Лейтенант Клинге

Екатерина Дмитриевна Клинге вышла из церкви, что держала свои золотые купола над одной из улиц Петербурга. В ее глазах стало темно от множества черных форм, столпившихся на краю площади. «Это – друзья Коли? Но отчего они не пошли в церковь, не видели венчания», удивилась она.

Она оглядела близорукими глазами собравшихся. И тут же отпрянула от них, вжалась в теплую от летнего солнца стену колокольни. Лицо каждого курсанта Морского корпуса, то есть – однокашника ее сына, держало в себе каплю яда мерзкой насмешки. Их было много, и капельки яда, собранные вместе, могли стать смертельны.

Екатерина Дмитриевна перепугалась, и вцепилась ногтями в ручку сумочки. Ведь ее сын и его молодая жена сейчас вступят в лужу этой отравы, и она впитается в них, поразив самые сердца. Беда! Новорожденный птенец их семьи тут же попадет в силок, будет схвачен нитями насмешки и презрения.

Венчанные Николай и Наталья вышли из храма. И тут же попали в плотный мешок, сотканный из множества гадких шепотков, текущих к ним со всех сторон. Кто что шептал, было непонятно, из всех слов до ушей матери, сына, и его новоиспеченной жены доносились только змеино-шипящие «с» и «ш». Звуки ввинчивались в уши, шелестели по крови, проникая в самое сердце. Коля и Наташа отвернулись, и зашагали прочь. За ними последовала и мать.

«Кто, кто кроме меня им посочувствует, поможет, не делом, так словом. Даже отец, и тот отвернулся от сына, хотя в прошлом они были большущие друзья», переживала Екатерина Дмитриевна.

Она вспомнила, как давным-давно ее муж, Николай Петрович Клинге, рассказывал сыну об истории его рода. Этот рассказ он почему-то очень любил, и во время повествования кисть воображения сама собой рисовала картины давно ушедшей эпохи.

Клинге – старинная ливонская фамилия, в переводе на русский язык означает – клинок. Такие фамилия никогда не давались просто так. Закованный в броню ливонский рыцарь Густав Клинге на своем покрытом сталью коне скакал в глубину чужих земель. Его место было почетным – во главе войска, по левую руку фон Белвена. Магистр доверял защиту своего сердца молодому рыцарю, и он дорожил этой честью. Возможно, в его нутре и шевелился гадливый зверек страха, но он замирал всякий раз, когда взгляд касался большого четырехконечного креста на орденском знамени. Тогда Густав чуял себя силой, несущей на себе огонь истинной веры, которым он осветит дремучие края еретиков-славян. Каждый взмах его бронированной руки идет от сердца, пропитанного верой, а вера к его сердцу течет с самих небес. Значит, он – здешнее, земное воплощение Господней силы, и на его плече незримо восседает сам архангел Михаил. Престало ли ему чего-то бояться?

Стальная лавина продвигалась по льду широкого озера, и почти достигла его берега, поросшего густым лесом. Предрассветный лес был непролазно темным, и Клинге подумал, что эта темень и есть сгущенная темнота погрязших в ереси русских сердец. Он невольно взмахнул мечом в сторону темноты, что приободрило воинов, шедших за его спиной, и они тут же вскинули свои мечи и копья.

Разрезая снежную страницу мерзлого озера, по его глади неслось тяжелое конное войско, выстроевшееся в сокрушающий клин. Нет такой силы, которую он бы не подмял своей тяжестью, не исполосовал бы мечами да копьями. Если кто из врагов и уцелеет в этой давильне, его добьют стервятники, эстонские пехотинцы, смешно месившие снег где-то в отдалении от конного войска.

Ну а потом торжествующий победу магистр снимет свой грозный шлем, обнажив златые, будто сотканные из лучей солнца, и, улыбнувшись, отложит свой окровавленный меч. Место оружия в его руке займет Библия, и он спокойным, вкрадчивым голосом станет убеждать заблудший народ отказаться от губительной ереси. Его станут слушать, где тут не послушаешь, когда вокруг стоит огромное войско, ощетинившееся еще не остывшими от схватки мечами и копьями. Ручейки крови будут стекать с оружие на рыхлый снег, словно напоминая схизматикам, что бывает с теми, кто усердствует в неприятии истинной, латинской веры. И все это – для их же блага, ведь лучше загубить тело, но спасти душу, чем иначе…

Внезапно клин уперся во что-то большое, мягкое, и непролазное. То была стоявшая стеной русская пехота. Клинге никогда раньше не приходилось биться с русскими, и он впервые ощутил, как необычно они воюют, как не похожи в бою на жемайтов, куршей или мазуров. Русские сражались, словно любя врага, но их будто бы дружеские объятия оказывались столь сильными, что под ними хрустела даже броня доспехов. В возникшей толчее рыцари не могли ни развернуть коней, ни поднять копье, ни замахнуться мечом. А русские все обнимали и обнимали, валили из седел, под ноги коням, где грозный полужелезный воин столь же беспомощен, как жук посреди большой дороги.

Войско Белвена увязло. В промежутках между взмахами меча магистр бросал взгляды назад, отыскивая путь для отхода. Наверное, он решил отвести свое металлическое воинство назад, прочь из западни, чтобы потом опять построить его в боевой порядок, и с новой силой броситься на врага. Но шишак мешал обзору, и взору Андреаса не открывалось ничего, кроме шлемов своих воинов, и обманчиво-добрых лиц русских.

Тем временем подоспели кнехты-эстонцы, и окончательно испортили весь спасительный замысел Белвена. Они бестолково толкались позади рыцарского войска, грозя нечаянно воткнуть свои неуклюжие копья в брюхо какого-нибудь коня. Они все равно как завинтили горло бутылки-ловушки. Маневр сделался невозможным, осталось молча и терпеливо врубаться в непролазную стену псковичей и новгородцев. Все меньше рыцарей оставалось в седлах. Снег под конскими копытами потерял свою белизну и обратился в кровавую кашу.

Внезапно рыцарское войско заходило ходуном, словно спустившаяся с небес огромная ручища нанесла по нему небесной же силы удар. Густав обернулся, и едва не закричал от ужаса. Вокруг их войска выросли блестящие доспехи русских воинов. Их шлемы не закрывали лица, и поэтому Клинге сумел разглядеть на них то же доброе спокойствие, что было и у ополченцев. Ему стало страшно, он испугался русских, и не было уже поблизости спасительного знамени с четырехконечным крестом, оно давно рухнуло, и его растоптали копыта перепуганных коней. Вместо него где-то поблизости трепыхалось русское знамя Рюриковичей, с золотым образом Спаса.

Тем временем взошло солнце, и русский берег стал как будто горящим, сверкающим, тьма густого леса растворилась в потоке солнечных лучей. И Клинге усомнился, усомнился в праведности их похода, и, даже, стал сомневаться в праведности их веры. Какую праведность они могли принести народу, у которого на знамени – золотой образ Спаса, а за плечами – красное солнце? На чьей стороне Господь, если душа Клинге обратилась в прутик страха, а русские – спокойны, и даже, как будто, добры?

Эти сомнения продолжались считанные мгновения, но их хватило, чтобы огромный русский воин буквально выбил его их седла. Звеня латами, Густав рухнул в кровавую кашу, поломав при этом железную лапу орла, что украшала его шлем. Ему хотелось отползти в сторону, выбраться прочь из этой мясорубки, но тяжелый панцирь не давал даже перевернуться на бок. Вокруг простирался сплошной лес ног – лошадиных и человеческих.

Последовал сильный удар по голове, от которого весь мир зазвенел и свернулся. Где-то вдали еще кричали, били, рубили, но Густав этого уже не видел и не слышал. Его душа зарылась в самые глубины самой себя, и выключила видимый мир.

Когда он очнулся, вокруг уже никто не дрался. Среди сгустков крови виднелись поломанные щиты, копья, мечи, живые и мертвые тела, людские и лошадиные, русские и ливонские, все вперемешку.

