Болезнь доктора

В детском отделении ташкентской больницы изо дня в день мелькала крупная фигура врача‑педиатра Батурина. Шумный, веселый или негодующий, готовый обрушиться на себя и на других за ошибку или невнимание к больному, он по‑хозяйски шагал из палаты в палату, и при его появлении маленькие пациенты поднимали шумный и веселый гомон. Доктор Батурин любил свой «народец», как он называл больных детей, и «народец» платил веселому доктору такой же любовью.

– Ну, поворачивайся, румяный и кудрявый! – басил доктор, приставляя к уху трубку.

Это было его обычное обращение к детям, хотя маленькие пациенты были часто бледны от болезни и наголо острижены.

Кто бы мог подумать, что этого жизнелюба и весельчака погубит невинная бумага из Министерства здравоохранения? Однако это было именно так. Приказом министерства он был назначен преподавателем вновь открытых курсов усовершенствования врачей. Врачу‑практику, проработавшему тридцать лет в детской больнице, нужно было найти новый стиль работы.

Надо было изучить, систематизировать большой новый материал. Это не пугало доктора Батурина, который внимательно следил за специальной литературой. Но читать лекции врачам? Здесь он растерялся. Несмотря на внешнюю решительность, каждое новое дело, новое начинание и в прошлом порождали в нем сомнение, неуверенность.

– Ну, что же, лекции, так лекции. Дело нужное. Перед началом занятий Батурин болел гриппом и чувствовал еще себя слабым. Все же к лекции он подготовился хорошо, но провел ее, как ему казалось, формально. Готовясь ко второй, он почувствовал себя еще более неуверенно: «А вдруг какой‑нибудь врач задаст вопрос, на который я не сумею ответить?»

Ночью доктор Батурин не спал. На следующий день во время лекции ему действительно был задан какой‑то вопрос. Он мог бы на него ответить, но, поддавшись непонятной слабости, вдруг зачем‑то солгал, что с этим вопросом совершенно незнаком. Доктор разволновался так, что не мог окончить лекцию, и, сказавшись больным, ушел домой.

Дома начались терзания. Ведь завтра ему снова придется читать лекцию взрослым людям! Батурин едва не плакал. Ему казалось, что он окончательно теряет авторитет.

В тот день за Батуриным прислали из больницы, нужна была его консультация. Молодая женщина – ординатор, смущаясь, сказала:

– Николай Петрович! – я не решилась без вас перевести этого ребенка в заразное отделение, а он в крайне тяжелом состоянии. Я никак не могу определить, какого характера эта сыпь.

Она обстоятельно доложила, когда заболел ребенок, какая у него температура, когда появилась сыпь.

Вымыв руки, надев халат, Батурин подошел к ребенку. И в первый раз за всю свою долгую практику вместо привычной уверенности и спокойствия почувствовал сомнение и тревогу: а вдруг он не сможет определить болезнь?

Маленькая девочка, разметавшись в жару, хныкала и сиплым голосом звала маму. Доктор заглянул девочке в рот, внимательно осмотрел сыпь на ее тельце и вдруг смутился, покраснел и разволновался, как недавно на лекции.

– Простите, Софья Григорьевна, – сказал он своему ординатору, – сыпь атипичная, и я не могу ее определить. Кажется, это сыпь скарлатинозная… Впрочем, я нездоров, – снова солгал Батурин, и на этот раз тоже без всякой нужды. – Попросите Фельдмана осмотреть…

«Что же это? – укорял себя по дороге домой Батурин. – После тридцати лет практики не могу распознать скарлатинозную сыпь. Какой же я врач? Куда я годен?»

Всю ночь он не спал. Был убежден, что с врачебной деятельностью покончено, что он ничего не знает, бездарный человек и достоин осуждения.

У девочки оказалась скарлатина в очень тяжелой форме, с осложнениями.

Батурин решил, что осложнения произошли по его вине, хотя действительно причина крылась в том, что ребенка слишком поздно поместили в больницу. Никакие уговоры близких не помогли. Утром он не пришел на работу. Пять дней метался, называл себя убийцей, требовал суда над собой, плакал. За ним было установлено наблюдение.

Вызванный районный психиатр констатировал острый психоз.

Батурин был доставлен в психиатрическую больницу.

Во время обхода я увидела крупного сильного мужчину. Вихрастый, с проседью на висках, румяный и несколько тучный, он быстро, яростно шагал по палате. Увидев меня, пошел навстречу.

– Коллега… доктор, – сказал он. – Я ведь тоже врач, только преступник, которого судить надо.

