Пора решаться!

Сана собирается кормить дорогого гостя, стараясь не думать о своих тревогах, и не подозревает, что в ее родном городе совершенно чужой, незнакомый человек думает почему‑то о ней.

Напряженно думает, понимая, что пора решаться.

Кто его побуждает? Что заставляет?

Цепочка событий… Стечение обстоятельств…

Эх, как же эти обстоятельства иной раз стекаются! Кто бы мог подумать!

…Да, кто бы мог подумать!

Женька жил с папой‑мамой в своей кирпичной восьмиэтажке и гордился своим городом, своей улицей, видом из окна своей комнаты. Комната, узкая десятиметровка, ничего собой не представляла: стол, раскладной диван, шкаф, куча игрушек на полу, беспорядок, за который вечно укоряла мама. Зато из окна был виден храм с золотыми куполами. Как бы ни бывало ему грустно, глянув на купола, кресты, колокольню, Женя всегда успокаивался и даже радовался. Он любил сидеть на подоконнике и смотреть, как по утрам люди стекаются к храму. Останавливаются у ступенек, крестятся, кланяются, заходят… Колокола звонили по воскресным дням.

Правильная жизнь шла.

Родители сами в храм не ходили. И, бывало, даже злились на колокольный звон, на всю эту кажущуюся незыблемой вечную красоту. Но Женька, глядя на верующих у храма, сам научился креститься. Прихожане крестились, и он на своем подоконнике вместе с ними.

Странно, но долгие годы своего детства он, любуясь своим храмом, и не помышлял о том, что можно запросто спуститься со своего восьмого этажа, пройти через двор и приблизиться к церковной ограде, поклониться крестам, подняться по мраморным ступенькам, войти… Это как‑то не приходило в голову. Ему хватало картины из окна. Он по натуре был созерцателем. Мог смотреть, придумывать про людей во дворе храма – кто и почему туда идет, о чем молится, верит ли на самом деле или не верит… Просто так идет, за компанию.

Что удивляло и восхищало Женьку с малолетства: храм каждый день выглядел по‑другому.

В дождь он казался плывущим по океану огромным кораблем. Непотопляемым! Могучим!

В снег храм был сказочным прибежищем одинокого путника в горах. Так представлялось.

Весной, когда вокруг все выглядело голым и грязным, храм сулил надежду на скорое солнышко, а летом, в солнечные дни сиял всеми своими куполами, становящимися подобиями небесного светила…

В четырнадцать лет Женька велел родителям купить ему на день рождения фотик.

Мать обрадовалась такой просьбе. Учился парень ниже среднего, ленился. И вот впервые проявил к чему‑то интерес. Перспективы его будущей взрослой жизни сразу предстали перед любящим внутренним взором матери во всей великолепной красе. Увлечется фотографированием. Станет известным фотохудожником. Клиенты потянутся, деньги…

Она купила. Сама, не посоветовавшись. Как обычно все делала. Наскоком, нахрапом. Вроде симпатичный аппаратик, хорошенький с виду.

И недорогой!

Естественно, полное г.! Мягко выражаясь.

Это даже отец сказал, перед тем как вручать сыну подарок: «Что ж ты вечно лезешь, куда не просят… Хоть бы с продавцом посоветовалась».

Мать отмахнулась, подарила «мыльницу», произнеся при этом речь про грядущие перспективы.

Женька разочарование быстро подавил. Это только начало! Зато и на «мыльницу» можно было снимать его любимый вид из окна. Прилаживаться, выискивать самую правильную точку…

Дело пошло.

И материнские надежды оказались не пустыми мечтаниями. Фотограф из него вполне получался. Понял это и отец. На следующий день рождения сына он уже сам, не считаясь с расходами, купил ему вполне серьезную камеру.

Смысл жизни вырисовывался с небывалой четкостью.

А потом… Потом эти гады, эти тупые, ничего не понимающие алчные твари, хлынувшие в его город, как вонючие шакалы, за легкой добычей, лишили Женьку его долгого светлого счастья.

Он провел все лето у бабки на даче, вернулся к самой школе и не поверил своим глазам. Между их домом и храмом за каких‑то три месяца воздвигли жилое чудовище, из тех, что гордо называли «элитное жилье». Окна во всю стену, балконы круговые, все фальшивое, бездушное, нечеловеческое, как сами строители.

Теперь из его окна был виден только этот достраивающийся кабздец. Храм исчез как мираж.

Женька, конечно, понимал, что храм никуда не девался. Стоит, как и стоял. И можно к нему ходить, хоть по сто раз на дню. Да только это было совсем не то. Теперь уже не бросишь взгляд, когда сидишь и решаешь ненавистную алгебру, на купола и кресты, не утешишься покоем и надежностью вида.