Дрожащими руками Густав стянул с себя злополучный мятый шлем. В голове все еще звенело. Он начал вылезать из доспехов, как улитка из домика, с большим трудом разделяя живую и железную плоть, превратившуюся теперь из защиты в смертельную обузу. Наконец, Клинге остался лежать на снегу в одной нательной рубахе. Из носа и ушей хлестала кровь. Было холодно, и Густав вспомнил, что поверх лат на нем был надет меховой плащ. Пошарив среди кусков своего железного тела он его отыскал – изорванным, окровавленным, но все-таки согревающим.

На смутном фоне вечернего неба показались двое русских, ведущих под уздцы лошадь, запряженную в сани.

- Шевелится, - сказал один из них, указав на Густава, который, конечно, не понял его слова.

- Берем, - пожал плечами другой.

Так Густав и попал в русский плен. Держали их в крепостной башне, дали новую одежку, кормили неплохо, и, что самое удивительное, даже не поговаривали о том, чтобы заставить пленников принимать их веру. Этому Клинге удивился настолько, что поспешил выучить русский язык настолько, чтобы поговорить с их священником.

В один из теплых весенних дней он беседовал с настоятелем монастыря отцом Павлом, который рассказывал ему о Православной вере. Густав дивился, что те же заповеди о любви к врагам, о прощении, знакомые ему с детства, православные могут воплощать в своей жизни. Теперь он не понимал, как мог прежде верить в слова своего магистра, который через цепочку мудрствований мог поставить равенство между казнью упорствующих схизматиков и любовью к ним, а кровавый поход на соседние народы уравнять с приближением к Царствию Господнему.

Густав принял Православие, и сделался Георгием Клинге. Но воинская кровь не давала ему покоя, и он решил сделаться защитником Истинной веры от посягающих на нее врагов, пусть даже среди них будет и сам магистр. Он стал одним из дружинников Александра Невского, позднее – сотником.

Так и возник их род. Георгий женился на русской женщине, и все его потомки женились только на русских, поэтому от ливонцев у Коли осталась одна лишь фамилия, немного необычная для русского уха.

Позднее Клинге сменили сушу на море, и из лихих всадников сделались моряками. Сделали этот шаг они потому, что всегда искали те места, где защищать Истинную веру труднее и опаснее, где враг – сильнее.

Так и дослужили они до времен броненосцев, похожих на закованных в броню огромных всадников, перенесенных в чуждую для человека стихию. Это сходство немного радовало Клинге-отца. «Вот, сынок, будешь сражаться под броней, как твой пра-пра-пра-прадед. За наше отечество, за веру Православную, как и завещал дедушка Георгий!», любил говорить Николай Петрович своему подрастающему сыну.

Отец приносил домой рисунки новых броненосцев. Он был прямо-таки влюблен в эти корабли, послужить на которых ему так и не довелось. И потом вместе с сыном они мастерили игрушечный кораблик, точь-в-точь, как настоящий. Глаза Николая Петровича светились счастьем, когда маленькая рука сыночка ставила на палубу почти готового кораблика крошечную башенку со стволами пушек.

- Молодец! – кричал он, брал сына на руки, и высоко подкидывал.

- Папа! Папа! – отвечал ему Коля, и целовал родителя за ухом.

Когда Коленька подрос, к нему стал приходить учитель, Александр Трофимович. Он был своеобразным человеком, всегда ходил в черной рубахе, и, в разрез с модой того времени, не любил Запад. От него Коля узнал, что войны за веру – дело далекого прошлого, времен Георгия Клинге. Теперь же войны совершаются совсем по другим причинам, сложным, политическим. Латиняне уже давно не главные враги православных, ибо появилась на Земле ересь, пострашнее латинской. То – кальвинисты, и прочие ереси, от них пошедшие, для которых спасение не дается земными делами, но начертано от рождения. У них богатство – отметина любви Божьей, кто богат, тот, считай, спасен. А кто беден, тот проклят, ему все одно дорога в ад. Евангелие уже не просто нерадиво прочитанное, а перевернутое наоборот, вывернутое наизнанку.

Самый страх в том, что свою веру они потихоньку всем людям навязывают, когда – войной, а когда – исподтишка. Бывает, что человек вроде и православный, в церковь даже ходит, а на самом деле – еретик, богатство прославляет, бедных и убогих презирает, и греха своего не чует. Наружность – одна, а все внутри – иное. И каково будет православным, когда таких сделается много?

- Надо с ними воевать. Где они есть на Земле?! – решительно ответил Коля.

- Англия, Голландия, есть они во Франции, больше всего – в Америке. Но… - печально проговорил учитель, - Но что с того толку, что я тебе назову эти страны?

- Почему?!

- Да потому, что войны с ними у нас никогда не будет. Сильно хитры они, биться честно не любят. Они любят натравливать, скажем, Германию на нас, нас на Германию, чтоб мы и немцев побили, и сами убились, а они только ручищи потирать будут. А на войну кто пойдет? Православные же. Еретики, которые у нас есть скрытые, воевать не станут, опять-таки схитрят. Вот православным и достанется, и нас станет еще меньше.

- Что ж, теперь русские не за веру свою бьются, а только для того, чтоб самим убиться? А враги нашей веры только рады?!

- Да. Вот, вспомним последние войны…

- Нет! – решительно крикнул Коля, - Я стану адмиралом, и разобью Англию с Америкой, и вере нашей защита будет!

Учитель только пожал плечами. Не разрушать же у сына моряка его мечту! Он же может во всем разуверится, заблудиться в жизни, пойти не по той дороге, пропасть. А так станет моряком, и если погибнет в каком-нибудь ненужном для Руси, но необходимом для врагов, сражении, то, видать, на то воля Божья. Ведь Господь неспроста допустил, что православные молодыми к нему уходят…

Внутри у Коли нехорошо зашаталось что-то важное, без чего он потеряет самую основу жизни, а лишиться ее – это все равно как дому остаться без фундамента. И Клинге отложил слова учителя на дальнюю полочку своей памяти. Отцу он тоже ничего не сказал о словах Александра Трофимовича, и тот не выгнал учителя, внесшего смуту в сердце его сына.

Чтобы захватить что-то из рассказа Александра Трофимовича в свою дальнейшую жизнь, Коля принялся сочинять план боевой операции по уничтожению американского флота. Он решил, что лучше всего будет заманить его на крайний север, в самую необжитую часть Земли, за дугу Алеутских островов. Сделать это можно, если, скажем, высадить десант на Аляску, объявив ее исконно русской землей. Когда русские пехотинцы будут карабкаться по замшелым скалам, весь наш броненосный флот должен быть собран в порту Анадырь, и дожидаться решающего сражения. Американцы наверняка двинут свои корабли через узкие проливы между Алеутскими островами, и им придется раздробить свои силы, обратить сжатый кулак в растопыренную пятерню. Через один пролив сможет пройти целый броненосец, через другой – только крейсер, через третий и четвертый – лишь миноносцы. Русский же флот набросится на них огромным кулаком с северной стороны Алеутской гряды, и легко разобьет их по частям. Клинге уже представлял, как будут пылать вражеские броненосцы, как провалятся ко дну их крейсера, и он отпразднует победу, стоя в боевой рубке русского флагманского корабля. Затонувшие стальные тела неприятельских кораблей наглухо запрут проливы, отрезав путь к спасению тех, кто уцелеет, и оставшимся на плаву американским кораблям не останется ничего, кроме как сдаться, и, спустив флаг, идти в забытый Богом русский порт Анадырь.

Мечта так и осталась мечтой, к тому же похороненной в дебрях давнего юношества. Когда те годы безвозвратно прошли, Коля даже и не вспоминал о прошлых грезах. Его будущих лет они не коснулись, не пришли они к нему и в последние мгновения жизни, когда с ярлыком «мятежник» он стоял, прижавшись спиной к краснокирпичной стене, и молчаливо рассматривал валявшиеся на земле стреляные гильзы.

Коля вырос, и отец отправил его туда же, где учился и сам – в Морской корпус. Молодой Клинге взялся за учебу, постигая устройство кораблей, навигацию, артиллерию, устройство паровых машин, и тактику морских сражений. Он, как и в детские годы, продолжал любить корабли, особенно – броненосцы, в котором он видел закованных в броню воинов, перенесенных в иное время и в иную стихию. Поэтому Клинге не мог позволить себе осквернить эту любовь к железным защитникам православного народа плохим знанием их устройства или не умением водить стальных воинов по просторам морей. Самое же большое внимание он уделял огненным мечам кораблей, артиллерии. В артиллерийском деле он достиг такого мастерства, что мог рассчитать смертельный удар по вражеской броне буквально за несколько мгновений.

