Настоящее. Гас размышляла над тем, не надоело ли Крису, что все решают за него

Декабрь 1997 года

Гас размышляла над тем, не надоело ли Крису, что все решают за него.

Стоя в супермаркете перед изобилием фруктов, разложенных, словно разноцветные солдатики, Гас сравнивала полезные красные яблоки, которые носила в окружную тюрьму Графтона, с этой яркой красотой. Что же ей взять? Мандарины? Крупные зеленые яблоки сорта «бабушка Смит»? Или томаты с гладкими боками? Постоянно необходимо было делать выбор – полная противоположность тому, что тебе указывают, что есть, куда идти, когда принимать душ.

Она дошла до клементинов. Любимых фруктов Криса. Она бы с радостью принесла их ему во вторник… Но можно ли приносить клементины? Она представила, как эти дюжие молодцы в синей форме станут разрезать фрукты, проверяя, нет ли в середине лезвий для бритвы, – Гас сама разрезала конфеты, которые Крис получил на Хеллоуин, на маленькие кусочки, когда тот был еще маленьким, чтобы удостовериться, нет ли внутри булавок. С той лишь разницей, что Гас делала это из любви. А надзиратели станут заниматься этим по долгу службы.

Гас раскрыла сумку и выложила клементины.

«Ты можешь представить?»

«В такой семье?»

Гас уже толкала тележку к лотку с салатом, но обернулась и увидела бейнбриджских кумушек, которые делали еженедельные закупки.

«А я верю. Однажды я видела этого паренька, он…»

«А ты слышала, что его отец завоевал какую‑то медицинскую награду?»

Гас вцепилась в ручку тележки и, исполненная решимости, направилась к женщинам, которые были заняты тем, что нюхали дыни.

– Прошу прощения, – выдавила Гас натянутую улыбку. – Вы хотели мне что‑то сказать, прямо в глаза?

– Нет, – покачала головой одна из женщин.

– Нет? А я скажу, – заявила другая. – Я считаю, что если ребенок, совсем еще юный, совершает такое ужасное преступление, винить во всем нужно его родителей. В конце концов, где‑то же он этого нахватался.

– Если только он не паршивая овца, – пробормотала первая.

Гас в изумлении уставилась на них.

– А не скажите, – негромко произнесла она, – какое вам до этого дело?

– Все, что происходит в нашем городе, становится нашей проблемой. Идем, Энн, – ответила вторая, и обе поплыли в соседний ряд.

С горящими щеками Гас бросила полупустую тележку и поспешила из магазина. Только из‑за того, что на кассе ей пришлось протискиваться мимо мамаши с близнецами, она заметила на витрине газету. «Графтон каунти газетт» была сложена таким образом, что виднелся кричащий заголовок «Убийство в тихом городке. Часть II». Более мелким шрифтом: «Собраны веские улики против старшеклассника‑спортсмена, которого упекли в тюрьму за убийство своей девушки».

Гас сосредоточилась на заголовке. «Часть II». А что же было в первой части?

Харты получали «Графтон каунти газетт», как и большинство жителей городка. Слащавая газетенка, в которой на первой полосе печатались статьи о том, что на молочной ферме сгорел амбар или рассказывалось о затруднительном финансовом положении местной школы, но единственная, которая освещала события в городке Бейнбридж. Многие жители получали также «Бостон глоуб», но только для того, чтобы сравнивать статистику преступлений и следить за политическими событиями, – а по сути, чтобы напомнить самим себе, насколько идиллическая жизнь у них в Нью‑Гемпшире. По вечерам жители были слишком заняты, чтобы читать «Глоуб». «Газетт» – максимум тридцать две страницы, и на это у них времени хватало.

Гас вспомнила, что она не читала газет только в те дни, когда было назначено предъявление обвинения, когда у нее настолько болело сердце, что она с трудом жила в собственном мире, не говоря уже о том, чтобы читать об окружающем.

Гас сделала несколько глубоких вдохов и прочла статью. Потом она перелистнула на первую страницу, нашла то, что искала, и, скрутив газету, засунула ее под мышку. Полиция нашла доказательство того, что Крис был на карусели? Но никто и никогда не сомневался в том, что он находился на месте преступления.

Пока не подошла к машине, Гас и не заметила, что взяла газету, не заплатив. Секунду она подумывала, чтобы вернуться и оставить тридцать пять центов, но потом передумала. «Черт с ними! – решила она. – Пусть думают, что у нас вся семья – преступники».

Кабинеты в редакции «Графтон каунти газетт» были почти такими же мрачными, как и в тюрьме. Эта приятная мысль подтолкнула Гас к тому, что она направилась прямо к секретарше с выкрашенными в два цвета волосами и потребовала встречи с Саймоном Фавром, главным редактором.

– Простите, – заученно ответила секретарша, – у мистера Фавра…

– Большие неприятности, – закончила за нее Гас и толкнула двойные двери, ведущие в кабинет редакторов.

Мигали и пищали зеленые экраны компьютеров, где‑то слышалось гудение принтера.

– Прошу прощения, – обратилась Гас к женщине, сидящей за одним из письменных столов, которая склонилась с лупой над негативами. – Вы не могли бы подсказать мне, где мистер Фавр?

– Вам туда, – ответила женщина, указывая на дверь в дальнем конце комнаты. Гас кивнула и направилась к двери, постучала один раз, потом распахнула двери и увидела невысокого мужчину с телефонной трубкой у уха.

– А мне плевать! – кричал он. – Я уже вам говорил. Хорошо. До свидания.

Он поднял глаза на Гас и прищурился.

– Чем я могу вам помочь?

