Десять лет назад 2 page

– Я все равно беспокоюсь за пациентов, – возразил Хольстейн.

– Здесь все есть. – Паульссон указал на сборник материалов. – Здесь Барк подробно описал, как меняется состояние пациентов. Выглядит более чем многообещающе.

– Это настолько необычное лечение, настолько смелое… Мы должны быть уверены, что сможем отстоять его, если что-то пойдет не так.

– Такого не должно случиться, – сказал я. По спине побежали мурашки.

– Эрик, сегодня пятница, все хотят домой, – заключила Анника. – Я думаю, вы можете рассчитывать на возобновление финансирования.

Остальные согласно кивнули; Ронни Йоханссон откинулся назад и хлопнул в ладоши.

Когда я пришел домой, Симоне стояла в просторной кухне. Она выкладывала на стол продукты из четырех пакетов: спаржа, свежий майоран, цыпленок, лимон и жасминовый рис. Увидев меня, она рассмеялась.

– Что такое? – спросил я.

Симоне покачала головой и сказала, улыбаясь до ушей:

– Видел бы ты себя.

– А что?

– Ты похож на мальчишку на рождественском утреннике.

– Что, настолько заметно?

– Беньямин! – позвала она.

Беньямин пришел на кухню, держа в руках футляр с лекарствами. Симоне постаралась скрыть улыбку и показала на меня:

– Посмотри на папу. Какой он?

– Как будто радуется.

– А я и радуюсь, малыш. Радуюсь.

– Уже придумали лекарства? – спросил он.

– Лекарства?

– Ну чтобы я выздоровел, чтобы мне больше не надо было делать уколы, – объяснил он.

Я взял его на руки, обнял и объяснил, что лекарства еще не придумали, но я надеюсь, что скоро придумают. Надеюсь на это больше, чем на что-либо еще.

– Ладно, – сказал он.

Я спустил его на пол и увидел задумчивое лицо Симоне.

Беньямин потянул меня за штанину.

– Почему? – спросил он.

Я не понял.

– Почему ты так радуешься?

– Просто из-за денег, – сдержанно ответил я. – Мне дали деньги на исследование.

– Давид говорит, что ты колдун.

– Я не колдун. Я гипнотизирую людей, чтобы помочь им, когда им грустно и страшно.

– Художников? – спросил он.

Я засмеялся. У Симоне стал изумленный вид.

– Почему художников? – удивилась она.

– Ну ты же говорила по телефону, что они боятся.

– Правда?

– Да, сегодня, я слышал.

– Точно-точно, говорила. Художники боятся и нервничают, когда показывают свои картины, – объяснила она.

– Кстати, как там то помещение возле Берцелий-парка? – спросил я.

– На Арсенальсгатан.

– Ты его сегодня смотрела?

Симоне медленно кивнула:

– Хорошее. Завтра подпишу договор.

– Почему же ты ничего не сказала? Поздравляю, Сиксан!

Она засмеялась:

– Я точно знаю, какая у меня будет первая выставка. Девушка, которая училась в высшей школе искусств в Бергене, она совершенно поразительная, делает огромные…

Симоне замолчала – в дверь позвонили. Она попыталась рассмотреть звонящего через кухонное окно, а потом пошла открывать. Я вышел следом и через темную прихожую увидел ее в дверном проеме, залитом дневным светом. Когда я подошел, Симоне выглядывала на улицу.

– Кто там? – спросил я.

– Никого. За дверью никого не было.

Я поглядел через кусты на улицу.

– Что это? – вдруг спросила она.

На лестнице перед дверью лежала палка с ручкой на одном конце и круглой деревянной пластинкой на другом.

– Странно, – сказал я и поднял старинную вещь.

– А для чего она?

– Я думаю, это вроде розги. Раньше такими наказывали детей.

