Жизнь после Юрмалы и кое-что об экстремальной видеосъемке

Сольная карьера. – «Метелица»-2. – Долой фанеру, даешь живые концерты! – О пользе классического образования. – Подготовка моего первого альбома и клип «Ночной хулиган» от режиссера-рокера. – Забота о внешности, или Здоровое и красивое тело настоящего артиста. – Кто работает, тот не мерзнет

Итак, я вернулся из Юрмалы другим человеком – более раскованным, более умелым. Способным кайфовать на сцене, что само по себе уже залог успеха.

Сразу по возвращении на нас с Юрием Шмильевичем посыпались заказы на концерты и частные вечеринки. Работали, в основном, в клубах и казино. Но теперь я выступал не столько с «Динамитами», сколько сольно. Меня и объявлять стали иначе: «Лауреат конкурса «Новая волна» Дима Билан!». Или, что особенно приятно, просто «Дима Билан!». Публика уже знала, кто это, и не удивлялась.

И – снова «Метелица». Начиная с отбора на «Новую волну» это место все больше врастало в мою судьбу. Я хорошо знаком с музой клуба Нонной, и она сыграла значительную роль в моей жизни. В «Метелице» эта милая женщина отвечала за культурно-организаторские моменты. Если произнести её имя в артистической среде, не найдется ни одного человека, кто бы её не знал. Нонна была подругой Айзеншписа, и именно благодаря ней я мог безвылазно оттачивать свое мастерство в работе с живыми музыкантами. У меня всегда был достаточно креативный материал, я это осознаю, но дополнительное тестирование каждого нового трека на сцене «Метелицы» при любом раскладе было большим плюсом. К тому же, можно было заработать пусть небольшие, но всё-таки деньги. В то время я беспрекословно отдавал большую часть заработка Айзеншпису – ведь требовалось как-то покрывать расходы на снятые клипы.

Пожалуй, тогда я любил этот клуб так же, как ненавидел. При всех благах «Метелицы» я не мог свыкнуться с тем, что люди, которые приходили туда по субботам и воскресеньям, чаще всего невнимательно слушали того, кто стоит на сцене. При этом ели, выпивали, играли… Создавалось ощущение, что шоу, которое им в это время пытались показывать, их совсем не колышет. Какой удар по самолюбию артистов!.. Я не мог с этим смириться. Даже сидя в зале, я, из-за какой-то не до конца сформировавшейся солидарности к коллегам, не мог скушать канапе или выпить чашку кофе, считая это неуважением к тому, кто на сцене.

Конечно, я тогда не до конца понимал специфику именно этой культуры – ведь клиенты «Метелицы» имели право отдыхать по-своему. В свою очередь я не терял зря времени и учился психологии общения со зрителями. В частности, тому, как разговаривать с гостем, который пришел в ночной клуб за другим и не горит желанием поднимать глаза к сцене. Таких я заинтересовывал всеми возможными способами, хоть это и было непросто. Совсем скоро я не только сам полюбил эту прямолинейно-честную публику, но и добился-таки взаимности. Вспомнить хотя бы огромные букеты от постоянных посетителей, больших плюшевых медведей и другие, самые разнообразные подарки молодому артисту…

Я всю жизнь мечтал быть на сцене. И я наконец дорвался. Кто-то ищет там славы, кто-то хочет заработать, кто-то – просто нравиться девочкам… Это всё замечательно, не спорю. Но для меня на первом месте музыка – то есть само выступление. Когда выходишь к зрителям и чувствуешь энергию зала, питаешься ей, подзаряжаешься, заводишься сам и заводишь других. Это космическое ощущение, его ни с чем не сравнить… В моей системе ценностей оно на первом месте, а все атрибуты хорошо проделанной работы – потом.

Поэтому, когда мы выезжали на гастроли, организаторы дивились: отчего наша группа такая тихая? А как же выпить-погулять со всеми вытекающими?.. Вместо «вытекающих» мы вели скучную, на взгляд обывателя, жизнь. Перед концертами я отсыпался, набирался сил. Ребята (музыканты и танцоры, с которыми мы гастролировали) обычно репетировали. Зато на концерте я обрушивал на зал всю накопленную энергию… После чего, мокрый как мышь, тут же менял одежду и уползал куда-нибудь, где можно поспать.

Я был счастлив. Что может быть лучше сбывшейся мечты?.. Если, конечно, она сбылась по-настоящему, если при ближнем рассмотрении оказалась именно тем, к чему вы стремились. Разве можно вполсилы радоваться выстраданному счастью любимой работы? Особенно когда профессия – это ваша жизнь, ваш мир?.. Нет, никак нельзя.

Есть один важный момент, на котором я пока не заострял внимания. В те годы я был одним из немногих эстрадных исполнителей, которые пели исключительно вживую. Мы специально подбирали музыкантов, способных играть живые концерты. От них нам требовался четкий профессионализм, потому что ошибки, ляпы и ситуации в стиле «забыл партию» на концерте недопустимы. Концертная политика живых выступлений распространялась и на аппаратуру. Которой следовало быть надлежащего качества для каждого из музыкантов: для басиста, клавишника, ударника и вокалиста. Ко всему необходим был хороший звукорежиссер, задача которого – свести все инструменты воедино, позволяя им стройно звучать.

В то время я впервые почувствовал бремя ответственности за группу людей. Юрий Шмильевич редко ездил на гастроли, чаще всего меня сопровождал концертный директор Дима Бушуев – он брал на себя всю административную работу. А я был лицом команды. И быстро выяснилось, что за оплошность, допущенную любым человеком, – будь то кто-то из музыкантов или менеджеров – отвечаю лично я. Что невозможно сказать: «Я не виноват, это всё они». Известное имя, конечно, даёт массу преимуществ, но и недостатков у него в избытке. Основной из них: за всё, что происходит вокруг меня, с меня же и спросят.

А стрессовых ситуаций на концертах – хоть отбавляй. Технике свойственно ломаться, поэтому может самопроизвольно вырубиться свет и звук. Люди тоже не совершенны – кто-то из команды может опоздать или заболеть. Могут потеряться инструменты… И никого, кроме членов группы, не волнует, почему это произошло и что теперь делать. Концерт должен состояться вовремя и пройти без накладок. Потому что после выступления некому сказать, мол, был плохой звук. Только себе. Перед зрителями не оправдаешься. Все, кто пришел на концерт, скажут: «Сегодня Билан плохо пел».

Я сразу взял эту планку – петь вживую. И Айзеншпис поддержал именно такой гастрольный формат, ибо он болел за дело и хотел, чтобы всё проходило на высшем уровне. «Метелица» стала идеальным полигоном для учений, но боевые условия гастролей – совсем другое дело. Там могло произойти всё, что угодно. И происходило…

Когда я начинал карьеру, было принято ездить с фонограммами. Многие так и делали. Эстрадники колесили по стране чаще, активнее, и проникали в самые дремучие уголки России и бывших союзных республик. Концертная деятельность была поставлена на поток, музыканты работали чёс – есть такое слово в артистическом жаргоне. Это когда выезжаешь в тур по стране, и за месяц успеваешь дать 20-30 концертов. Маловероятно, что кто-то может выдержать такую колоссальную нагрузку, исполняя что бы то ни было вживую. Сейчас уровень артистов значительно выше, и живые выступления можно назвать новым трендом. Ведь ради них зритель и ходит на концерты.

