довольно много, – сухо ответила она.

Мы остановились у дверей лифта.

– Как вы относитесь к рассуждениям об энграммах?^[19] – бросил я пробный камень.

– Вы имеете в виду раздел о пациентах с повреждениями черепа?

– Да, – кивнул я, пытаясь скрыть удивление.

– Интересно, что вы пошли против теории о том, как воспоминания распределяются в мозге.

– У вас есть какие-нибудь соображения?

– Да. Вам стоило бы углубить исследования синапсиса и сконцентрироваться на мозжечковых миндалинах.

– Польщен, – сказал я и нажал кнопку лифта.

– Вам обязательно нужно получить деньги.

– Знаю, – ответил я.

– А что будет, если вам откажут?

– К счастью, у меня есть время, чтобы сокращать терапию постепенно и помогать пациентам по-другому.

– А исследование?

Я пожал плечами.

– Может быть, поищу другой институт, если кто-нибудь пойдет против меня.

– У вас есть враги в правлении?

– Вряд ли.

Майя положила руку мне на плечо, виновато улыбаясь. Ее щеки покраснели еще больше.

– Вы обязательно получите деньги. Вы первопроходец, в правлении не могут отмахнуться от этого. – Она заглянула мне глубоко в глаза. – Если они этого не понимают, я пойду за вами куда угодно.

Я вдруг спросил себя, не флиртует ли она со мной. Что-то было в ее интонациях, мягком хрипловатом голосе. Я быстро глянул на ее бейджик, чтобы уточнить имя: Майя Свартлинг, врач-стажер.

– Майя…

– Не отвергайте меня, – игриво прошептала она, – Эрик Мария Барк.

– Поговорим потом, – сказал я, когда двери лифта разъехались.

Майя улыбнулась, опять появились ямочки на щеках; она сложила ладони перед грудью, шутливо поклонилась и нежно произнесла:

– Савади.

Я, улыбаясь самому себе, вспоминал это тайское приветствие, поднимаясь к директору. Раздался мягкий звон, и я вышел из лифта. Дверь была открыта, но я постучал, прежде чем войти. Анника Лорентсон сидела и смотрела в панорамное окно, из которого открывался изумительный вид на Северное кладбище и Хагапаркен. На ее лице не было и следа от тех двух бутылок вина, которые она, по слухам, выпивает каждый вечер, чтобы уснуть. Кровеносные сосуды не проступают, скрыты под кожей пятидесятилетней женщины. Конечно, под глазами и на лбу отчетливо видна сеточка морщин, и такие красивые когда-то линии подбородка и шеи, много лет назад обеспечившие Аннике Лорентсон второе место на конкурсе красоты «Мисс Швеция», увяли.

Симоне просветила бы меня на этот счет, подумал я. Она бы сказала, что именно мужские черты лица принижают высокопоставленную женщину, позволяя критиковать ее внешность. Никто не обсуждает начальников-мужчин, если те злоупотребляют алкоголем; никому и в голову не придет сказать, что у начальника-мужчины дряблое лицо.

Я поздоровался с директором, сел рядом и сказал:

– Торжественно.

Анника Лорентсон молча улыбнулась мне. Она была загорелой и стройной, жидкие волосы выгорели на солнце. Духами от нее не пахло – скорее, чистотой; слабый запах очень дорогого мыла.

– Хотите? – Она указала на бутылки с минеральной водой.

Я покачал головой, начиная подумывать: где же остальные? Члены правления должны быть здесь, мои часы показывали уже пять минут сверх назначенного времени.

Анника встала и объяснила, словно прочитав мои мысли:

– Они придут, Эрик. Понимаете, они сегодня в бане.

Я криво улыбнулся:

– Способ избежать встречи со мной. Хитро, правда?

В эту же минуту дверь открылась, и вошли пятеро мужчин с распаренными докрасна лицами. Воротники костюмов влажные из-за мокрых волос и шей, от вошедших исходило тепло и запах лосьона после бритья. Они не спеша заканчивали разговор. Я услышал, как Ронни Йоханссон сказал:

– Хотя мое исследование кое-чего стоит.

– Само собой, – озадаченно ответил Свейн Хольстейн.

– Бьярне нес, что надо урезать, что эти клоуны из бухгалтерии хотят «отрегулировать» бюджет исследования во всей области.

– Я тоже об этом слышал. Но особо беспокоиться не о чем, – тихо сказал Хольстейн.

Они вошли, и разговор затих.

Свейн Хольстейн крепко пожал мне руку.

Ронни Йоханссон, представляющий лекарства руководству, лишь сдержанно помахал мне рукой и сел. Теперь мою руку жал Педер Меларстедт, член ландстинга. Он, отдуваясь, улыбнулся мне, и я заметил, что он все еще обильно потеет. Из-под волос стекали ручейки пота.

– Вы потеете? – с улыбкой спросил он. – Моя жена это ненавидит. Но я считаю, что потеть полезно. Определенно полезно.

