Космос Возрождения, костры Реформации и чувственность Просвещения

В XV-XVI веках начался очередной этап трансформации всей социально-политической структуры европейской цивилизации - чуть ли не самой радикальной со времен крушения Римской империи. Сдвиги в основаниях феодального способа производства потребовали принципиально новых форм регулирования всей системы власти: постепенного разрушения вассальной системы, основанной на земельных дарениях, возобладания денежной формы доходов класса феодалов, смены сюзеренитета феодально-договорного характера королевской власти (ее принцип - “первый среди равных”) королевской властью, основанной на принципе публичного суверенитета. Все это привело к тому, что были проложены пути для опытного познания природы, для разграничения юрисдикции церкви и государства, для формирования доктрины сословного государства, для рецепции элементов римского права, в которых столь остро нуждалось товарное производство. В этих условиях античное культурное наследие приобрело огромный практический смысл: оно в равной степени было необходимо для формулирования элементов нового права и новой политики, новой натурфилософии, новой этики и эстетики. Этот процесс секуляризации многих важных областей знания и мышления как такового привел к появлению культуры Возрождения (Ренессанса), вслед за которым последовала эпоха Реформации, а затем Просвещения. Три важных, тесно связанных между собой этапа в развитии западной цивилизации, во многом предопределившие ее современное состояние. Три эпохи каждая по-своему формировавшая свой взгляд на мир, на духовное и материальное, божественное и дьявольское. Все три этих процесса оказали огромное влияние на развитие христианства, в чем-то обновив, но во многом и подорвав его позиции в общественно-политической жизни Запада. Что же до развития сатанизма то он и без того существуя в глубоком “подполье” европейской религиозной жизни, так же был вынужден отвечать на те вызовы, которые бросало перед ним новое время. Здесь я не буду приводить конкретные примеры деятельности сатанистов - это было уже сделано в предыдущей главе. Здесь же я рассмотрю те конкретно-исторические условия, в которых формировались такие люди как аббат Гибур и ему подобные и то, как они были вынуждены приспосабливаться к условиям стремительно меняющегося мира.

Эпоха Возрождения (XIV - начало XVII веков) была первым масштабным преобразованием на Западе. Следствием тех изменений, которые произошли в экономическом базисе общества, было возникновение экспериментального естествознания, открытие и изучение памятников античной культуры, расцвет искусства и развитие светского мировоззрения, возникновение литературы на новых, современных языках и развитие профессионального театра. Эти явления казались людям XIV-XV веков возрождением науки, философии, литературы и искусства, существовавших в античном мире, особенно у греков (отсюда собственно и пошло само понятие “Возрождение”). Отсюда корни устойчивого стереотипа резкого противопоставления средневековой культуры Запада и итальянского Возрождения. Средние века - это, дескать, господство церковной догмы, отсутствие яркого развития науки и искусства, мистика и мракобесие. Возрождение, наоборот, отбрасывает всю эту “ночь” средневековья, обращается к светлой античности, к ее свободной философии, к скульптуре обнаженного человеческого тела, к земной, привольной и ничем не связанной свободе индивидуального и общественного развития. Однако эта схема уже устарела: исследования свидетельствуют о том, что ренессансная культура основана на двух источниках: античном классическом наследии и наследии столь презиравшихся гуманистами “темных веков” средневековья. Хотя эпоха Возрождения декларировала пределом духовных стремлений максимально близкое подражание античности, однако свой отпечаток наложила на эпоху и средневековая культура. В силу этого подражание античности неизбежно либо вырождалось в жалкое эпигонство и карикатуру, либо, что чаще и существеннее, выливалось в оригинальное творчество. Именно в последнем случае становилось очевидным, что творцы культуры Возрождения, черпая из обоих источников - языческо-античного и христианско-средневекового - в действительности не следовали рабски ни одному и создали оригинальную культуру с присущими ей чертами.

Идейной основой Ренессанса был гуманизм, светски-рационалистическое мировоззрение фундаментальным принципом которого является антропоцентризм как точка отсчета в шкале ренессансных ценностей. Слово “humanitas” (человечность) итальянские гуманисты заимствовали у Цицерона (I век до н.э.), который в свое время хотел им подчеркнуть, что понятие “человечность”, как важнейший результат культуры, выработанной в древнегреческих полисах, привилось на римской почве. Вместо столь характерной для христианства постоянной заботы верующего о мире вечном, потустороннем в мировидении гуманистов на первом плане оказалось сильнейшее стремление человека к земной, прижизненной и посмертной славе. При формальном сохранении традиционно-христианской интерпретации “великой цепи бытия” в центре мироздания гуманистов истинно творческим началом бытия оказывался не бог, а человек. Более того, сам человек в представлении мыслителей Возрождения становится подобным Богу. Вот, что писал о нем один из видных деятелей итальянского Возрождения, флорентиец Марсилио Фичино:

“Он (человек) измеряет небо и землю. А также исследует глубины Тартара. Ни небо не представляется ему слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким… А, так как человек познал строй небесных светил, и как они движутся, и в каком направлении и каковы их размеры, и что они производят, то кто станет отрицать, что гений человека… почти такой же, какой у самого творца небесных светил, и что он некоторым образом может сделать все эти светила, если бы имел орудия и небесный материал… Человек не желает ни высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним что-нибудь не зависящее от его власти. Это состояние одного Бога. Он повсюду стремится владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается как Бог повсюду”.

Здесь мы фактически видим все те идеи, которые легли в основу традиционного сатанизма - о возможности самообожествления человека, о его безграничном самосовершенствовании. Чуть ли не в каждой фразе Фиччино слышится тот самый смертный грех послуживший причиной падения Люцифера - гордыня. Это ни в коем случае не значит, что философы эпохи Возрождения были сатанистами. В большинстве своем они были более-менее последовательными христианами: свое превозношение человека они основывали на словах из Библии о человеке как “образе и подобии Божием”. Но в то же время гуманисты совершили, сами того не желая, важнейшую подмену, которая не всегда осознавалась, но, тем не менее, она была весьма заметна в учениях философов Возрождения. Тот факт, что человек имеет разум (как универсальный инструмент воздействия на природу), приводит идеологов Ренессанса к мысли о том, что человек не просто создан “по образу и подобию”, а потенциально равен богу. Мыслители Возрождения, по сути, сломали грань, отделявшую человека от творца и тем самым дистанцировали их друг от друга, превратив Бога и человека в конкурентов. Таким образом, в самой идее богоподобности человека закладывается идея богоборчества. А это уже прерогатива… известно Кого. Еще неявно и нечетко, но все-таки достаточно целенаправленно западные мыслители вынашивали идею о человеке, подобном Дьяволу. У нас нет четких свидетельств о связи философов Возрождения с какими-то тайными организациями дьяволопоклонников, но более чем вероятным представляется мысль о том, что средневековые сатанисты и гуманисты оказывали взаимное влияние друг на друга. Связывающим звеном могла стать европейская аристократия, для которой равным образом оказывались привлекательными как демонические культы, так и идеи гуманистов, восхвалявших “сильных людей” для которых моральные принципы были необязательны и “добродетели” которых заключались в том, что они добивались своей цели, не считаясь ни с какими препятствиями. Гуманисты ценили не всяческую личность, а лишь выдающуюся своим богатством и образованием: они восхваляли правителей, военачальников, ученых, писателей, “аристократию кошелька и ума”. Самым ярким апологетом этой имморальности стал Николо Макиавелли, который считал нужным отделить политику от христианской морали, которую он считал общественно вредной и даже объективно безнравственной, ибо именно христианство “сделало мир слабым и отдало его во власть негодяям”. Однако в самом фундаментальном произведении Макиавелли “Государь” реальная политика сильной личности обособлена от всякой морали, в том числе и от гуманистической. Главный герой книги не обладал уже божественностью человека Фичино - он даже человеком был только наполовину, не случайно мифологическим образом для него служил кентавр. “Новому государю - писал Макиавелли - необходимо владеть природой как зверя, так и человека”. Указывая на практическую невозможность для “нового государя” обладать всеми общечеловеческими добродетелями, “потому что этого не допускают условия человеческой жизни”, Макиавелли вместе с тем отмечал и относительность добродетели вообще. Реальная политическая действительность не оставляет места для прекраснодушных мечтаний: “Ведь тот, кто хотел бы всегда исповедовать веру в добро, неминуемо погибает среди столь многих людей, чуждых добра. Поэтому Князю, желающему удержаться, необходимо научиться умению быть недобродетельным и пользоваться или не пользоваться добродетелями, смотря по необходимости”.