Но то сейчас. А во времена засилья фанеры мы неизменно сталкивались с проблемами на местах. Чаще всего не хватало хорошей аппаратуры. То ударной установки, то колонок нужной мощности, то еще чего-то. Мы собирали то, что было, и выступали с этим, как могли. Приходилось на месте давать консультации организаторам, которые охали, ахали, но старались помочь нам решить проблему. Самыми типичными были ситуации, когда оборудование имелось, но посредственное. При большом зале иногда приходилось аж кричать. Я постоянно лечил связки.

Что и говорить, когда шоу-бизнес в нашей стране только начинался, многим приходилось учиться на лету. Однако жизнь не стоит на месте, и нельзя вечно рассчитывать на то, что приедет поп-звезда с фонограммой и будет стоять (или танцевать) на сцене, невпопад разевая рот. Зрители на такие сомнительные шоу уже не ведутся.

Алексей Козловский, музыкант:

Живое исполнение подразумевает как минимум другую энергетику, особую подачу. Для выступления вживую нужен целый арсенал аппаратуры: колонка для инструменталиста, другая – для басиста, для барабанщика, для вокалиста… Нужен звукорежиссер, который сможет всё это настроить так, чтобы был слышен каждый инструмент, чтобы каждому в отдельности было комфортно на сцене. Это непростой труд, но он того стоит.

При работе с Димой кроме профессионализма требуется еще и внутренняя свобода. На каждом концерте должно быть что-то новое и уникальное – как будто выступаешь в первый или последний раз. Мы постоянно придумываем что-то интересное - и в шоу, и в музыке. От этого все музыканты только счастливы, потому что когда играешь что-то одинаково в 151-й раз, исчезает изюминка, становится тоскливо. На Диминых концертах, напротив, приветствуются импровизации.

Отношения в коллективе дружные. У нас есть взаимопонимание, хотя и ругались, бывало, и терпеть друг друга не могли. Ссорились и веселились одинаково. Для группы это нормально.

В одном из городов с нами приключился анекдотический случай. Меня с группой пригласили на важное городское мероприятие. Оно должно было проходить на центральной площади, и ожидалось несколько десятков тысяч зрителей. Мы приехали и обнаружили, что… никакой аппаратуры нет и в помине.

Я сразу рванул к устроителям концерта.

– Когда привезут оборудование?!

– Какое оборудование? – искренне удивился один из администраторов. За техническое обеспечение сцены отвечал именно он.

– Барабанные установки, колонки, комбики… – стал перечислять я, уже понимая ситуацию и чувствуя себя, мягко говоря, на взводе.

– Ну, тут у нас есть музыкальный центр… Вот сюда вы можете поставить свой диск…

– Какой, вашу мать, диск?! – переспросил я на несколько тонов выше. – У меня музыканты!!! Мне им инструменты подключать надо!

– Ну, знаете ли…

Администратор с опаской развел руками.

– Слушайте! – сказал я, стараясь подобрать разумные доводы и спокойно их озвучить. – Вы разве не понимаете, что это престиж вашего же города? Мы же для вас стараемся! То есть для людей!.. – добавил я, опустив конец фразы: «…а не для тебя лично, скотина!». – Здесь на площади собрались тысячи человек. Все они завтра скажут, что Билан… что городская администрация вместо концерта подсунула им фанеру! Нам нужно оборудование, срочно! Мы готовы сами его собрать, только дайте машину, чтобы его погрузить… Если мы сейчас же не найдем все необходимое, мои музыканты воткнут гитарные джеки вам в… - объяснил я, – причем все сразу!

Вышло весьма рассудительно, не считая последнего обещания. Что поделать, не удержался. Я, впрочем, допускаю, что именно оно лучше всего подействовало на организатора.

Уже через двадцать минут мы покидали пределы концертного зала со списком наиболее толковых студий и музыкальных магазинов города. Нам выделили «Газель» с водителем – на взгляд администрации, в нее должны были уместиться все необходимые установки.

В бешеном темпе мы носились по городу, по частям выцарапывая оборудование. Которое нам вообще-то и так положено. Потратили уйму времени и нервов. А концерт задержался почти на час, но всё же состоялся.

* * *

В то же время, как вы помните, я всё еще учился в Гнесинке. И как раз перешел на третий курс. Мои педагоги тоже смотрели «Новую волну»… Что и говорить, конкурс явно не вписывался в формат моей специализации, то есть был ни разу не по классу академического вокала.

Даже раньше, когда я еще жил у родителей Аллы, Виктор Николаевич деликатно намекал, а порой даже увещевал в том, что мой талант явно не для попсы, что я гублю свой уникальный голос, тогда как меня ждет оперная сцена, большое будущее и так далее. Но послушайте. Несмотря на то, что меня никогда не привлекали оперные подмостки, мне все же требовалось классическое образование. Потому что это фундамент, без которого профессиональный певец невозможен. И если я желаю стать профи, то должен учиться именно по классу академического вокала. И учиться серьезно. Классическая школа даёт эстрадному исполнителю немало преимуществ, одно из них – в умении филигранно владеть своим голосом.

Билан - это не фамилия. Билан - это призвание.

Когда осенью я пришел на первое занятие, Виктор Николаевич встретил меня довольно сухо.

– Здравствуй, Витя, - сказал он. Мой псевдоним он, как вы понимаете, не признавал. – Поздравляю.

– Спасибо, Виктор Николаевич, – ответил я.

– И сколько же ты будешь вот так петь? Как думаешь?..

– Не знаю. Надеюсь, что долго.

– Долго?.. Ну-ну, – мрачно сказал Виктор Николаевич. – Нет, Витя, век эстрадного певца недолог. Ведь мода меняется каждый год, так? И сегодня ты популярен, а завтра о тебе забыли. Знаешь, сколько я повидал на своем веку ребят, которые резво начали, да недолго маячили…

– Я всё знаю, Виктор Николаевич, – проговорил я вполголоса.

– И всё равно туда лезешь, – покачал головой Виктор Николаевич. – Упрямый.

– Да…

Он откинулся на спинку стула, уперев единственный локоть в верхнюю перекладину.

– Чтобы удержаться на эстраде больше пары лет, нужно быть вечным певцом, – сказал он. – Как Иосиф Кобзон. Или Юрий Антонов. Или Алла Пугачева. Вот они – вне моды, потому что поют настоящую эстраду, неподвластную времени. Потому что каждый раз делают что-то новое, и все это от сердца. Подумай, сможешь ли ты, как они.

Я пожал плечами.

– Наверное, я никогда этого не узнаю, если не буду пытаться. И потом, я много занимаюсь. Слушаю современную музыку, изучаю и российских, и западных музыкантов, певцов… Всех самых-самых.

– Ох, лучше бы ты Брамса слушал, в самом деле! – улыбнулся Виктор Николаевич. – Куда полезнее, чем все эти «тыц-тыц».

– Брамс – один из моих любимых композиторов! Слушаю, очень помогает! Но не Брамсом единым…

– Ладно, начнем занятия. Я, кстати, за тебя искренне рад, – прибавил он.