– Сомневаюсь, что поможете, – резко ответила Гас и швырнула свой экземпляр «Газетт» ему на стол, чтобы был виден кричащей заголовок. – Я хотела бы знать, когда это газета стала печатать небылицы?

Фавр закашлялся и перевернул газету, чтобы прочитать заголовок.

– А вы…

– Гас Харт, – представилась она. – Мать мальчика, которого обвиняют в предполагаемом убийстве.

Фавр ухватился за ее слова.

– А здесь мы так и пишем: предполагается, что девушка была убита, – возразил он. – Я не понимаю…

– Где уж вам! – отрезала Гас. – Где уж вам понять, у вас же нет сына, которого бросили в тюрьму, где он должен провести девять месяцев, пока у него появится шанс доказать свою невиновность. Где вам понять, раз вы позволили журналисту ради эпатажа воспользоваться обрывками информации из полицейского отчета. Мой сын никогда не скрывал того, что был с Эмили Голд, когда она умерла, так почему его присутствие на месте преступления превратилось в решающую улику?

– Потому, миссис Харт, – ответил Фавр, – что это отличная наживка. А в нашей глуши не так уж много сенсаций.

– Вы эксплуатируете нашу фамилию, – заявила она. – Я могла бы подать на вас в суд.

– Могли бы, – согласился главный редактор. – Но, кажется, вы и так уже немало заплатили адвокату. – Он пристально смотрел на Гас, пока она не отвернулась. – Разумеется, нам было бы интересно выслушать вашу версию произошедшего. Как вы, наверное, знаете, мать девочки дала Луи эксклюзивное интервью. Он с радостью возьмет интервью и у вас.

– Это исключено! – отрезала Гас. – Почему я должна искать объяснения случившемуся, если Крис не сделал ничего плохого?

Фавр моргнул.

– Это вы мне скажите.

– Послушайте, – продолжала Гас, – мой сын невиновен. Он любил эту девушку. Я любила эту девушку. Вот наша правда. – Она хлопнула ладонью по газете. – Я требую, чтобы напечатали опровержение.

Фавр засмеялся.

– Опровержение чего? Случившегося?

– Тона повествования. Статью, где яснее, чем в этом чтиве, будет говориться о том, что Кристофер Харт невиновен, пока суд не признал его таковым.

– Хорошо, – согласился Февр.

Он слишком легко сдался.

– Хорошо?

– Хорошо, – повторил главный редактор. – Но только статья не будет иметь значения.

Гас скрестила руки на груди.

– Это почему же?

– Потому что читатели уже пронюхали о произошедшем, – пояснил Фавр. – Возможно, этим делом заинтересуется даже «Ассошиэйтед пресс». – Он смял газету в комок и бросил в корзину для мусора. – Я мог бы написать, что ваш мальчик – сам ангел, отрастил крылья и вознесся к небесам, миссис Харт. И это могла бы быть чистая правда. Но люди уже вцепились зубами в эту историю и больше ее не отпустят.

Селена вошла в дом Джордана, сбросила куртку и вытянулась на диване. Томас, который слышал, как хлопнула дверь, выбежал из спальни.

– Ой, привет, – поздоровался он. – Что случилось?

– Посмотрите на него, – зевнула Селена. – Ты хорошеешь с каждым днем.

– Хочешь пригласить меня на свидание?

Селена засмеялась.

– Я уже тебе говорила. Когда закончишь школу или вымахаешь до двух метров – что произойдет раньше. – Она взяла полупустую банку пепси, понюхала и отпила. Потом оглядела валяющиеся на полу гостиной бумаги. – Где отец?

– Вот он, – ответил Джордан, выходя из своей спальни в мешковатых тренировочных брюках и футболке «Найк». – Кто, черт возьми, дал тебе ключ от моего дома?

– Я, – невозмутимо ответила Селена. – Сделала дубликат несколько месяцев назад.

– В любом случае, – сказал Джордан, – следовало спросить у меня разрешение.

– Не выступай! – Селена повернулась к Томасу. – Что на него нашло?

– Он сегодня получил у прокурора дело. – Томас уныло покачал головой. – Ему просто необходима жилетка, чтобы поплакаться.

– У меня нет жилетки и нет привычки быть жилеткой для тех, кто платит мне деньги, – ответила Селена.

– Я лично ничего тебе не плачý, – заметил Томас.

– До свидания, Томас! – в унисон воскликнули Селена и Джордан.

Томас засмеялся, вернулся в свою комнату и закрыл дверь.

Селена уселась, а Джордан опустился на кипу бумаг на полу.

– Настолько плохо?

Джордан постучал пальцем по губам.

– Я бы не стал утверждать, что все настолько плохо. Я бы сказал, что все не очень хорошо. Многие улики можно трактовать по‑разному, в зависимости от точки зрения.

– Ты же не станешь вызывать его для дачи показаний, – сказала Селена скорее утвердительно, потому что прекрасно знала, что таковы были намерения Джордана.

– Нет. – Джордан взглянул на помощницу, устроившуюся на подушках с банкой пепси в руках. – Думаю, так наша позиция будет крепче.

Крис признался, что не пытался покончить с собой, – и это его выбор. И точка. Если вызвать его для дачи показаний, Джордану из этических соображений придется заставить Криса в этом признаться. С другой стороны, если Криса не вызывать, Джордан может говорить, черт возьми, все, что угодно, чтобы вытащить своего подзащитного. Пока Крис не лжесвидетельствовал против себя, Джордан может строить чертову защиту так, как ему нравится.