Знания накапливались в голове Коли, дожидаясь того часа, когда они, повинуясь пылающему сердцу, выльются наружу, перельются в могучую волю тяжелого корабля, и устремятся в глубину вражьей брони на острие снарядов-стрел. Клинге не сомневался, что пронзаемым врагом будет, несомненно, корабль протестантов, настоящих врагов русской веры. В то, что час этой войны пробьет, Коля не сомневался. Его ноги были готовы ступить на звонкую палубу броненосца, глаза – увидеть заплевавшие горизонт дымы неприятельских кораблей, а уши – перенести жестокий грохот залпа главного калибра. К последнему курсу он превратился в грозного морского воина, способного бережно оберегать свою святыню, православную Русь.

Но как-то случайно до его ушей донесся гадкий шепоток. В сравнении с грохотом корабельных пушек он был как кубок отравленного вина перед честным мечом. Шипение это исходило от самых нерадивых его однокашников.

- Что он, весь курс отучился, а так ни разу к девкам и не сходил? – шептал двухметровый верзила Чахонин, способный на спор забить своей головой двухдюймовый гвоздь.

- Семя свое немецкое бережет, - отвечал ему Дубин, маленький и пронырливый, имевший вместо языка острое жало. В учебе он тоже не усердствовал, но не от твердости головы, а оттого, что не больно эта наука была ему нужна. Он уже знал, что вместо жесткой корабельной палубы сразу после выпуска он тут же коснется дна. Дна, разумеется, не морского, но дна золотого. Его дядя был начальником снабжения флота, и он уже приготовил для своего племянника подходящее место по своему ведомству.

- Солидно! – отозвался Сухонин, уже собиравшийся ступить на паркет Морского штаба, в котором служил его родитель, - Хорошо, что я – не немец!

- А то еще, может, ливонцем хочет стать. Ведь он, судя по фамилии, из тех краев родом, – продолжил Дубин.

- Кем-кем? – почесал затылок Чахонин.

- Эх, ты, историю не учил! – усмехнулся Дубин, - Не знаешь, что были такие немецкие рыцари-монахи, и войти в их орден могли лишь девственники.

- Вот дурачье, - подытожил Чахонин, - Чего только не выдумают…

Шепот был столь тихим, что Клинге казалось, будто его однокашники ничего и не говорят, а он каким-то чудом стал слышать их мысли. Но шипение неслось постоянно, оно не прерывалось даже и в церкви, куда юнкера ходили на службу.

Когда Клинге чистил ботинки перед очередным увольнением, Дубин вдруг, как будто невзначай, спросил:

- Куда намылился?

В его лице не было и тени насмешки, но Клинге лишь подивился его умению превращать свое лицо в неподвижную маску, намертво скрывавшую мысли и чувства. Он понял, что как только за ним захлопнется дверь, Дубин и его друзья взорвутся острым, как связка сабель, хохотом.

- К б…дям, - мрачно ответил он, стремясь охранить мускулы своего лица от нечаянной дрожи.

- Удачи! – ответил Дубин.

- Знаешь хоть, куда идти? – равнодушно промычал Чахонин, - А то я одну б…щу знаю, Наташкой зовут, могу тебе посоветовать. Хочешь, адресок дам?

Чахонин назвал адрес, после чего с прежним равнодушием уставился в окно, и продолжил разглядывать крылья голубей, сидевших на подоконнике. Потом он поймал в кулак жужжащую возле его левого глаза муху, и с деловитостью принялся ощипывать ей крылья и лапки.

Покинув здание корпуса, Клинге и в самом деле зашагал по тому адресу, который назвал Чахонин. Следом за ним тихонечко побрел насмешник Сухонин, у которого в тот день тоже было увольнение. «Жаль, конечно, время терять, но если окажется, что соврал – как похохотать можно будет! Немец – и вдруг лгун!», размышлял будущий интендант.

Но Коля подошел к тому самому серому дому, что был указан в адресе, и исчез в его темной глубине. Сухонин не стал его ждать, и направился по своим делам и адресам. Однако случилось так, что вечером он, уже довольный и немного хмельной, брел по той же самой улице, мимо того же серого дома.

Внезапно перед самым его носом открылась дверь парадной, и из нее на весеннюю улицу вышел Коля, ведя за руку ту самую Наташку. «Не по своей воле ты туда пришла, так жизнь сложилась, сиротой ты осталась, без земли и без двора. И кто-то должен тебя оттуда увести, и ты сама почуяла, что им буду я. Больше ни о чем не надо! Я только прошу от тебя, чтобы ты это приняла и не противилась!», слышался голос Николая. Тоненький голосочек Натальи тонул в шуме улицы, и от него оставались только одни всхлипывания, похожие на плач.

Пока Сухонин, уронив нижнюю челюсть, смотрел им вслед, пара растворилась в каменистой паутине переулков.

Своим однокашникам Сухонин ничего не сказал, решив дождаться, во что обратится дальше эта странная история. А с Колей стало что-то происходить. И смотрел он как-то иначе, и в его голосе появились какие-то странные нотки, которых не было прежде. Его взгляд подолгу застывал в небе, и, если бы однокашники могли слышать его мысли, то услыхали бы молитву.

Весть о предстоящей Колиной свадьбе нахлынула на них неожиданно, как поток воды с прохудившейся крыши. Когда они узнали о его невесте, то не смогли сказать ни слова, эта новость оказалась сильнее, чем все, что можно выразить человеческой речью. Ведь невестой Клинге стала Наташа.

Однокашники еще долго оттаивали от вести, прилетевшей к ним с Колиных уст. А он тем временем готовился к свадьбе, сообщив о ней и родителям.

Николай Петрович, услышав о своей будущей невестке, побледнел и согнулся, отправился в свой кабинет, и заперся в нем. Там он схватился за перо и принялся покрывать бумагу словесными громами и молниями, проклятиями в адрес сына и его будущей жены. Написав письмо, он тут же его порвал, и, затолкав обрывки в печь, тут же сел за новое. Его он, так и не закончив, тоже изорвал, а бумажные лоскутки разбросал по комнате. Клинге-старший понимал, что сын, делая свой шаг, уже приготовился встретить и отцовский гнев, а, значит, остановить его этот гнев уже не сможет.

Отец взял новый лист бумаги. «Дворянин… Дворянин… Дворянин…», вывело его перо и поставило жирную кляксу. Николай Петрович отбросил бумагу, забыв даже ее скомкать. Он откинулся в кресле, и его правый глаз уронил большую слезу. Потом Клинге закрыл глаза, и так просидел несколько часов, после чего с кряхтением поднялся, и, выйдя из кабинета, сказал супруге:

- Коля – мой сын, его я всегда приму. Но жену свою он пусть и близко к нашему дому не подводит!

- Но…

- И еще, Катя. На его свадьбу я не пойду, ни под каким видом не пойду. А ты иди, если желаешь. Твое право, ты же – мать.

Екатерине Дмитриевне осталось только кивнуть головой, выражая тем самым привычную женскую покорность. На следующий день она надела свое новое платье, и отправилась на венчание своего сына.

Увидев, как притворно-родной мир окружил его стеной отчуждения, Клинге лишь стиснул зубы. Он, наконец, почувствовал, что большинство людей, окружавших его, на самом деле – пустые оболочки, давно потерявшие самое важное свое содержимое, свою русскость.

Но размолвку с отцом Коля переживал необычайно тяжело, и больше всего хотел добиться его понимания, доказать ему, что он – совсем не блудный, а самый преданный его сын. Отец принимал его подчеркнуто – вежливо, расспрашивал про учебу, и ни словом не упоминал его начавшуюся семейную жизнь, будто сын его оставался холост. Едва Коля заводил с ним разговор на эту тему, как отец начинал молчать, будто слова сына соскальзывают с его кожи, не доходя до ушей, тем более – до разума, и, уж конечно, не пробивая пути к родительскому сердцу.

