Перспектива

Леонид Нежин был красивым, здоровым юношей. Живость характера и незаурядные способности, по мнению профессоров, сулили ему прекрасное будущее.

Но вдруг на студента Нежина одно за другим посыпались несчастья…

…Его отца, декана университета, неожиданно разбил паралич. Через пять дней больной умер. От глубокого нервного потрясения слегла мать. Сам Леонид во время похорон отца простудился и перенес крупозное воспаление легких. Долго он не мог оправиться, с трудом передвигался, был угнетен, вял, по ночам не спал от горестных мыслей. Половину учебного года проболел, потом врачи посоветовали ему отдохнуть. Мать буквально силой повела сына к профессору. После долгого осмотра профессор объявил:

– Вам, молодой человек, необходимо беречь свое сердце. Учитесь, но не напрягайтесь. Осторожность и предусмотрительность во всем должны быть вашим девизом.

Началась «жизнь больного». Мать, обожавшая сына, свято выполняла советы профессора. От Леонида искусственно отстранялось все, что, по мнению матери, могло повредить здоровью: ему запрещалось ходить, пить вволю чай, напрягаться над решением сложных задач и даже (!) долго оставаться на свежем воздухе. Казалось, что все несет с собой опасность. Время от времени Леонид прерывал учебу и снова подвергался анализам, делал уколы, соблюдал строжайший режим.

Наконец, он кое‑как закончил физико‑математический факультет. Ожидания профессоров не оправдались. Ничего особенного из многообещающего студента не вышло. Он стал заурядным преподавателем физики. О большем нечего было и думать. Мешала болезнь.

– Леня! Ты опять сидишь больше положенного. Милый, тебе это вредно.

Больной молча покорялся. Однако иногда он протестовал, и тогда снова, как в былые времена, раскладывал перед собой дорогие сердцу записи, и мысли летели легко и свободно.

Однажды произошла встреча, которую Нежин не мог предвидеть и о которой поэтому не мог предупредить мамашу. Девушка с глазами серны неотступно завладела всеми его мыслями. Леонид вдруг увидел красоту темного звездного неба и ощутил радость, от которой быстрее билось сердце. И тогда он сказал об этом матери.

– Леня! Да разве тебе можно женится?

Он решил подождать… Надо ли винить девушку! Она через год вышла замуж за другого.

Пережитое оставило преждевременные серебристые следы на висках Леонида. Иногда он удивлялся тому, что все его считают больным. Физически он ничего не ощущал и чувствовал себя здоровым.

Вскоре произошло печальное событие – умерла мать.

После ее смерти в связи с гриппом Леонид обратился к врачам, которые снова «нашли сердце». Летом Нежин поехал в Кисловодск. Старый, опытный доктор начал изучать больного. Было проделано все, что полагается: различные анализы, рентгеновские снимки, электрокардиограмма, многократные измерения кровяного давления.

Порозовевший от горного воздуха и щедрых лучей солнца, Леонид снова сидел у врача в кабинете.

– Должен вам заявить с полной ответственностью, что ваше сердце абсолютно здорово. И сомневаюсь, было ли оно больным. Может быть, после перенесенного воспаления легких у вас и наблюдалось временное, так сказать, функциональное заболевание сердца. Но ведь было это много лет назад. Все давно прошло…

Нежин ушел от врача растерянный, почти оглушенный. Он и сам не чувствовал никаких симптомов сердечной болезни и в то же время не мог, отказывался верить своему здоровью.

В Москве он пошел на прием к профессору, у которого когда‑то был еще с матерью. Профессор сильно постарел и конечно, давно позабыл о больном студенте. Он внимательно выслушал Нежина и сказал:

– Так вы, говорите, болели? Может быть… Сейчас от болезни и следа не осталось. Советую вам купаться в реке. Если плаваете, можете участвовать в состязаниях. Уверен, что ваше сердце выдержит все.

Итак, болезни больше не было. Но не было и радости. Леонид вернулся домой обескураженный. Здесь раз и навсегда заведенный порядок не менялся годами. В этих комнатах все было приспособлено к тому, чтобы щадить здоровье. Мягкие суконные туфли. Темно‑зеленый абажур. Тишина. Полумрак. Но среди этого благополучия ему было тесно и душно. Вся его жизнь прошла в предосторожностях, опасениях, тревоге, страхе перед мнимой болезнью. Светлый путь научного творчества прервался. Личное счастье похоронено под ворохом врачебных диагнозов и рецептов. Не знал он радости, бодрости после занятий спортом, поэзии любви. Все заменила мнительность, подозрительное изучение своих ощущений. И вдруг – здоров!

Прошло несколько дней. Солнечное утро проникло узкой полосой света сквозь темные бархатные шторы окна.

Леонид потянул за шнур блока. Шторы бесшумно поползли в стороны. Он прошелся по комнате, настежь распахнул окно. В комнату ворвался свежий воздух. Перед ним раскинулась перспектива, полная простора и света.

– Давно бы надо так!

На ясном голубом небе выделялся силуэт рубиновой кремлевской звезды и ясная перспектива.

– Потеряно целых десять лет! Обидно. Но ведь не все потеряно! Жизнь всегда может дать новые весенние, зеленые побеги!

* * *

Так все сравнительно благополучно кончилось, но некоторые мнимые болезни тянутся на протяжении всей жизни «больных», коверкая их судьбу и судьбу окружающих людей.

