Мои знакомые

Доктор! Наш милый, дорогой доктор! – воскликнула Мария Семеновна, открывая дверь.

– Мишка, Ларка, быстро раздевайте гостью! Светлые волосы выбились из‑под косынки на тонкую шею Марии Семеновны. Ее светло‑голубые глаза сияли радостью. Вытирая о передник красные от стирки руки, она улыбалась. Приятно было на нее смотреть. Она всегда успевала все делать дома, да еще и хорошо справлялась с работой машинистки большого книжного издательства.

Задевая старую ширму, ко мне ринулся широкоплечий, кудлатый Михаил Юльевич, муж Марии Семеновны. На нем, как всегда, была любимая вельветовая толстовка. Лицо его, со слегка выступающими скулами, оживленное блеском небольших черных глаз, казалось приветливым. Михаил Юльевич повел густой бровью и, улыбаясь широким ртом, решительно подошел ко мне. В крупных сильных руках Михаила Юльевича я едва успевала поворачиваться – так быстро раскручивался мой шарф, стягивались заснеженные боты, шуба, шерстяная кофта.

Из‑за книжных баррикад выглянуло личико Лары, очень похожей на своего отца. Она тоже спешила обнять домашнего друга‑доктора.

Ворох одежды был положен на сундук. Я чувствовала себя растворенной в этом радушии и семейном счастье. А что такое семейное счастье? С моей точки зрения, это желанная забота друг о друге, покой, общая трудовая цель и полное разделение счастья и горя, которое куда легче нести сообща.

Помыв руки и надев халат, я подошла к постели давно болеющей матери Марии Семеновны. Старушка Анна Романовна, пожелала, чтобы ее лечил знакомый доктор. «Других врачей, кроме вас, мама не признает», – заявила Мария Семеновна и ее милое лицо с тем особенным розовым оттенком кожи, какой бывает только у блондинок, выразило не то печаль, не то просьбу.

Это был первый, еще тяжелый год после Великой Отечественной войны. Мне приходилось много работать. У меня у самой болела дочь. Но как отказать в помощи, особенно, если она необходима?

Количество знакомых у докторов, как известно, велико. Как и все люди, они иногда болеют, ну, а в этих случаях доктора особенно нужны.

Два долгих зимних месяца, через день, невзирая на мороз и слякоть, я проходила длинную улицу на окраине города. Там жила эта знакомая мне семья Гуриных.

Много тяжелобольных можно вылечить или облегчить их страдания, если не забывать основной принцип медицины: «помогай природе». Есть и необходимое условие, при котором можно называться врачом, – это медицинские познания и внимание к человеку с памяткой совета древних: «не вредить».

По моему врачебному разумению, старой, теряющей память (в результате склероза сосудов мозга) Анне Романовне любящими домочадцами были созданы условия, в которых больная чувствовала себя легко, уютно, спокойно. Это были простые, доступные всем условия! Удобная постель, легкая, но питательная пища, обилие свежего воздуха, а главное, доброе, заботливое отношение близких.

Неплохо и подбодрить целебными средствами уставшее за целую жизнь сердце. Ах, сердце! Ты добрый, верный друг высочайшего повелителя природы – мысли. Тревожно, как птичка в клетке, бьешься ты на семнадцатой весне при слове «люблю»! Тяжело и глухо отбиваешь удары судьбы при потере матери, друга. Чутко вторишь горестной покаянной, слишком поздней мысли, оценившей человека тогда, когда его нет. А вот и жизненный крах, и ты, сердце, сжимаешься вместе с мыслью, отсчитываешь былые промахи, расплачиваешься за ошибки, лень, жажду легкой жизни без труда и усилий.

Конечно, склеротические кровеносные сосуды головного мозга Анны Романовны нуждались в активной, но осторожной помощи. Это было в моей врачебной власти.

Йодистые препараты, внутривенные вливания глюкозы были применены своевременно, и постепенно Анна Романовна становилась бодрее. Была она старушкой любопытной. Нам приходилось подолгу беседовать и, конечно, я ее успокаивала, как могла.