В жизни нет ничего надежного.

И то, что любишь всем сердцем, как в издевку над тобой, у тебя стремятся отнять.

Топчут твою любовь, даже не подозревая о твоем существовании, топчут, потому что хотят получить свои гнилые деньги или какие‑то еще поганые блага. Думают только о себе.

Но если все начнут друг друга не щадить, в первую очередь станет хуже тем самым поганцам. Только они до поры до времени этого не понимают. А потом становится поздно…

Женька негодовал, метался, задыхался в сумраке своей комнаты, лишенной света из‑за новорожденного исчадия ада, который так стараются отстроить люди на земле.

Время не вылечило его рану. Боль, правда, притупилась. Впрочем, у каждого минуса есть свой плюс. Он стал ходить в храм – ничего не поделаешь, это единственное, что спасало от отчаяния. Ходил, фотографировал виды с земли, а не со своей прежней высоты. В комнате теперь старался бывать как можно реже.

Так и получалось. До поры до времени.

Однажды Женя перед сном по въевшейся нервической привычке глянул в окно… и обмлел. Он увидел домину, светящуюся разными огнями. За стеклами каждой квартиры шла своя, обособленная от других жизнь, казавшаяся прекрасной, загадочной, захватывающей. Далеко не все задергивали шторы, без стыда демонстрируя любым зевакам подробности собственной шикарной жизни.

Евгений всматривался в существование ненавистных чужаков, лишивших его привычного счастья. Постепенно привыкал. Кое‑что его даже веселило, как кино без слов. В одном из окон увидел, как самозабвенно гоняет на трехколесном велике малыш лет трех. Один, что ли, в квартире? И не надоест ему! Вечный двигатель! Парень так и нарезал круги в почти пустой огроменной комнатище, похожей на зал музея: по стенам картины, диван в углу – ничего больше.

Женька, сам того от себя не ожидая, схватил камеру и сфоткал мальчишку. Маленького еще человека на фоне большого пространства. Такого счастливого, бесстрашного, беззаботного.

Ему показалось, что он вновь обрел почву под ногами. Жизнь продолжалась.

Новый дом давал огромные возможности для наблюдателя.

По утрам на балконы выходили покурить не вполне проснувшиеся богатеи, ничем не отличавшиеся в моменты восхода от обычного люда: заспанные, неумытые, некоторые с бодуна, выглядели вполне по‑человечески, даже жалко порой их становилось. Вот, мол, стоят они, почесываются, затягиваются, приходят в себя для рабочего дня. И почему‑то даже не подозревают, что кто‑то может за ними наблюдать, а кто‑то и сфоткать способен.

Мысль о том, чтобы нафотографировать и предложить некоторые особо удачные снимочки желтой прессе, мелькала у Женьки не раз. Но… откладывал на потом. Если уж припрет в финансовом отношении.

Пока дела его шли неплохо. После школы решил он учиться на кинооператора, удалось поступить на бюджетный, будущее обещали лучезарное. Женя хорошо умел представлять и видеть… Камера становилась частью его… Талант! К тому же работа нашлась по душе: его мастерство фотографа заметили, пригласили в глянцевый журнал. Мечты сбывались одна за другой.

А дом, заслонивший храм… Всякое в нем происходило.

Поздними вечерами Женька устраивался со всей своей аппаратурой и глазел, и представлял, что именно происходит там… Романы можно было сочинять.

И вот однажды он увидел ее…

Тоже утром. На балконе.

Она не курила. Просто стояла себе в шелковой дымчато‑серой пижаме и расплетала косу. Медленно‑медленно. Не проснулась еще окончательно. Думала о чем‑то, не замечая ничего вокруг.

Он ее сразу узнал. Сабина Мухина собственной персоной. И персона эта понравилась ему в своем человеческом, не гламурном, обличье так, что дыхание перехватило.

На своих показах она казалась закованной в броню: не прошибешь, не вызовешь никакого чувства у этой ухоженной и словно закованной в броню изобретательницы фасонов дамского счастья.

Женька знал, что она благополучно замужем, что вызывает всеобщий интерес своим творчеством и красотой. Но все никак не мог понять, глядя порой на ее фото: что в ней такого интересного. Кукла заводная – и только.

А в то утро – увидел. Абсолютно живая, никакая не кукла. Беззащитная, нежная и… одинокая, что ли. Хоть там у нее и муж крутой, и поклонники наверняка, и деньги, конечно…

Грусть и одиночество – вот, что он увидел.

