Важность принципа приучения в этике и педагогике. 2 page

Такого рода разница никогда не могла быть непос-
редственно познана чувственным образом: ее можно
было определить только рядом побочных соображений.
Это обстоятельство заставляет нас предполагать, что на-
ша чувственная восприимчивость постоянно изменяется,
так что один и тот же предмет редко вызывает у нас
прежнее ощущение. Чувствительность наша изменяется
в зависимости от того, бодрствуем мы или нас клонит
ко сну, сыты мы или голодны, утомлены или нет; она
различна днем и ночью, зимой и летом, в детстве, зре-
лом возрасте и в старости. И тем не менее мы нисколь-
ко не сомневаемся, что наши ощущения раскрывают пе-
ред нами все тот же мир с теми же чувственными каче-
ствами и с теми же чувственными объектами. Изменчи-
вость чувствительности лучше всего можно наблюдать
на том, какие различные эмоции вызывают в нас те же
вещи в различных возрастах или при различных на-
строениях духа в зависимости от органических причин.
То, что раньше казалось ярким и возбуждающим, вдруг
становится избитым, скучным, бесполезным; пение птиц
вдруг начинает казаться монотонным, завывание ветра—
печальным, вид неба — мрачным.

К этим косвенным соображениям в пользу того, что
наши ощущения в зависимости от изменчивости нашей
чувствительности постоянно изменяются, можно при-
бавить еще одно доказательство физиологического ха-
рактера. Каждому ощущению соответствует определен-
ный процесс в мозгу. Для того чтобы ощущение повто-
рилось с абсолютной точностью, нужно, чтобы мозг
после первого ощущения не подвергался абсолютно ни-
какому изменению. Но последнее, строго говоря, физио-
логически невозможно, следовательно, и абсолютно точ-
ное повторение прежнего ощущения невозможно, ибо

мы должны предполагать, что каждому изменению
мозга, как бы оно ни было мало, соответствует некото-
рое изменение в сознании, которому служит данный
мозг.

Но если так легко обнаружить неосновательность
мысли, будто простейшие ощущения могут повторяться
неизменным образом, то еще более неосновательным
должно казаться нам мнение, будто та же неизменная
повторяемость наблюдается в более сложных формах
сознания. Ведь.ясно, как Божий день, что состояния на-
шего ума никогда не бывают абсолютно тождественны-
ми. Каждая отдельная мысль о каком-нибудь предмете,
строго говоря, есть уникальная и имеет лишь родовое
сходство с другими нашими мыслями о том же предме-
те. Когда повторяются прежние факты, мы должны
думать о них по-новому, глядеть на них под другим уг-
лом, открывать в них новые стороны. И мысль, с помо-
щью которой мы познаем эти факты, всегда есть мысль
о предмете плюс новые отношения, в которые он постав-
лен, мысль, связанная с сознанием того, что сопровож-
дает ее в виде неясных деталей. Нередко мы сами по-
ражаемся странной переменой в наших взглядах на
один и тот же предмет. Мы удивляемся, как могли мы
думать известным образом о каком-нибудь предмете
месяц тому назад. Мы переросли возможность такого
образа мыслей, а как — мы и сами не знаем.

С каждым годом те же явления представляются нам
совершенно в новом свете. То, что казалось призрачным,
стало вдруг реальным, и то, что прежде производило
впечатление, теперь более не привлекает. Друзья, кото-
рыми мы дорожили, превратились в бледные тени прош-
лого; женщины, казавшиеся нам когда-то неземными
созданиями, звезды, леса и воды со временем стали
казаться скучными и прозаичными; юные девы, которых
мы некогда окружали каким-то небесным ореолом, ста-
норятся с течением времени в наших глазах самыми
обыкновенными земными существами, картины — бессо-
держательными, книги... Но разве в произведениях Гёте
так много таинственной глубины? Разве уж так содер-
жательны сочинения Дж. Ст. Милля, как это нам каза-
лось прежде? Предаваясь менее наслаждениям, мы все
более и более погружаемся в обыденную работу, все бо-
лее и более проникаемся сознанием важности труда на
пользу общества и других общественных обязанностей.