В “Государе” все эти соображения имеют прикладной характер, но из этого можно сделать и обобщающие выводы. Человек у Макиавелли - не раз и навсегда заданная форма, по которой сотворил его Бог, а бесконечное число разнообразных свойств, которые проявляются в различных ситуациях. С точки зрения Макиавелли, многовариантность, пластичность человеческой природы позволяет тому, кто ее формирует, придавать ей самые различные формы. Отсюда логичный вывод: тот, кто овладеет искусством формирования человеческой природы - тот становится способным приблизить и свою природу к максимально совершенной из всех возможных форм. То есть мы говорим здесь все о том же самообожествлении. Но в природе человека есть не только Бог, но и Зверь, причем совсем необязательно, что они противоречат друг другу. Здесь мы вновь видим сближения гуманистических идеалов Возрождения с идеями традиционного сатанизма в его средневековом варианте - с безумством шабашей и рогатым звероподобным Дьяволом в качестве верховного божества.

Помещая человека в центр мироздания, идеологи Ренессанса постепенно обезличивают самого творца Вселенной. Для философии позднего Возрождения (XIV-XVI века) характерна пантеистическая тенденция, основанная на неоплатонизме и герметизме античности. Наиболее ярко пантеизм проявился в трудах Бернардино Телезио, Франческо Патрици, Джордано Бруно и Томмазо Кампанеллы. Так, для учения Телезио характерно то, что и бог, и его творение, включая бессмертную человеческую душу и целесообразно построенную природу, оказываются безличными началами. У Патрици выше всего свет, а все мироздание вместе с человеком и материальными вещами есть только иерархийная эманация этого первосвета. Бог, как абсолютный творец и первопричина перестает быть личностью и превращается какую-то безликую силу, которую не имеет смысла не бояться, ни почитать. Весьма противоречива пантеистическая система Кампанеллы, так как в ней выступает самый настоящий монотеистический бог и вместе с тем провозглашается полная свобода чувственного восприятия человека, полная свобода основанной на нем логики, гносеологии и науки, а тем самым и полная независимость от божества и его установлений. Но самую, пожалуй, интересную и необычную систему создает Джордано Бруно, который утверждает, что “природа есть Бог в вещах”. ”Все вещи находятся во вселенной и вселенная во всех вещах, мы - в ней, она - в нас”. Таким образом, природа в понимании Бруно фактически приобретает полную самостоятельность, а Бог мыслится как синоним ее единства. Мировоззрение Бруно основывалось на античном герметизме, вообще весьма популярном у философов позднего Возрождения. Но большинство гуманистов все-таки толковали образы и символы герметизма через призму христианского учения. Это было нелегко потому, что в свое время еще “святой” Августин резко критиковал герметиков, считая, что Гермес Трисмегист получал свои откровения от демонов, которыми Августин считал египетских богов. Большинство герметиков Возрождения старалось как-то обойти этот щекотливый момент, не желая слишком близкого знакомства с кострами святой инквизиции. Поэтому философы типа того же Фичино проявляли буквально чудеса изворотливости, произвольно толкуя различные пассажи из трудов, как отцов церкви, так и самого Трисмегиста, чтобы убедить себя и окружающих в том, что одно не противоречит другому. Мол, египетские боги конечно демоны, а их жрецы - злые колдуны, но Трисмегист к ним все равно не относится. Бруно категорически отвергал подобные попытки заретушировать суть герметизма, более того, заявляя, что египетская религия космоса - не только самая древняя, но и единственная истинная религия, которую заслонили и исказили как иудаизм, так и христианство. Бруно разбирает герметический трактат “Асклепий”, в котором Гермес Трисмегист разъясняет свое учение своему ученику Асклепию, а также сокрушается о грядущем падении египетской религии. Бруно полностью разделяет это сожаление: для него египетское язычество было отображением той древней и истинной религии, приверженцем которой он себя считал. В своем труде “Изгнание торжествующего зверя” он пишет о своих взглядах на египетскую религию:

“Никогда не обоготворялись сами по себе крокодилы, петухи, лук и репа, но боги и божество в крокодилах, петухах и прочем, божество, которое с течением времени, от места к месту, постепенно, то тут то там, проявлялось, проявляется и будет проявляться в различных предметах, хотя бы они и были смертны. Египтяне смотрели на божество как на близкое и дружественное им, а не как на высшее, заключенное в себе самом, не пребывающее в сотворенных вещах. Смотри же, как простое божество, которое находится во всех вещах, плодоносная природа, мать-хранительница вселенной сообразно различным своим проявлениям отображается в различных предметах и принимает различные имена… Поэтому божество в море называлось Нептуном, в Солнце - Аполлоном, в земле - Церерой, в пустыне - Дианой и так - разнообразными именами в каждом из прочих видов, каковые как различные идеи были различными божествами в природе, все одинаково относясь к божеству божеств и источнику идей сверхъестественных”.

Примерно за подобного рода высказывания (плюс довольно неприязненное отношение к церкви) и сожгли итальянского философа, а вовсе не за его теорию множественности миров, хотя это сыграло, безусловно, свою роль в преодолении наивного антропоцентризма гуманистов раннего Возрождения. Возрожденческий человек впервые почувствовал те огромные возможности, которые заключались в его личности и в окружающей природе и которые раньше оставались неиспытанными, неизведанными. Но теперь оказалось, что весь этот личностный восторг был реален лишь до известной меры. Коперник и Бруно превратили землю в какую-то ничтожную песчинку Вселенной, а вместе с тем и человек оказался несравнимым, несоизмеримым с бесконечным темным и холодным пространством. В тоже время бесконечная вселенная Бруно полна жизни - не только планеты, но и бесчисленные миры его магической вселенной движутся в пространстве, подобно огромным животным, одушевленные божественной жизнью.