– Предположим, ты присяжная, – размышлял Джордан. – В какую из двух версий ты скорее поверишь: что Крис, который на двадцать килограммов тяжелее Эмили, отправился в ту ночь с Эмили, чтобы отговорить ее от самоубийства, но не смог вырвать у нее пистолет? Или что они вместе собирались свести счеты с жизнью как прекрасное доказательство любви… но когда Эмили выбила себе мозги и они оказались у Криса на рубашке, это доказательство уже не казалось таким красивым. И он потерял сознание, прежде чем смог застрелиться.

– Я понимаю, к чему ты клонишь, – сказала Селена и махнула рукой в сторону разбросанных бумаг. – С чего мне начать?

Джордан потер лицо руками.

– Не знаю. Мне понадобится несколько дней, чтобы все изучить. Для начала расспроси его родителей. Нам необходимы один‑два безупречных свидетеля.

Селена потянулась за листом бумаги, перевернула его – квитанция из прачечной – и стала составлять список. Пока Джордан изучал результаты экспертизы, Селена подняла ближайший лист. Протокол допроса Голдов после смерти дочери. Ничего неожиданного со стороны матери Эмили – много истерики, значительная доля скорби, решительное отрицание того, что ее дорогая доченька была склонна к суициду.

– А‑а, это… – сказал Джордан, взглянув на документ. – Я бегло просматривал его сегодня. Ты должна прощупать эту женщину. Она дала эксклюзивное интервью «Газетт». – Джордан скорчил гримасу. – Ничего общего с беспристрастным свидетелем, желающим помочь скорейшему торжеству правосудия.

Селена промолчала. Она перевернула страницу и погрузилась в изучение протокола второго допроса.

– Мэлани Голд – проигрышный вариант, – согласилась она. Потом улыбнулась Джордану: – Но Майкл Голд может стать твоим единственным спасением.

Матери обладают уникальным видением. Мать все воспринимает сквозь призму, в которой видит свое дитя в различных ипостасях одновременно. Именно поэтому мать видит, что ее ребенок разбил вдребезги керамическую лампу, но продолжает считать его настоящим ангелом. Или мать станет успокаивать ребенка, если он плачет, и представлять себе его улыбку. Или, видя перед собой уже взрослого мужчину, замечать прыщавое лицо подростка.

Гас откашлялась, хотя Крис никак не мог бы услышать ее в толпе других посетителей и на таком значительном расстоянии. Она скрестила руки на груди, словно пытаясь доказать всем, что вид своего первенца в тюремной одежде ничуть ее не задевает, что тусклый отблеск флуоресцентных ламп на его волосах кажется ей совершенно естественным. Когда он подошел ближе, она нацепила на лицо широкую улыбку, ощущая, что эта натянутая улыбка расколет ее пополам.

– Привет! – весело сказала она, обнимая Криса, как только конвоир отступил в сторону. – Как дела?

Крис пожал плечами.

– Нормально, – ответил он. – Размышляю.

Он опустил глаза на застежки на своей застиранной рубашке. Он уже не в том линялом комбинезоне, в котором приходил раньше, отметила Гас. Рубашка и такого же цвета штаны на резинке напоминали форменный костюм хирурга. Короткий рукав даже в декабре.

– Тебе не холодно?

– Честно признаться, нет. В камере больше двадцати градусов, – сообщил Крис. – Чаще всего мне даже жарко.

– Нужно попросить надзирателей, чтобы прикрутили отопление, – посоветовала Гас.

Крис удивленно посмотрел на нее.

– И как я раньше до этого не додумался?

Повисло гнетущее молчание.

– Я встречался с Макфи, – наконец сказал Крис. – И еще какой‑то дамочкой, его помощницей по этому делу.

– Селеной, – подсказала Гас. – Я тоже с ней познакомилась. Поразительная красавица, правда?

Крис кивнул.

– Мы мало пообщались, – признался он и опустил глаза. – Адвокат велел мне никому не рассказывать о том, что произошло.

– Ты имеешь в виду, о твоем деле? – медленно переспросила Гас. – Чему тут удивляться?

– М‑да… – согласился Крис. – Но я все не могу решить, касается ли это и тебя тоже.

Вот и все. Как бы Гас ни стремилась вести себя как обычно – улыбка, объятия, ничего не значащие разговоры, все разбилось о простой факт: как ни старайся, отношения между матерью и сыном безвозвратно изменились, если один из них оказался в тюрьме.

– Не знаю, – ответила она, пытаясь придать диалогу непринужденность. – Думаю, все зависит от того, что именно ты хочешь мне сказать. – Она подалась вперед и прошептала: – Профессор Плам, в библиотеке, гаечным ключом?[8]

От удивления Крис засмеялся, и это была лучшая минута с тех пор, как начался весь этот кошмар.

– Я не стал бы говорить так открыто, – продолжая улыбаться, ответил он. – Но мне кажется, ты все равно расстроишься.

Гас попыталась не обращать внимания на пробежавший по спине холодок.

– Я не из робкого десятка.

– Это точно, – заметил Крис, – иначе от кого бы я это унаследовал?

Мысль о Джеймсе с его предками‑колонистами – как обухом по голове.

– Дело в том, – продолжал Крис, – что я уже рассказал Джордану о том, в чем ранее признался доктору Фейнштейну. Но пока утаил от тебя.

Гас откинулась назад, пытаясь не думать о плохом. Она ободряюще улыбнулась.

– Я не склонен к самоубийству, – прошептал Крис. – Ни тогда, ни сейчас.

Он не сказал прямо «Я виновен», и Гас как идиотка заулыбалась.

– Это же прекрасно! – воскликнула она, прежде чем успела обдумать услышанное.