- Он - дурак, не смог даже по бабам по-человечески сходить, - говорил, ковыряя в носу, Чахонин, когда Клинге не было поблизости.

- Да нет, на дурака не похож, скорее – позер, святоша несчастный, - возражал ему Дубин, - Решил красивый шаг сотворить. Мол, он, почти ангел, спасает падшую женщину, сам страдает, чуть ли не приканчивает себя, как дворянина. А мы все – говно собачье, и на такое никогда не способны.

- Что ж, по нему мы все должны в бордели бежать, и шлюх в жены расхватывать?! – захохотал Чахонин.

- Недавно одна книжка вышла, по-моему «Перерождение» называется… - вставил свое слово Сухонин.

- «Воскресение», - поправил его Дубин, - Я ее читал. Вот-вот, он, небось, тоже ее читал, а теперь решил и сыграть, нам показать.

Из-за непролазной стены, отгородившей его от всего мира, превратившей самого Колю в некое подобие броненосца, эти и подобные им слова были уже не слышны. Закончив учебу, Коля сдал экзамены, и тотчас подал рапорт с прошением об увольнении из Военно-морского флота. Начальник подписал его, не задумываясь, даже не глядя в глаза Клинге.

В тот день он пришел домой немного радостным, словно, избавившись от надоедливых однокашников, он, наконец, получил возможность изменить весь мир. Тогда Наташа и вышла к нему навстречу, произнеся хоть и частую, но для каждых мужских ушей всегда новую фразу «У нас будет ребенок». В ту же секунду водяные струи грибного дождика столкнулись в середине неба с золотыми струями солнца, и через весь синий свод протянулся разноцветный мост радуги.

Они замкнулись в тесном мирке своей жизни. Но большой мир был тут же, рядом. Выглядывая в окно, и наблюдая за бредущими по улице людьми, Клинге ловил себя на мысли, что он им не верит, как не верит и всему этому миру. Часто ему казалось, что он попал не в те времена, и настоящее его место – там, где прожил свою жизнь Густав – Георгий. И отчего-то Коле пришло в голову, что тот мир должен был где-то сохраниться, уцелеть.

В те времена моряки часто поговаривали про таинственную землю Санникова, возвышающуюся по ту сторону полярных льдов, за жестоким севером. Смельчак, верящий в таинственную землю, должен пережить свирепые сабельные ветры, секущие все, что подставит под них свою теплую плоть, пробить непролазные древние льды, которые кое-где даже упираются в самое дно страшного океана. И когда он, почти не живой, на истерзанном, непонятно как удерживаемом на плаву корабле, заглянет за ледяной панцирь мира, то ему откроется то, о чем даже тяжело и говорить.

Вскоре несколько смельчаков взялись организовать к земле Санникова смертельно опасный поход. Когда Коля узнал об этой идее, то сразу же нашел отважных людей, и вошел в их число.

Ледокол «Ермак» стоял у причала, и ждал своих воинов. Тем временем по городу шлялось множество людей, говоривших о том, как переделать государство, и сделать общество справедливым. Клинге лишь смеялся над ними. Ведь люди, верящие в вывернутое наизнанку Евангелие, наверняка сразу же превратят любое справедливое общество в несправедливое. Нет, новый мир, что придет на смену старому, не должен вобрать в себя всех, он возьмет только избранных. И он, Николай Клинге отправляется на поиски того мира, чтобы протянуть от него к миру нынешнему зыбкий мостик, по которому сможет пройти только лишь тот, кто достоин.

Коля простился с женой и новорожденным сыном. «Наверное, если я пропаду, он меня никогда и не вспомнит. Не от не любви, не от презрения, а лишь оттого, что сейчас его сознание еще не спустилось в серый город северной России, не вошло в копошащуюся плоть. Зато, если я вернусь к нему с землей Санникова, то сразу же смогу избавить его от жизни среди этих людей и их мелких идеек», думал он.

Корабль, окутанный облаками дыма и пара, принимал своих воинов, привязывая их мысли к своему железу. Дым загустел, сделался беспросветно-черным, ледокол вздрогнул, и между ним и причалом прорезалась водянистая рана. Эта рана, сперва узкая, как будто поправимая, принялась шириться и расти, и очень скоро берег уже обратился в узенькую полоску, а единственными соседями крохотного железного островка стали спокойные волны. Поход начался. На лицо упали первые соленые брызги, вкус которых Николай почти забыл со времен своей первой и последней корабельной практики на скрипучем старом паруснике.

Все чернее, все суровее становились морские волны, и вскоре вместо пенистых барашков на их гребнях стали громоздиться мелкие льдинки. Потом льдинки сменились льдинами, пока еще слабыми, их легко отбрасывал тяжелый корабельный корпус. Те махали ему на прощание своими холодными краями, будто обещая еще встретиться.

Прошло еще немного времени, и белые, покорные течениям и ветрам, островки подросли, и теперь ледоколу иные из них приходилось даже обходить стороной. Наконец, перед кораблем выросла искрящаяся в лучах полугодового лета ледяная равнина.

- Теперь ты будь за старшего, - похлопав старшего помощника Клинге по плечу, сказал капитан, Родион Всеволодович, - По тебе вижу, что дробить льды – это твое. Кончится лед, опять я корабль поведу, а пока только на вахтах тебя подменять буду.

Ледокол радостно пошел на необычное белое поле, и проложил в нем широкий водянистый канал. Льды трещали, и расходились в стороны, а белые медведи махали вслед невиданному железному зверю огромными лапами, наверное, признавая в нем сильнейшего и уступая кораблю свое царствование над этим миром вечного холода.

В шуме ветра появились какие-то свистяще злобные нотки, будто он грозился в адрес путников, и, в отличие от зверей, не желал уступать им своей короны. Но, невзирая на режущие уши ветряные порывы, все свободное от вахты время Клинге стоял на верхней палубе, и до боли в глазах всматривался в надчеловеческую красоту этих краев. Нет, не дано здесь жить нынешним людям, и не для них раскинулись эти наполненные холодной красотой пространства. Но для кого же они тогда красуются под лучами незаходящего солнца, для кого искрятся, блестят, посмеиваясь над всеми земными богатствами? Не для зверей же, которые заняты своими звериными делами, и не в силах выразить свое восхищение родным льдам.

«Наверное, это и есть Рай. Ведь если тут все так прекрасно, но человечье тело жить тут не может, значит, все, что я вижу, сотворено для человечьих душ», решил Клинге.

Матросы, конечно, не могли говорить такими витиеватыми фразами. Глядя на них казалось, что здешние края не занимают этих морских людей, и мысли их находятся сейчас далеко отсюда.

- Помню, везли мы как-то скот из Новороссийска в Одессу, - рассказывал матрос Вася, кожа которого была удивительно красной, будто пропитанной морской солью, - А у нас бык-производитель взял, и с цепи сорвался. Стал бузить, весь экипаж на нижние палубы прогнал, и не нашлось смельчака, который бы ему арапник на шею набросил.

- И что? – разинул рот матрос Петр, - Как же вы с ним управились?

- Кроме скота мы тогда еще каторжников везли, - со вздохом сказал Василий, - Пришлось капитану нашему попросить караул, чтоб одного каторжника, Ваню-душегуба, они на время из-под стражи выпустили, чтоб быка словил. Но караул ни в какую. Говорят, что этот Ваня страшнее стада быков будет. А нам в рубку к штурвалу не пробраться, того и гляди, на мель сядем или, еще хуже, на скалу напоремся.

- Напоролись? – открыл от внимания рот Петр.

- Нет, конечно. Уговорили-таки караул, Ваньку спиртом напоили, и пустили на быка. У него такая рожа была, что мы даже за быка испугались. Но Иван-каторжник как-то спокойно к быку подошел, и что-то сказал ему на ухо. И бык, представь себе, сам в загон пошел, и дождался, когда Ваня его запер. Следом, конечно, и самого Ваньку в клетку повели, и на засов закрыли.

- Выходит, невольник невольника всегда поймет… - вздохнул Петр, и тут же улыбнулся. Его взгляд скользнул по расстилавшимся до самого горизонта снегам, откуда на него смотрела непорочно чистая, белая воля.