Подытоживая все сказанное о Джордано Бруно, я могу заметить, что многие из высказанных им идей весьма близки традиционному сатанизму. Идея об отождествлении бога и природы, фактическом обожествлении материи в ее вечном и неустанном становлении - все это, безусловно, перекликается с учением об Изначальной Тьме порождающей все сущее. Наверняка Бруно был знаком с концепцией еретических сект, каббалы, да и официального католицизма тоже, что все материальное - от Сатаны. Однако он не только не испугался этих аналогий, но и фактически подтвердил их своими симпатиями к египетскому язычеству, которое для любого христианина было ничем иным как самым настоящим дьяволопоклонничеством. Однако сам Бруно не был сатанистом - хотя бы потому что в его концепции не находилось места для Сатаны. Да и само обвинение христианству в том, что оно заменило египетские добрые нравы испорченной нравственностью и непрерывными войнами, свидетельствует, что и сам Бруно не был свободен от белосветных иллюзий - прежде всего насчет природы человека. Он цитирует “Асклепия” где говорится о падении старой религии:

“Явится новая правда, новые законы, не останется ничего святого, ничего религиозного, не раздастся ни одного слова, достойного неба или небожителей. Одни только ангелы погибели пребудут, и, смешавшись с людьми, толкнут несчастных на дерзость ко всякому злу, якобы к справедливости, и дадут тем самым предлог для войн, для грабительства, обмана и всего прочего, противного душе и естественной справедливости: и то будет старость и безверие мира! Но не сомневайся, Асклепий, ибо, после того как исполнится все это, Господь и Отец Бог, управитель мира, всемогущий промыслитель... несомненно, положит конец этому позору и воззовет мир к древнему виду”.

Иными словами, мы видим все те же белосветные принципы, пусть и переиначенные на египетский лад. Насколько сам Бруно разделял эти воззрения - трудно сказать, но следует помнить, что в своей системе он все-таки считает Христа “благодетельным магом”. Правда, его толкование божественности Христа было достаточно еретическим: Джордано Бруно остается прямым и логическим результатом ренессансного прославления человека как величайшего чуда, человека, по происхождению божественного и способного снова стать божественным, обладающего божественными силами. Если человек способен обрести такие силы с помощью герметических упражнений, то почему бы не счесть, что таким же способом обрел свою силу и Христос?

Герметизм и неоплатонизм Возрождения не были оторванными от реальности умозрительными конструкциями: философы Ренессанса рассчитывали применять полученные знания на практике. В предыдущей главе мы уже говорили о том, как развивалась магия в эпоху Возрождения: большинство философов всячески старались отмежеваться от “неправильной”, демонической магии и перейти к божественной, “благотворной”. Так еще один возрожденец, Пико дела Мирандола считал, что: “Никакая иная наука не удостоверяет нас так в божественности Христа, как Магия и Кабала”. Несмотря на то, что в самих герметических текстах встречались четкие указания на демонов звезд и планет, тем не менее, Мирандола, так же как Фичино, всячески старались избежать упоминаний о них в своих трудах. Либо, как вариант, предостерегали будущих магов о смертельной опасности какого-либо общения с демонами. К чести Бруно, надо сказать, что он такого общения не страшится: его магия во многом основана именно на контактах с демонами, которые он называет “сцеплениями”. И никаких ангелов, чтобы демонов контролировать, в магии Бруно нет. Разумеется, как и другие маги, Джордано свою магию считает благой, дурная магия для мага - это всегда чужая магия. И, учитывая взгляды Бруно и его веру в правильность египетской религии, такая магия и должна быть благой, поскольку именно демонами египетские жрецы умели манипулировать и именно их низводили в свои статуи, то есть, то против чего в герметизме выступал Августин.

Впрочем, Бруно вряд ли был одинок в своем отношении к демонам. Эпоха Возрождения с ее радикальным антропоцентризмом, культом плоти, обожествлением материи, верой в магию и пренебрежением к христианской морали породила весьма своеобразное общество. Та же практика алхимии, астрологии и всякой магии охватывала все возрожденческое общество снизу доверху и была отнюдь не результатом невежества. Она - результат индивидуалистической жажды овладеть таинственными силами природы, которая дает себя знать даже у знаменитого английского философа и ученого Фрэнсиса Бэкона. С этим связан и тот исторический парадокс, что “святая инквизиция” получает расцвет в эпоху Возрождения. Охота на еретиков и ведьм, безудержный террор и коллективные психозы, жестокость и моральное ничтожество, страдания и обычное скотство являются продуктами Ренессанса, они, как и деятельность священной инквизиции, не противостоят тогдашним великим достижениям духа и мысли человека, а связаны с ними, являются их неотъемлемой частью, выражают аутентичные стремления и потребности человека. Возрождение прославилось своими бытовыми типами коварства, вероломства, убийства из-за угла, невероятной мстительности и жестокости, авантюризма и всякого разгула страстей - это обратная сторона возрожденческого титанизма. Разгул страстей и преступлений коснулся многих художников и гуманистов Возрождения. Внутренние раздоры и борьба партий в различных итальянских городах, не прекращавшаяся всю эпоху Возрождения и выдвигавшая сильные личности, которые утверждали в той или иной форме свою неограниченную власть, отличались беспощадной жестокостью и какой-то неистовой яростью. Казни, убийства, изгнания, погромы, пытки, заговоры, поджоги, грабежи непрерывно следуют друг за другом. Победители расправляются с побежденными, а через несколько лет сами становятся жертвами новых победителей. И все это прекрасно накладывается на все тот же “сатанизм верхов”, который мы описали в предыдущей главе, более того, скорей всего во многом способствовало его дальнейшему развитию. Можно предположить, что сатанинские ритуалы уже не были всегда нацелены на получение благ от Сатаны: они переосмысливаются как одно из творческих проявлений личности, способствующее ее самосовершенствованию. Возрождение дало миру Джордано Бруно, но оно же дало ему и Эржебет Батори - они были почти современниками. Это время дало миру род Борджиа, прославившимся всеми мыслимыми и немыслимыми преступлениями, кстати, один из этого рода, а именно Чезаре Борджиа послужил Маккиавели образцом для написания его “Государя”. Не исключено и влияние Возрождения (как впрочем, и Реформации) на священников проводивших черные мессы при французском королевском дворе. Тем более что католическое духовенство того времени напоминало всем веселые времена папской “порнократии”. Священнослужители содержат мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома, так что приходится неоднократно издавать декреты, запрещающие священникам “ради денег делаться сводниками проституток”, но все напрасно. Монахини читают “Декамерон” и предаются оргиям, а в грязных стоках находят детские скелеты как последствия этих оргий. Тогдашние писатели сравнивают монастыри то с разбойничьими вертепами, то с непотребными домами. Папа Александр VI и его сын Цезарь Борджиа собирают на свои ночные оргии до 50 куртизанок, в Ферраре герцог Альфонс среди бела дня голым прогуливается по улицам, а в Милане герцог Талеаццо Сфорца услаждает себя за столом сценами содомии. В Италии той эпохи нет никакой разницы между честными женщинами и куртизанками, а также между законными и незаконными детьми. Многие кардиналы поддерживали отношения со знаменитой куртизанкой Империей, которую Рафаэль изобразил на своем Парнасе в Ватикане. Именно такое положение духовенства и стало одной из причин зарождения на Западе Реформации. Раскол западного христианства на католичество и протестантизм в XVI веке стал одним из мощнейших факторов предопределивших дальнейшее развитие Европы. Именно Реформация, как и Ренессанс, предопределили дальнейшие пути развития сатанизма.