Подошло время сеанса. Через десять минут соберутся участники группы. Шестеро постоянных и одна новенькая, Эва Блау. Надевая медицинский халат, я всегда испытывал головокружительное ликование, как перед выходом на сцену. Словно я сейчас поднимусь на эстраду, в свет рампы. Чувство это не имело ничего общего с тщеславием. Меня приводило в восторг сознание того, что я способен передавать другим суть своего профессионального искусства.

Я взял блокнот и просмотрел записи, сделанные на предыдущем сеансе, когда Марек Семиович рассказывал о большом деревянном доме в кантоне Зеница-Добой.

После этого я погружал Марека в более глубокий гипноз. Он успокоился и подробно описал подвал с цементным полом, где его принуждали бить током друзей и дальних родственников. Но вдруг Марек повернулся, сломал сценарий, перестал слушаться моих указаний и стал самостоятельно искать выход из гипноза. Я понимал, что двигаться надо небольшими шагами, поэтому решил сегодня оставить Марека в покое. Пусть начинает Шарлотте, а потом, может быть, я сделаю первую попытку поработать с новенькой, Эвой Блау.

Комната для гипноза должна была производить нейтральное, успокаивающее впечатление. Шторы неопределенно-желтого цвета, серый пол, мебель простая, но удобная, стулья и стол из березы, солнечно-светлого дерева с коричневыми пятнышками. Под стулом лежала забытая кем-то голубая бахила. На стенах ничего, кроме нескольких литографий невнятного цвета.

Я расположил стулья полукругом и установил штатив подальше.

Исследование придавало мне энергии. Мне было интересно, к каким открытиям оно приведет, и в то же время я убеждался, что эта новая форма терапии лучше всего, что я применял раньше. При лечении травм значение коллектива оказалось колоссальным. Одиночество, изоляция сменились общим процессом излечения.

Я быстро укрепил камеру на штативе, подсоединил провод, поставил новую пленку, отъюстировал, отрегулировал объектив по спинке стула, навел резкость и снова отрегулировал объектив. Тут вошла одна из моих пациенток. Сибель. Я предположил, что она несколько часов простояла возле больницы, ожидая, когда комнату откроют и начнется сеанс. Сибель села на один из стульев; из ее горла послышались странные булькающие звуки, словно она что-то глотала. С недовольной улыбкой поправила большой парик в светлых локонах, который она обычно надевала на наши встречи, и напряженно вздохнула.

Вошла Шарлотте Седершёльд. На ней был синий тренч с широким поясом, туго завязанным на тонкой талии. Шарлотте сняла шапку, и вокруг лица рассыпались густые каштановые волосы. Она, как всегда, была невыразимо печальна и прекрасна.

Я открыл окно и почувствовал, как по лицу струится свежий нежный весенний ветер.

Когда я повернулся, в кабинет вошел Юсси Перссон.

– Доктор, – сказал он протяжно. Норрландец.

Мы пожали друг другу руки, потом он пошел здороваться с Сибель. Хлопнул себя по пивному брюшку и сказал что-то, от чего та покраснела и захихикала. Они тихо болтали, пока входили остальные участники группы, Лидия, Пьер и Марек – он, как обычно, немного опоздал.

Я стоял и спокойно ждал, когда они почувствуют себя готовыми к занятию. Моих пациентов объединяло одно: все они пережили насилие, травму. Это насилие так повлияло на их психику, что они, чтобы выжить, скрывали его от самих себя. Никто из них так и не понял до конца, что с ним произошло. Они сознавали только, что в их прошлом есть что-то ужасное, искорежившее их жизнь.

«Прошлое фактически не существует как некое „было“, оно перешло в „есть“»,^[20] частенько цитировал я Фолкнера. Этим я хотел сказать, что любое незначительное происшествие следует за человеком в настоящее. Наш выбор определяется конкретным событием, и если это событие нанесло травму, то прошлое почти целиком заполняет собой настоящее.

Обычно я гипнотизировал всю группу, погружая при этом одного-двух пациентов в более глубокий транс. Таким образом мы могли обсуждать происходящее на двух уровнях: уровне гипнотического внушения и уровне сознания.