Древнейшая медицина Востока еще за два тысячелетия до нашей эры говорила: «Три орудия есть у врача: слово, растения и нож». Слово ставилось на первое место.

Практически слово врача может оказать либо полезное, либо вредное действие на человека. Слово врача может породить неправильные представления о болезни, ухудшить состояние, вызвать длительную болезненную реакцию. Слово врача иногда оказывает решающее влияние на течение и исход болезни. Имеется много научных работ на тему о том, как по вине врачей возникают мнимые болезни. Известен термин «иатрогенный»: сочетание древнегреческих слов: iatros – врач и genao – произвожу. Болезнь, внушенная врачом.

Терапевт Р. А. Лурия в своих работах приводит следующий печальный факт. Одна женщина лечилась у известного клинициста. Он установил у нее компенсированный порок сердца и не раз, как говорила сама больная, спасал ее. Однажды профессор шутя сказал: «Вы можете вообще не беспокоиться о своем сердце – раньше меня не умрете, а если умрем, то вместе».

На следующий день клиницист скоропостижно скончался. Больная об этом узнала. Вызванный на дом врач нашел ее в состоянии крайнего волнения. Женщина говорила:

– Я знаю, что должна умереть.

Через несколько часов работа сердца действительно резко ухудшилась, и к вечеру наступила смерть. Слова знаменитого врача сыграли печальную роль. Видимо, больная оказалась чрезмерно внушаемой, и сильное волнение прервало ее жизнь.

Мы знаем много мучеников, без конца измеряющих кровяное давление, температуру, пульс. Кто сотворил этих мучеников? Во многих случаях мы, врачи. Слово врача играет первостепенную роль, но значение имеет и почва, на которую падает слово. Врач любой специальности должен быть хорошим психологом, между тем психологическая сторона болезни иногда остается вне поля зрения.

«Не хочу»

Плач и шум в нервно‑психиатрическом диспансере можно услышать нередко, но на этот раз в соседнем кабинете рыдание было особенно громким. Кто‑то плакал долго и горестно. Я заглянула, чтобы узнать, в чем дело. Красивая, но очень худая женщина продолжала всхлипывать, как ребенок.

Медицинская сестра поднесла ей в маленьком стаканчике валерьяновые капли. Она выпила, осушила глаза платком и, грустно кивнув головой, ушла. Врач Белова, работавшая психиатром восьмой год, смущенно улыбнулась и рассказала мне следующее.

– Несколько лет назад, когда я была ординатором клиники, ко мне в отделение поступила вот эта самая женщина, инженер‑конструктор Софья Ильинична Купельская. Она была беременна. Поступила Купельская с диагнозом «депрессия» и утверждала, что готова на все жертвы, только не на сохранение беременности.

– Не хочу! Одна эта мысль приводит меня в ужас, – говорила она. – Я на ответственной работе. Необходимо закончить сложнейшую новую конструкцию автомобиля. От меня зависит многое, а вы хотите, чтобы я выбыла из строя на целый год. Это немыслимо. Это позор! Не хочу!

– Правда, я тогда стремилась ей внушить, что она не только инженер‑конструктор, но и женщина, которая должна прежде всего выполнить долг, уготованный природой… Привела даже цитату отца медицины Гиппократа о том, что «неродящая женщина подобна пустоцвету».

– Оставьте доктор! Это ко мне не относится… – с раздражением отвечала она.

– И знаете, – продолжала рассказывать доктор Белова, – я тогда ее пожалела, направила на абортную комиссию, но все говорила: – Смотрите, Софья Ильинична, пожалеете, раскаетесь в «не хочу». Если разобраться, так ваше нервное расстройство – депрессия – зависит в значительной степени от «не хочу». Эта мысль вас тревожит и горит в вашем мозгу, как постоянный неугасимый очаг. Оттого вы страдаете бессонницей, не можете работать, угнетены, усиливается чувство тошноты…

– Нет, этому причина только беременность… – утверждала больная.

Когда Купельская недели через две после аборта пришла ко мне показаться, она действительно выглядела бодрой и здоровой. «Не хочу» больше не было для нее тяжкой проблемой. А через два месяца я ее не узнала на улице, такой бодрой, цветущей и жизнерадостной она мне представилась. Я тогда думала: «Может быть, она и права…»

– У нее так и не было детей? – спросила я.

– Нет. А недавно иду я по улице Горького со своей шестилетней толстушкой дочкой Лелей, вдруг к самому тротуару подкатывает новенькая «Победа», открывается дверца и меня окликают. Я не сразу узнала в истощенной, бледной женщине, выглянувшей из автомобиля, Купельскую. Она предложила нас подвезти.

– А это ваша дочь? – был ее первый вопрос, и я почувствовала в ее тоне досаду и нескрываемую зависть…

Когда мы уселись в автомобиль, Софья Ильинична заговорила первая: «Да, доктор, к сожалению, вы оказались правы. Я – пустоцвет…»

– Что с вами, Софья Ильинична? У вас на глазах слезы… Что‑нибудь случилось? – спросила я.

– Да, конечно… Заедемте ко мне, доктор. Я живу совсем рядом…

Мы поехали.

Квартира у Купельской была отличная, просторная! Ее украшала прекрасная мебель, на стенах этюды Левитана и Айвазовского. На буфете сверкал хрусталь.