Мне кажется, что анализ цельных, конкретных со-

стояний сознания, сменяющих друг друга, есть един-
ственный правильный психологический метод, как бы
ни было трудно строго провести его через все частности
исследования. Если вначале он и покажется читателю
темным, то при дальнейшем изложении его значение
прояснится. Пока замечу только, что, если этот метод
правилен, выставленное мною выше положение о невоз-
можности двух абсолютно одинаковых идей в сознании
также истинно. Это утверждение более важно в теоре-
тическом отношении, чем кажется с первого взгляда,
ибо, принимая его, мы совершенно расходимся даже в
основных положениях с психологическими теориями
локковской и гербартовский школ, которые имели когда-
то почти безграничное влияние в Германии и у нас в
Америке. Без сомнения, часто удобно придерживаться
своего рода атомизма при объяснении душевных явле-
ний, рассматривая высшие состояния сознания как аг-
регаты неизменяющихся элементарных идей, которые
непрерывно сменяют друг друга. Подобным же обра-
зом часто бывает удобно рассматривать кривые линии
как линии, состоящие из весьма малых прямых, а элек-
тричество и нервные токи—как известного рода жид-
кости. Но во всех этих случаях мы не должны забы-
вать, что употребляем символические выражения, кото-
рым в природе ничего не соответствует. Неизменно
существующая идея, появляющаяся время от времени
перед нашим сознанием, есть фантастическая фикция.

В каждом личном сознании процесс мышления за-
метным образом непрерывен. Непрерывным рядом я
могу назвать только такой, в котором нет перерывов и
делений. Мы можем представить себе только два рода
перерывов в сознании: или временные пробелы, в тече-
ние которых сознание отсутствует, или столь резкую
перемену в содержании познаваемого, что последую-
щее не имеет в сознании никакого отношения к предше-
ствующему. Положение «сознание непрерывно» заклю-
чает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные, состоя-
ния, предшествующие временному пробелу и следующие
за ним как части одной и той же личности; 2) перемены
в качественном содержании сознания никогда не совер-
шаются резко.

Разберем сначала первый, более простой случаи.
Когда спавшие на одной кровати Петр и Павел просы-
паются и начинают припоминать прошлое, каждый из
них ставит данную минуту в связь с собственным прош-

лым. Подобно тому как ток анода, зарытого в землю,
безошибочно находит соответствующий ему катод через
все промежуточные вещества, так настоящее Петра
вступает в связь с его прошедшим и никогда не спле-
тается по ошибке с прошлым Павла. Так же мало спо-
собно ошибиться сознание Павла. Прошедшее Петра
присваивается только его настоящим. Он может иметь
совершенно верные сведения о том состоянии дремоты,
после которого Павел погрузился в сон, но это знание,
безусловно, отличается от сознания его собственною
прошлого. Собственные состояния сознания Петр помнит,
а Павловы только представляет себе. Припоминание
аналогично непосредственному ощущению: его объект
всегда бывает проникнут живостью и родственностью,
которых нет у объекта простого воображения. Этими
качествами живости, родственности и непосредственно-
сти обладаег настоящее Петра.

Как настоящее есть часть моей личности, мое, так
точно и все другое, проникающее в мое сознание с жи-
востью и непосредственностью,— мое, составляет часть
моей личности. Далее мы увидим, в чем именно за-
ключаются те качества, которые мы называем живостью
и родственностью. Но как только прошедшее состояние
сознания представилось нам обладающим этими каче-
ствами, оно тотчас присваивается нашим настоящим и
входит в состав нашей личности. Эта «сплошность» лич-
ности и представляет то нечто, которое не может быть
временным пробелом и которое, сознавая существование
этого временного пробела, все же продолжает сознавать
свою непрерывность с некоторыми частями прошедшего.