Занимаясь гипнозом, я кое-что понял. Сначала это было просто ощущение, которое потом переросло в более отчетливое осознание определенной модели. Это открытие, разумеется, следовало доказать. Я сознавал, что, возможно, возлагаю на свой тезис слишком большие надежды. Человек, совершивший насилие, никогда не явится загипнотизированной жертве в своем подлинном обличье. Можно определить ситуацию, пронаблюдать пугающее развитие событий – но преступник не выдаст себя.

Все уже заняли свои места, только Эва Блау, новая пациентка, еще не пришла. Хорошо знакомое волнение прокатилось по группе.

Шарлотте Седершёльд всегда садилась подальше. Она сняла пальто; как всегда, невероятно элегантна – строгий серый кардиган, на изящной шее блестит широкое жемчужное ожерелье. На Шарлотте была синяя плиссированная юбка и плотные темные колготки. Блестящие короткие сапожки. Когда наши взгляды встретились, она застенчиво улыбнулась мне. К тому времени, как я принял Шарлотте в группу, она пятнадцать раз пыталась покончить с собой. В последний раз она выстрелила себе в голову из ружья, с которым ее муж охотился на лосей, посреди гостиной на вилле в Юрсхольме. Ружье соскользнуло, и Шарлотте осталась без одного уха и части щеки. Теперь ничего этого не было видно: Шарлотте сделала несколько недешевых пластических операций и сменила прическу на ровное густое каре, скрывавшее ушной протез и слуховой аппарат.

Когда я видел, как Шарлотте, склонив голову набок, серьезно и уважительно слушает чужие рассказы, то всегда холодел от беспокойства. Красивая немолодая женщина. Привлекательная, несмотря на произошедший с ней ужас. Я не в состоянии был спокойно смотреть на ту пропасть, которая угадывалась в ней.

– Садитесь поудобнее, Шарлотте, – попросил я.

Она кивнула и ответила нежным голосом, аккуратно выговаривая слова:

– Мне хорошо, хорошо.

– Сегодня мы исследуем внутреннее пространство Шарлотте, – объяснил я.

– Мой вороний замок, – улыбнулась она.

– Верно.

Марек безрадостно и нетерпеливо ухмыльнулся мне, когда наши взгляды встретились. Целое утро он провел в спортзале, мускулы были переполнены кровью. Я посмотрел на часы. Пора начинать, мы больше не можем ждать Эву.

– Предлагаю начать, – сказал я.

Сибель торопливо поднялась и выплюнула жвачку на бумажную салфетку, а салфетку выбросила. Робко глянула на меня и сказала:

– Я готова, доктор.

За расслаблением последовала тяжелая, теплая лестница индукции, растворение воли и границ сознания. Я медленно продолжал погружать пациентов в глубокий транс, вызывая у них в сознании образ влажной деревянной лестницы, по которой я медленно веду их вниз.

Между нами заструилась особая энергия. Странное тепло между мной и остальными. Мой голос, поначалу резкий и отчетливый, понемногу становился тише. Юсси казался беспокойным, что-то бормотал и иногда агрессивно скалился. Мой голос управлял пациентами, глаза видели, как их тела обмякают, лица разглаживаются и приобретают особенное, тяжелое выражение, какое всегда бывает у людей под гипнозом.

Я заходил им за спину, легко касался их плеч и управлял каждым из них, считая в обратном порядке.

Юсси что-то прошипел сам себе.

У Марека открылся рот, свесилась нитка слюны.

Пьер казался тяжелее и мягче, чем когда-либо. Рука Лидии свесилась с ручки стула.

– Продолжайте спускаться по лестнице, – сказал я тихо.

Во время встречи с правлением я умолчал о том, что гипнотизер тоже погружается в некое подобие транса. В моих глазах это было неизбежно – и прекрасно.