На первый взгляд между утонченными и свободомыслящими интеллектуалами Возрождения и агрессивно настроенными, фанатичными вождями Реформации трудно найти что-то общее. Но в тоже время между ними существует глубокая внутренняя преемственность. Как заметил выдающийся немецкий философ Освальд Шпенглер “Лютера можно объяснить только Ренессансом”. Еще один крупный ученый Запада Макс Вебер отмечал, что “Крупнейшие представители пуританизма глубоко восприняли идейное богатство Возрождения - проповеди представителей пресвитарианского крыла этого движения пестрят классицизмами”. Создание “возрожденцами” литературных национальных языков для своих стран и народов подготовило почву для перевода Библии на эти самые языки - без этого успешная проповедь реформаторов была бы невозможной. Однако наиболее важной чертой, сближающей идеологов Возрождения и Реформации, стало пристальное внимание именно к отдельно взятому человеку. Возвышенный, философский индивидуализм эпохи Возрождения, трансформируясь в умах фанатически настроенных протестантов, рационализирует и индивидуализирует само христианство. Как и любое течение этой религии, протестантизм во главу угла ставит индивидуальное спасение личности, но в отличие от католицизма он отвергает пренебрежительное отношение к мирской нравственности с высот монашеской аскезы и начинает тотальную и бескомпромиссную “битву” за рай не в рамках практики замкнутой жизни монастырей, а в повседневной, мирской жизни. На передний край выдвигается тезис о том, что стать угодным богу можно лишь благодаря точному и неукоснительному выполнению своих мирских обязанностей. Протестантизм превращает эти обязанности в своеобразное призвание, поставленную богом задачу для каждого христианина. Главный идеолог Реформации Жан Кальвин, считал что чувства и ощущения обманчивы, что вера может найти подтверждение исключительно в объективных действиях человека, которые могут стать гарантией его личного спасения. Фактически протестантский бог требовал от своих избранников не случайных добрых дел, а святости, как практической деятельности возведенной в систему. В данном случае чередование грехов и покаяния (как в католицизме и православии) было уже невозможно. Только при помощи коренного преобразования всего смысла жизни, ощущаемого в каждое мгновение и в каждом действии, могла быть достигнута уверенность в наличии благодати, возвышающей человека над естественным состоянием. Последнее считалось безусловным злом: один из протестантских документов того времени утверждает, что:

“Все мы кто произошел из порочного семени, приходим в этот мир уже оскверненными грехом. Уже до того как мы видим лучи солнца, мы являемся грешниками в глазах господа… даже младенцы, покинувшие чрево своей матери, страдают не от чужих, а от своих собственных грехов… Вся их природа была и есть насквозь порочна и поэтому не может не быть противна и неугодна Господу”.

Спастись от этой исконно дьявольской человеческой природы, помогал детально разработанный метод рационального повседневного поведения, целью которого было преодоление естественного состояния, освобождения человека от иррациональных инстинктов, от влияния природы и подчинение его действий постоянному самоконтролю и проверке их этической значимости, превращая протестанта в работника “на благо Господне”.

Протестантизм также оказался более решительным и последовательным в полном разрыве с языческим наследием в христианстве. Протестанты объявили войну тому наследию языческой веры, которое церковь сознательно ли, дабы облегчить язычникам переход к христианству, бессознательно ли, в душах новых, не вполне последовательных прихожан, взяла себе, культу святых, наследников многобожия, почитанию икон и мощей, наследнику идолопоклонства, пышным ритуалам, наследникам магии, звону колоколов и ярким ризам прелатов, самому аппарату священничества, наследнику жречества. Разумеется, далеко не во всех протестантских землях борьба против “наследия язычества” носила столь решительный характер - были и компромиссы и послабления вопросах веры - порой весьма существенные. Но в целом, подобные действия были вполне последовательными с точки зрения протестантских учителей: раз спасение достигается мирской деятельностью человека, всей его повседневной жизнью - к чему все эти нелепые верования: о заступничестве святых и богоматери, таинствах и “священной особе” папы. Благо, что как я уже писал в то время католические прелаты, в самом папском Риме отнюдь не являли собой примера христианского благочестия, всем своим поведением, словно подтверждая правоту протестантов.

Однако один “пережиток язычества” протестанты оставили в неприкосновенности - это веру в могущество Дьявола и ведьм. Здесь не признавалось никаких компромиссов - Мартин Лютер, положивший начало Реформации в своем “Большом катехизисе” упоминает Сатану 67 раз (Христа только 63 раза). Своего догматического Дьявола он представлял как ни странно со всеми атрибутами простонародного языческого беса. Лютер редко упоминает имя Сатаны, предпочитая простонародное имя “Teufel” - “Черт”. И этот Черт, которого Лютер бесчисленное количество раз видел во всяких видах, являлся для него “князем мира сего” в самом буквальном смысле - все физическое и моральное зло, какое только существует в мире, было делом рук Черта. Для Лютера он говорит устами папы и епископов, Черт подсказывает новые учения не согласным с Лютером протестантам, Черт поднимает войны и мятежи. Он же напускает всякие болезни: “Не следует сомневаться, что чума лихорадка и всякие другие поветрия и язвы все идут от Черта, как он же поднимает бури, напускает пожары в поле и вызывает дороговизну, уничтожает хлеб и плоды в поле”. Для Лютера практически не существует понятия “несчастный случай”: “Утонул человек - конечно же, его утопил черт. Человек чуть не задохся, подавившись куском хлеба: конечно, его пробовал уморить черт”. В итоге Лютер делает вполне ожидаемый вывод: “Все мы нашим телом и душой подлежим власти черта. Поэтому и хлеб, который мы едим, и питье, которое мы пьем, и платье которое мы носим, и даже воздух, и все чем живет наша плоть ему подвластны”. Точно такой же реальностью для него оказываются и ведьмы - “злые чертовы бляди” и “чертовы распутники колдуны” и дети, которых приживает Черт от смертных женщин, Лютер выступает горячим сторонником всяческого истребления ведьм. Не меньшее рвение в этом вопросе проявляет и Кальвин, устроивший очередную охоту на ведьм в подвластной ему Женеве и, давая указания другим городам как лучше всего бороться с прислужницами Сатаны.

Большего подарка демонопоклонникам от христианства придумать было трудно. Весь мир лежит во власти Дьявола - с этим постулатом, допустим, европейцы были знакомы и раньше. Однако сейчас это высказывалось мало того, что в такой категоричной форме: теперь еще вся тяжесть борьбы с Дьявольским искушением падала на простого мирянина, лишенного поддержки церкви, отказавшегося от заступничества всевозможных небесных посредников и вынужденного теперь ради спасения денно и нощно всеми своими делами и поступками следовать христианским идеалам. А соответствовать им было трудно теперь, когда Библия была переведена на национальные языки. “Смазочная прослойка” в лице католического духовенства исчезла, текст Библии стал доступен простому человеку - не монаху, даже не священнику - и выяснилось, что соблюдать все эти требования гораздо труднее, чем казалось раньше и что христианский бог гораздо более суров, чем думалось. Быть “святым в быту” было труднее, чем платить за индульгенции, каяться и получать отпущение грехов. Еще более трудно было противостоять зову своей греховной природы в одиночку. Кроме того, Кальвин и сотоварищи фактически отождествили с Сатаной все иррациональные свойства человеческой природы, все чудесное и мистичное также было отнесено на его счет. Духовные потребности человека, его тяга к сверхъестественному все меньше теперь могли быть удовлетворены за счет мира божественного, соответственно его взор обращался к миру дьявольского.