Улыбнулся и Вася. Он отвернул голову от собеседника, радостно окинул взглядом торосы, а потом глянул куда-то вдаль, почти за горизонт.

Клинге, невольный слушатель их разговора, тут же обрадовался, с какими людьми он идет к звезде свободы, к земле Санникова. Паровая машина продолжала деловито пыхтеть, лед – крошиться, и казалось, что еще немного, и борт ледокола коснется таинственной земли.

В одно морозное утро Николай проснулся от ударов в дверь его каюты. От этих толчков ему почудилось, будто большие кулаки бьют его сердце. Кругом – сплошные льды, мало ли чего могло случиться. Что если строгая льдина смертельно ранила их кораблик, и теперь путешественникам останется лишь замерзать среди полярных сияний да белых медведей?! Помощи, поди, здесь не дождешься. Он быстро вскочил, влез в брюки и китель, и выскочил за дверь.

- Николай Николаевич, я сейчас такое видел! – с жаром говорил матрос Вася, - Над севером большая звезда висела о восьми концах! И светила, свет ее был красно-золотой, горячий!

- И что, до сих пор звезда там, в небе?!

- Никак нет. Взлетела ввысь и пропала!

- Тьфу ты, - разозлился Клинге, - У тебя от долгого смотрения на льды видения начались, и ты своему начальнику отдохнуть спокойно не даешь! Креститься надо, если кажется!

- Я крестился, - спокойно ответил Василий, - И она не исчезала. Исчезла только, когда я за Вами пошел…

Лейтенант понял, что он уже не заснет, и вышел на палубу. Коля смотрел на белое поле, и ему казалось, что он и есть его пра-пра-прадед Густав Клинге. Сейчас он ползет по окутанному морозной дымкой простору, чтобы достичь праведной земли, коснуться ее, и стать там своим. Еще немного, последний рывок, и он вытолкнет свое тело в тот мир, где сияет своими куполами Золотая Русь.

Но уже через пару дней Коле стало ясно, что толщина льда безнадежно увеличивается, и, если так будет продолжаться и дальше, то нос «Ермака» неприменно встретится с теми древними льдами, против которых он так же бессилен, как муравей против булыжника. Так оно и случилось, очень скоро корабль застрял, и пыхтящая во всю мощь своих железных легких паровая машина не смогла его сдвинуть и на дюйм. Корабль ругался в небеса столбами черного дыма и облаками быстро остывающего пара, его каленый корпус угрожающе трещал, но движения не было, и желанная земля не приближалась.

С того дня началась самая настоящая война с закаленным столетиями льдом. Клинге разворачивал ледокол, пытаясь обойти поля, где лед был особенно крепок, и найти в нем хотя бы маленькие, но добрые трещины и полыньи. Такие места он находил, и корабль снова продолжал свой путь к северу, но лишь до встречи с очередной непролазной льдиной.

Коля стал волноваться. «Неужели Великая земля мне так и не откроется, и мы, позорно приспустив флаг, вернемся туда, откуда пришли?», стиснув зубы, размышлял он, продолжая бить сталью своего ледокола непреклонные льды, которые оказались покрепче железа.

Война со льдом продолжалась до осени. Несколько раз Клинге в отчаянии приказывал закладывать в лед взрывчатку, и рвать его. Взрывы делали лишь маленькие иордани, полезные для жаждущей воздуха рыбы, но ничуть не продвигающие несчастный корабль вперед, на север. «Эх, чем взрывать бомбы на войнах, отдали бы всю взрывчатку мне, и я бы уже был там, где солнышко по кругу ходит», думал Коля, понимая при этом, что люди и дальше будут взрывать бомбы на войнах, а не прокладывать путь к окутанной тайной земле.

К октябрю угольные ямы стали пустеть. Солнышко припало к самому горизонту, собираясь нырнуть за него, и надолго оставить эти белые края, отдав их в господство ночного мрака да полярных сияний. Испортилась и погода, то и дело на ледокол нападали яростные ветры, смешанные с острым, колючим снегом.

- Знаешь, Коля, пора нам домой идти. Не приняла нас земля Санникова, не полюбила. Отчего – только она и знает, но зимовать здесь нам ни к чему, все равно ближе она не станет… Дай Бог, чтоб на обратный путь уголька хватило!

Клинге отправился в свою каюту. Там он извлек бутыль разведенного спирта, и принялся тоскливо пить, представляя, как он явится к своей семье – ничего не достигший, терпящий поражение. Не бывать тому!

Коля теплее оделся, и, спустившись по штормтрапу, ступил на ледяную твердь. Оттолкнувшись рукой от корабельного борта, как от всего прошлого, он зашагал по льду. Сзади его окликали, наверное, кричали, чтоб возвращался, но слова расплывались в безбрежном океане тишины, и проплывали мимо души. Шаг за шагом Клинге преодолевал ту твердь, по которой так и не смог пройти их корабль. Коля закрыл глаза, понимая, что путь назад теперь отрезан.

И тут, ни с того ни с сего, он увидел, как ледовый панцирь, в прочности которого нельзя усомниться, вдруг взлетел вверх. Под ногами Клинге разверзлась бездна. Мороз охватил его сразу со всех сторон, прошел под кожу, и пропал, затерявшись в глубине Колиной плоти. Перед глазами выросли горы чаемой земли.

Очнулся Клинге у себя в каюте, завернутым в огромную шубу.

- Очнулся? Спиртику выпей, - сказал Вася, протягивая Николая полный до краев стакан, - Как ты на лед пошел, я сразу же за тобой. И хорошо, вовремя успел, а то бы ты уже рыб да тюленей кормил.

- Но если лед даже железный «Ермак» пробить не смог, то откуда в нем дыра, да еще – до самой воды?! – удивленно прохрипел Клинге первое, что пришло ему в голову.

- Кто же его знает, - пожал плечами Родион Всеволодович, который стоял чуть в сторонке, - Всех прихотей льдов человеку понять не дано. Ведь чтобы их почуять, надо свои мысли с мыслями льда слить, а кто же на такое способен?!

«Ермак» отмерял мили прочь от так и не познанной земли Санникова, в сторону замешенной на западной закваске цивилизации. После своего погружения в странную прорубь, Клинге стал молчаливым, будто все его слова провалились сами в себя. За весь обратный путь он произнес всего три десятка слов.

Когда ледокол мягко ударился о причальную стенку, люди его команды моментально превратились в самых обычных людей того мира, в который вернулись. Даже лицо Васи из красного вдруг сделалось бледно-серым, обычным лицом обитателя Петербурга. Они мигом стали чужими и друг другу, и кораблю, с которого сошли, и даже самим себе в том виде, в каком они были на ледоколе.

Клинге озираясь по сторонам, и равнодушно отмечая, что здесь так ничего и не изменилось, направился к себе домой. Там его встретила равнодушная пустота. Жена вместе с сыном бесследно исчезли. Коля походил по комнатам, и на столе своего кабинета обнаружил записку Наташи о том, что теперь она хочет устроить свою жизнь, а не дожидаться какого-то морского бродягу. От Клинге она ничего не требовала, кроме того, чтоб он ее не искал.

Странно, но, прочтя эту записку, Коля ничуть не удивился. Он даже не стал в мыслях ругать свою бывшую жену, и называть ее неблагодарной. Клинге решил, что проигравший так и должен быть встречен, ведь побежденным всегда – горе. Николай еще походил по пустой, как барабан, квартире, и опять вышел вон, размышляя, что ему придется как-то налаживать свою ненужную жизнь в этом мире.

Коля уехал к теплому морю, и подался в торговый флот. Странствуя между портами, перевозя всякие грузы, он старался уже ни о чем не думать, кроме портов, грузов, и своего парохода. Клинге убеждал себя в том, что море – это такой же путь для людей и грузов, как для крестьянина – его проселок. Нет в нем трагедии, нет и геройства, и никакой земли по ту сторону льдов нет тоже. Так он и дожил до начала войны.