– Что‑нибудь произошло с вашим мужем?

– Нет…

Моя дочь убежала играть в другую комнату, а Софья Ильинична закрыла лицо руками и горько заплакала.

– Сами видите, – говорила она, – все как будто у меня есть, и на работе меня ценят, а вот «не хочу» исковеркало мне жизнь… Помните, доктор, как вы меня отговаривали… Тогда я не послушалась. А теперь снова болею, но от другого… от мечты иметь вот такую, как ваша Леля, краснощекую кудрявую девчонку. Хожу, обиваю пороги врачей, и никто не может помочь… Говорят, что после аборта спайки какие‑то образовались. Ах, доктор! Какой ужас быть женщиной‑пустоцветом!

Теперь Купельская в тяжелом состоянии снова лечится у меня. Вы ее видели.

– Жаль… Красивая женщина, – заметила я, – у нее могли бы быть прекрасные дети.

Врач Белова закрыла историю болезни Купельской и заключила…

– Напрасно я тогда пожалела эту женщину и не подумала о ее будущем.

«Благородный напиток»

Я отдыхала на одесском курорте в одном из санаториев. Моими соседями по столу были очень приятные люди: писатель Петр Иванович Долматов и его жена Людмила Петровна. Петр Иванович был высоким и очень веселым человеком. Он часто развлекал нас донскими казацкими песнями, импровизированными речами и тостами. Когда я однажды за обедом отказалась от рюмки вина, Долматов произнес блестящую речь в защиту «благородного напитка, который поднимает творческие силы, веселит, рождает смелые художественные образы»… «И только надоедливые пуритане‑врачи могут утверждать, что вино разрушает физическую и психическую мощь человека». Долматов говорил громко. Слушатели наградили его шумными аплодисментами и дружно выпили за здоровье писателя. За ужином Петр Иванович обрадованно развернул только что полученный пакет и достал несколько экземпляров своей книги «Весна». Он торжественно преподнес мне один из них с дружеской надписью. Этот день был его триумфом, обитатели санатория поздравляли его с выходом книги.

Вечером мы долго беседовали.

– Знаете, – говорил мне Долматов, – настоящее счастье я вижу только в служении Родине, нашим советским людям.

И я видела, что он искренне гордится именно этим и радовалась за него.

Людмила Петровна, маленькая, тонкая брюнетка, обнимая меня, восторженно шептала:

– Петр замечательный человек! Исключительный! Мы женаты пятнадцать лет и он хотя бы одно грубое слово мне сказал. Всегда такой тактичный, мягкий. А какой талантливый! И ведь он еще молод. Вы знаете, он задумал новую книгу. Я уверена, что она будет еще лучше этой…

Вскоре я собралась уезжать. Тепло расставаясь с писателем и его женой, мы обещали писать, встречаться, но, как это часто бывает, постепенно друг о друге забыли.

Спустя пять лет жена Долматова по телефону пригласила меня в гости. Приглашение было совершенно неожиданное. Людмила Петровна сказала, что Петр Иванович по‑прежнему пишет, но у него «все как‑то не клеится». Я сразу поняла, что дело не в одном только желании «повидаться».

Я приехала к ним на квартиру. Мы радостно обнялись с Людмилой Петровной, и она повела меня в кабинет.

Петра Ивановича мы застали за столом. Он медленно пил из рюмки наливку.

– Значит, по‑прежнему, Петр Иванович, да здравствует вино? – приветствовала я его.

– А, доктор! Очень рад.

Он допил рюмку и вдруг поморщился.

– Люся, – сказал он раздраженно, – сколько раз я тебя просил, чтобы ты не покупала мне наливки, а только «русскую горькую». Черт знает, что! Из‑за этой дряни сегодня целый день не работает голова.

Как выяснилось из дальнейшего разговора, Долматов уже целый год не работал. Он рассказал мне, что брался за книгу несколько раз, но все «не клеится». Правда, замысел новой книги был уже разработан, но дальше этого дело не двигалось. Впрочем, Петр Иванович не сомневался, что напишет гораздо более значительную книгу, чем «Весна». Он выпил еще рюмку и, приняв шутовски горделивую позу, начал декламировать «Памятник» гениального русского поэта:

«Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и, финн и… и…»

– Запамятовали?

– Нет, что вы, у меня прекрасная память! финн и… и… А, бросим поэзию, куда лучше выпить. И он без смущения снова потянулся к рюмке.

Я смотрела на Долматова. Он выглядел бравым казаком с большим выпуклым лбом, с серыми добрыми глазами, с торчащими белесыми бровями, с улыбкой, освещающей все лицо. Только лицо это выглядело постаревшим, пожалуй, обрюзгшим. Он очень пополнел. Говорил много, часто острил. Шутки были плосковаты, не всегда к месту. Он производил впечатление пустого балагура, хотя на самом деле таким не был.

– Да, вот, доктор, я вам сейчас покажу последний мой очерк.

Петр Иванович стал перебирать бумаги на письменном столе.

– Люся! Кто у меня здесь рылся? Куда девалась рукопись?

– Со вчерашнего дня к тебе никто не входил.

– Вчера я оставил ее на столе… Где рукопись? – вдруг раздраженно спросил он.

Жена в недоумении смотрела на мужа, и я видела в ее глазах слезы. Мне было не по себе. Я не узнавала Долматова – этого корректного человека, от которого жена никогда не слышала грубого слова.