Я никогда не мог понять, почему события моего собственного транса, того, что развивается параллельно с гипнозом пациентов, разыгрываются под водой. Но мне нравились подводные картины, они были ясные и приятные, и я привык считывать по ним нюансы гипнотического сеанса.

Пока я опускался в море, мои пациенты, конечно, видели совсем другое. Они погружались в воспоминания, в прошлое, оказывались в детской, там, куда ходили подростками, на родительской даче или в гараже девушки-соседки. Они не знали, что для меня они в это же самое время пребывают глубоко под водой, медленно падая вдоль гигантских кораллов, рифов или шероховатых стен трещины в скале.

В моих мыслях мы все вместе погружались в прошитую пузырьками воду.

Сегодня я хотел увести их за собой в гипноз довольно глубоко. Мой голос проговаривал цифры, твердил о приятном расслаблении, а в ушах у меня гудела вода.

– Я хочу, чтобы вы погрузились глубже, еще немного, – говорил я. – Продолжайте опускаться, но теперь медленнее. Скоро вы встанете, очень мягко и спокойно… немного глубже, еще немного, а теперь встаем.

Группа стояла полукругом напротив меня, на песчаном морском дне. Плоском и обширном, словно гигантский пол. Вода была светлой, зеленоватой. Песок под ногами перекатывался мелкими правильными волнами. Над нами проплывали красные медузы. Плоские рыбки то и дело поднимали облачка песка и уносились прочь.

– Сейчас мы очень глубоко, – сказал я.

Они открыли глаза и смотрели прямо на меня.

– Шарлотте, сегодня ваша очередь начинать, – продолжал я. – Что вы видите? Где вы находитесь?

Ее губы беззвучно шевельнулись.

– Здесь нет ничего опасного, – подбодрил ее я. – Мы все время рядом с вами.

– Я знаю, – монотонно произнесла она.

Ее глаза были ни открыты, ни закрыты. Прищуренные, как у лунатика, пустые и отсутствующие.

– Вы стоите перед дверью, – сказал я. – Хотите войти?

Она кивнула, ее волосы колыхнулись от потока воды.

– Входите, – велел я.

– Хорошо.

– Что вы видите?

– Не знаю.

– Вы вошли? – спросил я с ощущением, что поторопился.

– Да.

– Но ничего не видите.

– Как сказать…

– Там что-нибудь странное?

– Не знаю, вряд ли…

– Опишите, что видите, – быстро попросил я.

Она покачала головой; пузырьки воздуха поднялись из ее волос и, сверкая, устремились к поверхности. Я понял, что допустил ошибку, что оказался нечутким, не вел ее, а пытался толкать вперед. И все же не смог удержаться и сказал:

– Вы вернулись в дедушкин дом.

– Да, – глухо ответила она.

– Вы уже перед дверью и идете дальше.

– Я не хочу.

– Сделайте всего один шаг.

– Может быть, не прямо сейчас, – прошептала она.

– Поднимите глаза и посмотрите.

– Не хочу.

У нее задрожала нижняя губа.

– Вы видите что-то странное? – спросил я. – Что-то, чего там не должно быть?

Глубокая морщина легла на лоб Шарлотте, и я внезапно понял, что она слишком быстро уходит от меня, просто вырывается из гипноза. Это могло оказаться опасным и иметь скверные последствия. Если Шарлотте выйдет из транса слишком быстро, она может погрузиться в глубокую депрессию. Большие пузырьки вырывались из ее рта сверкающей цепочкой. Лицо блестело, и сине-зеленая дорожка пробежала по ее лбу.

– Не нужно, Шарлотте, вам не обязательно смотреть, – успокаивающе сказал я. – Если хотите, можете открыть стеклянные двери и выйти в сад.

Шарлотте задрожала всем телом, и я понял, что опоздал.

– Теперь успокойтесь, – прошептал я и протянул руку, чтобы погладить ее.

Ее губы побелели, а глаза широко раскрылись.