Он схватил меня за руку, всхлипывая, как ребенок.

– Вы думаете, что я не хочу жить? – сквозь слезы произнес Батурин. – Хочу, но не имею права! Меня, медицинского преступника, надо арестовать, а лечить не стоит…

Батурин стал на колени и долго плакал.

Выписка из истории болезни, присланная районным психиатром, короткий разговор с больным, его поведение – все говорило об остром психическом расстройстве. Передо мной был, как мне казалось, больной с бредом самообвинения. Это очень опасная для самого больного форма бреда. Подобный больной может совершить самоубийство.

Я думала: «Жил веселый, жизнерадостный человек, в течение двадцати лет был отличным врачом и вдруг ни с того ни с сего стал доказывать странные вещи – он, мол, преступник, симулянт, потерял право не только работать, но и жить. Что произошло?»

Знакомые и родственники больного отзывались о Батурине как об отличном человеке и враче. Я пыталась беседовать с ним, но из его ответов ничего определенного не вынесла.

Учащенное сердцебиение больного и повышение РОЭ (реакция оседания эритроцитов) терапевт рассматривал как остаточные явления после гриппа. Батурину назначено было противогриппозное лечение, постельный режим. Надо было укрепить и сон, так как больной страдал бессонницей.

При тяжелых нервных срывах крепкий, здоровый сон особенно важен. Этим прежде всего я и занялась. Больному доктору был применен метод продленного лечебного сна.

В лечебной палате, где лечат сном, – полная тишина. Сюда не доносится ни один звук. Затемнены окна. Мерцает синий огонек лампочки. Слабый ритмический звук метронома, сначала сочетавшийся со снотворными лекарствами, теперь действующий самостоятельно. Через несколько минут больные засыпают и спят долгим, крепким сном. Они спят час, два, три – столько, сколько требуется для лечения. Главное, никаких снотворных лекарств, а гениально простой метод условных рефлексов.

Пока доктор Батурин находился в больнице, я написала в Министерство здравоохранения о том, что доктора Батурина по состоянию здоровья надо освободить от лекторских обязанностей. Просьбу мою удовлетворили и назначили вместо Батурина другого лектора. Я осторожно сообщила об этом доктору Батурину. Радость его была неописуема.

Батурин пробыл в больнице два месяца. Лечение сном полностью восстановило его силы. Осталась лишь некоторая неуверенность в себе, опасение, что пребывание в «такой» больнице может отразиться на работе. Однако хорошие известия из дому, от товарищей по работе помогли улучшить здоровье доктора.

Что же у него было? Чем он болел?

Доктор Батурин всю жизнь занимался лечением детей, любил свою практическую работу. В пожилом возрасте, когда новые, чрезвычайные ситуации воспринимаются с трудом, привычное, любимое дело было заменено работой нелюбимой и новой. Стечение обстоятельств, казалось бы, случайное, а на самом деле вполне закономерное – заболевание гриппом, за ним последствие в виде общей астении, то есть физической и психической слабости, – все это на фоне пожилого возраста и чувствительного, ранимого характера привело к острой психической реакции. Врач, всю жизнь занимавшийся привычным трудом, потерял психическое равновесие, когда ему предложили деятельность другого рода.

Теперь доктор здоров. По‑прежнему отдает всего себя любимой работе. И вновь, как всегда, слышен его бодрый голос в палатах детской больницы:

– А, ну‑ка, румяный и кудрявый, повернись!

«Наследственный талант»

«Дорогая тетя Глаша!» – писал Толя Пичужкин из Москвы в Тулу. Отложив только что полученное тетино письмо и ручку, он задумался: «Наверное, тетя как всегда сидит в своем любимом черном платье и раскладывает пасьянс… Выдержит Толя экзамен или нет? Впрочем, если карты не сходятся, тетя им не верит. Она вмиг смешает всю колоду. Руки у нее худые, пальцы узловатые от подагры. Тетя сердито вскинет головой с рыжими седоватыми кудельками. Непременно качнутся ее старинные, серебряные серьги с позеленевшей от времени бирюзой. „Все враки!“ – произносит она приговор над картами, – и, отбросив их, поднимается во весь высокий рост: „Что же я разыгралась, старая… картошка еще не сварена“. Откуда и прыть у старой тети Глаши. Вмиг чай кипит, картофель клубится душистым паром, селедка от жесткой шкурки очищена, луковичными кружками обложена… И уже все на столе и все, ух, как вкусно! И аппетит у Толи всегда отличный. Тетя, бывало, сядет напротив, смотрит на Толю добрыми карими глазами, покачивает головой, отчего ее рыжеватые кудельки и серебряные подвески серег тоже покачиваются. И поговорить любит тетя, время старое, былое вспомянуть…»