– Вот твоя рукопись, – указала Людмила Петровна на маленький столик. Долматов по рассеянности положил ее туда, около графина с наливкой.

– Фу, черт! Я действительно вчера сам сюда ее положил.

– Не вчера, а сегодня, – поправила жена.

– Ну, прости меня, Люся!

Переглянувшись, мы с Людмилой Петровной вышли из кабинета.

– Петр так изменился!.. – сказала она мне.

– Вашему мужу надо было бы полечиться от алкоголизма в больнице, – посоветовала я жене.

– Что вы! Это неудобно… Он писатель.

«Вот оно, начало конца!» – думала я, возвращаясь от Долматовых. – Мимолетное настроение, любой аффект подчиняют себе его мысли и волю. Вот он несправедлив, груб с женой. Но пройдет одна минута, он с наслаждением выпьет рюмку водки и начнет слезливо раскаиваться в своих поступках. Алкоголь делает его хвастливым, лишает прежней выдержки, настойчивости… Талант угасает, память слабеет. Главное же в том, что человек этого не замечает, не может критически относиться к своим поступкам.

Визит оставил тяжелое впечатление. К Долматовым я больше не заходила. Но как я, врач, прошла мимо этого человека и не оказала ему помощи? Еще и теперь, много лет спустя, не могу простить себе равнодушия к его судьбе. И меня нисколько не успокаивает то обстоятельство, что подобное же равнодушие присуще иногда и другим людям, которые, вероятно, ожидают, как и я в свое время, пока их не позовут оказать помощь…

Через год у Долматова обнаружилось тяжелое заболевание печени – цирроз. Ткань важнейшего кровотворного органа не выдержала алкогольного яда. Писатель вынужден был пить значительно реже, но иногда «срывался» и отдавал дань коварному алкоголю. Резкое ослабление памяти и дрожание рук не давали ему возможности творчески работать.

Новая книга так и не была написана.

«Апполон»

Воздух был прозрачен, насыщен морской влагой и ароматом магнолий. Вдоль берега торжественно, как колонны, стояли пальмы. Томило одно желание – броситься в море и плыть… Не раздумывая, я так и сделала.

«Вот оно, счастье!» – думала я, вглядываясь в прозрачный хаос зеленых водорослей и камней морского дна.

Выжав мокрые косы, я оделась и по узкой тропинке направилась в гору, к санаторию. На повороте высокого берега показался мужчина в белых брюках и голубой тенниске. Он закурил папиросу, с наслаждением втянул струю дыма и залюбовался морской далью.

«Греческий бог Аполлон сошел на землю», – подумала я. Рельефность мышц незнакомца свидетельствовала о большой физической силе, а белокурая голова с высоким лбом и легкой горбинкой носа четким силуэтом выделялась на фоне голубого неба.

При моем приближении мужчина сразу перестал курить и бросил папиросу.

«Удивительно вежливый человек», – подумала я.

Тропинка была узкой, и разойтись на ней не представлялось возможным. Когда мы оказались друг от друга на расстоянии нескольких шагов, мужчина улыбнулся и сказал:

– Нам предстоит решить проблему козлов из сказки, то есть заставить вернуться вас или меня пойти вместе с вами. Преимущество на вашей стороне…

Мы рассмеялись и стали подниматься в гору.

«Аполлон» оказался солистом филармонии и назвал себя Иваном Даниловичем Галущаком. Он рассказал, что приехал в Крым к больной сестре, просил навестить «ридну хату» и обещал познакомить с невестой.

Охотно приняв предложение «побывать в гостях», я рассталась с милым, словоохотливым собеседником. Спустя неделю я сдержала свое обещание.

Маленький белый домик с уютной солнечной верандой, утопающий в кустах розовых душистых олеандров, показался мне зеленым островком.

Встретила меня худощавая светловолосая женщина с приветливым бледным лицом. У нее был такой же высокий лоб, «породистый» с горбинкой нос, как у брата, добрые серые глаза и очень бледные губы. Внешнее сходство дополнялось схожестью характеров. Несмотря на болезненное состояние, Мария Даниловна была гостеприимна, смешлива и разговорчива. От нее я узнала, что брат и сестра рано потеряли родителей. Старшая Мария заменила Ивану мать. И говорила она о нем, как мать о родном сыне. Мне стало известно, что Иван лауреат конкурса, «каких билый свит не бачил». Лучше Ивана «никто в билом свите не играл». Не было на белом свете, по мнению сестры, человека добрее и лучше брата. Под секретом в первую же встречу Мария Даниловная сообщила:

– Половину премии Иван отдал государству на оборону страны, а на другую купил домик на море и подарил мне для поправки здоровья. Только, бога ради, Ивану не говорите… Страсть не любит похвальбы…

Скоро пришел и сам лауреат. Он долго водил меня по саду и с увлечением пояснял особенности каждого растения. До него я и не подозревала, что жизнь растений так интересна.

Уже два года бездетная вдова Мария Даниловна вела здесь свое цветущее хозяйство и справлялась с ним так хорошо, словно прожила здесь целую жизнь.

Пришла невеста «Аполлона». Маленькая миловидная брюнетка вначале не произвела на меня никакого впечатления, Однако уже через час я была уверена, что более очаровательного существа никогда не встречала.