Таким образом, сознание всегда является для себя
чем-то цельным, не раздробленным на части. Такие вы-
ражения, как «цепь (или ряд) психических явлений», не
адют нам представления о сознании, какое мы получа-
ем от него непосредственно: в сознании нет связок, оно
течет непрерывно. Всего естественнее к нему применить
метафору «река» или «поток». Говоря о нем ниже, бу-
дем придерживаться термина «поток сознания» (мысли
или субъективной жизни).

Второй случай. Даже в границах того же самого
сознания и между мыслями, принадлежащими тому же
субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому
предшествующее замечание не имеет никакого отноше-
ния. Я здесь имею в виду резкие перемеры в созна-
нии, вызываемые качественными контрастами в следую-

шпх друг за другом частях потока мысли. Если выра-
жения ^цепь (или ряд) психических явлений» не могут
быть применены к данному случаю, то как объяснить
вообще их возникновение в языке? Разве оглушитель-
ный взрыв не разделяет на две части сознание, на ко-
торое он воздействует? Нет, ибо сознавание грома сли-
вается с сознаванием предшествующей тишины, которое
продолжается: ведь, слыша шум от взрыва, мы слышим
не просто грохот, а грохот, внезапно нарушающий мол-
чание и контрастирующий с ним.

Наше ощущение грохота при таких условиях совер-
шенно отличается от впечатления, вызванного тем же
самым грохотом в непрерывном ряду других подобных
шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожа-
ют и исключают друг друга, но ощущение грохота есть
в то же время сознание того, что в этот миг прекрати-
лась тишина, и едва ли можно найти в конкретном ре-
альном сознании человека ощущение, настолько огра-
ниченное настоящим, что в нем не нашлось бы ни ма-
лейшего намека на то, что ему предшествовало.

Устойчивые и изменчивые состояния сознания. Если
мы бросим общий взгляд на удивительный поток наше-
го сознания, то прежде всего нас поразит различная
скорость течения в отдельных частях. Сознание подобно
жизни птицы, которая то сидит на месте, то летает.
Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каж-
дую мысль облек в форму предложения, а предложение
развил в форму периода. Остановочные пункты в
сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впе-
чатлениями, особенность которых заключается в том,
чго они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопре-
Л. ленное время; переходные промежутки заняты мыс-
.'г-.ми об отношениях статических и динамических, кото-
рое мы по большей части устанавливаем между объек-
тами, воспринятыми в состоянии относительного покоя.

Назовем осгановочные пункты устойчивыми частями,
'</ переходные промежутки изменчивыми частями пото-
ка сознания. Тогда мы заметим, что наше мышление
постоянно стремится от одной устойчивой части, только
ч; о покинутой, к другой, и можно сказать, что глазное
назначение переходных частей сознания в том, чтобы
направлять нас от одного прочного, устойчивого вывода
ь. другому.

При самонаблюдении очень трудно подметить пере-
ходные моменты. Ведь если они — только переходная

5 -833 65

ступень к определенному выводу, то, фиксируя на них
наше внимание до наступления вывода, мы этим самым
уничтожаем их. Пока мы ждем наступления вывода,
последний сообщает переходным моментам такую силу
и устойчивость, что совершенно поглощает их своим
блеском. Пусть кто-нибудь попытается захватить вни-
манием на полдороге переходный момент в процессе
мышления, и он убедится, как трудно вести самонаблю-
дение при изменчивых состояниях сознания. Мысль не-
сется стремглав, так что почти всегда приводит нас к
выводу раньше, чем мы успеваем захватить ее. Если же
мы и успеваем захватить ее, она мигом видоизменяется.
Снежный кристалл, схваченный теплой рукой, мигом
превращается в водяную каплю; подобным же образом,
желая уловить переходное состояние сознания, мы вме-
сто того находим в нем нечто вполне устойчивое —
обыкновенно это бывает последнее мысленно произне-
сенное нами слово, взятое само по себе, независимо от
своего смысла в контексте, который совершенно усколь-
зает от нас.