В подобных случаях Михаил Юльевич обычно терял терпение. Вот и теперь он с шумом отодвинул ширму и подошел ко мне. Его вполне можно было принять за боксера тяжелого веса. Прервав психотерапевтическую беседу, он подхватил меня вместе со стулом. В один миг я оказалась за обеденным столом. С аппетитом ели винегрет, сардельки с картофелем, капусту провансаль, ржаной свежий хлеб. Михаил Юльевич, как всегда, был оживлен. «Ешь просто, доживешь до ста» – говорил он, улыбаясь широким ртом. Энергии у него было столько, что хоть отбавляй. Не досыпая ночей, он упорно занимался, стремясь закончить диссертацию и получить степень кандидата философских наук. Однако выводы на будущее он делал неожиданные и неприятные. «Эх, хорошо бы скорее получить ученую степень, да пожить вволю!» – как будто шутя говорил он. Но мне как‑то не хотелось верить, что Михаил Юльевич стремится стать ученым ради сытой и удобной жизни. За едой он со смехом сообщил, что Ларка мечтает получить аттестат зрелости не иначе, как с привеском в виде золотой медали.

– И выйдет замуж за будущего ассистента нашего будущего профессора Турина Михаила Юльевича, – нарочито важно сказала Мария Семеновна. Загоревшиеся глаза ее выразили мечту. А может быть, это просто показалось?

– Я никогда не выйду замуж! – возмутилась Ларка. Она покраснела и, выскочив из‑за стола, убежала за полинявшую ширму.

Разрушая баррикады книг и задевая мебель, мы подбежали к Ларке, уверяли ее, что это шутка. В черных глазах показались слезинки. Но обида скоро испарилась и снова вся семья была счастлива.

Всех нас, и даже бабушку, вполне можно было зачислить в разряд оптимистов. Тогда никто не замечал, что в комнате тесно, и все друг другу мешают словами или действием. Наоборот, это не казалось помехой. Трудились в поте лица. Жили своей и общей надеждой. Цель, труд на благо себе и другим – вот что наполняло веселым шумом жизнь моих знакомых.

И все же бывает так… Наши жизненные пути разошлись на целых десять лет. Здоровье Анны Романовны значительно улучшилось. О знакомом докторе, видимо, не было надобности вспомнить.

В предпраздничный день москвичи особенно оживлены. Теснота, сутолока в троллейбусе свидетельствуют о часе «пик», связанном с окончанием работы в учреждениях. Вот перед нашим троллейбусом перебежала дорогу женщина. Водитель мгновенно затормозил. Произошел толчок. Я налегла на широкую спину мужчины в черном пальто с бобровым воротником. В следующий момент широкая спина удостоила меня полным поворотом. На меня глянуло скуластое лицо Михаила Юльевича. Мы оба искренне обрадовались встрече. Михаил Юльевич пропустил меня вперед и мы вышли из троллейбуса и направились по Кузнецкому мосту вверх. Я вспомнила прошедшие времена.

– Да, веселое было житье! – не то с сожалением, не то с насмешкой заметил Михаил Юльевич.

Он говорил о себе, о своих успехах. Мой собеседник был из тех людей, которые любят больше говорить, чем слушать. А годы усиливают черты характера людей. Видимо, чужое мнение он переносил с трудом, да, кажется, и считался только со своим. Михаил Юльевич заметно располнел. Пожалуй, только брови остались такими же густыми и черными, но лицо стало чрезмерно пухлым и на нем появился нездоровый оттенок бледности. Из под меха ушанки виднелись седые виски. Он написал большую, очень ценную работу, и это принесло ему немалые средства. Между прочим, он сообщил мне о том, что его теща жива и чувствует себя превосходно.

Я обещала побывать в новой квартире многоэтажного дома в семье Михаила Юльевича и кстати проведать мою бывшую больную.

Спустя несколько дней, я это и сделала.

Лифт поднял меня на десятый этаж. Рассеянный свет, красота отделки стен могли очаровать кого угодно. Плюшевая дорожка в коридоре делала неслышными мои шаги. Позвонив у нужной мне квартиры, я ждала минуты две, может быть, больше. Дверь открыла величественная дама в китайском халате. Рукава его свисали до пола. В талии, под высоко поднятой полной грудью, халат перехватывался сверкающей пряжкой. Это была сама Мария Семеновна.

– А, доктор?! Очень рады… – сказала она тоном, каким прилично выражают равнодушие. Мне было предложено раздеться. Вешалка блестела никелем, но я с трудом дотянулась до нее. Мария Семеновна сказала какую‑то приличную фразу о том, что у меня «миленький фасон шубки, прелестного оттенка песец…». По ее мнению, я всегда молодо выгляжу.