Толя был еще школьником, а тетя уже ему твердила: «Ты, Анатолий, весь в Пичужкин род, в Трифона Сергеевича вышел… А был он, твой дед, актер из крепостных, что тебе Щепкин! Весельчак на диво! За словом в карман не полезет… Бывало, в роли Добчинского ничего еще не скажет, а такое лицо сделает, что публика от смеха животы надрывает… Отец твой Федор Трифонович в него вышел… С Бим‑Бомом в одной труппе ездил. Бом, он же Карлуша, не раз говорил: „Ты, Федор Трифонович, наследственный талант! Только сгубила его, голубчика, царская казенка… Последнюю рубаху в заклад снес. Рано богу душу отдал… А какой был актер! Нынче таких днем с огнем надо искать. Да и я в труппе не на последних ролях была… У нас такое в крови!..“».

Ест Толя рассыпчатый картофель и представляет себе своего знаменитого дедушку Трифона Сергеевича. Вспоминает и отца, крупного, как и тетя, рыжеватого весельчака и балагура с добрыми карими глазами. После ужина Толя смотрит на фотографию красивой черноволосой женщины – это мать, умершая еще молодой. Грустно делается Толе, но и радостно. Радостно потому, что на свете он не один. С ним всегда его тетя – бывшая провинциальная актриса, а теперь пенсионерка. С ним целая галерея предков, начиная с крепостного актера дедушки Трифона Сергеевича. Когда Толя был свободен от уроков, тетя – в который уже раз! – вместе с ним рассматривала фотографии, афиши. И давно ушедшие из жизни родственники проходили перед глазами как живые. Тетя же о каждом рассказывала, как о живом, хвалила, гордилась, а то, смотришь, кого и осудит… Потому Толя не знал чувства одиночества и без колебаний верил, что и он «вышел в род Пичужкиных».

Толя снова взял ручку и хотел описать, как проходил первый экзамен в Московском театральном училище. Конечно, у тети и сомнения быть не может, что все экзамены Толя сдаст на «отлично». В этом даже уверен сам Толя, но вот что касается предмета специального, здесь… хотелось бы написать, что и с этим он справится, но… Как в письме рассказать старой тете, что среди молодежи он увидел весьма самоуверенных юношей и девушек. Один паренек, упорно третий раз экзаменующийся в театральное училище, ему объяснил, что это «наследственные таланты», то есть они сами по себе бездарны, но зачислить их могут благодаря влиятельным в театральном мире родственникам.

Толя был поражен и огорчен. В осторожных выражениях он все же тете написал об этом, а когда писал, то его темные, густые, как у деда, брови, почти сошлись в прямую линию, а остренький нос покраснел от холодной струи ветра из окна. Толя послал письмо и очень скоро получил тетин короткий и вразумительный ответ. «Анатолий, помни одно! Ты наследственный талант! Из рода самих Пичужкиных. Пусть только тебя не примут!.. Сама приеду в Москву. Все наши афиши и фотографии привезу… Пусть посмотрят, кто твой дед и отец!..»

Читал Толя письмо своей тети и верил: она может учинить такое…

* * *

Около большой аудитории, напряженно перешептываясь, стояла молодежь. Были здесь юноши в голубоватых длинных, суженных книзу пиджаках, с длинными, будто давно не стриженными волосами. В кокетливых позах стояли девушки в модных цветных свитерах. Все шло своим чередом. Вызвали наконец и Пичужкина.

Председатель конкурсной комиссии старый актер, а теперь директор театрального училища выглядел плотным, но еще красивым мужчиной.

– Вы, как нам известно, готовитесь в комические актеры? – спросил он мягким баритоном.

– Да… у меня и отец…

– Отец нас не интересует! – отрезал председатель и от нетерпеливого жеста на его руке сверкнуло алмазное кольцо.

– Изобразите нам что‑нибудь этакое… Ну, скажем, горе клоуна, который получил письмо о смерти любимого существа…

– Подумайте, не спешите, голубчик… – посоветовала пожилая женщина в черном платье с крупными серьгами в ушах, которая сидела за столом конкурсной комиссии. Лицо ее было приветливое и доброе.