Словно в помощь сатанистам Кальвин и его последователи привнесли в протестантизм доктрину божественного предопределения: Бог заранее определил одних людей к спасению, других - к погибели. Предначертания бога неизвестны людям и они бессильны их предотвратить своими поступками. Вера в бога и благочестие человека не зависят от его воли, так как согласно учению Кальвина, само стремление человека совершать поступки, гарантирующие его спасение, есть ничто иное, как действие в нем божества предызбравшего его к спасению. Люди могут лишь догадываться о своей участи по тому, какая жизнь им уготована на земле, если они преуспевают в своей профессиональной деятельности, если они добродетельны, надежны и трудолюбивы - это служит внешним показателем благосклонности к ним бога. Но отсюда вполне логичен вывод: все кто не соответствует этим всем критериям - безвозвратно пропащие люди, уготованные к геенне огненной. Для них, чем следовать такому богу, гораздо лучше и приятнее следовать пути его антипода. Тем более что согласно Кальвину сама вера дается человеку как знак его избранничества, а безверие - худший из грехов. Легко представить в Чью сторону будет в первую очередь направлен взор человека выросшего в обществе исповедующем подобные взгляды и осмелившегося усомниться в них. Для простого крестьянина или ремесленника, и без того не избалованного радостями жизни, свинцовая глыба протестантского морализма, может и не казалось такой уж тяжкой ношей. Напротив, здесь им может быть было и легче нести свой крест: еще Маркс отмечал, что Лютер своей проповедью “Он прекратил рабство по набожности тем, что поставил на его место рабство по убеждению”. Но те, кто не желали быть “рабами по убеждению”, недолго думали над тем к кому обращаться за поддержкой. И недаром протестанты устроили еще более свирепую охоту на ведьм, чем католики - как и в Италии эпохи Возрождения, явной власти христианских правителей здесь противостояла тайная власть приверженцев Дьявола. Скучный и пресный протестантский морализм ничего не мог предложить тем, кто не собирался ежедневно и еженощно оставаться “монахом в миру” - гораздо привлекательней для них было безумие и экстаз ведовских шабашей. Впрочем, если в идейном плане протестантизм ничем не мог противостоять деятельности таких вот беспокойных натур, то он, по крайней мере, всегда мог ответить им грубой силой. В ней у него недостатка никогда не было - с одной принуждение со стороны королей и князей, которые видели в протестантизме идеологическое обоснование собственной власти. С другой - тупой фанатизм своих земляков, не нашедших в себе смелости отказаться от любимого ярма. В принципе их трудно в этом винить: для того чтобы ступить на путь Темных богов всегда требовалось особая решимость и сатанисты - в самом широком смысле этого слова - и тогда составляли ничтожный процент от общего числа населения. Что же до верхушки тогдашнего общества, то тут дело обстояло несколько иначе - часть дворянства возможно и восприняла всерьез идеи Реформации, но многие, скорей всего, так или иначе, переформулировали их на свой лад - в том числе и в сторону поклонения Дьяволу. Тем более что параллельно Реформации все еще продолжалось Возрождение с его культом человека и свободного разума, а, в конце концов, и плохо замаскированного антихристианства Бруно. Помноженные на атмосферу религиозных войн XVI-XVII веков и нежелание следовать протестантскому фанатизму, эти самые веяния невольно укрепляли сатанистов того времени в правильности выбранного ими пути. Возрождение и Реформация, буквально фонтанирующие идеями, порождавшими одну философскую школу за другой и ересь за ересью, питали и сатанизм своими живительными соками.

Ренессанс отчасти вернул его к античным истокам, привнес в него мотивы из греческой и египетской мифологии, а также фактически утвердил (нигде не говоря об этом прямо) тождественность Дьявола и человека во всем божественном величии и звериной низости последнего, на каждом шагу утверждая относительность, а порой и прямую глупость христианской морали.

Наступившая в XVII-XVIII веках эпоха Просвещения стала естественным продолжением гуманизма XIV-XV веков как чисто светского культурного направления, характеризующегося притом индивидуализмом и критическим отношением к традициям. Правда в отличие от Возрождения, идеологи Просвещения не испытывали и особого почтения к античным мистическим учениям. Просвещение является продолжением традиций не только гуманизма, но и передового протестантизма и рационалистического сектантства XVI и XVII веков. С наибольшим удобством переход от идей реформационной эпохи к идеям эпохи просвещения наблюдается в Англии конца XVII и начала XVIII веков, когда получил свое развитие деизм, бывший завершением религиозной эволюции реформационной эпохи и началом так называемой “естественной религии”. Однако общеевропейское значение в XVIII веке получила французская просветительная литература в лице Вольтера, Монтескье, Руссо, Дидро и других писателей. Общая их черта - господство рационализма, направившего свою критику во Франции на вопросы политического и социального характера. В основе философии Просвещения лежала критика существовавших в то время традиционных институтов, обычаев и морали. Существовало восприятие бога как Великого Архитектора, почившего от своих трудов в седьмой день (подобное представлении о боге разделяли и зародившиеся в XVIII веке общества масонов). Людям Архитектор даровал две книги - Библию и книгу природы. Таким образом, наряду с кастой священников выдвигается каста ученых. Отсюда параллелизм духовной и светской культуры с постепенной дискредитацией первой за ханжество и фанатизм. Единственным источником нашего познания является непредубежденный разум. В католической Франции просветители находились в жесточайшей оппозиции к господствующей церкви. Известно высказывание о церкви одного из выдающихся деятелей эпохи Просвещения Франсуа-Мари Вольтера - “écrasez l’infâme” (“уничтожьте подлую”, часто переводят как “раздавите гадину”). Вольтер обрушивался и на иудаизм, и на христианство (например, в “Обеде у гражданина Булэнвилье”), изъявляя впрочем, свое уважение к личности Христа (как в указанном сочинении, так и в трактате “Бог и люди”). В 1722 году Вольтер пишет антиклерикальную поэму “За и против”, в которой он доказывает, что христианская религия, предписывающая любить милосердного бога, на самом деле рисует Его жестоким тираном. “В этом недостойном образе я не признаю Бога, Которого я должен чтить…Я не христианин…” Борясь против церкви, духовенства и религий “откровения”, Вольтер был вместе с тем врагом атеизма, походу на атеизм Вольтер посвятил специальный памфлет (“Homélie sur l’athéisme”). Вольтер всевозможными аргументами старался доказать существование Божества, оперируя доказательствами “космологическими” (“Против атеизма”), “телеологическими” (“Le philosophe ignorant”) и “моральными” (статья “Бог” в “Энциклопедии”). Из всех подобных аргументов наиболее близким Вольтеру был, однако не приводимый им, но за всеми приведенными стыдливо скрываемый “полицейский”, ибо без понятия божества “не может существовать ни одно общество”, эксплуатируемый низ восстанет против “образованного” верха, необходимо, поэтому сохранить религию как “узду” для народа, и “если бы Бога не было, его следовало бы изобрести”.