Франк Паульссон едва глянул на меня, коротко кивнул и отошел к противоположной стене. Все еще немного поговорили, затем Анника негромко хлопнула в ладоши и попросила членов правления занять места за столом для совещаний. После бани им всем хотелось пить, и они сразу открыли бутылки с минеральной водой, стоявшие на большом ярко-желтом пластмассовом столе.

Я еще минуту постоял спокойно, рассматривая их, людей, в чьих руках была судьба моего исследования. Как странно: я смотрел на членов правления – и вспоминал своих пациентов. В этот момент они все были в защитной оболочке: их воспоминания, переживания и вытесненные в подсознание чувства слоились в стеклянном шаре, словно неподвижные кольца дыма. Трагично-красивое лицо Шарлотте, тяжелое печальное тело Юсси, бледная уступчивость Пьера, Лидия с ее бренчащими украшениями и прокуренной одеждой, Сибель в вечных париках и дерганая Эва Блау. Мои пациенты – нечто вроде таинственных отражений этих одетых в костюмы, уравновешенных и состоятельных людей.

Члены правления расселись, перешептываясь и беспокойно вертясь. Один из них позвякивал мелочью в кармане брюк. Другой спрятался, углубившись в свой ежедневник. Анника подняла глаза, спокойно улыбнулась и сказала:

– Эрик, прошу вас.

– Мой метод, – начал я, – мой метод сводится к лечению травм посредством групповой гипнотерапии.

– Это мы поняли, – вздохнул Ронни Йоханссон.

Я попытался коротко рассказать о том, что делал все это время. Меня слушали рассеянно; некоторые смотрели на меня, некоторые тяжело уставились в стол.

– К сожалению, мне нужно идти, – сказал через некоторое время Райнер Мильк и поднялся.

Он пожал руку кое-кому из присутствующих и вышел из комнаты.

– Вы получили материалы заранее, – продолжал я. – Я знаю, отчет довольно длинный, но это необходимо. Я не мог сократить его.

– Почему? – спросил Педер Меларстедт.

– Потому что делать выводы еще рановато, – пояснил я.

– А если перепрыгнуть два года?

– Трудно сказать, но модели поведения я вижу, – ответил я, хотя знал, что не должен ввязываться в такой разговор.

– Модели поведения? Что за модели?

– Не хотите рассказать, чего вы рассчитываете достичь? – улыбаясь предложила Анника.

– Я надеюсь выявить ментальные барьеры, которые остаются у человека при погружении в гипноз, определить, как мозг в состоянии глубокого расслабления находит новые способы защитить личность от того, что ее пугает. Я полагаю – и это поразительно, – что когда приближаешься к травме, к ядру, к тому, что представляет настоящую опасность… Когда под воздействием гипноза вытесненные воспоминания наконец проявляются, человек в последней попытке защитить тайну начинает цепляться за все подряд. И тогда, как я начал догадываться, он перетягивает в существующие в памяти образы материал своих сновидений, только чтобы избежать прозрения.

– Избежать понимания того, в каком положении он находится? – с внезапным интересом спросил Ронни Йоханссон.

– Да, или, точнее, нет… преступников там нет, – ответил я. – Преступников заменяют чем угодно, часто зверями.

За столом стало тихо.

Я увидел, как Анника, которая до сих пор как будто испытывала неловкость за меня, спокойно улыбнулась.

– Так действительно может быть? – почти шепотом спросил Йоханссон.

– Насколько отчетлива эта модель? – спросил Меларстедт.

– Она ясно прослеживается, но еще не подтверждена, – пояснил я.

– А в других странах такие исследования проводятся? – поинтересовался Меларстедт.

– Нет, – неожиданно ответил Йоханссон.

– Скажите, – вмешался Хольстейн, – если сейчас прекратить работу, как по-вашему, пациент сможет найти новую защиту в гипнозе?

– Можно ли пойти дальше? – спросил Меларстедт.

Я почувствовал, что у меня горят щеки, тихо кашлянул и ответил:

– Я думаю, что при более глубоком гипнозе можно опуститься ниже уровня образов.

– А как же пациенты?

– Я тоже про них подумал, – сказал Меларстедт Аннике.

– Все это, конечно, чертовски заманчиво, – сказал Хольстейн. – Но я хочу гарантий… Никаких психозов, никаких самоубийств.

– Да, но…

– Вы можете обещать, что ничего подобного не будет? – перебил он.

Франк Паульссон созерцал этикетку на бутылке воды. Хольстейн посматривал на часы, у него был утомленный вид.

– Моя главная цель – помочь пациентам, – сказал я.

– А исследование?

– Оно…

Я откашлялся и тихо произнес:

– Оно все же побочный продукт. Так я понимаю.

Сидевшие за столом переглянулись.

– Хороший ответ, – подал голос Франк Паульссон. – Я полностью поддерживаю Эрика Барка.