– Шарлотте, мы все вместе осторожно возвращаемся на поверхность, – сказал я.

Ее ноги подняли густую тучу песка, когда она поплыла вверх.

– Подождите, – еле слышно позвал я.

Марек смотрел на меня, пытаясь что-то крикнуть.

– Мы уже возвращаемся наверх, сейчас я сосчитаю до десяти, – продолжал я, пока мы торопливо поднимались к поверхности. – И когда я произнесу «десять», вы откроете глаза и почувствуете себя хорошо…

Шарлотте перевела дыхание, неуверенно встала со стула, поправила одежду и вопросительно посмотрела на меня.

– Сделаем перерыв, – предложил я.

Сибель медленно поднялась и ушла курить. Пьер последовал за ней. Юсси остался сидеть на стуле, тяжелый и вялый. Никто из них не проснулся до конца. Возвращение на поверхность оказалось слишком резким. Но так как нам предстояло скоро вернуться на глубину, я подумал, что лучше оставить членов группы в этом смутном состоянии. Я остался сидеть на стуле, потер лицо и сделал несколько пометок. Тут ко мне подошел Марек Семиович.

– Молодец, – сказал он и сухо улыбнулся.

– Получилось не так, как я планировал, – ответил я.

– По-моему, это здорово.

Приблизилась Лидия в своих звенящих украшениях. Ее крашенные перышками волосы вспыхнули, как медные нити, когда она попала под солнечный луч.

– Что? – спросил я. – Что здорово?

– Что вы поставили эту шлюху из высшего общества на место.

– Ты что говоришь? – заинтересовалась Лидия.

– Я не о тебе, я про…

– Ты же не станешь утверждать, что Шарлотте проститутка, потому что это не так, – мягко сказала Лидия. – Правда, Марек?

– Ладно, ну ее.

– Ты знаешь, что делают проститутки?

– Да.

– Быть проституткой, – с улыбкой продолжала Лидия, – это не обязательно плохо. Это выбор человека, и тут дело в шакти, женской энергии, женской силе.

– Точно, они хотят заиметь силу, – энергично подтвердил он. – Ни черта их не жалко.

Я отошел, просматривая записи, но продолжая прислушиваться к их разговору.

– Бывают такие люди, которым не удается уравновесить свои чакры, – миролюбиво сказала Лидия. – И они обычно плохо себя чувствуют.

Марек с беспокойным видом уселся, облизнул губы и посмотрел на Лидию.

– В вороньем замке творились всякие вещи, – тихо произнес он. – Я это знаю, но…

Он замолчал и так стиснул зубы, что желваки заходили.

– Ничто не есть ошибка. – Она взяла его за руку.

– Почему я не могу вспомнить?

Вернулись Сибель и Пьер. Все были притихшие и подавленные. Шарлотте выглядела так, словно сейчас сломается. Она стояла, обхватив себя за плечи тонкими руками.

Я поставил в камеру новую кассету, быстро наговорил время и дату, объяснил, что члены группы все еще пребывают в постгипнотическом состоянии. Посмотрел в видоискатель, немного поднял штатив и направил камеру. Потом расставил стулья и попросил пациентов снова занимать места.

– Подходите, садитесь. Пора продолжать, – сказал я.

Вдруг в дверь постучали, и вошла Эва Блау. Я заметил, что она очень нервничает, и подошел к ней:

– Добро пожаловать.

– Вы правда хотите, чтобы я пожаловала?

– Да.

У нее покраснели шея и щеки, когда я забрал и повесил ее пальто. Показал ей группу и придвинул к полукругу еще один стул.

– Эва Блау раньше была пациенткой доктора Ульсона, но теперь присоединится к нашей группе. Мы все постараемся, чтобы она чувствовала себя среди друзей.

Сибель сдержанно кивнула, Шарлотте приветливо улыбнулась, остальные застенчиво поздоровались. Марек притворился, что не заметил новенькую.