Впрочем, другие просветители шли в своих воззрениях куда дальше, отвергая и само понятие божества и переходя к чистому атеизму. Так французский философ немецкого происхождения Анри Гольбах был чистым атеистом и материалистом, высказывая свое отношение к религии в своем сочинении “Система природы, или О законах мира физического и мира духовного” вышедшем в свет в 1770 году. Книга представляла собой наиболее всестороннее обоснование материализма и атеизма той эпохи. Современники окрестили ее “Библией материализма”. Материалистом был и еще один философ Эпохи Просвещения - Дени Дидро. Он отрицал дуалистическое учение о раздвоении материального и духовного начала, признавая, что существует только материя, обладающая чувствительностью, а сложные и разнообразные явления - лишь результат движения ее частиц.

Впрочем, подобные мысли уже ранее выказывались философами Возрождения, а значит и мало чего нового могли дать сатанизму. Образ Дьявола, особенно в его народном, полуязыческом представлении, представлялся философам просвещения ничем иным как одним из тех ужасных суеверий, с которыми нужно бороться, равно как и с прочими предрассудками. Подобное представление было нормальным и для тех философов, которые все же как-то, но признавали наличие некоего верховного существа: равнодушный к своему земному творению бог деистов совершенно не нуждался в своем противнике. В принципе, логическое развитие данной идеи могло кого-нибудь и привести к мысли, что раз уж создатель совершенно не интересуется своим творением, то им правит кто-нибудь другой. Но эта идея, давно впрочем, высказанная средневековыми еретиками, и, по всей видимости, воспринятой сатанистами, оказалась не востребована философами Просвещения. Их мысль шла в совсем другом направлении - в сторону упразднения всех надчеловеческих сущностей, управляющих мирозданием, вообще. Как будто и не было того же Бруно с его предположениями о величии мироздания, полного непознанных живых существ, управляющих Вселенной. С трудом и далеко не всегда принимая идею даже такого отстраненного, безличного Творца, как бог деистов, тем более в просвещении не было места для его “наместника” над всем материальным, столь явно напоминающего такой ужасный предрассудок “проклятого прошлого” как образ Князя Тьмы. Впрочем, не исключено, что такая идея оказалась, востребована в каких-нибудь тайных обществах возникавших примерно в то же время, типа масонов или рознекрейцеров. Но, опять таки, все эти идеи присутствовали в сатанизме и раньше, и скорей здесь можно было бы правомерней предположить заимствование у сатанистов каких-либо представлений масонами, нежели наоборот. Кроме того, этот момент убирает из сатанизма его важнейшую часть актуальную еще со времен демонических культов язычества - элемент борьбы. Фигура же Люцифера как титанического борца с произволом небесной тирании, тоже появилась гораздо раньше всех теорий философов Просвещения, которые были способны разве что придать им чуть более новое звучание.

Ну и самое главное препятствие для сращивания сатанизма и просвещения - это воинствующий рационализм последнего. Вера во всесилие человеческого разума в эпоху Просвещения сильно отличалось от таковой веры у философов Возрождения. Те видели разум как нечто иррациональное, чудесное свойство человеческой природы, возвышающее его до статуса божества. Философы Просвещения также видели в разуме универсальный инструмент познания, но возвышаться с его помощью людям было некуда - за отсутствием тех высших сил или сущностей до которых им следовало возвышаться. Кроме того, сатанизм уже по своей природе, был куда более иррациональной религией, чем христианство. Со времен дионисийских оргий и ритуалов Гекаты через ведовские шабаши средневековья к черным мессам Нового времени красной мыслью проходит одна и та же мысль - для того чтобы возвыситься до Бога, человек должен сначала опуститься до своего звериного состояния, окунуться в пучину первобытных страстей, испытать состояние Изначального Хаоса. Рационализм Просвещения ставящий во главу угла исключительно человеческое качество - человеческий разум оказывается ущербным и неспособным понять высшее в принципе. Отсюда и его стремление отрицать высшее Существо вообще, будь то бог или тем более Дьявол, который в силу своей приближенности к природе изначальной Тьмы является еще более иррациональным существом, нежели демиург. Последний-то как раз представляется существом или силой более-менее доступной рациональному анализу.

Рационализм Просвещения впрочем, продержался недолго: уже в философии Жана-Жака Руссо отражается его скептицизм по отношению к всесилию человеческого разума - в основе всего он полагал чувство. “Чувство не только предшествует разуму, оно и преобладает над ним: “если разум составляет основное свойство человека, чувство им руководит…”. Рационалист ставит в человеке выше всего силу разума и дает преимущество тому, кто обладает этой силой, Руссо провозглашает, что тот “лучший человек, кто лучше и сильнее других чувствует”.

Впрочем, воззрения Руссо были еще более далеки от сатанизма, чем взгляды Дидро и Гольбаха. Он уже весьма благосклонно относится к христианской религии, его чувство говорило ему внятно о том, что в мире есть “и разум, и воля” - этим эвфемизмом он прикрывал понятие бога. Ценя нравственную сторону христианства и поставленное им на первое месте начало любви, Pуссо благоговел перед Христом, резко отличаясь в этом отношении от современных ему французских философов. Он придумывает свой миф о “потерянном рае” - для него идеальное состояние, это время “благородных дикарей”. Первобытные люди Руссо счастливы, потому что, не зная искусственных потребностей, не имеют ни в чем недостатка. Они непорочны, потому что не испытывают страстей и желаний, не нуждаются друг в друге и не мешают друг другу. Итак, добродетель и счастье неразрывно связаны с равенством и исчезают с его исчезновением. Само собой разумеется, что Руссо не имел никакого понятия о реальной жизни дикарей и в своей философии руководствовался лишь смутными фантазиями на заданную тему. Как пишет в своей работе “Миф о благородном дикаре, или престиж начала” Мирча Элиаде:

“Идеалисты и утописты, похоже, были до безумия увлечены “дикарями”, особенно их поведением в отношении семейной жизни, общества и собственности, завидовали их свободе, справедливому и беспристрастному разделению труда, блаженному существованию на лоне природы. Но это “изобретение” дикаря, близкого по духу чувственности и идеологии семнадцатого и восемнадцатого веков, было лишь реализацией в радикально секуляризованной форме намного более древнего мифа - мифа о земном Рае и его обитателях в сказочные времена до начала истории… Дикари в свою очередь, также считали, что утратили первобытный рай. Иными словами, мы можем сказать, что дикари, не более и не менее чем западные христиане, считали, что пребывают в “павшем” состоянии по сравнению со сказочно счастливым положением дел в прошлом”.