В подобных случаях попытка к самонаблюдению
бесплодна — это все равно, что схватывать руками вол-
чок, чтобы уловить его движение, или быстро заверты-
вать газовый рожок, чтобы посмотреть, как выглядят
предметы в темноте. Требование указать эти переходные
состояния сознания, требование, которое наверняка бу-
дет предъявлено иными психологами, отстаивающими
существование подобных состоянии, так же неоснова-
тельно, как аргумент против защитников реальности
движения, приводившийся Зеноном, который требовал,
чтобы они показали ему, в каком месте покоится стрела
во время полета, и из их неспособности дать быстрый
ответ на такой нелепый вопрос заключал о несостоя-
тельности их основного положения.

Затруднения, связанные с самонаблюдением, приво-
дят к весьма печальным результатам. Если наблюдение
переходных моментов в потоке сознания и их фикси-
рование вниманием представляет такие трудности, то
следует предположить, что великое заблуждение всех
философских школ проистекало, с одной стороны, из
невозможности фиксировать изменчивые состояния со-
знания, с другой — из чрезмерного преувеличения зна-
чения, которое придавалось более устойчивым состоя-
ниям сознания. Исторически это заблуждение вырази-
лось в двоякой форме. Одних мыслителей оно привело

к сенсуализму. Будучи не в состоянии подыскать устой-
чивые ощущения, соответствующие бесчисленному мно-
жеству отношений и форм связи между явлениями чув-
ственного мира, не находя в этих отношениях отражения
душевных состояний, поддающихся определенному наи-
менованию, эти мыслители начинали по большей части
отрицать вообще всякую реальность подобных состоя-
ний. Многие из них, например Юм, дошли до полного
отрицания реальности большей части отношений как
вне сознания, так и внутри. Простые идеи—ощущения
и их воспроизведение, расположенные одна за другой,
как кости в домино, без всякой реальной связи между
собой,— вот в чем состоит вся душевная жизнь, с точки
зрения этой школы, все остальное — одни словесные за-
блуждения. Другие мыслители, интеллектуалисты, не в
силах отвергнуть реальность существующих вне области
нашего сознания отношений и в то же время не имея
возможности указать на какие-нибудь устойчивые ощу-
щения, в которых проявлялась бы эта реальность, так-
же пришли к отрицанию подобных ощущений. Но от-
сюда они сделали прямо противоположное заключение.
Отношения эти, по их словам, должны быть познаны
в чем-нибудь таком, что не есть ощущение или какое-
либо душевное состояние, тождественное тем субъек-
тивным элементам сознания, из которых складывается
наша душевная жизнь, тождественное и составляющее
с ними одно сплошное целое. Они должны быть позна-
ны чем-то, лежащим совершенно в иной сфере, актом
чистой мысли, Интеллектом или Разумом, которые пи-
шутся с большой буквы и должны означать нечто, не-
измеримо превосходящее всякие изменчивые явления
нашей чувственности.

С нашей точки зрения, и интеллектуалисты и сен-
суалисты не правы. Если вообще существуют такие яв-
ления, как ощущения, то, поскольку несомненно, что
существуют реальные отношения между объектами, по-
стольку же и даже более несомненно, что существуют
ощущения, с помощью которых познаются эти отноше-
ния. Нет союза, предлога, наречия, приставочной формы
или перемены интонации в человеческой речи, которые
не выражали бы того или другого оттенка или перемены
oi ношения, ощущаемой нами действительно в данный
момент, С объективной точки зрения, перед нами рас-
крываются реальные отношения; с субъективной точки
зрения, их устанавливает наш поток сознания, сообщая

⁵* 67

каждому из них свою особую внутреннюю окраску. В
обоих случаях отношений бесконечно много, и ни один
язык в мире не передает всех возможных оттенков в
этих отношениях.

Как мы говорим об ощущении синевы или холода,
так точно мы имеем право говорить об ощущении «и»,
ощущении «если», ощущении «но», ощущении «через».
А между тем мы этого не делаем: привычка призна-
вать субстанцию только за существительными так
укоренилась, что наш язык совершенно отказывается
субстантивировать другие части речи.