Она наконец расплела косу, встряхнула волосами, потянулась.

Печаль исчезла из ее облика, словно стертая лучами утреннего солнца. Она ловко сделала несколько приседаний, согнулась, разогнулась… Все! Теперь она казалась готовой к прыжку, как пантера.

Вот это девушка!

Он умел любоваться красотой на расстоянии. Он и не мечтал о встрече, личном знакомстве. Вполне достаточно просто смотреть.

Женька и смотрел. Из темноты своей комнаты в ярко освещенные окна дома напротив.

Через некоторое внемя он знал всех, кто к ней приходит, знал ее привычки и пристрастия. Она расцветала, когда принимала у себя сестру и братьев. То, что они родня, понятно делалось с первого взгляда, уж очень похожи. И то, что привязаны друг к другу сильно, тоже сомнений не вызывало. Только с ними Сабина и была веселой, легкой, смеющейся. Она танцевала, кружилась под музыку, которая не могла быть слышна на таком расстоянии, но даже издалека казалась прекрасной.

В Интернете нетрудно оказалось найти все про всю ее родню, и скоро он даже мысленно называл их по именам.

Знал он и имя мужа. Ростислав. Не нравилось оно ему почему‑то, это имя, как и сам муж. Это именно при муже становилась Сабина закрытой. При муже никого в доме не бывало. И, похоже, глава семьи любил устраивать разборки. Женьке их семейное немое кино казалось понятным, как два плюс два: вот он входит, она поворачивается к нему, вопрос – ответ, вопрос – ответ… Она садится за стол, подперев голову руками. Слушает. А он говорит, говорит. И не замечает, что ли, идиот, что говорит в пустоту. Она же просто слушает, не отвечая…

Хотя, бывало, заходили они в гостиную в обнимку, бывало, муж приносил цветы… Но все равно… При нем девушка никогда, ни разу не выглядела такой красивой, как без него.

Женька был стопудово уверен, что ей с ним плохо.

Но ничего не поделаешь, судьба. У нее, стало быть, такая судьба. В конце концов – ей во всем остальном везет. И еще как. И потом – ведь если б ей так уж плохо было со своим Ростиславом, ушла бы, и все. Она ж от него не зависит. И родни у нее не счесть.

Стоит только захотеть…

Стало быть, не хочет.

Тогда – пусть. Ее дела.

Женька наблюдал, любовался, фотографировал.

А дней десять назад случился ужас.

Он, как обычно, смотрел. Девушка говорила с кем‑то по телефону. Кивала, подтверждала что‑то… Успокаивала? Деловые переговоры, наверное…

Тут вошел этот ее… Мужельник… При полном параде, в костюме (хоть и жара), сумка через плечо – видно, уезжать по делам собрался. Спросил о чем‑то. Она ответила, прикрыв трубку ладошкой. Он скинул сумку на пол, сжал кулаки. Видно, говорил что‑то резкое, злое. Она попрощалась с телефонным собеседником, ответила мужу. А тот…

Женька даже задохнулся от неожиданности.

…Тот подошел и ударил! Резко, с размаху.

Она взмахнула руками, схватилась за голову, но устояла. Надо было падать, а она устояла! И тогда муж ударил ее еще, и еще, и еще.

Потом бил с размаху ногами. Пинал, как футбольный мяч.

Женька закрыл глаза.

Но камеры его все видели. Все запечатлевали. Это он потом проверил, когда смог с духом собраться.

А тогда, решившись взглянуть на происходящее в этот момент с той, которой он месяцами любовался, он увидел плотно задернутые шторы.

И почему‑то уверенно подумал: «Все! Гад убил ее! А окна зашторил, почувствовав опасность. Ему же надо теперь от тела избавляться…»

Такие мысли родились в ошарашенной Женькиной голове. А что там могло появиться другое после того, что он увидел?

Он совершенно растерялся.

Почему‑то думал про храм. Как его прекрасные купола закрыли от него. Лишили счастья.

А теперь этот ушлепок убил красивую и беззащитную перед его силой девушку.

Как же он бил ее, гад!

Женька нашел в себе силы посмотреть, что записалось на видео.

Вот она падает…

Вот тот бьет ее, упавшую, ногами!

Бьет, бьет, бьет…

Вот остановился отдышаться…

Устал…

Пусть бы сердце этого подонка перестало качать его черную пакостную кровищу в этот момент, остановилось бы на веки вечные!

Нет! Отдышался… Огляделся безумными глазами… Пристально взглянул в окно… Может, померещилось ему что? Или звериным своим чутьем учуял, что кто‑то мог увидеть, что он сейчас сотворил?