Нельзя было то же самое сказать о ней. Мария Семеновна заметно расплылась. Голубой цвет глаз слегка вылинял. У самых уголков глаз предательски выдавали возраст тщательно запудренные «гусиные лапки».

– Прежде всего я покажу вам нашу квартиру…

И Мария Семеновна медленно пошла впереди, показывая мне великолепные комнаты. Я остановилась перед лиловым ковром. Среди искусно вышитых цветов застыли в полете колибри и огнедышащие драконы.

– Это настоящее китайское сюзанэ натурального шелка… А рядом шкаф красного дерева… Спальный гарнитур под карельскую березу нам стоил четырнадцать тысяч…

– Зачем вам столько вещей? – удивилась я обилию тумбочек, хрусталя, саксонского фарфора.

Михаил Юльевич сделал большой вклад в науку, а теперь он видный профессор – часто ездит за границу… покровительственно разъясняла мне Мария Семеновна. Как‑нибудь нам нельзя. А вот и комната мамы… тоном экскурсовода продолжала она, указывая на тесный закуток, где с трудом умещалась кровать. С нее поднялась Анна Романовна. Лицо старушки было в морщинах, а глаза глубоко запали. Она меня сразу узнала. Прослезилась, поцеловала, назвала спасительницей. Ее, тоже модно сшитый, хотя и байковый, халат был, видимо, неудобен. Путаясь в длинных полах, она направилась к двери, заявив, что хочет угостить меня чайком. Вид у нее был испуганный, оробелый.

– Мамочка, мы еще успеем… – громко сказала Мария Семеновна. Старушка мгновенно смолкла. В следующие минуты она только кивала седой головой в такт словам дочери, говорившей о красоте ванной комнаты, о каких‑то «подлинных» карнизах.

Я, наконец, отважилась спросить, где остальные.

– Ларочка в консерватории, а муж дома… Михаил Юльевич! – звонко и, видимо, любуясь своим мощным голосом, позвала Мария Семеновна. И, когда не последовало ответа, она постучала в одну из дверей и, приоткрыв ее, сказала:

– К нам в гости пожаловал наш знакомый доктор…

– А, доктор?! – послышался неторопливый басок, и наконец появился сам глава дома – профессор, который теперь, без шубы, показался мне еще полнее.

Угощение было куда лучше, чем десять лет назад, – настоящий восточный плов с бараниной, торт, ликер к чаю. Трапеза сопровождалась натянутой беседой с мучительно длинными паузами. Очевидно, в прошлую встречу на улице Михаил Юльевич мне уже все о себе рассказал, а жена его успела все показать. Она уже много лет не работала. Говорить нам было не о чем. Анна Романовна заметно сгорбилась, постарела. Пытаясь налить мне чай, она пролила его на брюссельскую скатерть.

– Ну, кто тебя просит?! – рассердилась Мария Семеновна. – Не можешь, так не лезь!..

Она резко выхватила чашку из жилистых, сухих, дрожащих рук матери и сама налила мне чай.

Старушка сидела, смущенно улыбаясь, и правый, более открытый глаз ее слезился.

Пришла с концерта Лара. На улице я бы ее не узнала. Она выглядела старше своих лет и казалась болезненной. Черные глаза с густыми ресницами были окружены преждевременной голубоватой тенью. На бледном, худощавом лице кое‑где виднелись запудренные прыщики.

Но главное было не в этом, а в выражении лица. Такие лица называют надменными, гордыми, несимпатичными.

Небрежно сбросив шубку из венгерской цигейки, Лара вежливо поздоровалась. Пожатие ее холодной влажной руки было слабым.

Беседа оживилась. Я задала вопрос о ее здоровье. Девушка оказалась просвещенной не только в музыке, но и в медицине. Она заявила, что врачи у нее обнаружили; острую форму неврастении. Она плохо спит, вечерами подолгу читает в постели, а днем испытывает вялость и головную боль.

– Ларочка на третьем курсе консерватории. У нее удивительное меццо‑сопрано. Она мечтает стать оперной певицей…

– Ну что ты, мама, несешь чепуху… До этого еще далеко.

– Мы каждый год отправляем Ларочку на лучшие курорты, но здоровье ее остается слабым… – поспешила сказать: Мария Семеновна, скрашивая общую неловкость от грубости дочери.