Крис терпеливо смотрел на мать, ожидая, пока до нее дойдет смысл его слов. Когда она округлила глаза и прижала ладонь ко рту, он кивнул.

– Я испугался, – признался он. – Поэтому и сказал, что хотел покончить с собой. Это Эм… хотела, она хотела свести счеты с жизнью. Я подыграл ей, чтобы иметь возможность отговорить ее от этого поступка.

У Гас закружилась голова, когда она осознала, что означает признание сына. Это значит, что ее сын и не думал сводить счеты с жизнью – было чему радоваться. А это означает, что они с Джеймсом до того вечера не заметили у сына склонности к суициду не из‑за собственной близорукости, а лишь потому, что не было никаких суицидальных склонностей.

Но это также значит, что Крис – начнем с того, что несправедливо обвиненный! – будет осужден за то, что повел себя как герой. И если бы он обратился к кому‑нибудь, чтобы ему помогли спасти Эмили, всего этого ужаса никогда бы не произошло.

Внезапно вспомнив, что они не одни, Гас едва заметно покачала головой.

– Может быть, ты все это напишешь, – предложила она, – и отправишь мне письмом.

Она кивнула на сидящего рядом с Крисом заключенного.

Крис взглянул в его сторону и покраснел.

– Твоя правда, – ответил он.

– Я рада, что ты мне признался, – поспешила добавить Гас. – И даже могу понять, почему ты соврал… властям. Но от нас скрывать не стоило.

Крис минуту помолчал.

– Я не считал это ложью, – наконец признался он. – Скорее, я не рассказывал всю правду.

– Что ж… – Гас промокнула глаза и почувствовала себя из‑за этого жеста глупо. – Отец обрадуется. До него не доходит, как его родной сын мог хотеть свести счеты с жизнью.

Крис внимательно посмотрел на нее.

– И такое могло случиться, – заверил он.

– Может быть, ты сам хочешь обрадовать отца? – мягко спросила она. – Он в машине. Он хотел прийти…

– Нет, – оборвал ее Крис. – Не хочу его видеть. Если хочешь, скажи ему сама. Мне все равно.

– Нет, не все равно, – возразила Гас, – он твой отец. – Крис пожал плечами, и она почувствовала, как в душе закипает злость из‑за Джеймса. – Он такой же твой родитель, как и я, – напомнила она Крису. – Почему ты не хочешь видеть его, если мне позволяешь себя навещать?

Крис провел пальцем по глубокой царапине на столе.

– Потому что ты, – тихо ответил он, – никогда не ждала, что я буду идеальным.

В среду один из надзирателей остановился у камеры Криса и Стива.

– Собирайте свои вещички, приятели, – приказал он. – Вас переводят в комнату с лучшим видом.

Стив, который читал на верхней койке, перегнулся вниз и взглянул на Криса. Потом соскочил на пол, собрал свои пожитки.

– А наверху нас вместе посадят? – спросил Стив.

– Насколько мне известно, – ответил надзиратель, – хотели вместе.

Они оба подали ходатайство в квалификационную комиссию с просьбой перевести их в режим средней изоляции, хотя после недавнего случая с Гектором вероятность того, что их просьбу удовлетворят, была невероятно мала. Однако ни Стив, ни Крис не собирались смотреть дареному коню в зубы. Крис спрыгнул со своей койки, схватил зубную щетку, чистый комбинезон, шорты и остатки провианта. Посмотрел на подушку и одеяло и повернулся к надзирателю.

– А постель брать? – спросил он.

Тот в ответ покачал головой и повел их по проходу мимо других камер. Некоторые заключенные улюлюкали им вслед, другие засыпáли вопросами. Когда они подошли к лестничному пролету у конторки дежурного, в режиме снова стояла тишина.

– Вы оба занимаете верхние койки, – сказал конвоир, когда они поднимались наверх.

Крис совершенно не удивился: чем ниже твое положение в иерархии, тем хуже условия пребывания в тюрьме – нижние койки занимают более «важные птицы». Это так же означало, что в камере, куда их переводят со Стивом, помимо них будут сидеть еще двое. Складывалось впечатление (как и при любой пертурбации), что кто‑то хочет посмотреть, как они уживутся.

Стены наверху тоже были из шлакоблока, но выкрашены в бледно‑желтый, солнечный цвет. Проход вдоль камер вдвое шире, и сами камеры на полметра длиннее и шире. В каждой четыре койки, но имелся также и общий холл, соединяющий два отсека, где стояли столы и стулья и было так много места, что когда Крис расправил плечи, то сразу понял, что постоянно зажимался.

– Ну, что я тебе говорил? – воскликнул Стив, бросая свои пожитки на верхнюю койку слева. – Нирвана.

Крис кивнул. Сокамерников пока не было, но их вещи аккуратно лежали в ящиках, стоящих прямо на нижних койках, – явная попытка указать вновь прибывшим их места.

В общем зале сидело человек пятнадцать. Кто‑то смотрел телевизор, подвешенный высоко на стене, кое‑кто собирал картинки‑загадки, части которых грудой лежали на шкафчиках.

Крис опустился на пластмассовый стул – здесь и стул можно было поставить в отличие от узкого прохода в режиме строгой изоляции. Стив сел напротив и забросил ноги на стол.

– Что скажешь?

Крис усмехнулся.

– Я бабушку родную продам, но больше в режим строгой изоляции не вернусь.

Стив засмеялся.

– Это точно. Все в жизни относительно. – Он потянулся к одному из шкафчиков и взял две коробки с настольными играми. – Все, что осталось, – пожаловался он. – В прошлом месяце кто‑то сжег «Монополию».