Кто его знает…

Гад подошел и задернул шторы.

И все.

Что теперь было делать?

Как выходит гад из дому, увидеть не дано. У них там подземная стоянка, у этих жуликов, обогатившихся за счет нормальных людей. И убийца вполне мог взять свою жертву на руки, спуститься на лифте к своей машине, запихнуть в нее тело, отвезти подальше, сбросить…

И тут же отправиться в свою командировку…

А потом, вернувшись, затрубить: «У меня жена любимая пропала!»

Ну, это, положим, у него не выйдет. Тут он сядет как миленький. Свидетельство – вот оно.

Но – неужели убил? Неужели – ее больше нет?

Как жить теперь с этим?

Что делать?

Мысли накатывали с грохотом, как морские волны в шторм.

Женька размножил видео, сохранил в компе, скинул на флешки. Спрятал их в разные места…

Свидетельство против убийцы не пропадет!

Дальше он снова принялся рассуждать.

Если ее больше нет это одно. Он сделает все, чтоб преступник ответил за свое и получил что положено.

Если она жива… Дал бы Бог!.. Если она жива и выбралась из этой проклятой квартиры, надо найти ее и отдать ей флешку. Пусть у нее будет – ей пригодится.

Или надо найти кого‑то из ее родных – это несложно, координаты у него были. Собрал, пока увлекался своими наблюдениями за красавицей.

Он, как скупой рыцарь, перебрал свои активы, касающиеся реальной информации о Сабине Мухиной.

Что мы имеем?

Ее страничка на Фейсбуке. Ее сайт. Ее электронная почта. Ее мобильник. Номер телефона этой растреклятой квартиры.

Номерами мужа он не заморачивался.

Зато есть все координаты ее сестры, тоже личности очень даже известной. Есть даже номер мобильного мужа сестры…

Это немало.

Женька немного собрался с мыслями и решил для себя так.

Эта тварь, ее муж, наверняка по‑любасу свалил в свою командировку, как и собирался. Если Сабины нет в живых, завопит‑застонет этот монстр, только когда вернется.

Если она все же жива, главное – не нагадить ей лишними действиями.

Значит – что остается?

Остается ждать.

Тупо ждать. Смотреть, когда плотные шторы на окнах наконец раздвинутся.

Как занавес в театре.

И потом уже что‑то предпринимать.

Но одно Женька знал точно‑преточно.

Молчать он не будет. И сопли свои зажевывать не станет. Если с Сабиной реально случилось непоправимое, он сделает все, чтоб нелюдь по имени Ростислав понял, что такое настоящий кабздец.

И вот сегодня, только что, на его глазах шторы раздвинулись. В окне показался тот, о ком со всей мощью накопившейся обоснованной ненависти Евгений думал уже вторую неделю.

Выглядел ли вернувшийся муж чем‑то встревоженным или это только так показалось?

Во всяком случае – в квартире он явно находился один. Держал в руке телефонную трубку, словно взвешивая, кому позвонить. Все думал и не звонил.

Все думал.

И Женька тоже думал – что будет дальше.

А в это время…

А в это самое время вполне живая Птича сидела в дедовском доме на кухне и ждала, когда из ванны выйдет Генка и начнет уже наконец поедать эту высоченную гору блинов, которую она сгоряча соорудила.

Пусть ест и хвалит. И удивляется, как она, Мухина, так прекрасно и вкусно умеет печь блины.

И еще она думала, что вот, Генка пришел, можно сказать, с перепоя… Выглядел, во всяком случае, так. Как они в детстве боялись этого: и самого слова «перепой», и того, во что превращался их отец после выпитого…

А глядя на Генку, ей почему‑то совсем не страшно.

Как она боялась пьяного отца – лучше об этом не думать! Как они забирались тогда в свое убежище, тесную кладовку, как жили там, уроки делали, стараясь не вслушиваться в пьяные крики и угрозы папаши.

Она вдруг вспомнила то, что все эти годы не вспоминала. Казалось, напрочь выжжена эта история в памяти. А сейчас выскочила, как новенькая, во всем своем ужасе.

Пистолет… Как пьяный папаша пришел тогда домой с пистолетом. Они еще до его прихода расслабились, уютно им было, сидели все вокруг мамы, которая тогда их самого маленького братца Пика вынашивала, и слушали «Битлз», про Джона Леннона говорили. Про то, как гения застрелил его фанат…

Песенка, песенка…

И тут пришел отец. И они все ринулись его встречать к входной двери… И там был еще дядька в военной форме. А у папы в руках – пистолет.