Мой учитель был мудрым человеком. Не меня одного тормошили по поводу «излишнего» увлечения эстрадой, просто я был наиболее заметен. Практически все ребята, которые в нашем училище подрабатывали «не своим ремеслом», попадали на заметку. Им постоянно выговаривали, пытались наставить на путь истинный, и я даже знаю пару случаев, когда их грозили не допустить до госэкзаменов. Тогда считалось, что нет смысла учиться четыре года академическому вокалу, если эстрадному исполнителю требуется «издать всего три ноты». Но я другого мнения. Как бы патетично это ни звучало, но чем больше на сцене профессионалов, тем выше культурный уровень всей страны. И меня учебные препоны только раззадоривали. Гнесинка просеивала людей, как старатель отмывает золото – в сите оставались только золотые крупинки – те, кто действительно мог и хотел заниматься музыкой, у кого был внутренний стержень. А сбить меня с пути было совершенно невозможно – я видел себя на эстраде и шел не вслепую, а целенаправленно.

* * *

В ноябре 2002-го мы начали готовить материал к моему первому альбому под названием «Я ночной хулиган». Несколько композиций было уже записано. На заглавную песню требовалось снять клип.

Специально для съемок этого ролика Юрий Шмильевич объявил конкурс среди клипмейкеров. Нам прислали несколько оригинальных сценариев, и наиболее органичным оказался тот, что представил уже не начинающий, но еще не особенно известный режиссер Гоша Тоидзе. Причем с эстрадой он почти не работал, в его активе значились музыканты иного жанра – «Мумий Тролль», «Ария», Найк Борзов. Фигурально выражаясь, Гоша был рокером. И со своим вариантом «Ночного хулигана» он попал в точку – нам как раз требовалось нечто в подобной стилистике.

Внешность - понятие растяжимое. Главное - это глаза! А красота... Я вообще не понимаю смысл этого слова.

По сценарию я должен был ворваться на автозаправку, вооруженный водяным пистолетом. После чего действие переносилось в ночной клуб, где меня ждало отвязное веселье в компании друзей. Как видите, все просто и динамично.

Снимать мы начали уже в начале зимы – на улице потрескивал морозец, а я в лёгкой курточке да с улыбкой на лице должен был бегать по улице, размахивая игрушечным оружием. Машина, которую мы использовали как реквизит, напрочь отказывалась заводиться. Но наш – мой и Гошин – энтузиазм с лихвой компенсировал неудобства. Когда после долгих попыток наше транспортное средство все-таки завелось, я уже всё мысленно отрепетировал, везде пробежался и настолько вошел в образ, что клип сняли безо всяких дублей. Секрет мастерства в этом случае оказался предельно прост. Во-первых, я действительно хотел, чтобы сняли без дублей. Во-вторых, я, черт возьми, промерз до костей, и жаждал поскорее завершить съемки. Нормальное человеческое желание. Можно сказать, что погодные условия и моё природное рвение пошли только на пользу.

Эх!.. В тот момент я не еще не до конца осознал, что жизнь артиста – сплошные экстремальные видеосъемки. Теперь-то я прекрасно понимаю актеров, которые должны сыграть всё, что требуется по сценарию, независимо от того, снег или дождь на дворе.

Георгий Тоидзе, режиссер:

Самые удачные сюжеты клипов – первые. Первое, что приходит в голову после прослушивания песни, первые образы - они самые верные. Но бывало, что условия не позволяли снять аутентичный сюжет – приходилось переделывать.

Часть клипа «Я ошибся, я попал» мы снимали в Панаме. По сути, это была увлекательнейшая этнографическая экспедиция. Мы познакомились с культурой Центральной Америки, параллельно сняли несколько шоу «Последний герой»; к съемкам были привлечены многие аборигены. Тюрьму, положенную по сюжету, мы снимали совсем не в тюрьме, а в личном кабинете губернатора островного архипелага Бокос-дель-Торо. Представляете, если бы в Россию приехал зарубежный артист и попросил предоставить кабинет мэра города для съемок клипа?..

То, что Дима на съемках «Время-река» в штанах и в майке купался в воде, где температура плюс 7 градусов – достаточно экстремально. Это был Марокко, январь. Дима заходил в воду, выходил, и так несколько дублей подряд. Он ходил по берегу, а температура воздуха при этом была плюс 10.

Таких историй я помню много. Клип «Я тебя помню» снимался зимой, при минус 28-ми. В том году была очень суровая зима, настоящего снега почти не выпало, поэтому весь лес засыпали искусственным. Дима сидел на пеньке в общей сложности 3-4 часа – одетый в легкое полупальтишко, замотанный в шарфик... Практически все съемки – это экстремальные ситуации, но он все же понимал, что это в первую очередь нужно лично ему. Это очень важное понимание для артиста.

Еще можно вспомнить клип «Это была любовь», где они с Леной Кулецкой бегали по берегу. Январь, океан… Дима был в одних джинсах. Мы сидели в куртках, а они носились по мокрому песку почти голышом. В это время, к тому же, шел промозглый дождичек.

Конечно, Дима мог прийти и сказать: холодно же, я сниматься не буду. Но он не говорил, бегал, будто вокруг него 25 градусов жары, и не было видно, что ему холодно. И, кстати, по Лене Кулецкой в клипе тоже не видно, что ей холодно. Для зрителей всё очень романтично и комфортно.

Вдобавок ко всему Айзеншпис всегда придавал огромное значение внешнему виду артистов – и правильно делал. Если ты участник шоу, будь добр соответствовать и выглядеть максимально привлекательно и эстетично. Так что сразу после «Хулигана» Юрий Шмильевич отправил меня в спортзал. По обоюдному согласию. Можно сказать, что мы с ним пришли к этому одновременно – назрела такая потребность.

С того момента я проводил в спортклубе всё свободное время. Качался, питался по особой программе, что, конечно, сказалось на внешности. Мне понадобился примерно год, чтобы из щуплого худенького паренька превратиться в стройного красавца. Зато к началу новых съемок я мог достойно «переварить» любой сценарий – в том числе и требующий демонстраций внешних достоинств.

Забота о внешности – это отдельная часть жизни артиста. Каждый, кто выходит на сцену, вынужден посвящать себе максимум времени и средств. Следить за телом, прической, одеждой… Словом, за всеми физическими компонентами имиджа, а их немало. Это нормально. Вы бы видели многих западных и отечественных звезд в юности! Вот, про кого можно с уверенностью сказать, что они сами себя сделали. Изнурительные тренировки, ежедневные косметические процедуры, консультации имиджмейкера – и это далеко не полный список всего того, что требуется человеку, вставшему на скользкую дорожку шоу-бизнеса. С Айзеншписом я пошел по тому же пути. Профессия требовала преображения, и оно было достигнуто.

Но вернемся к теме. «Хулиган» заложил своего рода традицию: снимать клипы в любую погоду и на любой местности, героически наплевав на неудобства. На многих из роликов, которые гоняли в эфире, я появляюсь эдаким бодрячком – то в простой майке, то и вовсе без оной. И мало кому известно, что во время съемок нормальные люди выходили на улицу, до глаз замотавшись в теплые шарфы.