Крис громко засмеялся. Здесь полно преступников, а единственные оставшиеся игры – «Честный счет» и «Риск».

– Что смешного? – спросил Стив.

Крис потянулся за игрой, которую Стив держал в левой руке, – «Честный счет».

– Ничего. Ничего смешного, – ответил он.

Джеймс встал и пошел к сцене под оглушительные аплодисменты коллег. Гас подумала о том, как он замечательно смотрится на фоне темно‑красных стен столовой, как хорошо держит свой почетный знак.

– Это, – заявил он, размахивая наградой, – величайшая честь.

Больница «Бейнбридж мемориал» каждый год вручала собственную награду совместно с преподавательским составом соседнего медицинского университета. По всей видимости, обед призван был дать будущим врачам представление о том, в когорте с какими полубогами им предстоит работать. В этом году наградой удостоили доктора Джеймса Харта за его постоянный вклад в развитие больницы «Бейнбридж мемориал», хотя все присутствующие понимали, что Джеймса наградили только потому, что его фамилия оказалась в списке «Лучших врачей». К досаде организационного комитета, событие было уже запланировано, когда произошло неприятное недоразумение с сыном доктора Харта.

– И самое приятное в этой награде то, что мне дали время подумать, что же я скажу всем вам, – вещал Джеймс. – Мне сказали: что‑нибудь воодушевляющее. Поэтому я, наверное, начту с того, что извинюсь за то, что стал хирургом, а не министром. – Он подождал, пока стихнет вежливый смех. – Когда я был намного моложе, то искренне верил: если усердно заниматься и сдать бесчисленное множество экзаменов, я стану хорошим врачом. Но существует большая разница между опытным хирургом и хирургом практикующим. Раньше я думал, что суть офтальмологии заключается в том, чтобы распознать болезнь. Я осматривал людей, заглядывал им буквально в глаза… и не всегда видел перед собой людей. Оглядываясь в прошлое, я понял, как много пропустил. Я хочу предупредить тех из вас, кто находится в начале своей карьеры: врач призван лечить не болезнь, а пациента. – Он кивнул на заведующего хирургическим отделением. – Разумеется, я бы никогда не набрался этой мудрости без окружающих меня выдающихся коллег и удивительной больницы, в которой работаю. Я хотел бы поблагодарить своих родителей, которые в два года подарили мне набор «Юный доктор», своего наставника доктора Ари Грегаряна, который научил меня всему, что я знаю, и, конечно же, Августу и Кейт, которые научили меня тому, что проявлять заботу и терпение нужно не только на работе, но и дома.

Он вновь поднял награду. Присутствующие разразились аплодисментами.

Гас, нацепив на лицо улыбку, безжизненно аплодировала мужу. Он забыл упомянуть Криса.

Намеренно?

Голова закружилась. Гас встала. Джеймс не успел еще вернуться к столику, как она уже бросилась в дамскую комнату. Там она склонилась над раковиной, ополоснула прохладной водой руки, а из головы не шли слова Джеймса: «Я осматривал людей, заглядывал им буквально в глаза… и не всегда видел перед собой людей».

Она поправила платье, взяла сумочку, намереваясь прямо из дамской комнаты отправиться в вестибюль и попросить швейцара вызвать ей машину. Джеймс поймет, что она уехала, а к тому времени, как он доберется домой, она сможет выплеснуть свою злость и вновь обретет возможность с ним разговаривать.

Она резко распахнула деревянную дверь и чуть не налетела на Джеймса.

– Что случилось? – спросил он. – Тебе плохо?

Гас наклонила голову.

– Откровенно признаться, отвратительно, – ответила она, скрестив руки на груди. – Ты хотя бы понимаешь, что забыл упомянуть Криса в своей благодарственной речи?

Джеймс вспыхнул от смущения.

– Да. Я понял это, когда уже сошел со сцены, когда увидел, как ты выбежала из зала. Я всегда говорил: хорошо, что я не актер, а то обязательно забыл бы что‑нибудь чертовски важное, когда мне вручали бы «Оскар».

– Не смешно, Джеймс, – отрезала Гас. – Ты там учил человеколюбию этих… желторотых студентов, а сам не можешь проявить его у себя в доме. Ты намеренно не упомянул Криса. Не хотел, чтобы в час триумфа твое имя ассоциировалось с небольшим скандалом.

– Я сделал это ненамеренно, Гас, – заверил Джеймс. – Подсознательно? Возможно. Это другое дело. Да, если быть до конца откровенным, я не хотел, чтобы что‑нибудь омрачило мне праздник. Лучше пусть на меня показывают пальцем и говорят: «Ой, это лучший хирург‑офтальмолог на Северо‑Западе!», чем «Его сына судят за убийство».

Гас почувствовала, как кровь прилила к лицу.

– Отойди от меня, – велела она, пытаясь протиснуться мимо Джеймса. – Неудивительно, что ты здесь в своей тарелке. Все эти люди – такие же, как ты. Никто из них не упомянул имени Криса. Никто не спросил, как он себя чувствует, когда назначен суд, – ничего.

– И в чем моя вина? – удивился Джеймс. – Городок слишком маленький. Разве ты не понимаешь, Гас? Я такой же, как и эти люди. Если подобное может случиться со мной, кто даст гарантию, что завтра этого не произойдет с кем‑то из них?

Гас фыркнула.

– Джеймс, это уже произошло. И сейчас происходит. Что бы ты ни говорил – или просто молчал – ты не можешь просто отмахнуться от этого в надежде, что все уладится само собой.

Она уже почти спустилась вниз, когда услышала голос мужа, такой тихий, что ей показалось, в нем выплеснулась вся его боль.