Вяло, нехотя Лара протягивала тонкие пальчики с ноготками миндальной формы к коробке «Ассорти» и, кроме шоколадок, ничего другого не ела.

Чай с ликером несколько оживил Михаила Юльевича. Он рассказал о своих лекциях в институте, лекциях, которые, признался он, давно знал на зубок и, видимо, не имел желания изменять. Каждый год в день окончания курса лекций студенты в складчину подносили ему цветы и другие подарки.

Я невольно вспомнила то время, когда Михаил Юльевич писал диссертацию. Поняла, что настоящего интереса к науке у него никогда не было, да и теперь работой он себя не утруждал.

Но вот Лара откровенно зевнула. У когда‑то неистощимого весельчака Михаила Юльевича глаза тоже сделались осоловелыми.

– Много работаете? – спросила я. И, словно подтверждая мои мысли, он ответил:

– Нет, заведую кафедрой… Имею армию ассистентов. Надо же воспитывать молодые кадры. Приходится иногда читать лекции, ездить в заграничные командировки…

Мы простились вежливо, прилично, равнодушно…

Возвращаясь домой, я невольно вспомнила еще одних своих знакомых. Не только муж, но и жена стали профессорами. Прежде они тоже жили скромно. Стать ученым не простая задача. Человек лишает себя многих радостей, не досыпает ночей, до предела напрягает силы, а иногда и теряет здоровье… Не всякий на это способен.

Этих моих знакомых я тоже недавно видела. Они по‑прежнему много трудились. Дружеская беседа с ними доставила мне истинное удовольствие.

В просторной квартире наряду с хорошей мебелью и текинскими коврами можно было видеть модели будущих машин. В силу своей профессии я знаю много подобных ученых. Было грустно, что так изменилась семья Михаила Юльевича.

За тяжелыми дверями высотного дома дышалось легко. С неба обильно сыпались снежинки. Под ярким светом уличных фонарей они казались пушистыми, большими.

Обгоняя меня, прошли двое молодых рабочих. Остановились, закурили. Один задорно ударил другого по плечу и удовлетворенно сказал:

– Эх, и поработал я, брат, сегодня!

– А на стадион пойдешь? Там хоккей.

– А почему нет! Пойду, конечно…

У прохожих были оживленные, веселые лица и мне захотелось быть веселой, но медицинский образ мышления явно мешал этому. Меня терзала мысль: «Почему мои знакомые так изменились?»

Мне было чего‑то мучительно жаль…

Обида

Больной Травников, старый слесарь завода, часто и трудно дышал. Врач Ирина Петровна Зеленина нащупала его слабый пульс. Многолетний опыт подсказывал: этого больного можно поставить на ноги. Правда, сейчас больной очень плох, но именно поэтому ему надо уделить внимание, обязательно сегодня выкроить из своего немыслимо занятого времени час и еще раз приехать к Травникову, сделать ему впрыскивание сердечных средств, а может быть, и переливание крови. Одним словом, спасти… Да мало ли что можно еще сделать? Многое будет зависеть от его состояния. Помощь, оказанная своевременно, и есть настоящая помощь.

Возвращаясь от больного, Ирина Петровна вспомнила, как однажды на собрании избирателей выступал депутат местного Совета Травников. Высокий, слегка сутулый от долголетней работы, он говорил: «Конечно, прожито много, только не считаю жизнь конченной». Он поднял свою большую мозолистую руку и убежденно сказал: «Поработаем еще для Родины, да и молодняк надо обучать сноровке да уму‑разуму!..»

«Надо приложить все силы, чтобы Травников выздоровел», – думала Ирина Петровна; еще хотела что‑то вспомнить, да так и не вспомнила. Несколько минут это ее мучило; мешала слякоть, чавкающая под ногами; мешала и непривычная тяжесть в голове и в ногах. Что нужно еще сделать больному? «Кажется, пока сделала все… Хорошо, что посетила его в первую половину рабочего дня. Да! Сын Митя добился своего и поехал на целинные земли. Умница, но своенравный мальчик, немножечко эгоист, как все единственные дети, которым матери отдают себя целиком. Не спросил меня, подал заявление. Словно не помнит, что на фронте погиб отец‑хирург, а она, Ирина Петровна, мать, остается совсем одна. Да и здоровьем Митя не блещет, слабый, аппетит плохой. И кто знает, какой из него выйдет человек без ее материнского надзора?»