Обратимся снова к аналогии с мозговыми процесса-
ми. Мы считаем мозг органом, в котором внутреннее
равновесие находится в неустойчивом состоянии, так
как в каждой части его происходят непрерывные пере-
мены Стремление к перемене в одной части мозга явля-
ется, без сомнения, более сильным, чем в другой; в
одно время obic'ipoia перемены бывает больше, в дру-
гое — меньше. В равномерно вращающемся калейдоско-
пе фигуры хотя и принимают постоянно все новую и
новую группировку, но между двумя группировками
бывают мгновения, когда перемещение частиц происхо-
дит очень медленно и как бы совершенно прекращает-
ся, а затем вдруг, как бы по мановению волшебства,
мгновенно образуется новая группировка, и, таким об-
разом, относительно устойчивые формы сменяются дру-
гими, которых мы не узнали бы, вновь увидев их. Точ-
но так же и в мозгу распределение нервных процессов
выражается то в форме относительно долгих напряже-
ний, то в форме быстро переходящих изменений. Но
если сознание соответствует распределению нервных
процессов, то почему же оно должно прекращаться, не-
смотря на безостановочную деятельность мозга, и поче-
му, в то время как медленно совершающиеся изменения
в мозгу вызывают известного рода сознательные про-
цессы, быстрые изменения не могут сопровождаться осо-
бой, соответствующей им душевной деятельностью?

Объект сознания всегда связан с психическими обер-
тонами. Есть еще другие, не поддающиеся названию
перемены в сознании, так же важные, как и переходные
состояния сознания, и так же вполне сознательные. На
примерах всего легче понять, что я здесь имею в виду.

Предположим, три лица одно за другим крикнули
вам: «Ждите!», «Слушайте!», «Смотрите!» Наше созна-
ние в данном случае подвергается трем совершенно раз-

личным состояниям ожидания, хотя ни в одном из воз-
действий перед ним не находится никакого определен-
ного объекта. По всей вероятности, никто в данном
случае не станет отрицать существования в себе особен-
ного душевного состояния, чувства предполагаемого
направления, по которому должно возникнуть впечат-
ление, хотя еще не обнаружилось никаких признаков
появления последнего. Для таких психических состоя-
ний мы не имеем других названий, кроме «жди», «слу-
шай» и «смотри».

Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя.
Припоминание—это своеобразный процесс сознания.
В нем есть как бы ощущение некоего пробела, и про-
бел этот ощущается весьма активным образом. Перед
нами как бы возникает нечто, намекающее на забытое
имя, нечто, что манит нас в известном направлении, за-
ставляя нас ощущать неприятное чувство бессилия и
вынуждая в конце концов отказаться от тщетных попы-
ток припомнить забытое имя. Если нам предлагают
неподходящие имена, стараясь навести нас на истинное,
то с помощью особенного чувства пробела мы немедленно
отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела.
При этом пробел от одного забытого слова не похож на
пробел от другого, хотя оба пробела могут быть нами
охарактеризованы лишь полным отсутствием содержания.
В моем сознании совершаются два совершенно различ-
ных процесса, когда я тщетно стараюсь припомнить имя
Спалдинга или имя Баулса. При каждом припоминае-
мом слове мы испытываем особое чувство недостатка,
которое в каждом отдельном случае бывает различно,
хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение не-
достатка отличается от недостатка ощущения: это впол-
не интенсивное ощущение. У нас может сохраниться
ритм забытого слова без соответствующих звуков, со-
ставляющих его, или нечто, напоминающее первую бук-
ву, первый слог забытого слова, но не вызывающее в
памяти всего слова. Всякому знакомо неприятное ощу-
щение пустого размера забытого стиха, который, не-
смотря на все усилия припоминания, не заполняется
словами,

В чем заключается первый проблеск понимания чего-
нибудь, когда мы, как говорится, схватываем смысл
Фразы? По всей вероятности, это совершенно своеобраз-
ное ощущение. А разве читатель никогда не задавался
вопросом: какого рода должно быть то душевное со-

стояние, которое мы переживаем, намереваясь что-ни-
будь сказать? Это вполне определенное намерение, от-
личающееся от всех других, совершенно особенное со-
стояние сознания, а между тем много ли входит в него
определенных чувственных образов, словесных или
предметных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и
перед сознанием явятся слова и образы, но предвари-
тельное намерение уже исчезнет. Когда же начинают
появляться слова для первоначального выражения мыс-
ли, то она выбирает подходящие, отвергая несоответ-
ствующие. Это предварительное состояние сознания мо-
жет быть названо только «намерением сказать то-то и
то-то».