– Не могу, – ответил он. – Но ты не можешь запретить мне попытаться.

Одной из многих вещей, которым Селена Дамаскус научилась за десять лет работы частным детективом, было то, что случайностей в этом мире не бывает. Часто случайности тщательно спланированы, просчитаны и организованы в пользу одной из сторон – все, разумеется, под покровом воли случая.

Любому желающему она могла бы ответить: нет никакого колдовства в работе детектива, требуется только здравый смысл и умение разговорить собеседника. С этой целью она разработала целую систему навыков, направленных на то, чтобы получить как можно больше информации за минимальное время. Она не чуралась пользоваться своим обаянием, своим телом, своим умом, чтобы проникнуть за закрытые двери, и если уж проникала внутрь, то не уходила, черт возьми, без чего‑то стоящего в клювике.

В тот день, когда Селена запланировала встретиться с Майклом Голдом, она проснулась в четыре часа утра. Надела джинсы и белую футболку и стала поджидать в своей машине на проселочной дороге, примыкающей к Лесной ложбине, пока в начале шестого от дома Голдов не отъедет грузовичок Майкла. Разумеется, к настоящему моменту Селена уже знала, что у Майкла собственная ветеринарная практика и занимается он в основном крупными животными. Знала, что он водит полноприводную «тойоту». Знала, что когда он останавливается выпить кофе по дороге к первому пациенту, то добавляет в напиток молоко, но не кладет сахар.

Селена незаметно тронулась за грузовичком Майкла – задача непростая, поскольку в столь ранний час машин на дороге не было. Когда он свернул к ферме «Семь акров», она проехала мимо, остановила машину метрах в восьмистах дальше по дороге и поспешила назад, на сладкий запах сена и лошадей, к видневшемуся вдали полю.

Селена несколько дней следила за Майклом и узнала, что он начинает рабочий день на конюшне, смотрит, как обстоят дела в целом, а не только осматривает больное животное. Сегодня утром сюда вызвали и кузнеца – невиданная удача, поскольку крепкий мужчина, выстукивающий подкову, решит, что она помощница ветеринара, а ветеринар подумает, что она помогает кузнецу. Она улыбалась всем встречным – тут жизнь так и кипит, в такую‑то рань! – и обнаружила Майкла в одном из загонов, склонившегося над передней ногой гнедой кобылицы.

Услышав шаги, Майкл опустил копыто на солому.

– Не вижу никаких следов нагноения, Генри, – бросил он через плечо. – Ох! – Он поднялся и отряхнул руки. – Простите, я принял вас за Генри.

Селена покачала головой.

– Ничего страшного. Вам помочь?

– Сам справлюсь. Вы Генри случайно не видели?

– Нет, – честно ответила она. – Но если увижу, скажу, чтобы подошел к вам.

И прежде чем он успел что‑нибудь спросить, исчезла в конюшне.

Она намеренно избегала Майкла целый час, пока он не попрощался за руку с мужчиной, который вывел из конюшни гнедую лошадь, и не направился к своей машине. Она остановилась у забора рядом с его грузовиком и улыбнулась, когда он помахал рукой и начал складывать свои инструменты.

– Вы доктор Голд? – спросила Селена.

– Да, – ответил Майкл, – но только в официальных документах. Пациенты зовут меня Майкл.

– Трудно представить, чтобы ваши пациенты вообще могли изъясняться человеческим языком, – пошутила Селена.

Майкл засмеялся.

– Ладно, тогда их хозяева.

– У вас есть минутка, чтобы поговорить? – продолжала Селена.

– Разумеется. Речь пойдет об одной из лошадей на ферме?

– Честно признаться, – сказала Селена, – речь пойдет о Кристофере Харте.

Майкл побледнел, и она заметила испуг на его лице, который он попытался скрыть.

– Вы журналистка? – наконец спросил он.

– Я детектив, – призналась Селена. – Меня наняла защита.

Майкл хмыкнул.

– Неужели вы думали, что я захочу с вами разговаривать?

Он протиснулся мимо нее, открыл дверцу грузовичка и запрыгнул внутрь.

– Нет, не думала, что захотите! – выкрикнула Селена. – Я просто подумала, что вам это необходимо.

Он опустил стекло, поскольку дверцу уже захлопнул.

– Что вы имеете в виду?

Она пожала плечами.

– Я наблюдала за тем, как вы работаете. И мне трудно представить, что человек, который преодолевает такие расстояния, чтобы спасти жизнь животного, захочет намеренно сломать жизнь человеку. – Она помолчала, следя за сменой эмоций на лице Майкла. – Понимаете, именно это может произойти.

Майкл Голд, играя желваками, посмотрел на Селену. Она положила руку ему на плечо.

– То, что произошло с вашей дочерью, ужасно и трагично. Никто со стороны защиты не приуменьшает вашу потерю.

– Не думаю, что я тот человек, к которому вам стоило обратиться, – сказал Майкл.

– Ошибаетесь, – возразила Селена. – Вы именно тот, с кем я должна была поговорить. Я хочу задать вам, отцу Эмили, вопрос: захотела бы ваша дочь, чтобы Крис принимал участие в этом шоу? Поверила бы она, что он мог ее убить?

Майкл провел большим пальцем по кромке руля.

– Мисс…

– Дамаскус. Селена Дамаскус.

– Лучше просто Селена, – заключил он. – А не выпить ли нам по чашечке кофе?

Закусочная, куда ее повез Майкл, больше напоминала придорожное кафе: здесь было битком здоровяков в красных фланелевых бейсболках, измазанных сажей. Их железные кони выстроились на парковке, словно длинные клавиши ксилофона.