Аня была настоящей лучезарной чеховской Аней из «Вишневого сада». Особенно чудесны были ее голубые глаза с темной каемкой ресниц. Прямые волосы были закручены в тугой узел, и чистый голос звенел, как у ребенка. Светлы и полны радостных надежд были анины мечты. Работая и помогая своей больной матери, Аня училась в заочном отделении педагогического института и мечтала стать сельской учительницей. Казалось, что жизнь ее будет очень счастливой, и я чистосердечно этому радовалась.

После дружеской беседы меня принялись угощать.

Кроме ароматного украинского борща, мне пришлось одолеть кусок утки с гречневой кашей, вареники со сметаной, медовые пампушки и много других яств. Когда хозяйка дома приносила все новые и новые кушанья, Аня, заливаясь серебристым смехом, отказывалась, а потом, «откушав», восторгалась и съедала все до конца.

«Аполлон» налил гостям виноградного вина, а себе чарку водки и залпом ее выпил.

– Смотрите!.. – удивилась Аня, – и не поморщился! «Аполлон» не только не поморщился, но стремительно выпил еще и сказал:

– Древние греки и те никогда не обедали без вина, ну, а нам и подавно можно.

– Греки вино разбавляли водой… – вставила Аня и звонко засмеялась.

– А мы без воды… это здоровью куда полезнее.

«Аполлон» поспешил выпить третью чарку и затем произнес речь, в которой опроверг «вред алкоголя».

– Я ежедневно перед обедом выпиваю одну рюмку водки и со мной, как видите, ничего дурного не происходит… Наоборот, все мои товарищи говорят, что это полезно – улучшает аппетит…

– Ты выпил сегодня три… – засмеялась Аня.

– За тебя, Анюточка, я выпью и четвертую… «Аполлон» потянулся к графину, но в это время сестра вступила в права хозяйки и, завладев сосудом, скрыла его на подоконнике за занавеской с красными петушками.

Нельзя было более наглядно подтвердить мнение, что алкоголь не приносит вреда здоровью, тем более что защитник этой теории имел такой цветущий, здоровый вид. Все же я привела из истории примеры того, как губили свои таланты и здоровье пьющие…

Вскоре мне предстояло уехать из Крыма. Мой отъезд «Аполлон» отметил «мускатом» и «горилкой». Снова в той же компании мы сидели в маленьком солнечном домике. От второй рюмки вина я и Аня отказались. «Аполлон», выпив «вторую чарку горилки», взял скрипку и начал играть.

Ароматный теплый вечер, шум моря и дивные звуки скрипки – все слилось в одну прекрасную симфонию счастья. Я забыла, что вокруг люди… В заходящих лучах солнца глаза Ани искрились теплыми огоньками. А Мария Даниловна притихла, даже побледнела и задумалась. Где мы? Что произошло? – опомнилась я, когда замерли последние звуки скрипки.

«Аполлон» уже положил на стол свой инструмент и вытер платком лоб.

Скромная Аня вдруг рванулась к нему. Забыв о нас, о целом свете, она обняла его и прижалась головой к его широкой груди. Слова казались лишними. Я пожала его большую теплую ладонь.

– Ну, как с таким братом не выздороветь? Как свадьбу не сыграть? – говорила Мария Даниловна с порозовевшим от лихорадочного румянца лицом и стала собирать вечерний чай.

Прощаясь со мной в этот вечер, «Аполлон» радостно улыбался.

На следующий день я покинула благодатный берег Крыма.

Мы обещали писать друг другу, но за множеством дел и забот так и не собрались.

Спустя несколько лет на бульваре Москвы я встретила Аню с трехлетним ребенком. Она радостно меня обняла и начала рассказывать обо всем, что произошло с момента нашей разлуки – о ее замужестве с «Аполлоном», о ребенке, о счастье… Вдруг искорки, вспыхнувшие в голубых глазах Ани, померкли, и она замолчала. Мы прошли с ней в отдаленный уголок бульвара и присели на скамью.

Теперь я увидела, как Аня исхудала, побледнела и, видимо, что‑то хочет, но не решается мне сказать.

– А Мария умерла, – сказала она вдруг и, как ребенок, всхлипнула.

Ее маленькая дочка прижалась к ней и тоже всхлипнула…

– Иди, Нина, поиграй!.. Я нарочно… – сказала она, проглотив слезу.

Дочь вяло играла в песке, а мать говорила:.

– Не то… не то я говорю… я о нем вам сказать хочу… Поженились мы… Такое счастье было! Он играл, все рукоплескали, а я… Я хотела кричать: он мой! Только мой! Не крикнула я… Заплакала от счастья… А сейчас ведь он гибнет!

– Болен?!

– Нет, пьет…

И Аня с горечью рассказала мне, как постепенно, начав с рюмки вина перед обедом, «Аполлон» сильно запил после смерти Марии Даниловны.

– На нервной почве, – говорила Аня, – у мужа появилась дрожь в руках: пальцы не попадали на струны, он обливался потом, не владел струнами… Пришлось ему оставить симфонический оркестр… Теперь играет на кларнете в духовом…

Аня радушно звала меня зайти к ним. Я пообещала, да так и не зашла. Помешал отъезд в командировку…

Прошло еще несколько лет. Я была на дежурстве в психиатрической больнице.