Именно это представление о потерянном рае сближало философию Руссо с христианством, по сути, повторяя главную идею любого белосветничества - вместо того, чтобы принять мир таким, какой он есть со всеми его жестокостями, неравенством и несовершенством, он стремится спрятаться в утраченном совершенстве потерянного рая. Философ отвергал прогресс и культуру, придумывая собственную молитву которую Руссо влагает в уста потомкам: “О, всемогущий Господь, избавь нас от просвещения отцов наших и приведи нас назад к простоте, невинности и бедности, единственным благам, обуславливающим наше счастье и Тебе угодным”. Но практическая попытка вернуть мир в “потерянный рай” привела, как всегда, лишь к огромной резне, крови и в итоге - к еще большей тирании (идеи Руссо оказали очень сильное, если не сказать - решающее влияние на Французскую революцию).

Но не все было так грустно в те времена: в эпоху Просвещения писал свои труды и иной философ и писатель, чей взгляд на природу, человека, христианство и многое другое, в том числе и благородных дикарей был куда как более реалистичным. Я имею в виду Франсуа Альфонса Донасьена маркиза де Сада. Буквально в каждом своем произведении он полемизирует с Руссо - пусть и не всегда четко отмечая адресата - яростно отвергая его положения о равенстве, добродетели и потерянном рае. Вернее для него тоже есть “естественный человек”, но этот человек по своей природе злобный распутный негодяй предающийся всем мыслимым и немыслимым грехами. Он не был сатанистом: во всех его произведениях почти нет упоминаний о Дьяволе и уж тем более каких-либо симпатий к нему, все его герои, за редким исключением - “испорченные до мозга костей” атеисты. И, тем не менее, в творчестве де Сада ясны мотивы которые делают маркиза в известной степени сопричастным дальнейшему развитию сатанизма. Это и отношение к природе: у де Сада - это универсальная жизнь. В ней нет ничего дурного или хорошего, здесь правит факт, а не мораль. С точки зрения природы порок во всем его многообразии является куда более естественным состоянием человеческой души, чем надуманная и никчемная добродетель. Устами одного из героев своего самого скандального романа “Жюльетта” маркиз Де Сад провозглашает следующее:

“Прежде чем решить, преступно или нет какое-либо деяние, следует определить, какой вред оно наносит природе, ведь с рациональной точки зрения квалифицировать как преступление можно лишь, то, что входит в противоречие с ее законами. Так как природа - это нечто постоянное, любое преступление должно считаться таковым повсеместно: в той или иной форме все расы и народы должны взирать на него с одинаковым ужасом, и вызываемое ими отвращение должно быть таким же универсальным в человеке, как и желание удовлетворить свои элементарные потребности, но, как мы знаем, таковых поступков просто не существует, и часто то, что представляется нам самым чудовищным и отвратительным, в другом месте является краеугольным камнем нравственности и морали. Таким образом, преступление ни есть нечто объективное, на самом деле не существует ни преступлений, ни каких-то иных способов оскорбить природу в ее нескончаемом промысле. Она вечно и бесконечно выше нас, и с той недосягаемой высоты, откуда она управляет всеобщим порядком, не имеют никакой ценности ни наши мысли, ни наши дела. Исключительно добродетельная вселенная не смогла просуществовать ни одной минуты, мудрая рука природы вносит порядок в хаос и в то же время снова порождает хаос - таков глубокий смысл равновесия, которое удерживает звезды на своих орбитах, которое дает им опору в бездонном океане пустоты и движет ими. Природа немыслима без зла - это материал, из которого она творит добро, существование ее покоится на преступлении, и все бы рухнуло в один миг, если бы наш мир был населен одними добродетелями. А теперь, Жюльетта, я хочу спросить тебя: если зло необходимо для сокровенных замыслов Природы, если без него она беспомощна и бессильна, разве тот, кто творит зло, не полезен для природы? Как можно сомневаться в том, что, создавая порочного человека, она преследовала свои цели? Почему мы не хотим признать, что люди - это те же дикие звери, разделяющиеся по видам и породам, постоянно враждующие друг с другом и живущие за счет друг друга…”.

Учительница и наставница главной героини - абаттисса Дельбена - наставница, как в философии, так и в плотских утехах рассказывает Жюльетте о своем взгляде на Вселенную:

“Это скопище самых непохожих друг на друга субстанций, которые взаимодействуют друг с другом, нет ни начала, ни конца, ни застывших страниц - вселенная мне видится как нескончаемый переход от одного состояния к другому, в нем есть отдельные элементы, которые меняются, но за всем этим я не вижу никакой универсальной причины, которая была бы отлична от вселенной и давала бы ей жизнь”.

Во вселенной Дельбены нет места для бога, но другой из литературных героев министр Сен-Фон признает существование божества, более того эта вера вдохновляет его на все новые и новые извращения и пороки:

“Вот я окидываю взором вселенную - и что я вижу? Я вижу, что повсюду и безраздельно царят зло, хаос, преступления. Я опускаю глаза, и мой взгляд натыкается на самое интересное из земных творений: на человека и я вижу, что он также пожираем пороками, противоречиями, мерзостями, так что из этого следует? А то, что все явления, которые мы ошибочно называем злом, на само деле не зло, и что они заключают в себе высший замысле того самого существа, которое нас всех сотворило и которое перестанет быть хозяином творения, как только зло исчезнет с лица земли. И вот я убежденный, что дело обстоит именно так, я говорю себе: Бог-Создатель существует - какая-то сила должна была создать все, что я вижу вокруг, но он создал все это только для того, чтобы торжествовало зло, ибо зло - его сущность, и все, что нас заставляет творить его, необходимо для замыслов бога”.

Так в произведениях де Сада всплывает гностическая идея злобного демиурга, создавшего страшный мир. Мир, где люди сотворены также по его образу и подобию. А те, кто не может этого понять, ущербны и несчастны. Да маркиз де Сад ни минуты не был сатанистом, но от всех его произведений буквально разило серой. Совершенно не случайно одна из наиболее распутных и одновременно умных женщин в “Жюльетте” - колдунья Дюран. Она не верит в Творца, но верит в безграничный творческий потенциал природы, которая порождает не только людей, но множество других созданий, к примеру, духов воздуха сильфов. Один из этих персонажей средневековой демонологии приходит на ее зов и содомирует Жюльетту вместе с ее очередной наперсницей. Сама колдунья по роду своих занятий - классическая ведьма из самых страшных легенд средневековья:

“Я держу в руках жизнь великого множества людей, я могу наслать чуму на всю страну, отравить реки и колодцы, распространить ужасные эпидемии, заразить воздух в ближайших провинциях, навести порчу на дома, нивы виноградники, послать жестокий мор на домашний скот, могу превратить мясо скота в смертельную отраву, вызвать пожары в деревнях и сделать так, что неожиданно умрет человек вдохнувший запах цветка или распечатавший полученное письмо, короче говоря, мне нет равных в искусстве злодейства”.

Как уже неоднократно говорилось, маркиз почти не упоминает Дьявола на страницах своих произведений, но Сатана, тем не менее, незримо присутствует на страницах его книг, за спинами его героев и особенно героинь. Я более чем уверен, что немало людей в то время пришли в тайные общества поклоняющихся Дьяволу именно после прочтения книг маркиза, правда не думаю, что кто-нибудь из них осмеливался повторять все те пороки и извращения которые описывает де Сад в своих книгах. Впрочем, и у самого де Сада был большой разрыв между теорией и практикой. Но в контексте нашего произведения он интересен, прежде всего, как этап европейской культуры. Именно Сад направил бунт на дорогу искусства, по которой романтизм поведет его дальше вперед. Он был близок “проклятым поэтам” Франции и последовавшему вслед за ними символизму. Но более глобальный период переоценки творчества Сада совпал с распространением ницшеанских идей в Европе.