– Тут не до кулинарных изысков, – заметил Майкл, извиняясь, и прошел в кабинку в глубине ресторана.

Он, как показалось Селене, нервно теребил солонку с перечницей в ожидании, пока официантка принесет две белые керамические чашки, наполненные горячим кофе.

– Осторожно, – предупредил он, когда Селена поднесла чашку к губам, – очень горячий!

Селена сделала малюсенький глоток и поморщилась.

– И едкий, как электролит, – заметила она. Поставила чашку и положила ладони на стол, по обе стороны блокнота и ручки. – Так как?

Майкл глубоко вздохнул.

– Я должен знать, – сказал он, – наш разговор не записывается?

– Я же вам говорила, доктор Голд. Я не журналистка. У меня нет диктофона.

Он, казалось, удивился.

– Тогда зачем вам со мной говорить?

– Потому что назначен суд, – негромко произнесла Селена. – Для нас очень важно знать, что вы собираетесь говорить в суде.

– Да? – удивился Майкл. Ему явно не приходило в голову, что его потянут в суд в качестве свидетеля, выплескивать свою скорбь перед присяжными. – Кто‑нибудь узнáет о нашем разговоре?

Селена кивнула.

– Адвокат со стороны защиты, – ответила она. – Крис.

– Это нестрашно, – сказал Майкл. – Я просто… Как бы вам это объяснить? Я не хочу, чтобы думали, что я переметнулся на другую сторону.

– Не понимаю, о чем вы! – удивилась Селена. – Я всего лишь хочу задать пару вопросов о вашей дочери и ее отношениях с Крисом. Вы не обязаны отвечать, если почувствуете неловкость.

– Хорошо, – через мгновение ответил Майкл. – Задавайте.

– Вы знали, что ваша дочь склонна к самоубийству?

Майкл вздохнул.

– Ого! С места в карьер, да? – Он покачал головой. – Понимаете, получается замкнутый круг. Если я признáюсь, что она была склонна к самоубийству, я признáю то, что на самом деле не хочу признавать. Дело в том, что я не могу решить: я не верю в самоубийство дочери, потому что… понимаете, это же «Самоубийство», с большой буквы «С»… или потому что я не хочу признавать очевидного. – Он прикусил губу. – Но если я скажу, что Эмили не была склонна к самоубийству, как же тогда объяснить, почему она мертва?

Селена терпеливо ждала, отлично понимая, что пока он не дал окончательный ответ: что он не винит Криса. Майкл вздохнул.

– Я не знал, что она была склонна к самоубийству, – наконец он признался. – Но я не уверен: то ли я просто не знал, куда смотрел, то ли моя дочь вообще не хотела сводить счеты с жизнью.

– Она могла свободно прийти и обсудить с вами свои проблемы?

– Могла бы, – ответил Майкл, оставив у Селены впечатление, что дочь к нему за помощью не обращалась.

– К кому еще, – настаивала Селена, – Эмили могла бы обратиться за помощью?

– Скорее к Мэлани, чем ко мне. – Он печально улыбнулся. – Похоже, все девчонки такие. Иногда, когда она злилась, то запиралась у себя в комнате и рисовала три‑четыре картины, пока не успокаивалась.

Поколебавшись, он покачал головой.

– Что? – подстегнула его Селена.

– Я хотел сказать: разумеется, она бы обратилась к Крису. Но потом решил, что не стоит этого говорить.

– Для вас не было секретом, что у вашей дочери и Криса была связь? – уточнила Селена.

– Связь? – переспросил Майкл, словно пробуя это слово на вкус. – Можно и так сказать.

– А как бы сказали вы?

Он улыбнулся.

– Они были двумя сторонами одной монеты. Временами, пока дети росли, я даже забывал, что Крис мне не сын.

– Похоже, они много времени проводили вместе.

– Я бы сказал, они были неразлучны.

– Слишком сильно сказано для первой влюбленности, – заметила Селена.

– Это не было первой влюбленностью, – возразил Майкл. – По крайней мере, никто так не воспринимал их отношения. И никто бы не удивился, если бы после колледжа они поженились.

– Вы полагаете, именно этого хотела Эмили?

– Да. И Крис. Черт! Если уж говорить откровенно, и все мы, родители.

Селена сделала пометку: «Вместе из любви? Или пытаясь оправдать родительские ожидания?»

– Защита была бы вам очень благодарна, если бы вы разрешили мне заглянуть в комнату Эмили.

Мало шансов на успех, но в комнате девочки, Селена знала, могло находиться множество ключей, которые бы пригодились защите: фотографии за зеркалом, любовные записки, хранящиеся в шкатулке для украшений, блокноты, исписанные именем Криса.

– Я не могу, – ответил Майкл. – Даже если бы я… моя жена никогда бы не поняла. – Он провел пальцем по краю чашки. – Понимаете, Мэлани… ухватилась за этот суд. Иногда я смотрю на нее и жалею, что не могу так, как она. Жалею, что не могу забыть. Ох, полгода назад мы все шутили, где будем отмечать свадьбу… Понимаете, я пытался ради Эмили, но у меня не выходит отмахнуться от прошлого.

Селена держала язык за зубами – благоприобретенная уловка сыщика, чтобы разговорить собеседника.

– Понимаете, я опознавал тело Эмили в больнице. Но еще утром я видел ее за завтраком, потом она выбежала на улицу, когда посигналил Крис, – он заехал за Эмили, чтобы отвезти ее в школу. Я видел, как он поцеловал мою дочь, когда она села в машину. Эти два воспоминания не укладываются у меня в голове.

Селена пристально вгляделась в его лицо.