Так было во время работы над клипом «Я ошибся, я попал»; его снимали почти через год после «Ночного хулигана» на песню из того же альбома. Он тоже создавался зимой, и на улицах в это время лежал снег. Часть съемок проходила в России, на Заводе имени Ленина (ЗИЛ). Холод там был собачий, вся съемочная группа сидела в шубах да шапках, а задействованные актеры то и дело бегали в трейлер погреться, как вы понимаете, горячим чаем.

Один я почти не чувствовал холода. Мне вообще нравится делать что-либо на одном дыхании: задумал – сделал. Во время съемок, я включаюсь в непрерывный поток и могу повторять несколько раз один и тот же дубль, одно и то же движение – лишь бы выполнить его идеально. Загораясь какой-то идеей, я погружаюсь в процесс с головой. И исчезаю для остальных – есть только начатое действие, которое нужно доделать. Находясь на пике творческого подъема, я забываю обо всем на свете. В этом увлечение работой сродни любовной горячке, ради которой тоже реально забыть обо всём на свете. Только это совсем другая тема, мы вернемся к ней чуть позже.

Юрий Шмильевич явно за меня волновался. Всё увещевал:

– Билан, твою мать, иди греться в автобус! Промерзнешь, испортишь голос!..

Угроза сорвать голос была серьезным аргументом, и в определенных условиях он мог бы заставить меня прерваться. Да только в моей жизни крайне редки случаи потери голоса из-за простуды. Один я уже описал. А кроме него – помните, на конкурсе «Чунга-Чанга»? – ничего и не припомню. Поэтому я не принимал близко к сердцу экспрессивные просьбы продюсера.

Гоша Тоидзе оказался дотошным и профессиональным малым. Он умел подбирать ракурс, давал советы, как более выигрышно выглядеть в кадре. Несмотря на это, мы пересняли ролик много раз, и можно сказать, что замучил Гошу именно я. Мне хотелось, чтобы всё было безупречно.

ЛЁНЯ И ЛАЙЛА…

Немного лирики. – Звезда Леня Нерушенко. – Танго в «Макдональдсе». – Мы бросились друг в друга и утонули… – О ревности и доверии. – Ляля создает свою первую картину… для меня! – Сжигающая страсть. – Айзеншпис против Лайлы. – «Марокканская» разлука. – На берегу океана. – Похороны Лени. – Наша встреча на Риджент-стрит

Эта глава, несомненно, покажется вам странной, сумбурной, сбивчивой, полной загадок и умолчаний. То есть именно такой, какой была история Вити и Ляли, которые любили друг друга слишком сильно, чтобы долго оставаться вместе. Это не проза, друзья, это лирика, а она не может быть другой.

Что ж, я вас предупредил.

…Лёня Нерушенко из «Динамита» был сыном дипломатов, коренным москвичом, рубахой-парнем и любимцем девушек – в общем, баловнем судьбы. Он обожал жизнь, риск, мотогонки, тусовки и московские клубы. Однажды провидение привело к нему милую Лайлу из Санкт-Петербурга. Конечно, Лайла могла остаться просто девушкой, заехавшей к друзьям в гости, а затем попавшей на вечеринку в модный московский клуб «Пропаганда». Но так сложилось, что она стала одним из центральных персонажей сперва Лёниной, а позже и моей жизни.

Но тогда я еще не подозревал о счастье, которое вскоре на меня обрушится. Как и о том, как тяжело будет его вынести. Зато я много думал о сцене – только-только поступил «на воспитание» к Айзеншпису, рвался в бой, работал, как ненормальный, давал первые концерты и готовился к Юрмале. Где и встретил Лайлу. Так сошлись звезды.

Безусловно, просто так ничего не происходит, но фатализм, которым веет от предыдущих абзацев, тут, на самом-то деле, неуместен. Тот вечер, когда Лайла оказалась в Москве и познакомилась с Лёней, был ею запланирован по просьбе питерской подруги – поклонницы «Динамитов». Подруга уговорила Лайлу при случае познакомиться с ее (подруги) кумиром Леней Нерушенко. Когда женщины просят друг друга о подобных вещах, они же что-то имеют в виду, да? Что-то, непостижимое рассудком. Или совсем ничего?..

Словом, в Юрмале Лайла была с Лёней. Их связывали довольно нежные отношения, посему эта девушка часто ездила с ним на гастроли – и на «Новую волну» в том числе.

Лёня Нерушенко казался мне совершенно особенным. Он был жутко крут и популярен – настоящая суперзвезда. Он исполнял песни, которые становились хитами. Он дружил со множеством знаменитостей. Он носил вещи, которые мне были решительно не по карману. При этом он запросто общался со всеми, с кем его сводила судьба, так как совсем не страдал звездной болезнью. Периодически я стрелял у него что-нибудь поносить, и однажды испытал настоящий катарсис, когда сам Лёня Нерушенко попросил у меня на концерт красивый пиджак и серые вельветовые штаны в тон. Это было бронебойным комплиментом в мой адрес, ведь Лёня, ко всему, обладал хорошим вкусом.

Была у Нерушенко еще одна особенность, за которую его особенно уважал сам Айзеншпис. Лёня был абсолютно честен с самим собой и окружающими. Это был его образ жизни. Таким был Лёня для меня и тех, кто его знал.

В общем, я искренне радовался общению с ним, абсолютно не покушался на его девушку, да и познакомились мы с ней мельком, на обратном пути из Юрмалы в Москву – поскольку ехали в одном вагоне. «Привет – привет», – и весь диалог.

Прошло несколько месяцев. Как-то раз мы с подругой Катей возвращались с занятий по танцам (у Айзеншписа обучение танцам было частью обязательной программы). В этот день мы осваивали полонез и еще немножко танго. Поэтому на обратном пути мы часто останавливались на тротуаре, исполняли несколько па и шли дальше, жутко довольные собой.

Так мы дотанцевали до «Макдональдса», что на Пушкинской площади, и решили зайти перекусить. Понятно, что после столь интенсивных тренировок мы сильно проголодались. В Макдональдсе играла живая музыка. Я уже не помню, какие именно инструменты – кажется, аккордеон и гитара. Важно, что это так меня вдохновило, что я принялся петь на весь зал. Тогда это было для меня нормально – после Юрмалы я пел везде. Мне было интересно, узнают меня или нет. Узнавали не всегда, но это особо не огорчало – меня веселил сам процесс. Иной раз недовольные граждане начинали на меня шикать, и приходилось извиняться. Позже я осознал, что привлекать излишнее внимание не всегда уместно.

В «Макдональдсе» я пел совсем недолго – лишь до момента, когда завелся, подхватил Катю и принялся кружить ее по залу в ритме танго. Реакция публики на импровизированный концерт была ровной: ведь играл почти целый оркестр – надо же было кому-то и танцевать, да?..

Но вдруг я остановился. Потому что увидел ее.

Она стояла перед кассой, расплачивалась, что-то говорила, и распущенные белокурые волосы струйками стекали по ее плечам и колыхались при каждом движении. Лайла обернулась и заметила нас с Катей. Улыбнулась, помахала ладошкой, подошла. В руках она держала три пакета со снедью.

– Привет! Вот так встреча, – удивленно сказала она.

И я обалдел от звука её голоса – будто услышал его впервые. Он был нежным, мелодичным, немного тягучим – в общем, неземным.