Зал, в котором заседала комиссия, был просторный и полукруглый, словно арена цирка. Толя прошел в глубину. «Почему, – думал он, – меня не заставляют делать смешное?». В кармане нащупал тетино письмо. Сразу мелькнула мысль, что надо делать. Наступили напряженные минуты ожидания. Эти минуты решали его судьбу.

Толя шагнул вперед и, нарочито оступившись, сел на пол. Его лицо с высоко поднятыми густыми бровями выразило удивление слабоумного человека. Затем лицо сморщилось от боли и Толя изо всех сил тянулся поцеловать ушибленное колено ноги. Не дотянувшись, с сердитым лицом он его ударил рукой, мгновенно вскочил и захохотал с поразительными переливами.

Все члены конкурсной комиссии заулыбались, а через минуту уже неудержимо смеялись.

Словно что‑то вспомнив, Толя хлопнул себя по лбу и, глупо ухмыляясь, вытащил из кармана письмо и стал читать. Его густые брови сошлись у переносицы в прямую линию, глаза сделались неподвижными. Его руки повисли, как плети, письмо упало. Дико озираясь на письмо, Толя снова поднял его, пробежал глазами и медленно, словно с гирями на ногах, подошел к окну. Прислонившись лбом к стеклу, он стал пальцем чертить бессмысленные круги на запотевшем стекле… И, пошатываясь, повернулся к столу комиссии. Лицо Толи было страшно. Перед ним сидели люди, но он смотрел на них невидящим взглядом человека в несчастье.

Глубокое молчание нарушила актриса в черном платье. Она приложила к глазам платок.

В подобного рода задачах жюри конкурсной комиссии привыкло к трагическим рыданиям в финале, но такое решение задачи было необычным, новым и говорило о бесспорной актерской одаренности.

Видимо, в трагедию клоуна Толя вложил все свои силы и теперь стоял вялый, опустошенный. Но для жюри конкурсной комиссии этого было мало. Толе предложили исполнить женскую роль, например прочитать монолог Лизы из «Горе от ума».

– Он устал… – негромко сказала пожилая актриса. Однако председатель предложил читать, и Толя начал монолог Лизы. Начал бледно и, сбившись, не закончил и в полной растерянности вышел.

Из‑за двери послышались спорящие голоса комиссии. Смысла спора он уловить не мог и стоял, прислонившись к стене. Молодые, хорошо одетые люди его о чем‑то спрашивали. Он отвечал. После него из зала вышла модно одетая девушка. Взгляд ее больших светлых глаз как бы говорил: «Я знаю, что меня примут, иначе быть не может!»

Нельзя было определить по лицу Толи, очень он огорчен или нет, когда объявили результат экзаменов в театральное училище. Толю не приняли с мотивировкой, что он слаб в исполнении характерных женских ролей. «А, собственно, зачем мне женская роль?» – думал Толя, всем существом чувствуя несправедливость решения конкурсной комиссии.

Неизвестно, что произошло дальше с Пичужкиным, только на следующий день в длинных коридорах театрального училища появилась высокая женщина с суховатыми щиколотками ног. Одета она была, как заметили служащие, с претензией на моду. Длинные подвески серег дрожали при каждом ее повороте, так же как дрожали, словно приклеенные, кудельки рыжеватых волос.

Брови и ресницы ее были насурмлены и шагала она своими крупными ногами широко. Вся ее худая, несколько старомодная фигура была полна решимости. За день она обошла всех членов комиссии и просительным голосом с хрипотцой курящей женщины говорила каждому:

– Я актриса Пичужкина… Мой племянник, Толя, из рода Пичужкиных и, дай бог памяти, весь в Трифона Сергеевича вышел… А уж о нем вы, надо думать, слыхали…

– Что, собственно, вам нужно? – попытался прервать старую актрису один из членов комиссии.

– А нужно мне, чтобы племянника моего Анатолия Пичужкина всенепременно приняли бы в актерскую школу…

– Но он плохо исполняет монологи и женские роли… Актеру, сами знаете, иногда приходится и в черта перевоплотиться, не то что в женщину.

– Нет, гражданин член комиссии. Женские роли ему ни к чему. Я прошу принять моего племянника… Он наследственный талант… Весь в покойного… – Толина тетя приложила платок к глазам.

Ее постарались вежливо выпроводить за дверь, но она приоткрыла другую дверь – дверь кабинета самого директора.

– Закройте дверь.

Пичужкина в точности выполнила приказание, но закрыла дверь, войдя в кабинет.