Эва Блау села на свободный стул и зажала сцепленные руки между коленями. Я вернулся на свое место и осторожно приступил ко второй части:

– Садитесь удобно, ноги на полу, руки на коленях. Первая часть прошла не совсем так, как я предполагал.

– Простите, – сказала Шарлотте.

– Никто не должен просить прощения, тем более вы. Надеюсь, вы это понимаете.

Эва Блау неотрывно смотрела на меня.

– Мы начали с мыслей и ассоциаций, вызванных первой частью, – сказал я. – Кто-нибудь хочет высказаться?

– Сбивает с толку, – сказала Сибель.

– Очень разочаровывает, – подхватил Юсси. – Не успел я открыть глаза и почесать голову – а оно уже все кончилось.

– Что вы почувствовали? – спросил я его.

– Волосы, – с улыбкой ответил Юсси.

– Волосы? – хихикнула Сибель.

– Когда чесал голову, – пояснил Юсси.

Несколько человек рассмеялись шутке.

– Что у вас ассоциируется с волосами? – спросил я, усмехнувшись. – Шарлотте?

– Не знаю, – улыбнулась она. – Волосы? Может, борода… нет.

Пьер перебил тонким голосом:

– Хиппи. Хиппи на чоппере, – улыбаясь сказал он. – Он сидит вот так, жует «Джусифрут» и скользит…

Внезапно Эва с грохотом встала со стула.

– Детский сад какой-то, – заявила она и ткнула пальцем в Пьера.

Его улыбка угасла.

– Почему вы так думаете? – спросил я.

Эва не ответила. Посмотрела мне в глаза и с угрюмым видом села на место.

– Продолжайте, пожалуйста, Пьер, – спокойно попросил я.

Тот помотал головой, махнул скрещенными указательными пальцами на Эву и притворился смущенным.

– Дениса Хоппера застрелили за то, что он был хиппи, – заговорщицки прошептал он.

Сибель хихикнула и искоса взглянула на меня. Юсси поднял руку и повернулся к Эве.

– В вороньем замке детских игр не будет, – сказал он с тяжелым норрландским акцентом.

Стало тихо. Эва повернулась к Юсси – похоже было, что она собирается наорать на него. Но Юсси так спокойно и серьезно взглянул на нее, что Эва прикусила язык и снова села прямо.

– Эва, мы начинаем с упражнений на расслабление, дыхание, а потом я погружаю в гипноз одного или нескольких из вас, – объяснил я. – В работу вовлечена вся группа, независимо от того, на каком уровне сознания находится человек.

На лице Эвы появилась ироничная улыбка.

– А иногда, – продолжал я, – если я чувствую, что это сработает, я могу погрузить в глубокий гипноз всю группу.

Я подвинул стул, попросил пациентов закрыть глаза и откинуться на спинку стула.

– Ноги устойчиво и спокойно стоят на полу, руки лежат на коленях.

Осторожно погружая их в состояние глубокого расслабления, я думал, что следовало начать с попытки определить тайную комнату Эвы. Очень важно, чтобы она поскорее смогла взаимодействовать с чем-нибудь, чтобы ее приняли в коллектив. Я проговаривал цифры в обратном порядке, слушал дыхание своих пациентов, ввел их в легкий гипноз и оставил у серебристой поверхности воды.

– Эва, теперь повернитесь ко мне, – спокойно сказал я. – Доверяйте мне, я позабочусь о вас во время гипноза, ничего страшного не случится. Вы расслаблены и спокойны, вы слушаете мой голос и следуете моим указаниям. Подчиняйтесь моим словам, не задумываясь над ними, вы находитесь в середине потока слов, не впереди и не позади, а постоянно в середине…

Мы погружались в серую воду, остальные члены группы зависли, прислонившись головами к волнистому зеркалу. Мы с Эвой опускались в темную глубину по толстым веревкам, по тросам с развевающимися тряпками водорослей.