– Привет… а ты что здесь делаешь? – пролепетал я.

– Я живу недалеко, через дорогу, – сообщила она, перекладывая один из пакетов в другую руку. – А вы откуда?

– А мы с танцев, – ответила Катя.

– Здорово, я тоже люблю танцевать.

Ещё несколько слов – и мы обменялись телефонами, договорившись созвониться, чтобы пойти на день рождения одного общего знакомого. Правда, Лайла меня так и не набрала. Она почему-то позвонила моему другу Егору, который тоже был приглашен. Он мне рассказал об этом, а я сразу взревновал, мгновенно представив, что у них могут завязаться отношения… о боже, нет!..

Но всё обошлось, и на ту самую вечеринку мы пошли вместе с Лайлой. Лёни поблизости не наблюдалось. С вечеринки мы уехали тоже вместе. И затем провели четыре безумных дня, курсируя между моим и её домом, не в силах расстаться и оторваться друг от друга ни на минуту.

Сейчас я уже не помню, отвечал ли я в тот момент на какие-то звонки. Вероятно, отвечал, но – как в тумане. Я видел и чувствовал только Лайлу – мы бросились друг в друга и моментально утонули. Это можно назвать узнаванием – будто бы мы встретились через вечность после разлуки. Мы сразу же стали настолько тесно и пугающе близки, что я ошалел, потеряв голову от нахлынувших девятым валом эмоций. И Лайла чувствовала нечто подобное, не могла не чувствовать.

Спустя несколько дней мы завтракали в кафе, слегка притихшие и не понимающие толком, что же с нами произошло и что с этим делать. Мы знали определенно лишь одно: это необходимо во что бы то ни стало сберечь. От посторонних глаз, от досужих сплетен, может быть, даже от друзей. Слишком оно хрупкое.

Я был в курсе, что на момент нашей судьбоносной встречи в «Макдональдсе» Лайла уже рассталась с Лёней Нерушенко. Но насколько я понимал, между ними еще оставалась невидимая связь – неподвластная рассудку и то и дело провоцирующая во мне тонкие уколы ревности. Затем Лёня напомнил о себе сам. Он просто позвонил, потому что хотел, чтобы Лайла поехала с ним в Сочи на несколько дней. Лайла – для друзей Ляля – что-то говорила в трубку, я видел её лицо, слышал обрывки Лёниных фраз. Нерушенко неистовствовал. Но пока – лишь от непонимания происходящего. Как это – Ляля не может ехать?.. Почему? При чём тут Билан?! Она же с ним почти не знакома!..

Мне пришлось взять из Лялиных рук трубку и всё объяснить. Лёня понял правильно и отреагировал на удивление спокойно.

– Вот, – сказала Лайла, когда я закончил разговор. – Всё, наверное, к лучшему…

Она смотрела мимо меня отсутствующим взглядом.

* * *

Остальное я помню, как во сне — приятном и уводящем за границы обыденности. Чтобы не тратить слишком много слов на объяснение необъяснимого, это кратко называют «сумасшедшей любовью». А у англичан есть и более точное определение подобной влюбленности: «fall in love». Что дословно означает «упасть в любовь». Да, упасть, провалиться, обрушиться. Правда, я плохо представлял себе, что с этим делать. И разрывался между Лялей и своей работой – концертами, гастролями, репетициями, съемками…

Лайла, художник, бывшая девушка Димы:

Витя был очень наивным, добрым, чистым, открытым мальчиком – не побоюсь этого слова. Я его тогда так и называла: «маленький мой». Это было его имя для меня. Даже моя мама, когда с ним познакомилась, сказала: «Слушай, он очень хороший, положительный. Но почему такой застенчивый?..» Я, в свою очередь, всегда была более открыта. Все же у нас с Витей разное воспитание: я выросла в Питере, в центре города, а он – в Кабардино-Балкарии. Но нас объединяло то, что мы, в общем-то, оба были чужими в Москве…

Некоторое время нам с Лялей удавалось скрывать наши отношения от Юрия Шмильевича. Но все довольно быстро обнаружилось – участились случаи, когда мы попросту отключали телефоны и пропадали, наслаждаясь исключительно друг другом.

Айзеншпис быстро оценил происходящее и сразу расставил все точки над «i».

– Ты пойми одно, – сказал он мне. – У тебя всё впереди, тебе нужно сконцентрироваться и работать, работать, работать. А не любовь крутить. Возьми себя в руки, черт возьми!

Юрий Шмильевич был старше и определенно мудрее. Он смотрел на жизнь иначе. В его речи часто появлялись нотки цинизма, но законченным циником он не был. Он был реалистом. А потому Айзеншпис просто старался донести до меня мысль, что работу и творчество необходимо ставить на первое место – особенно теперь, когда всё только начинается и вполне успешно разворачивается.

Опыт показывает - если я дрейфлю, значит, задуманное принесёт пользу.

Айзеншпис был в курсе абсолютно всего, что происходило в моей жизни. Естественно, он хотел, чтобы я как можно больше времени проводил на студии – занимался и записывал новый материал. Он прекрасно знал своё дело. И, возможно, также знал, что ему недолго осталось… Возможно. Я могу об этом судить уже по тому, что он торопил меня, не давал продыху, будто ему нужно было успеть и вложить в меня как можно больше.

Но Ляля! И как бы я «взял себя в руки»?.. Когда я целый день о ней думал! В том числе – выходя на сцену. Считал минуты до счастливого мгновения встречи, ради которого приходилось выдираться из плотного рабочего графика, теперь казавшегося враждебным.

Невозможно отвернуться от человека, который рождает в тебе настолько сильные переживания. А они, с одной стороны, дают силы и вдохновение в минуты подъема. С другой – отнимают силы и лишают покоя в моменты спада. Такие отношения были для меня в новинку. В отсутствие Ляли я не находил себе места, скучал, страдал, исторгал из себя массы стихотворений и мелодий. Я без неё не мог.

Звучи как вечер, смотри как ворон.

Беги как Лола, бери от Бога.

Мечтай, летай, не жди, давай, бери

Так много. Не стесняйся и поддавайся иногда.

Влюбляйся. Тебя я вижу в счастье.

Будь в нем, ходи конем.

Так дальше будет — и не прямо

Как линия одна — неинтересно.

Пусть будет в жизни всем немного тесно

От твоих поступков. Не забывай.

Давай, бери – не упускай.

В перерывах между нашими встречами Ляля умудрялась еще и просто жить. Вместе с одним из своих друзей она открыла магазинчик одежды, который вполне успешно развивался. Словом, она была девушкой самостоятельной – единственная из тех, с кем я тогда близко общался.

Ляля некоторым образом опекала меня. Я запросто мог прийти к ней в магазин и взять что-то из одежды. Лишних денег в моих карманах в те годы не водилось, поэтому такая возможность меня попросту спасала. Одну майку из этого магазина я храню и по сей день — это стильная дорогая вещь с нашивками в виде вертолётиков и еще каких-то неопознанных объектов. Вернее, так было в начале. Часть значков давным-давно отлетела, остальные я аккуратно срезал и положил в шкатулку на память. Для меня они символизируют не только безденежные годы, но еще и те чувства, которые я тогда испытывал.