– Ну, доктор, нового гренадера привезли! – посмеиваясь, сказал фельдшер. – В ванной чуть всех не раскидал. Силища богатырская. С великим трудом утихомирили…

– Больной принял ванну?

– Да.

– Приведите…

– Можно.

В дверях ванной комнаты показался широкоплечий мужчина. Он шел, пошатываясь, прислушиваясь, и, видимо, под влиянием страха сделал несколько шагов назад. Затем остановился и, подкравшись, что‑то поймал на стене. В полусвете трудно было разглядеть его лицо, но фигура показалась мне знакомой. Тонкий профиль воскресил в памяти образ «Аполлона».

От телефонного звонка он сильно вздрогнул. Руки его заметно дрожали. Не здороваясь, он грузно сел в кресло и хриповатым голосом сказал;

– Выпить бы…

– Воды?

– Водочки…

Заискивающее хихиканье резнуло слух. По‑видимому, мой старый знакомый меня не узнал, но он понимал, что перед ним врач.

– А где ваша жена? – спросила я.

– В родильном доме… Сынка ожидаю… – равнодушно ответил он.

Когда‑то красивое лицо «Аполлона» теперь побурело, стало землистым. За отечными вспухшими веками почти не было видно глаз. Он постарел, обрюзг. Капли пота стекали с высокого бледного лба.

Медицинская сестра поднесла ему стопочку бехтеревской микстуры, уверяя, что это водка.

Не замедлив, он выпил, видимо, не понял вкуса, крякнул и попросил закусить. Санитар дал ему бутерброд; «Аполлон» ел и, довольный угощением, шутил, и даже пробовал рассказать не совсем приличный анекдот. Недосказав анекдота, к чему‑то прислушался и, погрозив в пустой угол пальцем, съежился.

– Вам холодно? – спросила я.

– Да, морозит как будто…

Запах алкогольного перегара пахнул мне в лицо. Дрожащими руками больной неправильно застегнул халат. Ему не сиделось. Внезапно зрачки его расширились от ужаса. Он шарахнулся в сторону, но, очевидно, под влиянием принятого лекарства вскоре снова немного успокоился, и я смогла приступить к обследованию моего нового пациента.

Больной не мог назвать района Москвы, где находился. Не знал числа и месяца. Отвечал на вопросы охотно, но был тревожен, часто оглядывался. Сознавал свою вину перед женой. Один раз, вспомнив о ней, всплакнул. Во время разговора несколько раз сердился за то, что никак не мог сосредоточить внимания на заданном мной вопросе. Пощупав пульс, я отметила сердечную слабость и назначила сердечные капли. К вечеру температура у «Аполлона» поднялась, тревога и напряжение усилились настолько, что его пришлось перевести в беспокойное отделение. К утру состояние ухудшилось, он то вскакивал и со страху порывался куда‑то бежать, то с беспокойством заглядывал под кровать, ловил что‑то на своей одежде или испуганно и виновато прислушивался к бранным словам, которые якобы «доносились» с разных сторон. Повышенная температура и беспокойное состояние держались несколько дней. Это была так называемая белая горячка.

Надо было быстрее начать серьезное лечение. Больного тщательно осмотрел терапевт, были проделаны все анализы. Оказалось, что могучий организм музыканта сильно поврежден алкоголем. Просвечивание грудной клетки подтвердило, что сердце увеличено, мышцы его не по возрасту дряблы, расширены кровеносные сосуды. Было установлено начало тяжелого заболевания печени, которая намного выступала из‑под ребер. Малейшее прикосновение к ней вызывало резкую боль.

Вынужденное лишение водки было для «Аполлона» крайне мучительным. Он не спал, просил «только одну рюмочку», умолял, плакал, требовал, грозил всех убить. Руки у него тряслись. Он не мог удержать папиросу. Озноб сотрясал все его тело, холодный пот обильно смачивал лоб. Мы силой уложили больного в постель. Чтобы облегчить страдания и прекратить неприятные ощущения, сделали ему несколько инъекций инсулина и вливания глюкозы. Ежедневное впрыскивание инсулина – средства, регулирующего углеводный обмен, а также введение в кровь глюкозы помогали организму справиться с тяжелыми явлениями расстройства обмена веществ. Для быстрейшей ликвидации алкогольного отравления больному вводили под кожу кислород и поддерживали работу сердца укрепляющими средствами. Только потом, когда музыкант вышел из состояния отравления, мы начали лечить его от алкоголизма.

Научными экспериментами доказано, что если алкоголику впрыснуть под кожу раствор рвотного средства – апоморфина и, одновременно давая нюхать водку, внушать, что запах ее будет вызывать тошноту, то, повторяя подобный прием, можно выработать у больного стойкий условный рефлекс отвращения на прием водки и даже на ее запах. Музыканта мы и лечили именно этим способом с последующим курсом гипноза.

Много позже «Аполлон» узнал меня и, смущаясь, припомнил кое‑что, пережитое во время белой горячки.