В то же время в реальности я стоял позади стула Эвы Блау, положив одну руку ей на плечо и обращаясь к ней спокойным низким голосом. От ее волос пахло дымом. Эва сидела откинувшись, с расслабленным лицом.

В моем собственном трансе вода перед ней была то бурой, то серой. Лицо оставалось в тени, губы плотно сжаты, между бровями пролегла глубокая морщина, но взгляд оставался непроницаемым. Я думал, с чего начать. Откровенно говоря, я совсем мало знал о ней. В журнале Ларса Ульсона не было почти ничего о ее прошлом. Приходилось действовать вслепую, и я решил пойти на хитрость. Часто оказывалось, что ощущение покоя и радости быстрее всего приводит к сути проблемы.

– Эва, вам десять лет, – сказал я и обошел стулья, чтобы видеть ее лицо.

Ее грудь едва поднималась, Эва спокойно и мягко дышала диафрагмой.

– Вам десять лет. Сегодня прекрасный день. Вы рады. Чему вы радуетесь?

Эва сладко вытянула губы трубочкой, улыбнулась самой себе и сказала:

– Мужчина танцует в луже и брызгается.

– Кто танцует?

– Кто?

Она немного помолчала.

– Мама говорит – Джин Келли.

– А, так вы смотрите «Поющие под дождем»?

– Мама смотрит.

– А вы – нет?

– Смотрю, – улыбнулась она и прищурилась.

– И вам радостно?

Эва опустила подбородок в медленном кивке.

– Что происходит?

Я увидел, как ее лицо склоняется к груди. Вдруг ее губы шевельнулись в странной улыбке.

– У меня большой живот, – еле слышно проговорила она.

– Живот?

– Я вижу, что он ужасно большой. – В ее голосе послышались слезы.

Рядом с ней, раздувая живот, дышал Юсси. Краем глаза я заметил, что его губы шевелятся.

– Вороний замок, – прошептал он в легком гипнозе. – Вороний замок.

– Эва, послушайте меня, – продолжал я. – Вы можете слышать всех, кто есть в этой комнате, но только мой голос вы должны слушать. Не обращайте внимания на то, что говорят другие, слушайте внимательно только мой голос.

– Ладно, – ответила она с выражением удовольствия на лице.

– Вы знаете, почему у вас большой живот? – спросил я.

Эва молчала. Я смотрел на нее не отрываясь. Ее лицо стало серьезным, беспокойным, взгляд обращен в какие-то мысли, воспоминания. Внезапно у нее сделался такой вид, будто она пытается сдержать улыбку:

– Не знаю.

– А я думаю – знаете, – сказал я. – Но не будем вас торопить. Не думайте пока об этом. Хотите смотреть телевизор дальше? Я последую за вами, все последуют за вами, на протяжении всего пути, независимо от того, что произойдет – обещаю. Мы дали вам честное слово, можете положиться на нас.

– Я хочу в вороний замок, – прошептала она.

Я подумал: что-то пошло не так, пока я вел обратный отсчет и внушал представление о ведущей вниз лестнице. А сам погружался в тепловатую воду, медленно опускаясь вдоль скалы, все глубже и глубже.

Эва Блау подняла подбородок, облизнула губы, всосала щеки и прошептала:

– Я вижу, как они забирают какого-то человека. Просто подходят и забирают.

– Кто забирает человека? – спросил я.

Эва прерывисто задышала. Лицо потемнело. Коричневая вода перед ней помутнела.

– Мужчина с хвостом, он подвешивает маленького к потолку, – простонала она.

Я увидел, как она одной рукой схватилась за трос с колышущимися водорослями, ноги медленно двигались, словно она гребла на байдарке.

Почти до обморока резко я вырвался из гипноза. Я понял, что Эва блефует, что она не под гипнозом. Я не понимал, откуда я это знаю, но был в этом уверен. Она защитилась от моих слов, блокировала внушение. Разум хладнокровно шептал мне: она лжет, она ни на секунду не погружалась в транс.