Ирина Петровна шла через длинный Измайловский бульвар. Это в будущем – широкая улица. Она сплошь засажена молодыми липами. Их набухшие почки выпустили первые слабые листки светло‑зеленого цвета, как хризолит. А впереди виден голубой простор неба с белым одиноким облачком. «Мите бы поэтом быть. Горяч, красив, на голове волна русых кудрей. И как он без совета с матерью согласился ехать в такую даль?» Впрочем, ее тогда спросили… Не задумываясь, она ответила то, что подсказало ее материнское и гражданское чувство: «Если нужно ехать моему сыну, пусть едет… Он не хуже и не лучше других». Представители комиссии зашептали, одобрительно закивали головами, и от этого ей стало легче. «Не один он едет, – думала она, – а с другими, такими же Митями, может быть, „единственными сыновьями?“…» А что, если бы ей не показали длинного списка энтузиастов‑комсомольцев, отбывающих с Митей? Возразила бы, пожалуй, захлопотала, а недовольный сын остался бы при ней… Так и не проводила его, нельзя было оставить больного… А недавно заведующая поликлиникой ее упрекнула: «Вы все‑таки мать, и о вашем сыне, кроме вас, некому подумать…» И эта, и другие мысли навязчиво кружились в голове Ирины Петровны. Страшно остаться одинокой.

Ирина Петровна подходила уже к поликлинике, но так и не вспомнила, что же ее мучило. Надо бы идти медленнее, тогда легче вспомнить. В поликлинике толпились люди, особенно у четвертого окна, где сестра регистрирует вызовы к больным на дом. Ирина Петровна быстро прошла через зал ожидания, выкрашенный белой масляной краской. На ходу медицинская сестра сунула ей в руку какую‑то записку, ничего не сказав. Ирина Петровна так была занята мучительной мыслью, что и не разглядела, какая из сестер дала записку. Кажется, Паша Перова? Записка попала в карман халата неразвернутой. У кабинета терапевта зашумели больные.

«А вот, наконец, вспомнила!» – едва не вслух произнесла Ирина Петровна. – «Надо обязательно сегодня найти время и еще раз посетить больного Травникова. С часу на час ожидается кризис…»

Мучительное чувство потери памяти прошло. Ирина Петровна вдруг оживилась, заспешила. Бодрыми шагами она поднялась на второй этаж в отделение «Помощь на дому». Пришлось присесть, так как дежурный врач возбужденно что‑то доказывал в телефонную трубку.

– А машина будет? – обратилась Ирина Петровна к флегматичному, с седыми нависшими бровями фельдшеру Петру Севастьяновичу.

– Нет, на машине выехал хирург. – Петр Севастьянович, вскинув свои белесые брови, не спеша подал Ирине Петровне пачку историй болезни с белыми листочками вызовов на дом.

– Многовато! – сказал он солидным тоном человека, который сочувствует, но ничем помочь не может.

– Немыслимо много вызовов, – сказала Ирина Петровна, пересчитав их.

– Товарищ! – кричал в трубку дежурный врач. – Поймите же. Участковый доктор сегодня перегружен… Ну и что же, что вы ответственный работник? Мы все ответственные. Не кричите, пожалуйста, оглушите… Минуту подождите у телефона, – и сердито бросил трубку на стол.

– Голубушка, Ирина Петровна! Какой‑то ответственный работник с вашего участка требует: вынь да положь ему – немедленно врача на дом…

– Я должна пойти сначала к тяжелобольному.

– Знаете что, чтобы не было скандала, посмотрите и этого ответственного, а как только хирург вернется, я немедленно машину за вами пошлю, только вы позвоните… И, не договорив, дежурный врач снова схватил трубку и, зажав ее между ухом и плечом, закричал:

– Слушаю! Говорите фамилию! Кулашкин? Яснее говорите… Ага… Кудряшкин… Передаю трубку фельдшеру, он запишет!

Вытирая пот со лба, врач вышел. Еще один вызов был передан Ирине Петровне. Она машинально опустила его в карман халата и тут нащупала забытую записку. Заведующая поликлиникой просила ввиду болезни врача Линько посетить еще одну больную с пороком сердца. Ирина Петровна сама чувствовала себя больной: вероятно, переутомилась, устала, а может быть, простудилась, потому что недавно сильно промочила ноги. Надо бы измерить температуру, да некогда. Надо выполнить и эту просьбу дежурного врача.