Несмотря на нетерпеливый жест занятого директора, старая актриса подробнейшим образом рассказала ему о наследственном таланте своего племянника…

Как ни пытался директор, но так и не смог втолковать тетушке, что ее племянник не выдержал экзамена, и потому на его место примут другого.

Утомленный длинной, невразумительной беседой директор вызвал какого‑то члена конкурсной комиссии и просил еще раз объяснить посетительнице суть дела. Тот пригласил ее для беседы в соседнюю комнату.

К полудню все члены комиссии буквально бегали от назойливой посетительницы. Она же, недовольная их ответами, снова направилась к директору. В кабинет она вошла в тот неудачный момент, когда директор, стоя перед зеркалом, тщательно зачесывал волосы на оголенное темя. На его правой руке сверкал алмаз.

– Вы опять пришли… Я же вам объяснил…

– А я вам желаю объяснить… Племянник мой из рода самого Трифона Сергеевича Пичужкина, знаменитого русского крепостного актера! Да! И покойный, не в пример некоторым теперешним актерам, был человек недюжинного таланта… А обижать племянника моего нехорошо… Он отца‑матери не имеет… Заступиться некому.

Полное лицо председателя комиссии порозовело, лоб покрылся испариной. Он решительно двинул в сторону кресло.

– Гражданка, уходите! Немедленно уходите или я вызову милиционера…

Старая актриса стояла, окаменев и приоткрыв рот, видимо, от испуга. Затем крупным мужским шагом подошла к самому столу и, высоко приподняв шляпу с цветами вместе с париком и серьгами, сказала:

– Благодарю вас… Как видите, я могу быть исполнителем женских ролей. Наверное, это подтвердят теперь и другие члены комиссии.

Директор остолбенело смотрел на мнимую тетю и затем позвонил секретарю:

– Дайте мне дело Пичужкина!

Единогласным решением Анатолия Пичужкина зачислили студентом театрального училища. Но сразу приступить к занятиям он не смог, так как «впал в депрессию», как сообщил мне о студенте директор училища. Его направили на лечение ко мне, в отделение нервно‑психиатрической больницы. В связи с этим из Тулы приехала тетя больного. Она искренне всплакнула и потом долго мне рассказывала из какого рода талантливых актеров происходит Анатолий. «Как две капли воды он похож на покойного его деда Трифона Сергеевича». Для полного впечатления о талантах рода Пичужкиных она разложила передо мной старые афиши и фотографии, а потом встрепенулась и забеспокоилась:

– Ну, а что же у Анатолия? Как и когда его будут лечить? Уж бог с ним с учением, проживем и так…

Пришлось доброй родственнице моего больного рассказать о больном подробно. Разные случаи бывают у человека, как говорят, жизненные удары: один долго копил деньги и потерял их, другому изменила любимая женщина или не сбылась, обманула надежда, которую лелеял годы… И так как организм человека со всеми его системами составляет целое, единое, то, естественно, реагирует весь организм в целом. Например, у человека слабого, чувствительного типа нервной системы может произойти сильнейшая реакция с различными телесными, так называемыми соматическими болезненными симптомами.

Подобное произошло и у Толи Пичужкина. Воспитание у тети, да и личные его устремления готовили Толю к деятельности актера.

Неудача, крушение всех надежд и вместе с тем сильное желание быть актером вызвали в нем сверхсильное напряжение его нервной системы. Говорят же, что когда человек тонет, то хватается за соломинку. Толя был уверен в своей правоте и совершил смелый, казалось бы, недозволенный в тех условиях поступок.

Он оказался человеком сильных безудержных эмоций. И по‑своему он был прав.

Но сверхсильное нервное напряжение вызвало в неуравновешенном типе человека, как говорил И. П. Павлов, «взрыв» и крайнее состояние организма – торможение нормальной деятельности нервной системы. Неудачник впал в депрессию.

Целыми часами окаменело сидел Толя у окна больничной палаты, отказываясь даже от еды. Тетя привезла ему вкусных тульских пряников, которые Толя любил, но – увы! – он к ним не притронулся. С точки зрения тети это было грозным симптомом тяжелой болезни племянника. На моих глазах старая актриса постарела еще больше. Но она была из рода Пичужкиных, которые, как видно, перед препятствиями не останавливались. Оскорбленная в актерском авторитете, старая актриса побывала и в театральном училище. Там она распекла администрацию и всех членов комиссии. Председатель от удивления даже протер глаза, настолько настоящая тетя была похожа на мнимую.

И все‑таки Толя пошел в Пичужкин род. Он не только выздоровел, но и стал лучшим студентом училища.