– Когда я прибыл к вам в больницу, – рассказывал он, – то никак не мог понять, где начинается и кончается коридор. Совсем запутался. На одной площадке был поражен страшным зрелищем. Существо огромной величины и неопределенного пола в черной мантии протянуло ко мне руки… Я, естественно, отпрянул в сторону, но руки делались длиннее и вот‑вот должны были меня схватить. Я закричал… на минуту все исчезло, но тревога меня не покинула. Со всех сторон я ожидал нападения врагов и всевозможных козней. Никто не слышал «его», но я утверждаю, что слышал голос глухой и громкий, словно из бочки: «Ты никуда не уйдешь! Пропойца! Бездельник!.. Через десять минут тебя посадят на электрический стул… Четвертуют…» Я понял: «надо быть ближе к медицинскому персоналу». Старался идти ровным шагом, показывая «ему» свое бесстрашие. Попросил у санитара закурить. Тот дал папиросу и коробку спичек. «Закуривай при мне!» – приказал он, а голос сверху подсказал: «Попробуй!» Взглянув на спокойное лицо санитара, я открыл спичечную коробку, но там сидели микроскопические розовые поросята и тихо, чтобы слышал только я один, хрюкали: «Пьяница, пьяница, пьяница!» Я с презрением бросил спички в лицо санитара и понял, что здесь все «заодно». В окна ворвались звуки симфонического оркестра, играли «Рапсодию» Листа. Я стал дирижировать, чтобы показать этим дуракам, кто такой «Я». Но ритм музыки все учащался, а я почувствовал, что не успеваю. Слабость, бессилие и злоба заполняли меня все сильнее. Наконец, бешеный ритм музыки едва не разорвал мне сердце. И снова голос из рупора сказал: «Сейчас выдохнется, и мы его возьмем…» Нет! – закричал я, падая, пораженный внезапно окружившими меня зверями, чертями, чудовищами. Они выступили как‑то вдруг, из всех углов палаты и разом заговорили. Я лежал повергнутый ниц. Они постепенно приближались ко мне, пощелкивали зубами и злорадно шептали: «Надо разорвать его на куски». Другие доказывали: «Пожалуй, следует помягче, лучше повесить…» Существо, похожее не то на мышь с человеческим лицом, не то на недотыкомку Сологуба, притащило скрипку и приказало мне играть. Я взял смычок, но перед глазами поплыли клубы дыма. Удушающий запах горящей канифоли стеснил мое дыхание. Я понял, что в скрипку положили раскаленный уголь. Незаметно, перевернув скрипку, я увидел, как горящий уголь упал на пол. Внезапно вспыхнул пожар, я вместе с чудовищами бросился бежать и провалился в бездонную пропасть.

Постепенно «Аполлон» оправился от белой горячки. Он выписался здоровым, хотя далеко уже не таким, каким был в момент нашей первой встречи.

Прошло несколько лет. Началась Великая Отечественная война. Однажды я возвращалась домой с работы. Мое удивление было беспредельно, когда я увидела бодро шагающего мне навстречу трезвого «Аполлона». В военной форме, в каракулевой кубанке он выглядел лихим казаком.

– Доброго здоровья, доктор! – приветствовал он меня и так пожал мне руку, что я с трудом расправила пальцы.

– В армию, значит?

– Конечно! А как же иначе? Дорогой доктор! – потрясая мою руку, говорил «Аполлон», – как радостно быть здоровым, иметь возможность защищать русскую землю! Свою землю! Свою Родину! Доктор! Идемте с нами! Вы будете перевязывать нам раны и проповедовать вред алкоголя! – он рассмеялся, а я поразилась здоровому блеску его умных, живых глаз.

И когда мы дружески расстались, я долго ощущала радость от мысли, что «Аполлон» выздоровел окончательно и навсегда. Впоследствии из газет я узнала, что он отличился в бою и был награжден орденом.

Человек с «заслугами»

Доктор! За что я кровь проливал? – ударяя себя в грудь и всхлипывая, говорил больной Лунин. – Вот, смотрите…

Он распахнул халат, и я увидела богатырскую волосатую грудь, на которой не сразу можно было заметить старый небольшой шрам.

– Вот. Имею ранение, три раза контужен, два раза засыпан землей. Всю войну прошел… А что заслужил? Хожу тяжелобольной, раздет, разут, никто внимания не оказывает… Обидно, товарищ доктор…

И Лунин так сильно ударил себя по груди, что я услышала глухой звук.

– Но вы физически еще крепки.

– Какое там крепок! После каждого припадка по два дня без движения валяюсь.

– Вы помните, как проходит у вас припадок?

– Ничего не помню, хоть убейте! Вот разбил голову и не помню, когда…

И Лунин действительно показал мне свежий кровоподтек на голове…

– А после того, как вышли из госпиталя, работали?

– Нет… С 1942 года усилились припадки, и мне уже больше не давали работать… Врачи исковеркали всю мою жизнь… не допускали к работе…

Я смотрела на Лунина. Лицо его было полное, с нездоровой алкогольной одутловатостью, но выражение его было простое, доверчивое. Когда он улыбался, лицо казалось почти симпатичным. Но громкие шаблонные фразы Лунина о его достоинствах и заслугах, битье в грудь вызывали недоверие. Из рассказа Лунина о жизни, а также из истории болезни я узнала, что он, работая бухгалтером, часто выпивал. Выпивки требовали денег. Однажды Лунин попался а «неправильном выписывании зарплаты», в мошенничестве. Судили. Защитник сказал речь, в которой указал на хорошее прошлое Лунина и его молодость, «а молодость требует снисхождения». Суд ограничился направлением его на исправительно‑трудовые работы.