Ирина Петровна с трудом поднималась на пятый этаж того дома, где жил «ответственный» больной. Ей показалось, что она взбирается на верхний этаж высотного дома. За окнами угасал день. От усталости она едва передвигала ноги. Голова была тяжелая, и каждый шаг по каменной лестнице отзывался толчком в висках. «Как доехал и здоров ли Митенька? Почему так долго нет письма?» Сердце билось в груди гулкими ударами. Ирина Петровна остановилась на повороте лестницы и перевела дух. Казалось, что лестница никогда не кончится. Был большой соблазн присесть прямо на ступеньку и вздремнуть. «Нет, нельзя!» Ирина Петровна уже собиралась подняться выше, когда на площадке перед собой увидела нужный номер квартиры. Слишком громко задребезжавший звонок заставил Ирину Петровну вздрогнуть. Неприятно, с силой щелкнул замок. В дверях стоял крупный мужчина в майке и, попыхивая папироской, старался наладить тугую собачку английского замка.

– Проходите, доктор… От такой «скорой помощи» помереть можно, тем более один во всей квартире…

Его слова, как и взгляд слегка припухших глаз, были неприязненными, злыми.

Ирина Петровна с усилием сняла пальто и пыталась накинуть его на слишком высокий крюк вешалки.

Человек в майке уже бросил папиросу и ждал, пока врач справится с пальто и с вешалкой.

Ирина Петровна спросила:

– А где больной?

– Это я и есть, – уже примиряюще и вкрадчиво сказал мужчина и, пригласив в комнату, суетливо придвинул стул.

– Вы?! – с нескрываемым удивлением спросила Ирина Петровна.

Мужчина съежился и отступил. Перед приходом врача он готовился к тому, как «отчитает эскулапа» за промедление, полагал, что это даст ему возможность легко и просто получить желаемое. «Вы?!» мгновенно все перевернуло.

Теперь только и слышался сухой, отрывистый голос:

«Дайте термометр… Температура нормальная… Разденьтесь!.. Так… Хорошо… Ложитесь… Не напрягайте живот… У вас печень немного увеличена… Пьете?»

– Изредка, доктор… По праздникам, – заискивающе, хриплым голосом отвечал больной. Но опытному врачу видно было, что пьет он много, часто и даже одеколон не может полностью заглушить сивушного запаха. Да и одутловатое лицо свидетельствовало об этом. Но человек в майке уверял, что пьет очень мало и мучительно долго подыскивал слова для описания симптомов своей болезни.

– Разрешите от вас позвонить? – прервала его Ирина Петровна.

– Пожалуйста, доктор… Телефончик вот здесь, – засуетился Кудряшкин.

Ирина Петровна позвонила дежурному врачу и договорилась, что сюда к дому подъедет машина и немедленно доставит ее к Травникову.

Ирина Петровна присела к столу и начала выписывать рецепт. Кудряшкин вкрадчиво спросил:

– Вы, доктор, денька три дадите?

– Что такое?

– Я, видите ли, ответственный работник в торговой сети… Так сказать, имею возможность отблагодарить… Надеюсь, у вас ребятки есть… Полакомиться все любят…

Знакомое гневное выражение вспыхнуло в больших потемневших глазах врача. Ирина Петровна медленно поднялась и, сделав шаг в направлении «больного», сквозь зубы сказала:

– Как вы смеете? Здоровый человек срочно вызывает врача и позволяет себе еще мерзости! Эх вы, «ответственный»!

Решительными шагами Ирина Петровна быстро прошла в коридор, сорвала с вешалки пальто и скрылась за хлопнувшей дверью. Уже на первом этаже вспомнила, что забыла на столе свою авторучку. Хотела было вернуться, но, махнув рукой, выбежала на улицу. Не сразу в сумерках разглядела ожидавшую ее машину. Над крышей соседнего дома вспыхнула реклама «Покупайте витамины». Грохот трамваев и уличная суета казались отдаленными, странно тихими. Гораздо сильнее слышалось биение крови в сосудах правого виска. Ирина Петровна не расслышала слов шофера: «Доктор, плотнее закройте дверь машины». Она сидела окаменевшая от обиды.