И Птиче показалось, что дуло пистолета живое. И что оно собирается кого‑то из них сожрать. У этого дула был один глаз, он же рот, такое злобное жало, чтоб убить и высосать из убитого человека всю жизнь до капельки, если она в нем еще теплится.

Потом Птича внутренне отключилась… Так с ней бывало при полном ужасе. Организм спасался уходом далеко‑далеко. В горячку, температуру, бред. И беда перегорала, забывалась.

Она долго горела тогда…

Почему мама столько лет терпела все это? Вот интересный вопрос. Ведь ясно было даже им, малым детям, обещаниям отца, данным после пьянок, верить нельзя. Он сам себе не верил. И маме не верил, когда она заверяла кающегося мужа, что прощает его в последний раз.

Все – сплошное вранье… И ради чего?

Ладно, зря вспомнилось. Теперь снова надо уговаривать себя забыть. Лишние воспоминания – лишний груз.

Так о чем это она?

О Генке! О том, что вот – он бухал. Да еще с дедом! Сколько же сейчас деду, интересно? Надо подсчитать… Почти девяносто вот‑вот стукнет. И они, как два идиота, бухают! И дед еще после этого что‑то там у себя на даче изобретает, как обойтись без электричества…

Ну и порода у них! Богатыри!

На этой жизнеутверждающей мысли тощий богатырь Генка показался на кухне. Свежий, без следов щетины, в чистой футболке Пика, глаза ясные…

– Ты зачем с дедом пил? – строго спросила Птича. – Деду нельзя! Ты соображаешь?

– Деду ничего не сделалось. Он пару стопочек только… Для расширения сосудов. Говорит, врачи рекомендовали. А я чего‑то перебрал, – объяснял Геныч, жадно глядя на блины. – Да ты не бойся, Мухина, я не алкаш. А раз в год можно и поддать. Под настроение. Настроение у меня такое было вчера. Понимаешь?

– Все начинают под настроение, а потом втягиваются, – втолковывала Птича, подкладывая гостю блины в тарелку.

– Не, я не втянусь. Точно знаю. У меня сон плохой от бухла. Кошмары мучают. Не надо мне оно…

Генка ел – любо‑дорого смотреть! Но и он не одолел всю гору блинов.

– Слушай, Мухина, пропадет ведь добро‑то, – с сожалением вздохнул Геныч, сонно глядя на оставшиеся блины. – Знаешь, давай что сделаем? Давай ты сегодня к вечерку придешь к нам на чай. У нас чай из самовара, ты сама знаешь. Начальник, а не самовар! Такого вкусного чая ни у кого нет. Мы самоварище шишками топим… Сосновыми… Ты придешь со своими блинами, деду дадим. Он порадуется.

– Почему бы и нет, – согласилась Птича, подавая гостю чай, – приду. А то я тут без людей засиделась… Ты чай с лимоном или так?

– С лимончиком, – счастливо вздохнул сытый Генка и продолжал мечтательно: – А все же, Мухина, хорошо, что ты фамилию не сменила…

– А тебе‑то что? – удивилась Птича, вставая, чтоб подать ему лимон.

– Мне ничего, – повернулся к ней Геныч с улыбкой, – просто тебе твоя подходит. И никакая другая…

И тут он поперхнулся, глядя на нее во все глаза…

– Мухина!!!

Птича даже не сразу поняла, что это с ним. Глянула через плечо, не оборачиваясь. Ему же лимон в этот момент на дольки резала!

– Кто это сделал, Мухина! – с выражением настоящего ужаса на лице спрашивал Генка.

И только сейчас она сообразила, о чем это он.

Забыла ведь совсем, что на ней открытый сарафан на тонюсеньких лямочках, не подготовилась к приходу гостя! И сейчас придется отвечать на вопросы, которые ей не ко времени.

– Отвечай, Мухина, – требовал Генка, вставая из‑за стола. – Говори, кто это сделал, сейчас же!

Она изо всех сил крепилась. Не в ее правилах было реветь при чужих.

Генка подошел вплотную, обнял ее за плечи. Она стояла, опустив голову, чтоб он не увидел слез в ее глазах.

Он наклонился и заглянул ей в лицо.

– Мухина, Птича, скажи сейчас же! Откуда эти синяки у тебя на спине? Это он? Это Славик твой, да?

Она кивнула, не в силах произнести ни слова. И все‑таки не выдержала. Разревелась.

Никогда еще, кроме самого раннего своего детства, не ревела Птича так самозабвенно. Прорвало.