Кроме того, Ляля могла примчаться ко мне в любое время дня и ночи, привезти что-нибудь поесть, сготовить, остаться… И опять мы пропадали, а нас искали чуть ли не с собаками, потому что после Юрмалы начались непрерывные концерты, съемки, репетиции.

Сейчас я с трудом понимаю, каким образом мог успевать всё, как совмещал свою многогранную работу с любовью – и даже выкраивал время на общение с друзьями!.. Мне запомнились только самые тёплые и трогательные моменты тех дней.

Всё происходило спонтанно. В очередной день рождения Лёни Нерушенко мы с Лялей поднялись аж в семь утра. Что, учитывая мой график работы, совершенно немыслимое издевательство над организмом. Мы отправились в круглосуточный супермаркет, выбрали самый большой и красивый торт, отыскали праздничные свечки и приехали к Лёне домой, чтобы первыми его поздравить. Хихикая и подначивая друг друга, мы пытались попасть в Лёнин подъезд — кода мы не помнили. Наконец кто-то из жильцов впустил нас, и прямо в подъезде мы достали торт, украсили его свечками, зажгли их… И предстали пред Лёнины светлы очи, которые он с утра даже продрать толком не мог, встретив нас на пороге, заспанный и удивленный.

Кстати, Лёня — это отдельная тема. Несмотря на то, что с Лялей они давно были не вместе, они продолжали дружить и поддерживать теплые отношения. Лайла принимала Лёню как близкого человека, которому можно доверять и на которого можно положиться. А поскольку мы с ним тесно общались, оба будучи под патронажем Айзеншписа, то со временем сдружились еще больше. Ревновал ли я? Наверное, мог бы. Но в Лялиной с Лёней дружбе не было ни намёка на чувства особого рода. Скорее это были отношения брата и сестры.

Ляля со своей стороны меня вообще не ревновала. Ни к кому. С одной стороны – сказка. С другой – меня это зачастую бесило. Казалось, что ей всё равно, где я, с кем и почему. Иногда я даже сомневался, испытывает ли она ко мне чувства того же накала. Потому что для меня безумная любовь была неотделима от безумной ревности. Иногда я даже провоцировал её на подобную реакцию. Бесполезно. Стоило нам чуть поссориться и разбежаться – что случалось нередко, потому что наши размолвки и примирения происходили с фантастической скоростью, – как я начинал метаться, не в силах перенести картин с ее участием, которые рисовало мое свихнувшееся воображение. А потом я понял, почему она такая. Она жила в совершенно другом мире. Где любовь возможна только тогда, когда есть доверие. Доверяю – значит, люблю, не доверяю – не люблю. Это её принцип, который я пытался перенять. Впрочем, без особого успеха.

Ляля писала невероятные стихи. Этим она меня потрясла даже больше, чем внешней красотой. Признаться, я не ожидал найти в ней столь многогранную и глубокую личность. Она умела выражать эмоции такими словами, которые каждый раз оказывались единственно верными и окончательными. Ни добавить, ни убавить. Ей удавалось передавать характер наших отношений так, как у меня никогда не получится. Смотрите сами.

У тебя крылья, у меня крылья,

Оглянись у кого ещё…

Указатели занесло пылью.

Время прошло.

Быть твоей игрушкой.

У тебя кони

У меня поводья

Но пусто седло.

Быть твоей ловушкой.

Кто мы сегодня?

Кажется всё равно.

Как куклы и невидимые лески.

Промолчать,

Друг другу в отместку.

Раздуть пустоту, что потом

Лопнет с треском.

У тебя в руках голуби

У меня зерно.

Мысли не сломаны,

Ведь мы чужая боль.

У тебя в руках голуби,

Но они не станут мной.

Ты не можешь без игры,

Я не могу с игрой.

Услышать твой голос в песне

И дальше жить.

Замести следы, но так,

Чтобы ты мог найти.

Мы робки признаться

В желании любить.

Но не в наших силах

Разорвать эту нить.

А самое большое впечатление произвел на меня её подарок на мой первый день рождения, который мы провели вместе. Она подарила мне свою картину. До этого Ляля никогда не создавала масштабных полотен, тем более маслом. Это очень сложно для новичка, но она смогла. На картине Ляля изобразила женщину с раскинутыми руками-крыльями на фоне огромной безмолвной Луны — женщина то ли взлетала куда-то в небеса, то ли, наоборот, падала. Я стал свидетелем рождения чего-то нового в жизни моей любимой — и это было очень ценным, как и тот факт, что свое самое первое творение она решила преподнести именно мне.

Чуть позже Ляля описывала весь процесс написания этого полотна: как она смешивала краски, как подбирала сюжет, перерисовывала начатое. Поскольку она никогда раньше не писала маслом, на работу ушло много времени — почти восемь месяцев. Я был до глубины души потрясен этим фактом.

Лайла сделала свою картину похожей на большую открытку – кроме собственно изображения на ней были нанесенные теми же масляными красками стихи.

Только мы заметим мерцания эти.

Нам нельзя развязать всем глаза.

Ниточки свяжем,

Силы истратим, но не докажем.

Никому не видно,

Как и нам детям.

Стрелы вонзить,

Инеем покрыться.

Получи, прости, просто возьми,

Как есть прими.

Снова влюбиться.

Того, без кого не представляешь жизни.

И негде скрыться.

Лишние люди,

Бог простит, если мы их забудем.

Страшные лица, злые силы.

Всё, что казалось нам милым.

Бьют, когда нужна встряска.

Страх и ложь грязная,

Ложь, как будто безопасная.

Ложь – разная.

Не простить и не ответить

Легче, чем не заметить.

Попробовать жить без опаски.

Не черное и белое,

А краски…

Шрамами, а не мелом,

Не рассудительным стать, а смелым.

Мы не будем придираться,

За одной спрячемся маской.

Развяжи им глаза,

И все будут дети.

В новый океан от каждого слеза.

Вот только нам не нужны

Взгляды эти…

Развяжи им и закрой нам.

Только этот мир никто не видел.

Играми, масками.

Страхом и красками

Мы укроемся там.

Он один для нас безобиден.

Единственный трон – напополам.

Любви было слишком много. В душе моей бушевал настоящий пожар, я метался, рвался и распадался на части, будто нескладывающийся пазл. Мне хотелось проводить с ней как можно больше времени – и одновременно с этим в тот же период неуклонно росло количество даваемых мной концертов. И я никак не мог отказаться своей работы, от единственного призвания в жизни.

Ляля это прекрасно понимала. Но в глубине души она не могла смириться с тем, что я сам себе не принадлежу и не в состоянии проводить с ней столько времени, сколько хотелось бы нам обоим. Я не мог притормозить этот разогнавшийся эшелон. У меня, как и у всякого человека, имелся лишь стоп-кран – возможность бросить все и сразу. Продолжая метафору, скажу, что подобная остановка состава означает, что он сойдет с рельс – раз и навсегда. Оставшиеся в живых пассажиры расползутся, а сложная машина для движения вперед превратится в тонны разъедаемого коррозией железа. Я бы не пошел на такую жертву, а Лайла бы ее не приняла.