Шофер перегнулся через сиденье и с силой захлопнул дверцу. Стук болью отдался в голове.

– К больному Травникову?

– Да… – не сказала, а выдохнула Ирина Петровна.

– Хорошо, что я в машине, по крайней мере отдохну немного… лечь бы…

Через несколько минут машина стояла уже у подъезда дома, в первом этаже которого жил Травников. «Что это у больного так ярко горит люстра? Как хорошо, что не нужно подниматься на пятый или шестой этаж…» Ирина Петровна глубоко вдохнула свежий воздух, собрала остаток сил, вошла в подъезд и торопливо позвонила.

Жена Травникова Ефросиния Ивановна, всегда такая приветливая, медленно, словно лишенная сил, наконец открыла дверь.

– Доктор?! – произнесла она слабым безрадостным голосом, вешая на крючок пальто Ирины Петровны, – Афанасию Гавриловичу худо…

– Что?

– Чуть не кончился…

Не замечая яркого света, Ирина Петровна поспешила к больному. Его мозолистая большая рука свисала с постели. Прощупывался слабый пульс. Глухие тоны сердца были замедлены. Ирина Петровна быстро ввела больному лекарство и распорядилась об остальном. Ноги больного уложили повыше, чтобы облегчить кровообращение. К бледному рту поднесли кислородную подушку.

Хотя было сделано все необходимое, Ирина Петровна ушла с тяжелым чувством тревоги за жизнь старого слесаря.

Остальных больных Ирина Петровна осматривала торопливо, не было в ее глазах обычной ласки и участия…

Шофер доставил Ирину Петровну к дому. Она вышла и направилась по улице без цели. Хотелось плакать, но слез не было. Губы были плотно сжаты. Мысли мучительно распирали голову. «Не заставь ее этот „ответственный“ непременно посетить его в первую очередь, она бы к Травникову приехала пораньше. Небольшое врачебное вмешательство и, она уверена, больному не стало бы хуже… Почему у таких, как этот с пятого этажа, не ставят на лбу клеймо. Что делать? Написать жалобу? Нет. Надо больше… чтобы понял он и ему подобные… Это главное… Какой позор она пережила, какую обиду!»

Долго еще Ирина Петровна не могла успокоиться.

Дома сразу легла. Сунула термометр под мышку, но так и заснула с ним…

* * *

Прошел месяц, Каждый день Ирина Петровна посещала Травникова. Он выздоравливал.

И сегодня был такой же обычный день, не лучше и не хуже других. Правда, пришлось понервничать. Тяжелобольная Клюшина отказалась ехать в больницу, заявила:

– Хочу лечиться у Ирины Петровны и все!

«Что поделаешь с такими капризными людьми!?» – думала Ирина Петровна, открывая дверь своей квартиры. По коридору она прошла тихо, чтобы не разбудить соседей, которые рано ложатся из‑за маленькой беспокойной дочки. Ирина Петровна разделась и направилась в кухню. Усталость быстро пройдет, если попить чайку.

На ее кухонном столе лежало письмо. Ирина Петровна разорвала конверт, зеленоватый, как весенние побеги. Это писал Митенька из далекого края.

«Дорогая мама!

Я на земле настоящего Алтая! Таких маков – красных, желтых и голубых – мы с тобой никогда не видали. Они покрывают всю целину. Нас поселили в палатке, а рядом строят большой коммунальный дом. Но и в палатке пока хорошо, крепко спится, а в поле дышится вольно. Такая сила вливается, что, кажется, всю бы землю перевернул. А какой аппетит! Уплетаю два обеда!

Здесь еще совсем нет ни болезней, ни врачей, а есть только, ух, какая строгая сестра… А не надумаешь ли ты, мама, приехать к нам? Мы тебя сделаем профессором здоровья…»

Серые глаза Ирины Петровны посветлели. В широко раскрытое окно вливалась свежая вечерняя прохлада.

«И все‑таки, – думала Ирина Петровна, – Кудряшкины в нашей жизни встречаются все реже и реже». Профессия врача приносит не только огорчения, но и очень большие радости. Травников ожил и – это твердо знает Ирина Петровна – теперь уже будет здоров! И не один Травников, а и многие другие труженики. А что может сравниться с большой, настоящей радостью возвращения человека к жизни?

Date: 2015-07-02; view: 323; Нарушение авторских прав