Теперь Лунин пил уже систематически и давно не числился хорошим работником. Стал ленивым, отошел от коллектива, проводил досуг среди собутыльников.

В 1941 году был мобилизован. Контузия воздушной волной от разорвавшегося снаряда вскоре привела его в госпиталь. Через несколько месяцев Лунин совершенно оправился от болезни. Но в армию не вернулся, продолжал выпивать и пошел по учреждениям требовать «компенсации за раны и контузии» и особого внимания ввиду каких‑то мифических воинских заслуг и выдуманного нервного заболевания. Когда ему отказали в курортном лечении, он в пенсионном отделе упал на пол в диком истерическом припадке. Малодушные врачи направили его на лечение в нервную клинику, затем в санаторий. А там все пошло, как хотелось Лунину. Когда нужно было чего‑нибудь добиться, он падал в неистовом припадке. Так ему удалось получить материальные блага и пенсию.

Наблюдая Лунина, я все больше и больше проникалась к нему недоверием. Он заметил это и решил действовать иначе. В разговоре со мной взял иронический и дерзкий тон. Когда я однажды спросила, почему он, физически здоровый человек, не работает и злоупотребляет алкоголем. Лунин побагровел.

– Вы всегда так разговариваете?

– Всегда…

– Вы психиатр? – ядовито улыбнулся Лунин.

– Да.

– Так какого черта вы смеете так разговаривать с психически больным? Я не отвечаю за свои поступки…

– Вы ответственны за свои поступки! – убежденно сказала я.

Он яростно хлопнул дверью и выбежал в коридор.

– Имейте в виду, я напишу на вас, куда следует, – кричал он.

В палате Лунин разбил тумбочку, разорвал на себе больничную рубашку и с грубой бранью выгнал медицинскую сестру. Меня он долго обливал потоком ругани.

– Если вы будете продолжать безобразничать, то мы завтра вас выпишем и сообщим о вашем хулиганстве в райсобес, – сказала я.

– Это о психически больном человеке? Пишите! Я тоже напишу, тогда попомните.

Утром Лунин рыдал, каялся, все взваливал на «болезнь». Слабым, больным голосом, не забывая подчеркивать свои «заслуги» на войне, с кажущейся искренностью отвечал на вопросы.

– Скажите, почему ваша жизнь заполнена заботами о получении пособий, льгот, путевок в санатории, тогда как вы могли бы жить нормальной трудовой жизнью, как все советские люди?

– Но мне не дают работать, – трагически сказал Лунин, – каждый раз вы, врачи, снимаете меня с работы…

– Значит, вы так ведете себя, что вас приходится изолировать от общества…

– Вы намекаете, что я – симулянт? Я… бывший доброволец… симулянт? – Лунин побагровел и, рухнув на пол, забился в припадке, который ничего общего не имел с эпилепсией.

Так иногда падают и бьются капризные, испорченные воспитанием дети.

– Не держите! – сказала я персоналу и сбежавшимся больным.

На следующий день Лунин, злой и подавленный, вошел ко мне.

– Зачем вы доводите себя до припадка?

– А разве у меня был припадок?

– Да.

– Ничего не помню, хоть убейте! Вот только ушиб на плече…

Уходя после беседы в палату, Лунин сказал:

– Вы поступили со мной не как врач. Вы бросили меня без всякой помощи во время припадка.

– Значит, вы помните, как он проходил у вас?

– Нет… Мне сказали, – ответил он и мрачный вышел из кабинета.

Он ошибался, думая, что я его считаю симулянтом. Это был не совсем здоровый человек, усиливавший легкие нервные симптомы бывшей контузии. Лунин усиливал их искусственно, преувеличивал свою болезнь с целью вымогательства пособий и прочих благ. Таких людей мы называем агравантами. Аграванты бывают другого рода, так сказать, и бескорыстные. Они усиливают свое болезненное состояние, так как получают психическое удовлетворение от того, что их считают тяжелобольными, а это еще больше утверждает их в избранной позиции и в конце концов действительно усиливает болезнь.

Две недели Лунин вел со мной напряженную борьбу.

На врачебной комиссии, где председательствовал старый опытный специалист, Лунин опять перечислил все свои заслуги и как бы невзначай сказал:

– Я инвалид третьей группы, думаю хлопотать о персональной пенсии. Как вы думаете, товарищ профессор, буду я когда‑нибудь жить, как все? Измучился без работы. Товарищи работают, устроили свою жизнь, а я…

– Вы пьете и впустую прожигаете свою жизнь; от этого и здоровье ухудшается…

– Что вы, доктор… Разве я алкоголик? Посмотрите на других… Только и выпью, что сто граммов для аппетита.

Председатель на этот раз ничего не ответил и, пообещав дать заключение, вполне соответствующее просьбе Лунина, написал: «В целях правильного трудового жизненного устройства гражданину Лунину группу инвалидности снять. Лунин душевной болезнью не страдает, а является нервно‑неустойчивой личностью со склонностью к алкоголизму».

В день выписки Лунин еще раз потряс окружающих бурным припадком. Разбитый, перевязанный, грозя убить меня первым предметом, какой ему попадет в руки, уходя, кричал:

– Не думайте! Это издевательство над больным вам даром не пройдет.

Не знаю, как в дальнейшем сложилась жизнь человека с «заслугами». Однако многие «Лунины» уже на трудовом пути и это заставили их сделать наши советские люди.