Можно допустить, что добрые ^з душевной жизни
состоят именно из таких предварительных схем мыслей,
не облеченных в слова. Как объяснить тот факт, что че-
ловек, читая какую-нибудь книгу вслух в первый раз,
способен придавать чтению правильную выразительную
интонацию, если не допустить, что, читая первую фразу,
он уже получает смутное представление хотя бы о фор-
ме второй фразы, которая сливается с сознанием смысла
данной фразы и изменяет в сознании читающего его
экспрессию, заставляя сообщать голосу надлежащую
интонацию? Экспрессия такого рода почти всегда зави-
сит от грамматической конструкции. Если мы чигаем
«не более», то ожидаем «чем», если читаем «хотя», то
знаем, что далее следует «однако», «тем не менее», «все-
таки». Это предчувствие приближающейся словесной
или синтаксической схемы на практике до того безоши-
бочно, что человек, не способный понять в иной книге
ни одной мысли, будет читать ее вслух выразительно и
осмысленно.

Читатель сейчас увидит, что я стремлюсь главным
образом к тому, чтобы психологи обращали особенное
внимание на смутные и неотчетливые явления сознания
и оценивали по достоинству их роль в душевной жизни
человека. Гальтон и Гексли, как мы увидим в главе
«Воображение», сделали некоторые попытки опроверг-
нуть смешную теорию Юма и Беркли, будто мы можем
сознавать лишь вполне определенные образы предме-
тов. Другая попытка в этом направлении сделана нами,
если только нам удалось показать несостоятельность
не менее наивной мысли, будто одни простые объектив-
ные качества предметов, а не отношения познаются на-
ми из состояний сознания. Но все эти попытки недоста-

точно радикальны. Мы должны признать, что опреде-
ленные представления традиционной психологии лишь
наименьшая часть нашей душевной жизни.

Традиционные психологи рассуждают подобно тому,
кто стал бы утверждать, что река состоит из бочек,
ведер, кварт, ложек и других определенных мерок во-
ды. Если бы бочки и ведра действительно запрудили
реку, то между ними все-таки протекала бы масса сво-
бодной воды. Эту-то свободную, незамкнутую в сосуды
воду психологи и игнорируют упорно при анализе на-
шего сознания. Всякий определенный образ в нашем
сознании погружен в массу свободной, текущей вокруг
него «воды» и замирает в ней. С образом связано со-
знание всех окружающих отношений, как близких, так
и отдаленных, замирающее эхо тех мотивов, по поводу
которых возник данный образ, и зарождающееся созна-
ние тех результатов, к которым он поведет. Значение,
ценность образа всецело заключается в этом дополне-
нии, в этой полутени окружающих и сопровождающих
его элементов мысли, или, лучше сказать, эта полутень
составляет с данным образом одно целое — она плоть от
плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, самый
образ тем же, чем он был прежде, она сообщает ему
новое назначение и свежую окраску.

Назовем сознавание этих отношений, сопровождаю-
щее в виде деталей данный образ, психическими оберто-
нами.