Наверное, в глубине души я понимал с самого начала: эти отношения – не навсегда. Это не значит, что я был готов расстаться с Лялей, как раз напротив. Просто я чувствовал, что здесь что-то не так, неправильно, это сжигает дотла, а так не должно быть. Но вместе с тем Ляля открыла для меня целый мир. В её лице я соприкоснулся с философией мегаполиса и сразу стал иначе воспринимать действительность.

Я вообще не люблю податливых. Когда просишь девушку сделать что-нибудь – и она смотрит тебе в рот и бежит делать… Не надо. Мне нравится, когда со мной спорят. Вот Ляля – да, она была девушкой моего типа. Правда, из-за прений мы не всегда могли долго выдерживать друг друга. Вместе тесно, врозь скучно… Впервые мы расстались почти на два месяца – как бы желая взять тайм-аут, сделать передышку. Эти два месяца в разлуке были невыносимы…

Иногда нам удавалось вырваться из бешеного ритма и куда-нибудь съездить. Недалеко и ненадолго, но это не важно. Я до сих пор вспоминаю нашу поездку в Анапу, эти несколько дней в раю, веселых и безумных, как вся наша с Лялей жизнь. Я тогда выцыганил у Лёни Нерушенко летнюю майку и носил ее с чувством приобщения к чему-то звездному. Правда, майку следовало бы сперва постирать, она пахла потом…

А вот еще один из эпизодов нашего затянувшегося сумасбродства. Перед Новым 2004-м годом у меня был назначен концерт в «Метелице». За пару дней до этого мы с Лялей поссорились, потом случился мой день рождения, мы помирились… Но примирение, как всегда, было настолько бурным, что мы оба пропали на три дня, отключив все средства связи. Позднее я обнаружил у себя на телефоне пятьдесят пропущенных звонков. До меня добрались непосредственно перед концертом. И когда я появился в «Метелице», притащив с собой Лялю, Айзеншпис был вне себя от ярости.

– ГДЕ ТЕБЯ НОСИТ?!! – заорал он на грани ультразвука. – У нас же контракт!! На сцену!! Быстро!!!

Переодевшись, я выбежал выступать. А когда вернулся, обнаружил, что Ляли нет.

– Где она? – спросил я у Айзеншписа.

– Там, где и должна быть, – ответил он. – Дома.

Ребята, которые были в зале и видели случившееся, рассказал мне, что Айзеншпис чуть ли не с кулаками набросился на Лялю, наорал на неё, после чего она в слезах покинула клуб. Дозвониться до Ляли я в тот вечер не смог. Она не брала трубку.

И вот наши отношения стали давать сбой. Ляля всё чаще плакала, просила меня больше бывать с ней – чего я делать не мог, потому что моя популярность росла, а с ней увеличивалось количество работы. Если раньше музыкальные проекты откусывали от моего свободного времени по кусочку, то теперь они его откровенно сжирали.

Однажды Ляля объявила, что едет отдохнуть с мамой в Марокко – на месяц. Такова была ее официальная версия. Я поверил и с лёгким сердцем отпустил свою девушку. Как оказалось, напрасно.

Первое время я жил ожиданием. Но вот минул месяц, пошел следующий… А Ляля всё не появлялась. Я звонил ей, приезжал к ней домой - все безрезультатно. Оставалось лишь ждать, страдая и скучая по ней. Еще через месяц меня, наконец, пронзила простая и жестокая догадка: Ляля меня бросила. Сбежала. Ушла. Исчезла.

Я взвыл, как раненый зверь. Метался, тряс друзей, пытался выведать у них, где моя любимая, что с ней, куда она исчезла и как её найти. Но все молчали. Кто-то действительно был не в курсе того, что происходит, а кто-то определенно знал… Но Ляля переехала, поменяла телефоны и строго-настрого наказала всем молчать.

Я испытывал целую гамму чувств, которые сложно сейчас описать. Всё это я выплескивал в дневник смутными фразами и оборванными строчками стихов. Я постоянно спорил — с ней, с собой, с собственной любовью… Часто мне казалось, что я схожу с ума.

Разбирай все бумаги. Действуй. Сделай как надо.

Не забудь про подарки — и сожги это на хер.

Сколько же фотографий с содержанием разным.

Не хочу быть заразным, карантином здесь пахнет.

Буду биться как серый, не буди во мне зверя.

Убирайся из сердца, я нашел уже церковь

С близкой теплой стеною. Не могу не остаться

Это новое счастье. Не могу не остаться – не хочу быть с тобою.

Как же больно мне было, как же было мне тесно.

Ты не сможешь обидеть, мне с тобой уже пресно.

Вкуса я не имею, я тобой не болею.

Ты уйдешь – вот дорога. Но еще два-три слога.

Обретенный условно и еще не вживленный

Твой портрет понемногу разбросает по волнам.

Не утонет конечно, как бы мне ни хотелось

И найдя в себе силы не признаюсь я в этом

Волны солью полны как все слезы мои

Море слёз – это важно. И портрет тот бумажный

На поверхности памяти и сожалений. Всё, хватает.

Не буду. Не хочу на коленях.

А Ляля в это же время чувствовала себя настолько истерзанной, что приняла решение за нас обоих. Это было ее очередной попыткой поставить точку в отношениях, которые, увы, вновь зашли в тупик. Я не мог понять, как такое возможно — причинить и самой себе, и любимому человеку дикие страдания. Ляля полагала, вероятно, что «с глаз долой – из сердца вон». Проблема только в том, что от себя не убежишь. Вот и она… не убежала.

Однажды ночью раздался звонок. Я взял трубку и услышал родной и знакомый Лялин голос.

– Привет, - сказала она и разрыдалась.

Она плакала, что-то говорила, я слушал и молчал. Потом позвал:

– Приезжай.

И она приехала.

Всё завертелось с новой силой, с новым накалом. Встречи, признания, ссоры, примирения. И ощущение дикой усталости, опустошенности внутри. Какое-то новое чувство, которого раньше не было. Оно нависало надо мной, как грозовая туча, давило на грудь и предвещало скорый финал.

В какой-то момент я сломался. Боль от долгой «марокканской» разлуки с Лялей была настолько острой, что в её отсутствие всё переплавилось и перегорело. В душе осталось только унылое пегое пепелище, где не было места прежним надеждам.

Я чувствовал какое-то странное спокойствие, опустошение, почти равнодушие. Это новое ощущение пугало. Мне хотелось снова испытать то волшебное очарование, которое меня охватывало в присутствии Ляли… И это чувство все еще можно было вызвать искусственно, но теперь оно тянуло силы, выматывало.

Тогда, когда вдруг кажется, что всё – пришли и нет пути назад,

Формальность вслед за сложностью смещает прежний факт.

Ведь всё же чувства неискоренимы

Проблемы, страхи и страданья все же мнимы

Уверен, есть возможность отыскать тот берег и войти

Второй раз в устье быстрой той реки.

Ляля видела эту перемену. Если раньше она могла исчезать и появляться, то теперь в её поведении открылось что-то новое — в чём я видел искренний страх потери. Она стала ездить за мной на концерты. Например, я мог поехать в Питер на гастроли и, уже на месте, обнаружить её среди публики. Да! Она неслась вслед за мной, покупала билет на мой концерт и ожидала конца моего выступления перед сценой, стоя с огромным букетом белых роз. Она хотела сделать мне сюрприз. Она все чаще меня удивляла.