Но думается пора мне ответить на возмущенные возгласы иных моих читателей, уставших от появления на страницах “Хроники” всякого рода аморальных, безнравственных и просто преступных типов: по какому собственно праву я приписываю этих людей к сатанизму? За какие такие заслуги я уделяю им столько места на страницах своей повести, тем более, если я сам говорю, что их нельзя считать сатанистами. Что же попробую разъяснить этот казус своим негодующим читателям. С языческих времен обращение к темным богам и тем более злым духам считалось чем-то недопустимым, выходящим за грань нормативно-правовых и религиозных установлений принятых в обществе (за исключением тех случаев, когда это обращение делалось для того, чтобы предотвратить беду). В христианстве такое отношении усилилось многократно - если в язычестве все-таки существовали определенные послабления для сношения нечистой силой (далеко не везде и не всегда, разумеется), то в христианстве все это стало категорически запрещаться. Более того, подобное общение оказалось тесно увязанным с общественной моралью, которая в свою очередь, регламентировалась все теми же христианскими канонами. Особенно эта тенденция усилилась в протестантизме. Любой человек выходящий за рамки общепринятой морали в глазах общества считался потенциально подверженным влиянию Дьявола и его присных. Чем радикальнее и глубже был выход, тем сильнее считался человек подверженным такому влиянию. Тысячелетнее влияние христианства оказалось настолько сильным, что этот взгляд на уровне подсознания разделяли даже те люди, которые считали себя полностью отказавшимися от предрассудков прошлого. Эти люди далеко не всегда становились сатанистами, но они начинались относиться к нему лучше хотя бы на чисто эмоциональном уровне. Но тут следует четко разделять прошлое и настоящее, что было свежо и актуально в те времена, сегодня уже не является таковым. Вот что писал в 1991 году по этому поводу новозеландский оккультный журнал The Watcher:

“Сатанизм как выражение чувственности в период западного Средневековья был полноценной ересью. Церковь объявила плоть греховной. Сатанизм как противник репрессивной церковной системы поистине исполнил свою историческую и космологическую функцию мятежника против установленного порядка. Сатанизм стал ответом язычества на христианское иго, оргии и шабаши несли свободу от всеобъемлющей затхлой атмосферы церкви Иисуса. Будучи врагом церкви, Сатана был союзником тех, кого она угнетала. Если Старые Боги плодородия, по словам священников, были дьяволами в маске, что ж, пусть их и впредь превозносят как дьяволов. Да и сам облик Дьявола восходит к изображениям Пана - рогатого и козлоногого божества плодородия. Даже в 1966 году, когда ЛаВей основал Церковь Сатаны, “чувственное учение” все еще оставалось адекватным выражением бунта против нравственного застоя. Однако к настоящему времени потакание нуждам плоти набрало силу. Моральные догмы пали под раздвоенными копытами. Христианские заповеди, связанные с сексуальностью, без колебаний отбросили все, кроме фанатиков и невротиков (которые, кстати, во все времена являлись оплотом христианства). Все, кроме этих немногих, уже признают секс одной из основных физиологических потребностей, столь же жизненно необходимой для здоровья человека, как питание… В наши дни утверждение “чувственного учения” настолько же значимо и настолько же еретично, как утверждение учения о необходимости питания. “Чувственное учение” перестало быть специфической чертой сатанизма несколько десятилетий назад, когда оно заменило собой старые моральные догмы. Фактически, “чувственное учение” ныне является общепринятой частью установленного порядка. Так не пора ли сатанисту вернуться к своей роли возмутителя спокойствия? Давайте определим сатанизм не как ”чувственное учение”, а как “вечную ересь”. Пришло время вернуться к традиционной сущности сатанизма, чтобы заново сформулировать его вероучение для настоящего времени”.

Надо вспомнить, что чувственная плотская сторона сатанизма не является его наиважнейшей частью: важнейшей является именно стремление во Тьму, стремление превзойти себя “стать чем-то большим, чем человек”. И об этом тоже пишет де Сад, хотя возможно он даже не осознает этого - даже для него эта идея является невозможной и чуть ли не “кощунственной”. Устами Брессака героя романа “Новая Жюстина”, он не без сожаления констатирует:

- Что мы на самом деле можем совершить в этой жизни? Все наши мелкие преступления против морали можно свести к немногому - извращениям и убийствам, случайным изнасилованиям и кровосмесительным связям, наши преступления против религии не более чем богохульство и профанация. Есть ли кто-либо среди нас, кто искренне может признаться, что, в самом деле, удовлетворен этими пустяками?

- Нет, конечно - возразила пылкая мадам Д’Эстерваль - Я страдаю, может быть сильнее вас от мизерности преступлений, которые дозволены мне природой. Всеми нашими действиями мы оскорбляем лишь идолов, но не саму природу. Я жажду оскорбить именно природу. Я хочу обратить ее порядок в хаос, блокировать упорядоченное движение, остановить звезды и раскачивать планеты, плавающие в космическом пространстве, препятствовать тому, что служит природе и покровительствовать тому, что ей мешает, словом оскорбить природу и остановить ее великую деятельность. Но ничего сделать не могу.

Распутство, чувственность и аморализм бесплодны и, в общем-то, смешны сами по себе, если только они не служат ступенькой для спуска в Ад - в метафизическом смысле. Интуитивно это понимает де Сад, но, оставаясь в рамках собственной атеистической парадигмы, не может дать своим героям правильного совета. Впрочем, возможно он не хочет делать этого прямо, делая только смутные намеки разбросанные тут и там в его книгах. Слишком рационалистично, слишком просто, слишком человеческое, поэтому преступления и пороки его героев рано или поздно начинают тупо повторяться. Разврат, убийства, предательство, опять разврат плавно преходящий в издевательства и пытки и снова и снова… Тем, кто желал вырваться из этого порочного круга и начать двигаться дальше, никак нельзя было обойтись без помощи Того, кого маркиз во всех своих книгах так и не решился назвать по имени. Но для того, чтобы угадывать духовные потребности последующих поколений сатанизму пришлось изменяться - предыдущие столетия не прошли для него без последствий. Классическому ведовскому сатанизму в XVII-XVIII веках был нанесен жестокий удар - как длившейся несколько столетий “охотой на ведьм”, так и разрушением патриархальной крестьянской общины - носительницы многих архаических традиций и устоев, которые ломали формирующиеся капиталистические отношения. Сатанизм верхов, также вынужденный скрываться от посторонних глаз, так же был вынужден конкурировать с атеистическими и материалистическими идеями, приобретавшими все большую популярность среди скучающей знати, а позже - со всевозможными мистическими обществами набиравшими все больший вес - масонами, мартинистами, розенкрейцерами и прочими. Для того чтобы достойно противостоять всем своим врагам и соперникам, сатанизму нужно было во многом расширить, усовершенствовать и дополнить свое вероучение, увеличить свою социальную базу за счет части интеллектуалов из средних слоев общества. Эти задачи традиционному сатанизму приходилось решать уже в XIX веке.