В самом начале войны его пароход вошел в порт Херсон и пришвартовался к пирсу. Прямо возле него возвышался океанский гигант с английским флагом, который рядом с его посудиной казался, как арбуз рядом с горошиной. Сойдя на берег, Клинге увидел и английских моряков – горделивых, самоуверенных, поглядывающих на русских собратьев, как солдаты на клопов. В углах их ртов Коля уловил едва заметные усмешки.

«Вот они, протестанты! Православная кровь полилась, они тому рады, и посмеиваются над нами», подумал Николай, вспоминая слова своего старого учителя. Николай вернулся на свой пароходик, и глубоко задумался. Через окно каюты он видел, как с «англичанина» сгружали что-то, завернутое в брезент. «Небось, пушки. Чтоб мы воевали получше. Убивали, и сами убивались», сам с собой рассуждал он.

«Как говорил Александр Трофимович? Если православные молодыми к Господу уходят, значит, так Ему угодно», вспомнил Клинге, и решил вернуться в Военно-морской флот, чтоб сложить свою голову в каком-нибудь сражении. Только так он мог внести смысл в бессмыслицу пролетавших через его сердце лет.

Но надежды Николая не оправдались. Его определили служить на крохотный кораблик, именуемый миноносцем «№36», обтирающий своим бортом полированный морскими волнами пирс. Выходить в море этот корабличишко не собирался, да и не мог – его котел-дедушка грозил взорваться сразу, как только в его нутре окажется некогда родной для него перегретый пар. Устанавливать новый котел никто не собирался, и «№36» продолжал смиренно болтаться возле пирса.

За иллюминатором каюты лейтенанта Клинге свет сменялся чернотой, а чернота – светом. В кают-компании по вечерам офицеры долго рассуждали о политике, ругая всех и вся, и, излив ядовитую пену в слова, расходились по каютам. По очереди сходили на берег, главным образом, в кабаки и бордели. Возвращаясь, обсуждали красоток южного города, главным образом – брюнеток, похожих цветом волос на здешние ночи. На севере таких мало.

Коля равнодушно выслушивал их рассказы, но сам с корабля почти не сходил. «Вот и прошла жизнь. Этот кораблик – ее точка, ведь он так похож на черную точку, если смотреть на него с вершины стоящей невдалеке белой горы», размышлял лейтенант, и, в очередной раз смирялся со своей жизнью, в которой он не спас распутной женщины, не победил полярных льдов, и не сложил голову в морской битве.

Очередной закат опустил красные весла в воды бухты, и лейтенант Клинге любовался игрой солнечных зайчиков с рыбьими стайками, стоя на баке и покуривая свою трубку.

Внезапно его внимание привлекли два матроса, один худой и низкорослый, второй – такой же тощий, но ростом чуть повыше. Они толкались возле штормтрапа и посылали взгляды в сторону миноносца. Клинге выбил трубку и подошел к ним.

- Вы по какому вопросу?

- Разрешите поговорить с лейтенантом Клинге!

- Это я и есть!

- Мы… Крейсер «Харьков» – наш! Восстание. И предлагаем Вам нас возглавить…

- Почему – меня?! – резко спросил Клинге.

- Вы, Николай Николаевич, меня, должно быть, запамятовали?! Вася я! – спросил тот матрос, что был повыше. И тут Клинге неожиданно узнал в нем Васю, того самого, что бросался вместе с ним в древние льды, а потом вырвал Клинге из смертельных объятий полыньи.

- Помню, помню… Из-за чего бузить решили?!

- Хреновой кашей накормить хотели. Плевела одни, а не каша! – честно признался Васин товарищ.

- Не слушайте его! – оборвал матроса Василий, - Что там каша. Мы за справедливость бунтуем. Чтоб все было, как деды нас учили, а не как сейчас повсюду!

Лейтенанта Клинге словно обожгло. Будто корявые слова матроса задели потайную струну его души, и она тут же запела, подстраивая под свой лад весь мир, что расстилался вокруг. Он еще раз окинул взглядом матросов. «Наши люди. Определенно, наши. Чуют, что надо бороться, и даже чуют – за что, но словами сказать не могут. Что ж, они не виноваты, ведь с детства, через грубость своих рук, они приучены не мыслить, а действовать!»

- Где ваши офицеры? – поинтересовался лейтенант.

- Мы их на берег отправили. Никто не захотел с нами идти. Были два молодых лейтенанта, по глазам видно, что – с нами. Но и они в шлюпку сели. Не знаю, как другие, а я на них зла не держу. У них ведь семьи, дети…

- Ваш корабль - на рейде?

- Да. Но стоит он неудачно – в самом конце бухты. Против нас – весь флот. Если, конечно, все моряки на нашу сторону не встанут…

Николай, не раздумывая, покинул свой миноносец. Никто из сослуживцев его не заметил и не окликнул. Клинге прошел на катер, который высадил его на палубу мятежного крейсера. Там он сразу прошел в кают-компанию, где собрались вожди мятежа – матросы, у которых ума и силы было побольше.

- За что боритесь? – сразу спросил их Клинге.

- Чтоб морду нам не били, - сказал небритый матрос Федя.

- И кашу хорошую давали, всякой отравой не кормили, - добавил двухметровый детина Харитон.

- Что там каша, что мордобой! Хотим, чтоб все по-справедливому было, по-человечески! – подвел итог Вася.

- Понятно, - ответил Клинге, - Восстание уже идет, и нам отсюда пути нет. Поэтому выход один – попробовать поднять на нашу сторону весь флот. Поднимите на стеньге сигнал: «Принимаю командование флотом. Клинге».

Сигнал был поднят. Следом за ним Николай велел вывесить еще одно слово – «Аминь».

Над крейсером повисла зловещая тишина. Также молчали и стальные тела кораблей, стоявших рядом с «Харьковом». Их прожектора время от времени касались своим зыбким светом мятежного крейсера, словно внимали ему. Но ни одно из могучих корабельных тел даже не вздрогнуло, не пошевелилось.

«Приняли или не приняли? Что дальше?», раздумывал лейтенант, вглядываясь в черноту южной ночи. Среди густого мрака угадывались силуэты броненосца, двух крейсеров и четырех канонерок. Где-то вдали едва заметной звездой мерцал огонек его корабля, миноносца «№36», трущего все тот же пирс и похожего все на ту же черную точку.

Клинге направился в каюту, которую отвели ему хозяева корабля, признавшие лейтенанта своим командиром. Там он взял перо, бумагу, и принялся писать манифест. В нем он хотел написать про свое видение будущего, в которое вплетены нити прошлого.

Но выходило пространно и непонятно. Что-то из Нагорной Проповеди, потом – из сказаний ранних христиан, из житий святых, и тут же – из народных требований про кашу да про мордобой. Клинге разорвал листок. «Я не мудрец. Я – моряк, мое дело – воевать. Пусть другие мудрят».

Николай Николаевич вызвал Василия, который сейчас стал кем-то вроде его помощника. Несмотря на мятеж, приказы командира моряки «Харькова» выполняли беспрекословно, что удивляло Клинге. Когда он спросил у Василия, что же заставляет бунтарей повиноваться его воле, то тот коротко ответил: «Уважение к Вам у нас имеется».

- Найди четырех ребят покрепче. Поставь их с винтовками по двое возле носовой и кормовой крюйт-камер. Если возьмут на абордаж, то пусть палят, чтоб рвануло, - распорядился лейтенант.

- Но тогда же всем – хана!

- Если дело до того дойдет, то хана по любому. А так мы уйдем на Тот Свет мучениками, с честью, как уходили ревнители древнего благочестия в своих гарях. Слыхал про них?

- Про староверов-то? Знамо дело, возле нашей деревушки их село было. Только что-то не припомню, чтоб они себя жгли и взрывали.

- То двести лет назад было. Тогда у всех вера крепче была…

Вскоре матросы заняли те места, которые указал им новый командир.

Орудия крейсера развернулись в сторону броненосца, хотя против его брони были, что плеть против обуха. Если и придется вести огонь, то не для поражения, а, скорее, для вразумления. Показать, что восставший крейсер еще жив, и готов к принятию мученической смерти. Может, рука у кого из комендоров, что на крейсерах, канонерках, да броненосцах, дрогнет, и не пошлют они смертельных плевков каленого железа в своих собратьев.