Я смотрел, как она раскачивается на стуле взад-вперед.

– Мужчина тащит и тащит маленького человека, тащит так жестоко…

Вдруг Эва встретилась со мной взглядом и затихла. Рот растянулся в ухмылке.

– Ну как? – спросила она.

Я не ответил. Просто стоял и смотрел, как она встает, снимает пальто с крючка и спокойно выходит из комнаты.

Я написал на бумаге «Вороний замок», завернул в нее пленку номер четырнадцать и обмотал резинкой. Вместо того чтобы, как обычно, отправить ее в архив, я забрал ее с собой в кабинет. Хотелось подумать над ложью Эвы Блау и своей собственной реакцией. Однако уже в коридоре я понял, что именно было не так: Эва продолжала контролировать мимику, она пыталась быть приятной, ее лицо не стало бессмысленным и непонимающим, как у тех, кто впал в транс. Погруженный в гипноз человек может улыбаться, но не обычной, а сонно-расслабленной улыбкой.

Когда я подошел к кабинету, возле двери меня ждала давешняя молоденькая стажерка. Я стал судорожно вспоминать, как ее зовут: Майя Свартлинг.

Мы поздоровались, и не успел я отпереть дверь, как она сказала:

– Простите, что я такая навязчивая, но часть моей диссертации построена на вашем исследовании. Так что не только я, но и мой руководитель хотели бы, чтобы сам объект принял участие.

Она серьезно посмотрела на меня. Я ответил:

– Понимаю.

– Ничего, если я задам несколько вопросов? – сказала она наконец. – Кое-что спрошу?

На мгновение она стала похожа на маленькую девочку: хитрая, но неуверенная в себе. Глаза очень темные, отливают черным на фоне необычайно светлой кожи. Красиво причесанные волосы блестели, заплетенные короной. Старомодная прическа, но Майе она была к лицу.

– Можно? – тихо спросила она. – Вы даже не представляете, какая я могу быть надоедливая.

Я поймал себя на том, что улыбаюсь ей. В ней было что-то такое живое и свежее, что я, сам того не сознавая, хлопнул в ладоши и объявил, что готов. Она засмеялась и посмотрела на меня долгим взглядом. Я отпер дверь; Майя не долго думая вошла за мной в кабинет, села на стул для посетителей, достала блокнот и ручку и, улыбаясь, посмотрела на меня.

– О чем вы хотите меня спросить?

Майя сильно покраснела и заговорила, все еще широко улыбаясь – казалось, она не может сдержать улыбку:

– Если начать с практики… как вы думаете, пациент может обмануть вас? Просто сказать то, что, по его мнению, вы хотите услышать?

– Сегодня как раз было такое, – улыбнулся я. – Одна пациентка не захотела, чтобы ее гипнотизировали, сопротивлялась внушению и, естественно, сохранила контроль над сознанием, но притворилась, что погрузилась в транс.

Майя немного успокоилась, вид у нее стал поувереннее. Она наклонилась вперед, вытянула губы, потом спросила:

– Она притворялась?

– Конечно, я это понял.

Майя вопросительно подняла брови:

– Как?

– Начать с того, что существуют явные внешние признаки гипнотического расслабления. Самый важный из них – лицо теряет свою искусственность.

– Не объясните подробнее?

– В состоянии бодрствования даже у самого расслабленного человека лицо собранное, губы вместе, мышцы лица взаимодействуют, взгляд и так далее… А под гипнозом человек теряет контроль над мимикой: рот приоткрывается, подбородок отвисает, взгляд бессмысленный… Правильно описать не получится, но это известно.

Майя как будто хотела спросить что-то, и я прервался. Она помотала головой и попросила продолжать.

– Я читала ваш доклад, – сказала она. – Ваша группа состоит не только из жертв, то есть подвергшихся насилию, но и из преступников, людей, творивших с другими страшные вещи.