Кому же как не нам, людям с глубиной души, знать, что такое бессонница.

Всё случилось, когда мы поехали отдыхать на Гоа, в Индию. Во время поездки Ляля замкнулась, ушла в себя. Я пытался её тормошить, но отступал перед ее грустным взглядом.

Наше последнее объяснение произошло на океанском пляже. Оно было кратким и уж точно не таким страстным, как все предыдущие. Страсть ушла.

– Витя… - тихо сказала Лайла. – Как думаешь, что будет дальше?

Она всегда задавала честные вопросы и ждала соответствующих ответов.

– Не знаю, – сказал я чужим голосом.

– Мне кажется, что дальше… что так продолжаться не может.

– А как должно быть?

– Я просто больше не могу, – прошептала Ляля и вжалась всем телом в песок, словно озябнув под прохладным океанским бризом и желая согреться. – Я очень устала.

Мы сидели на берегу океана и молчали. Я чувствовал себя так, будто наблюдаю за происходящим из параллельной реальности. Вроде бы всё как всегда — вот Ляля, такая родная и знакомая, близкая. Рядом я – обнимаю свою возлюбленную, пытаюсь что-то сказать ей и одновременно ловлю себя на мысли, что это теперь выглядит до безобразия фальшиво. На самом деле я уже не внутри этих отношений, а как бы вовне.

– Давай просто расстанемся, – предложила Ляля.

– Да, наверное, так будет лучше, – глухо ответил я.

Так мы приняли решение по возвращении в Москву больше не встречаться.

За всю обратную дорогу Ляля не проронила почти ни звука. Она не плакала, и это было хуже всего. Лучше бы она рыдала, кричала, обвиняла меня в чём-нибудь. Я мог бы что-нибудь ответить. Но нет, она просто отпускала меня и уходила сама.

Некоторое время мы вели себя так, будто сумели забыть о существовании друг друга. Мы не были в ссоре, мы не держали обид. Просто эмоциональный накал еще не спал, и всё было настолько больно, что мы бы не смогли смотреть друг на друга и представлять, что мы теперь чужие. И уж точно нам не удалось бы находиться среди общих друзей, смеяться, заводить новые знакомства на глазах у бывшей любви … Нет, это было бы лишним.

Наверное, правда?

Уверен, бывает.
Судьба про идущих на свет забывает.

Быть избранными сердцу бешено биться

С тобой понимать все и вдруг оступиться

Упасть в пустоту и желать в ней остаться

Теряя, заставить зрачки сокращаться

Упасть и не ждать ничего и не верить

Отказываться от того, кто в замене.

Быть преданным даже если прежняя скажет возьми

Но фатальные чувства сильнее.

Ты хочешь отдать сердце мысли

Увидев глаза мои полные боли

Терять невозможно, ненужно, не вдруг

Хочу в эту сказку, как маленький Мук

Не понятый, но понимающий всё.

Через несколько месяцев я узнал, что Ляля заключила контракт с крупным зарубежным издательством и уезжает в длительную командировку. Я тут же примчался, чтобы попрощаться и передать ей мою песню «Вода, песок», которую я сочинил, когда мы были в Индии. Не мог не прийти, ведь я совершенно не представлял, когда мы увидимся вновь. И будем ли мы при новой встрече теми же Лялей и Витей…

Вскоре Лайла вернулась в Москву – у неё оставались незавершенные дела в городе. А еще через некоторое время не стало Лёни Нерушенко. Он погиб, врезавшись на мотоцикле в грузовик и перелетев через ограждение. На дороге, по которой он нёсся на своём байке, шли ремонтные работы. Лёня к тому времени стал единственной ниточкой, связывающей нас с Лялей. Он принимал участие во всех перипетиях наших сложных отношений – мирил нас, когда мы ссорились, давал советы, подставлял дружеское плечо то мне, то Ляле. Сопереживал. Был другом. И вот эта нить оборвалась…

Мы все приехали на похороны. Ляля явилась полуживая – она молчаливо стояла в сторонке, посеревшая, тихая, бледная и поникшая, словно тень. Плакать она не могла – она была в шоковом состоянии, и только глаза выдавали, насколько это невыносимое страдание – потерять разом двух близких людей, одного – навсегда, другого… Это был последний раз, когда я видел Лялю перед долгой разлукой.

Остались только строчки, пропетые веселым Лёниным голосом – на диске, который вышел уже после его смерти:

Не забывай меня, нет.

Не забывай меня…

Может, встретимся…

Обязательно когда-нибудь встретимся, Леня. Я в это верю.

Лайла с ее природной веселостью и легкостью была слишком нежной для всех испытаний, выпавших на её долю. Настолько нежной, что события этих лет подкосили её. Через друзей мне передавали, что у Ляли нервный срыв – она временно находится под присмотром мамы.

После того, как Ляля оправилась от потрясения, связанного с Лёниной гибелью, она уехала в Лондон – учить английский, писать картины и просто жить – другой жизнью. Её след для меня затерялся. Она оставалась верной себе и не раскрывала свои планы даже перед лучшими друзьями. Ей требовалось одиночество. В одиночестве рождались лучшие её стихи и картины.

Спустя два года после нашего расставания мы случайно встретились в Лондоне. Это было на Риджент-стрит, куда она зашла в магазин игрушек с подругой. А мы с Яной Рудковской приехали на гастроли. Мне хотелось осмотреть Лондон получше, и я прогуливался по той же улице. Вдруг кто-то вдруг хлопнул меня по плечу, я обернулся и увидел ее – свою утраченную возлюбленную. От изумления я на пару секунд потерял дар речи, и когда голос вернулся, схватил ее за плечи, и завертелся с ней по тротуару, повторяя: «Привет, привет, привет! Боже мой, это ты!». Контрапунктом шли сбивчивые реплики Ляли: «Слушай, я вообще не бываю в центре Лондона, представляешь! Я даже не знаю, как так получилось… Именно в этот день… И я здесь!..». Она действительно предпочитала шумным городским улицам тихие предместья, и выбиралась в эти места довольно редко.

Ляля почти не изменилась. Разве что стала более величавой и, думаю, еще более прекрасной, чем была. Мы тут же отправились в ближайшее кафе, где около трех часов сидели, вспоминая прошедшие времена. Я расспрашивал Лялю, как она здесь устроилась, что делает, чем живёт. Оказалось, она поступила в университет Уимбильдон, и как художник выставляла свои работы на выставках…

Я был за неё искренне рад. Но теперь мы общались только как друзья. К тому времени моё сердце было уже занято Леной. И всё же для Ляли там по сей день есть потайной уголок, где я храню эти воспоминания. Такое не забывается. Лена – это другие чувства, другие эмоции, абсолютно фантастические, но иного порядка. Лена – настоящее. Ляля – прошлое, и она навсегда мой друг, близкий человек, часть моей души. Мы общаемся. Теперь – можем.

Из Лондона я уезжал со странным чувством. Будто эта история любви, описав некий виток, наконец, завершилась. Хотя, о чём это я. Любовь – вечна. Если она настоящая, она никогда не заканчивается.

Прощай мой друг, прощай,

Прощай, не навсегда,

Прощай мой друг,

Ведь ты теперь – звезда…

Я думаю, что девушка на картине, подаренной мне Лялей, всё же взлетела.