Физиологические условия психических обертонов.
Всего легче символизировать эги явления, описав схе-
матически соответствующие им физиологические про-
цессы. Отголосок психических процессов, служащих ис-
точником данного образа, ослабевающее ощущение ис-
ходного пункта данной мысли, вероятно, обусловлены
слабыми физиологическими процессами, которые мгно-
вение спустя стали живы; точно так же смутное ощу-
щение следующего за данным образом, предвкушение
окончания данной мысли, должно быть, зависят от воз-
растающего возбуждения нервных токов или процессов,
а этим процессам соответствуют психические явления,
которые через мгновение будут составлять главное содер-
жание нашей мысли. Нервные процессы, образующие
физиологическую основу нашего сознания, могут быть
во всякую минуту своей деятельности охарактеризованы
следующей схемой (рис. 4). Пусть горизонтальная ли-
ния означает линию времени; три кривые, начинающие-

ся у точек а, Ь, с, выражают соответственно нервные
процессы, обусловливающие представление этих трех
букв. Каждый процесс занимает известный промежуток
времени, в течение которого его интенсивность растет,
достигает высшей точки и, наконец, ослабевает. В то
время как процесс, соответствующий сознаванию а, еще
не замер, процесс с уже начался, а процесс Ь достиг
высшей точки. В тот момент, который обозначен верти-
кальной линией, все три процесса сосуществуют с ин-
тенсивностями, обозначаемыми высотами кривых.

Интенсивности, предшествовавшие вершине с, были
мгновением раньше большими, следующие за ней будут
больше мгновение спустя. Когда я говорю: а, Ь, с, то
в момент произнесения Ь, ни а, ни с не отсутствуют
вполне в моем сознании, но каждое из них по-своему
примешивается к более сильному Ь, так как оба эти
процесса уже успели достигнуть известной степени ин-
тенсивности. Здесь мы наблюдаем нечто совершенно
аналогичное обертонам в музыке: отдельно они не раз-
личаются ухом, но, смешиваясь с основной нотой, моди-
фицируют ее; таким же точно образом зарождающиеся
и ослабевающие нервные процессы в каждый момент
примешиваются к процессам, достигшим высшей точки,
и тем видоизменяют конечный результат последних.

Содержание мысли. Анализируя познавательную
4)ункцию при различных состояниях нашего сознания,
мы можем легко убедиться, что разница между поверх-
ностным знакомством с предметом и знанием о нем
сводится почти всецело к отсутствию или присутствию
психических обертонов. Знание о предмете есть знание
-• его отношениях к другим предметам. Беглое знаком-
ство с предметом выражается в получении от него про-
стого впечатления. Большинство отношений данного
предмета к другим мы познаем только путем установ-
ления неясного сродства между идеями при помощи пси-
хических обертонов. Об этом чувстве сродства, пред-
ставляющем одну из любопытнейших особенностей пото-

ка сознания, я скажу несколько слов, прежде чем пе-
рейти к анализу других вопросов.

Между мыслями всегда существует какое-нибудь ра-
циональное отношение. Во всех наших произвольных
процессах мысли всегда есть известная тема или идея,
около которой вращаются все остальные детали мысли
(в виде психических обертонов). В этих деталях обяза-
тельно чувствуется определенное отношение к главной
мысли, связанный с нею интерес и в особенности отно-
шение гармонии или диссонанса, смотря по тому, со-
действуют они развитию главной мысли или являются
для нее помехой. Всякая мысль, в которой детали по
качеству вполне гармонируют с основной идеей, может
считаться успешным развитием данной темы. Для того
чтобы объект мысли занял соответствующее место в
ряду наших идей, достаточно, чтобы он занимал извест-
ное место в той схеме отношений, к которой относится
и господствующая в нашем сознании идея.

Мы можем мысленно развивать основную тему в
сознании главным образом посредством словесных, зри-
тельных и иных представлений; на успешное развитие
основной мысли это обстоятельство не влияет. Если
только мы чувствуем в терминах родство деталей мы-
сли с основной темой и между собой и если мы сознаем
приближение вывода, то полагаем, что мысль развива-
ется правильно и логично. В каждом языке какие-то
слова благодаря частым ассоциациям с деталями мысли
по сходству и контрасту вступили в тесную связь меж-
ду собой и с известным заключением, вследствие чего
словесный процесс мысли течет строго параллельно со-
ответствующим психическим процессам в форме зри-
тельных, осязательных и иных представлений. В этих
психических процессах самым важным элементом явля-
ется простое чувство гармонии или разлада, правиль-
ного или ложного направления мысли.