- На берегу еще укрепрайон имеется. Но против него мы бессильны, - вяло промолвил Клинге, когда Василий очередной раз зашел в его каюту, - Вперед не продвинуться, придется стоять здесь, как пугалу.

- На все воля Божья, - вздохнул Василий.

Весь остаток ночи никто не спал. И матросы, и их командир чувствовали, будто у каждого из них к виску приставлен холодный пистолетный ствол, притом этот ствол – на всех один. Чувство общности судеб заставляло людей непрерывно исповедоваться друг другу и обниматься, радуясь прощению своих грехов. В эту ночь все простили друг друга, и устремили свои взоры к небесам, прося прощения у Господа.

Соседние корабли продолжали рассматривать «Харьков» жерлами своих орудий. Каждый моряк восставшего крейсера размышлял о том, что сейчас думают люди, стоящие по ту сторону смертоносных стволов. Неужели те люди, такие же, как они сами, все-таки решаться послать в них град раскаленных железных болванок? Ведь такое можно совершить лишь по ненависти, но уж никак не по любви. За что же Васям, Ваням и Федям, которые сейчас стоят у орудий других кораблей, ненавидеть Вась, Вань и Федь, кем-то записанных в мятежники? Ведь свои же, русские, одной все веры, и с одной земли. Харитон, кстати, даже припомнил, что на броненосце служит его двоюродный брат Паша, и служит он как раз комендором.

Но что бы ни случилось, и Клинге, и его матросы прощали людей, которые сейчас смотрят на их корабль через прицелы орудий. Ведь, если «Харьков» обратиться в пылающую мясорубку, их злой воли в том не будет. Они обучены выполнять приказ, и нельзя винить в этом людей, одетых в военно-морскую форму.

Так и прошла эта ночь. Клинге смотрел вокруг, и ему казалось, что он наконец нашел заветную землю Санникова. Только земля эта теперь сжалась до крохотного железного островочка. Значит – такие времена, и нет ничьей вины в том, что он явился на свет сейчас, а не веками раньше. Не проклинать свое время надо, а найти в его нутре для себя островок, который можно назвать своей Родиной до самого конца всех времен. И Клинге упивался этим счастьем, счастьем открытия Родины и рождением смысла своей жизни. Время, как будто, исчезло, и Николай почувствовал, как эта суетная, почти мгновенная ночь вдруг прикоснулась к Вечности.

И тут он вспомнил, что ничего так и не сказал на прощание своему семейству. Тогда – не мог, и теперь это тоже невозможно. Писать – глупо, через пару часов от стального гиганта и винтика, может, не останется, где же тут уцелеть бумаге. Осталось только посмотреть на Небо, и промолвить, обращаясь к жене «Там встретимся, там Господь нас и рассудит», а сыну сказать одно-единственное слово «Держись!»

Утренняя бухта была такой тихой, что даже чайки почему-то не кричали, а летали бесшумно, как летучие мыши. Из-за белесой мути припавших к горизонту облаков показались первые лучи восходящего солнца. От них облака сделались кроваво-красными, и, будто в ответ на эту небесную красноту, со всех сторон понесся грохот выстрелов тяжелых орудий.

В одно мгновение крейсер окутался черным дымом. Его корпус, лишенный брони, легко мялся и крошился, не выдерживая натиска тяжеленных болванок. Скоро надстройки корабля стали обращаться в горящую металлическую кашу, покрытую окровавленными ошметками матросских тел. Казалось, что снаряды летят отовсюду, даже – с неба, и корабль провалился в глухо завязанный огневой мешок.

Из боевой рубки через бинокль Клинге рассмотрел, что даже миноносец «№36» ведет по ним жалкий, будто чахоточный огонь. «Мстит своему беглецу, раз возможность появилась. Все равно, что малый шкет в драке больших дядек», подумал лейтенант.

С грохотом рухнула фок-мачта, примяв собой троих матросов, и обратив их в кровавый кисель. Следующий взрыв снес дымовую трубу. Наверняка, целились в боевую рубку, благо, что корабль неподвижно застыл посередине бухты, как мишень. Задача артиллеристов была даже проще, чем на учениях – дистанция гораздо меньше. Но почему-то пока ни один кусок смертельного металла не прикоснулся к тонкому железу рубки.

Сделав три поспешных, никуда не направленных выстрела, носовое орудие «Харькова» замолчало. Связи не было, и Николаю оставалось лишь гадать, отчего корабль перестал наносить ответные удары. Может, из-за того, что вся орудийная прислуга уже растеклась красными пятнами по железу своей пушки, а мертвые стрелять не могут. Возможно, они не выдержали железного града, когда весь окружающий мир обрушился на обреченный крейсер стальными болванками, и поспешили покинуть верхнюю палубу, укрывшись в нутре корабля, где не так страшно. А, может, они, поняв бессмысленность своей стрельбы, решили до конца следовать заповеди, и, приняв удар по одной щеке, поспешили подставить другую.

Вскоре на крейсере запылал огонь. Все, что еще вчера было красавцем-кораблем, превращалось в огромный костер. Многие матросы удивленно смотрели на языки пламени, еще не веря в то, что железо может гореть. Но оно горело, оставляя все меньше и меньше места для живых, и, кому еще не отсекло голову острыми осколками, теперь должен заживо зажариться. Осознав, что последнее еще страшнее, чем первое, моряки принялись выбегать обратно, на верхнюю палубу. Вскоре там появились и машинисты. Хоть сожжение им и не грозило, но они осознавали, что, не выдержав удара множества стальных кулаков, корабль все равно отправится на дно. Оказаться в тесных отсеках, среди замерших машин, и терпеливо ждать, пока тело будет поглощено необъятной массой воды, пожалуй, страшнее всего.

- Что делать? – спросил появившийся в боевой рубке Вася. Его правое ухо было оторвано, и вся правая половина головы представляла собой одну большую рану. На лице вздулись пузыри ожога, волосы были опалены, и повсюду вокруг матроса распространялся ужасный паленый запах.

- Пусть открывают огонь! Теперь терять нечего! Только по людям палить не надо, пусть живут люди. Стреляйте мимо кораблей, чтоб только все знали, что мы – живы, что мы – есть!

- Откуда? – спросил Вася, и показал рукой в сторону орудий. На их месте теперь было лишь что-то искореженное, бесформенное.

- Да, - покачал головой лейтенант, понимая, что если бы пушки и сохранились, это едва ли спасло их безнадежное положение, - Сниматься с якоря тоже бесполезно, идти все одно некуда.

Эти слова он говорил просто так, чтобы примешать к страшному взрывному грохоту хоть немного спокойной человеческой речи. У Клинге, конечно, уже был свой план.

- Катера уцелели? Хоть один? – спросил он.

- Да, один цел, - ответил матрос.

- Я сейчас должен показаться всей эскадре. Может, комендоры когда увидят, что палят не по мертвому железу, а по живым людям, то усовестятся. Но если и продолжат огонь, то, скорее всего, переведут его на катер. У команды будет время, чтоб покинуть корабль, прыгнуть за борт. Там уж кто-нибудь, да спасется, а здесь ляжем все.

- Но…

- Раз я так сказал, значит, так будет. Ведь зачем напрасно свои жизни губить, если, все одно, наш голос ни до кого не донесся? Передай мой приказ покинуть корабль, и подумай, кто поведет катер.

- Мы с Харитоном и поведем, - сразу же ответил Василий.

Увертываясь от ливня осколков, жадных языков пламени, и смрадных клубов дыма, они выбрались-таки из рубки, и добрались до катера, по дороге подобрав Харитона. Тот оказался цел и невредим, даже не поцарапанный, словно в рубашке родился.

Спустив катер на воду, они двинулись на нем в сторону броненосца. Клинге встал в полный рост, и принялся что-то кричать, но его слова тонули в грохоте взрывов. Их тотчас заметили, и несколько водяных фонтанов выросло прямо перед носом суденышка.

- Пойдем теперь в глубину бухты, пока наши с «Харькова» спасаются, - крикнул Клинге Васе, который был за рулевого.