Она ревела, прислонившись для удобства лбом к плечу своего давнишнего друга, а тот, совершенно растерянный, гладил ее по голове, нежно, словно боясь сделать больно. Гладил и приговаривал:

– Всегда он мне казался подозрительным. Возбуждал серьезные подозрения своим отшлифованным видом. Я его урою. Я ему не прощу. Это он… Это все время? Это часто было? Говори! Я все равно не отстану.

Птича перевела дух, пристроила голову поудобнее и ответила сквозь слезы:

– Так – в первый раз. Но он угрожал все время. Пугал.

– Это ж как надо бить, чтоб такие следы оставить! Он тебя ногами бил, да? Ох, сволота! И ты, конечно, побои не зафиксировала?

Птича отрицательно покачала головой.

– Теперь и не докажешь, что он… Даже если сейчас пойти… Побои должны быть свежие…

Генка бормотал свои умные деловые слова и вытирал, вытирал Птичины слезы.

– Я ушла от него насовсем. Я к нему не вернусь, – доложила, всхлипывая, Птича.

– Еще бы ты вернулась! Да кто ж тебя пустит к нему?! Тоже – придумала! А твои‑то в курсе? Братаны знают, что он творил?

– Нет, я… Я боялась… Я… Я тебе все объясню…

– А он‑то знает, что ты к нему не вернешься? – спросил внезапно осененный догадкой Геныч. – Ты ему это объявила? Или держишь в уме? А там посмотришь?

– Я ему не сказала… Он… он сразу уехал… И я… уехала…

– Ясно, Прекрасная Дама, – промолвил вдруг Рыцарь печально. – Все ясно с тобой! Тебя спасать нужно. Ты что‑то совсем сдала за эти годы!

– Эх, Рыцарь, – шепнула Прекрасная Дама, – знал бы ты, как сдала…

– Слушай, – озаренно вопросил Генка. – А он тебя не хватится? Не приедет сюда за «продолжением банкета»? Приедет и продолжит… А?

– Он сейчас не в Москве… Хотя… Мог и вернуться… Вообще‑то, мог, да. Он любит на пару дней раньше нагрянуть…

– А тебя дома не окажется, он станет искать… Приедет сюда…

– Не думаю, что сюда… Хотя, если нигде не найдет, может и сюда… Да…

Птичу вдруг пробрал ледяной холод. Она стала озираться затравленно. Ведь – да! Как это она забылась! Он может! Может. И что ей тогда останется…

– Ну вот что, милочка, я вам скажу, – голосом знаменитой Хоботовой из знаменитого фильма провозгласил Геныч, – собирайся‑ка ты со своими блинами, вещами и чем там угодно на выход. К нам жить пойдем.

– Думаешь? – встрепенулась Птича.

– Уверен! Тебе с силами надо собраться. И видеть его сейчас тебе не надо. Вообще – лучше через адвокатов. Давай собирайся. Пошли.

Да, надо, надо отсюда убираться. Ясное дело – приедет! И тогда случиться может все, что угодно.

– Еще хорошо, хоть детей у вас нет! А то б он тебя детьми к стенке припер – будь здоров! – сочувственно подытожил Генка.

И, естественно, в этот самый миг из спальни раздался истошный крик Викуси. Ей явно надоело быть одной.

Птича ринулась к малышке, взяла ее на руки. Младенец тут же замолчал.

Генка смотрел на них во все глаза. У него явно не находилось слов.

– Это кто? Это – твоя? – вымолвил он наконец…

– Агу, – сказала Викуся и широко улыбнулась.

Собраться с мыслями…

Славик стоял у окна. Он напряженно размышлял.

Жены нет. Что это может означать?

Собственно, это случилось впервые за всю историю их семейной жизни, чтоб он вернулся, а ее нет и неизвестно, где она.

Да, Ростислав все это время ей не звонил, считая, что так она лучше поймет свою вину перед ним. Вполне можно усвоить простые правила: с ним, мужем, можно ужиться. Он не монстр. Но – глава. И с этим не считаться не получится. Какой бы звездой она себя ни мнила.

Хочешь иметь надежный семейный тыл? Следуй простым правилам.

Не води в дом чужих. Всех этих сучек‑моделек, подруг детства, родственничков. Они все опошляют, съедают энергетику созданного им дома, лишают покоя. И к добру это никогда не ведет.

Далее. Слушай то, что муж говорит. Двумя ушами. И не копошись за его спиной. Если муж сказал, что что‑то нельзя, и не помышляй по‑тихому ослушаться, все равно правда всплывет наружу. И кому от этого лучше?

Потом. Если муж пришел домой ужинать, надо ужинать, не откликаясь на звонки, хоть они трижды деловые и важные.