Внезапно яркий, похожий на звезду, взрыв затмил глаза Клинге и его соратникам. В следующую секунду лейтенант почуял под собой бездну, ту же самую, в которой он побывал, провалившись в полынью. Он оглянулся, и обнаружил, что его голова торчит из самой воды, а вокруг плавают одни деревянные обломки, и нет ни одного живого человека. Лишь три кровавых пузыря стали ответом на его тихий оклик «Вася! Харитон!» Николаю оставалось только плыть к берегу.

- Попался, голубчик! – было первое, что услышал он, когда дотронулся до прибрежной гальки.

Перед Клинге стояли три здоровенных офицера в новенькой морской форме. Каждый из них направлял в сторону лейтенанта по револьверу. «Зачем три, когда мне хватило бы и одного», первое, что подумал Николай, увидев их.

- Теперь пойдем-ка куда следует, - сказал один из них и улыбнулся. Его улыбка была какая-то нехорошая, не морская. Нет такой ухмылки на лицах людей, увидавших долгожданную землю, или отправивших на дно неприятельский корабль. Лицо незнакомца скорее напоминало кошачью морду, зависшую над полузадавленной мышкой, и Клинге понял, что тот – не моряк.

- Получишь по заслугам! Признаться честно, впервые вижу офицера-бузотера. Что, у матросни научился, у деревенщины?! – засмеялся второй лжеморяк, и добавил, обращаясь неизвестно к кому, - Вот времена пошли, теперь кое-кто вместо того, чтоб, как положено, бить матросне морды, еще у нее же и учится!

- Им кашка не понравилась, ладно, бывает. Но ты-то что? Ведь той каши с ними не жрал! – грубо закончил беседу третий.

Под тремя револьверными стволам Клинге направился в сторону комендатуры. Обернувшись напоследок, он увидел черный остов крейсера, посылающий напоследок в небеса тоненькую струйку дыма. «Он мертв. Теперь поплывет по небесным морям, такая уж судьба корабельная. Но спасся ли кто из людей, и что с ними?», подумал лейтенант на прощание.

Николай оказался заперт в квадратной камере, из мебели – лишь стол, да лежанка. Глядя на голые кирпичи стен, Клинге вспоминал своего далекого предка, что был заточен в псковской башне. Теперь его потомок тоже томится в застенках, но его уже не ждет встреча с той прекрасной древней Русью, прощающей врагов своих. Русь исчезла, сгинула под волнами наплывающей с Запада мути. То, что еще держится – лишь пустая оболочка, которая рухнет под собственной тяжестью от малейшего тычка, который Запад не замедлит дать. Служение их рода завершилось, как пресекся и сам род. Ведь сын, небось, уже носит другую фамилию, и, наверное, никогда не узнает, что его отец – лейтенант Клинге.

Следствие по делу Клинге было скорым. Факт бунта был налицо, факт главенства в этом бунте лейтенанта Клинге – тоже. Остался лишь вопрос о мотивах, с которыми лейтенант ступил на палубу мятежного корабля. Сперва его подозревали в увлечениях модными социально-демократическими идеями, потоками которых в те времена Запад непрерывно одаривал Россию. Но после первых же слов Николая следователи поняли, что, несмотря на немецкую фамилию, Клинге чужд Западу, как Соловецкий кремль. Идеи, которые высказывал им лейтенант, были для следователей непонятны, ведь о них не упоминалось ни в одной из инструкций. Было ясно, что Клинге – наш, родной, из той же породы, что Стенька Разин, или Емелька Пугачев. И бунт он устроил по-нашему – широко, громко, не оставляя себе ни малейшей лазейки для бегства. Не то, что социал-демократы всякие – набедокурят, и в кусты. Рабочих к стачке подобьют, а сами за границу слиняют, листовки разбросают, а сами в особняке какого-нибудь богатенького «товарища» от полиции прячутся, бомбу взорвут, а самих и поминай, как звали. Нет, Клинге пошел до конца, и от восхищения таким невиданным в те времена поступком следователь даже похлопал его по плечу.

Но приговор выносить надо. И Клинге приговорили к расстрелу за участие в бунте «ради личных интересов». Для того чтобы потомки смогли узнать, какие у разжалованного лейтенанта были личные интересы, к делу подшили заключение врача о том, что Клинге якобы имел манию величия. По сему выходило, что главарем мятежников он стал только лишь затем, чтоб хотя бы на пару часов ощутить себя командующим флотом. На том дело и сдали в исполнение.

Екатерина Дмитриевна и Наташа с сыном Алешей спешили в морской южный город. Не ради горячего песка или ласкающих тело соленых волн. В том городе томился в заключении их сын, муж и отец. Едва Наталья услышала про бунт, как бросилась в ноги Екатерине Дмитриевне, вымаливая у нее прощения. Та подняла непутевую невестку, и сказала, что прощение надо просить не у нее, а у Николая. Потом они обнялись и долго плакали, вытирая друг другу слезы своими волосами.

Теперь они спешили. Но, как видно, опоздали. Приговор был вынесен неожиданно быстро, и уже отлитая казенная пуля, предназначенная для Клинге, приготовилась где-то на складе. Узнав про бунт и про приговор, Николай Петрович сразу же умер, и Екатерине Дмитриевне пришлось его хоронить. Положенных слез на глазах Екатерины не было, горе пропитало ее насквозь, и уже не разменивалось на мелкие внешние знаки. Так женщина – сгусток горя и вошла в вагон идущего к югу поезда, битком набитого хохочущими пляжниками. Столкнувшись с ядом несчастья, струящимся из глаз Екатерины, Натальи и Леши, они веселые пассажиры приуныли, и, наверное, запомнили эту поездку, как самую мрачную из всех прогулочных дорог-путей.

В город они прибыли ранним утром, и прямо с вокзала зашагали сквозь сырой от утренней влаги город, к слепому гадковатому зданию, обнесенному высоким каменным забором.

Трое расстрельных вели приговоренного в секретный дворик. Сквозь муть утреннего тумана один из них разглядел на голове Клинге прозрачный терновый венец, и тут же рухнул на колени, отбросив винтовку в сторону.

- Ты чего? – спросил другой расстрельщик, двухметровый детина, лицо которого было изрезано шрамами. Он уже бросился к нему, чтобы поднять, и всучить в руки винтовку.

- Оставь его, - остановил третий, по-видимому, главный, - Только потом никому не говори. Пальнем потом в воздух из его винтовки – и все. Главное – нагар в стволе останется. Ведь не простого человека сегодня порешаем, он на Тот Свет идет сам, за други своя, то есть – и за нас с тобой. Если уж он не попадет в Царствие Божие, значит, туда больше не попадет никто…

Детина кивал, и его серые глаза неожиданно сделались слезливыми, а руки – затряслись.

- Ты чего, вспомни Лонгина, - шепнул ему на ухо старший.

- Кто это? – не понял двухметровый.

- Римлянин, что Христа копьем пронзил, но потом святым стал. Не свою мы сейчас волю выполняем, но Божью, так что – не противься.

Клинге покорно вытянулся у дальней стены. Дрожащий детина стрелял, зажмурив глаза, и тряся руками. Но его начальник выпустил пулю так ровно, как Лонгин вонзал свое копье, и пронзил Николая в самое сердце. После рокового выстрела он вытащил винтовку из сжатых рук детины.

- Не наше дело судить и на небо брать. Наше дело – чтоб человек перед смертью не мучился. Все одно, все там будем, только куда нас разнесет по сторонам Того Света – один Господь и знает…

Екатерина Дмитриевна, Наталья и Алеша, подходя к стене, услышали два сухих хлопка выстрелов. Мать упала без чувств на руки рыдающей Натальи. Они обе поняли, что сейчас оборвалась жизнь Коли. А Леша, видевший своего родителя лишь в младенчестве, запомнил эти удары, и они в его памяти слились со словом «отец» так, будто он и в самом деле был порожден на свет выстрелом.

Я – правнук Алексея Клинге, и слова этого рассказа натянуты во мне, как струны в гуслях. С минуты на минуту они ждут, когда же доведется им сыграть свою мелодию, и разнести ее во все стороны, пронзить ею Землю и поднять ее до самых небес. Сейчас я, прибывший на Северный флот лейтенант Клинге, спускаюсь по трапу в нутро атомной «Акулы».