И еще. Вообще в присутствии мужа нельзя болтать с кем бы то ни было. Семья – святое.

Вот практически и все. Что? Трудно? Невозможно?

Да любая на ее месте счастлива бы была. При его возможностях, при его надежности – живи припеваючи. Только не отвлекайся на весь этот мусор человеческий. И будешь счастлива.

Он не хотел вспоминать свою последнюю вспышку. Не потому, что чувствовал собственную неправоту. Он именно был абсолютно прав.

Просил ее тысячу раз: ухожу на работу, улетаю по бизнесу – давай спокойно попрощаемся, телефон потом.

И еще просил: не общайся с этой дикой шалавой Нелькой. Хватит ей помогать. Она – пустое место, ничто, подстилка чужая. Нечего с ней даже рядом стоять, а то ведь уподобишься. Скажи мне, кто твой друг…

Но ведь проси – не проси, жена все равно продолжает делать по‑своему. Зачем нарывается?

Конечно, его прорвало. Ударил ее пару раз. Но ведь впервые за все годы супружеской жизни ударил. Хотя, по правде сказать – себе‑то можно сказать полную правду, – руки чесались давно. Потому что она явно не хотела понимать слов. И просьб по‑хорошему тоже не понимала.

Вот он и не выдержал тогда.

Обиделась, снегурочка. Обычно первая мирилась…

Куда она девалась?

Славик заглянул в ее шкафы – все вещи на месте.

Ключи от ее машины (его подарок, между прочим) – в прихожей на столике.

Паспорт? Загранпаспорт?

Ага! Вот это отсутствует. Сумочку, стало быть, свою взяла и укатилась.

Он ходил по огромной пустой гостиной и думал.

Телефон у нее отключен. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия Сети»…

Вот ведь – садистка конченая! Знает, что он встревожится, взволнуется…

Мстит по‑тихому… Песни без слов устраивает…

Ну, это она зря… Это он тоже сумеет. И она прекрасно знает, что тут он больший мастер.

Славику показалось, что у ножки роскошного дизайнерского дивана маячит нечто постороннее.

Он нагнулся и поднял телефон. Ее телефон! Она, стало быть, не подняла его с пола, как выронила из рук, так он и остался тут валяться.

Что это может значить?

Он встревожился.

Вдруг она в больнице?

Вдруг он превысил…

Или улетела к ненаглядной мамашке в Швейцарию? Неужели туда придется все‑таки звонить?

Нет, это уж слишком. Это себя на посмешище выставлять… Это он не сможет. Или только уж в самом крайнем случае.

Кому позвонить? У кого спросить?

Нельке, этой драной шлюшке? С ней жена как раз разговаривала, когда он вошел… Из‑за нее все, поганки… Ну, ей позвонить можно… был бы толк.

Тут телефон в его руке заверещал сам.

Домработница прорезалась:

– Когда приходить, Ростислав Борисович?

Ее еще ему не хватало для полного счастья!

– Пока не надо, у нас порядок, я только вернулся. Все чисто, как вы тогда оставили… Жены еще нет… Я позвоню…

Ладно… Кому, значит, звонить?

Нельке…

…И у этой телефон отключен. Вот заразы!

Так… с родственничками переждем.

Он на всякий случай набрал номер Саниной квартиры, ее собственности, которая принадлежала ей еще до их свадьбы. Они, как он эту красоту купил, то жилье сдали, чтоб не простаивало впустую. А теперь жильцы съехали, основательно загадив там все, как бомжатник. Сейчас в квартире как раз шел ремонт.

Позвонить можно, просто для проформы. Не могла жена там быть.

Откликнулся рабочий. Славик спросил, как дела.

– Да все почти готово, приезжайте смотреть. Завтра все вымоем, вычистим. А послезавтра можно работу принимать. Как с хозяйкой договаривались.

Неприятно все это. Где она, черт побери?

Но он тут же взял себя в руки. Психовать сейчас смысла не было никакого. Найдется – все выяснит.

В любом случае горячку пороть не стоит. Жена его ждет через два дня. Может быть, объявится к этому сроку. Если так – все пойдет по‑прежнему.

Он постарается простить и забыть.

А если не вернется… Ну – тогда и «будем посмотреть».

Кстати, позвонить еще можно Габриэлле…

А вдруг она в курсе?..

Славик даже улыбнулся краешком губ.

Габриэлла… Пожалуй, самая понимающая из знакомых девиц его жены. Знает, как себя вести, умеет уважение показать, где надо промолчать, где надо засмеяться. Он особо не вникал в бабские дружбы, не расспрашивал. Зачем ему? Да и Сана сказала, что знакомая ее тот же институт заканчивала, что и она. Дальше ему и неинтересно…

Да, именно так. Славик не знал, что они не просто один и тот же институт заканчивали, но даже вместе учились, в одной группе.

Только в институте нынешняя Габриэлла еще звалась Натальей, была постарше Саны на пару годков.

Сабина помнила, как отправились они на первые, тяжким трудом заработанные деньги всей семьей в круиз по Средиземному морю – впервые в жизни – и как там они с Наташей (ныне Габриэллой) повстречались. Наташка была с «дяденькой», которого ублажала как могла, а тот, в свою очередь, тратился на свою спутницу щедро и безрассудно.

Так она и жила все эти годы: от «дяденьки» к «дяденьке». Жила‑поживала да добра наживала. Квартирку заимела в центре, машинку, очень даже вызывающую приступы зависти своей ценой и всеми остальными показателями класса люкс. Какие‑то там картинки малевала – типа художница. Выставки устраивала… Под звучным именем Габриэлла.

А недавно, меньше года назад, заявилась на Санкин показ, вся из себя такая строгая, холеная, деловая. Прошла сквозь толпу обступивших со всех сторон журналистов, приблизилась к Сане:

– Привет, дорогая!

Обнялись, как родные.

Габриэлла огляделась, остановила взгляд на нем, Славе:

– А это и есть наш муж?

Ловко у нее получилось! Как‑то так сразу – хоп! И вроде – ближайшие друзья, почти родственники!

«Наш муж!» – и ничего не скажешь.

– Ростислав, – представился он.

– Слава, это Наташа…

– Габриэлла, – слегка оттесняя Сану, как несколько назойливую малозначительную дальнюю родственницу, назвалась неприступная красавица.

Санку тут же оттащили журналисты, а они – Ростислав и Габриэлла – даже очень мило поговорили. Она выучку имела еще ту! И пошутить могла с пониманием, и слушала внимательно, всем видом показывая уважение и интерес, и выглядела безукоризненно.

Славик такую подругу одобрил. Она появлялась в их доме. Правда, в его отсутствие это было всего пару раз, но Санка докладывала:

– Заходила Наташка, тьфу, Габриэлла, поболтали. Тебе привет.

– И ей привет, – отзывался муж вполне искренне.

Все их разговоры он держал под контролем.

Вот ей можно и позвонить. Вдруг – знает что‑то? А нет, так хоть поговорить с более или менее приятным человеком.

– Привет, Габриэлла! Как дела?

– О! Какой приятный сюрприз! Ростислав! Рада слышать!

– И я рад тебя слышать…

– Что нового? Как там наша жена? Рядом?

Она не в курсе, понял Слава. Можно бы дальше и не продолжать эту пустую беседу. Однако, почти против воли, он отозвался бодрым тоном:

– Нет, я один. Жена погрязла в делах. А я вот внезапно вспомнил о тебе.

– И замечательно, что внезапно вспомнил. А я и не забывала…

– Ты почему в городе? Лето, жара…

– Представь, случайно оказалась. Позавчера из Финляндии прилетела. Там тоже жара, но дышать полегче. Море… И через пару дней туда же вернусь. На этюды.

Славик, с возрастающей тоской думая, где и как он может попробовать отыскать жену, почти не слышал, о чем воркует Габриэлла.

– Алло, верный муж, ты тут? Я говорю: давай, может быть, поедем сегодня вечерочком в речной ресторанчик, продышимся хоть чуть‑чуть. Или ты без нашей жены никуда?

– А… Да‑да, давай… попозже… поедем, – он согласился машинально, но тут же воодушевился, надеясь хоть как‑то развеяться, переключиться со своих мрачных, почти безысходных и пугающих мыслей на нечто явно более спокойное, надежное и позитивное.

– Так я заеду, машину у тебя оставлю, а потом вместе на твоей, да?

– Да, – подтвердил Ростислав.

В конце концов – он живой человек и нуждается в отдыхе.

А жена может очень сильно пожалеть. Очень и очень сильно.

Волна жуткой обиды и гнева снова накрыла его… Девятый вал… Он сжал кулаки и заорал.

Хорошо, что никто не слышал.

…Хотя и без звука, и при повторном просмотре от немого крика Ростислава делалось невыразимо жутко.

От такого ждать можно чего угодно…

Душу Женьки, внимательно наблюдавшего за «диким гадом», сжимало страшное предчувствие.

Date: 2015-06-11; view: 305; Нарушение авторских прав