– Вы верите, что Крис Харт убил вашу дочь?

– Я не могу ответить на этот вопрос, – сказал Майкл, опустив глаза. – Если бы верил, первым бы оградил от него свою дочь. Никто не любил Эмили больше, чем я. – Он поднял глаза. – Может быть, только Крис.

Селена склонила голову.

– Вы разрешите побеседовать с вами еще раз, доктор Голд?

Майкл улыбнулся, чувствуя, как груз упал с плеч.

– С удовольствием, – ответил он.

Минуту Мэлани стояла на пороге комнаты дочери, глядя на обитую панелями дверь. Даже сквозь толстый слой краски было видно глубоко вырезанное ножом предупреждение «НЕ ВХОДИТЬ».

Эмили, наверное, было лет девять, когда она нацарапала это послание на двери универсальным ножом, за что и была наказана. Во‑первых, за порчу двери, а во‑вторых, за то, что взяла опасный инструмент из ящика письменного стола Майкла. Если память Мэлани не подводила, она заставила дочь самолично перекрашивать дверь. Но даже если стереть слова, их смысл не исчезнет, и с того дня ни Майкл, ни Мэлани не входили в комнату дочери без стука.

Чувствуя себя глуповато, Мэлани подняла сжатую в кулак руку и дважды постучала, а потом повернула ручку двери. Насколько она знала, Майкл тоже не заходил в комнату дочери. Последней тут была полиция, неизвестно что искала. В любом случае, Мэлани не думала, что полицейские что‑то отсюда забрали. Фотографии Криса до сих пор висели на зеркале над комодом, рукава его спортивной куртки продолжали обнимать подушку на кровати – Эмили говорила, что она пахнет Крисом. Книга, которую Эмили читала на урок английского, лежала открытой, обложкой вверх, на ночном столике. Выстиранная одежда, которую Мэлани отдала дочери, чтобы та убрала в шкаф, так и лежала на краю письменного стола.

Мэлани вздохнула, взяла сверху первую вещь и стала раскладывать все по ящикам. Потом встала в центре комнаты и огляделась, пытаясь решить, что делать дальше.

Она еще не была готова уничтожить следы того, что всего несколько недель назад здесь жила – спала и дышала – Эмили. Но были в этой комнате предметы, наличие которых она больше не могла выносить.

Мэлани стала срывать с зеркала фотографии Криса. И гадала: «Любит, не любит». Собрала снимки в кучу, положила на кровать, потом взяла с подушки куртку, свернула в клубок. Аккуратно отклеила липкую ленту от шаржа, который висел на двери шкафа и на котором были изображены Эмили с Крисом, и тоже добавила к сложенному на кровати. Потом, довольная делом рук своих, огляделась, чтобы найти, во что это все упаковать.

Если бы Мэлани не потянулась за одной из пустых обувных коробок за платяным шкафом, то никогда бы не заметила дыру в штукатурке. Она стояла на коленях и на ощупь искала коробку, когда почувствовала, как рука проходит сквозь стену.

На ум тут же пришли крысы, жуки и летучие мыши, но она с облегчением обнаружила, что ее пальцы нащупали единственный предмет – что‑то твердое, и оно не двигалось. Она вытащила книгу в тканевом переплете. Книга упала и раскрылась, явив знакомый аккуратный почерк Эмили.

– Вот уж не думала, что она продолжает хранить дневник, – пробормотала Мэлани.

Когда Эмили была младше, она вела дневник, но уже несколько лет Мэлани не видела, чтобы дочь делала в нем записи. Мэлани открыла последнюю страницу, потом вернулась на первую и поняла, что записи совсем свежие. Дневник начат чуть больше полутора лет назад, последняя запись сделана за день до смерти Эмили.

Чувствуя себя очень некомфортно, Мэлани начала читать. Многие записи рассказывали о произошедшем за день, но некоторые предложения так и бросались в глаза.

Иногда мне кажется, что я целуюсь с родным братом, но как ему сказать об этом?

Я должна посмотреть Крису в глаза, чтобы понять, что я должна чувствовать, но потом я остаток ночи корю себя за то, что этого не сделала.

Мне опять приснился этот сон. Тот, от которого я чувствую себя нечистой.

Какой сон? Мэлани перелистала несколько страниц назад, потом вперед. И прежде чем смогла найти упоминание об этом сне, поймала себя на том, что читает о ночи, когда ее дочь утратила невинность.

Эмили впервые занималась любовью на том самом месте, где ее убили.

Мэлани прочла дневник от корки до корки, потеряв счет времени. У нее опустились руки, когда она дошла до последней страницы, записи, которую сделала Эмили в день смерти.

Если я расскажу ему, он женится на мне. Все просто.

Она имела в виду ребенка. Это было ясно, даже если именно это слово на странице и не упоминалось. Значит, седьмого ноября, когда была сделана запись, Эмили еще не рассказала Крису, что беременна. Как и не призналась своим родителям.

Барри Делани строит свое обвинение против Криса на этом ребенке: он хотел убить Эмили, чтобы избавиться от ребенка. Но как он мог избавиться от ребенка, о существовании которого даже не знал?

Мэлани, чувствуя слабость, закрыла дневник. Ее разум требовал возмездия, она так пылала справедливым гневом, что не заметила, что в дневнике Эмили не сказала «прощай».

Мэлани собрала фотографии Криса, которые сорвала с зеркала, завернула в куртку и завязала узлом. Потом спустилась вниз с дневником под мышкой и с курткой в руке. Прошла в бывшую гостиную, где не было никаких гостей, а находился единственный в доме камин.

За все годы жизни в этом доме они разжигали его раза четыре. В кухне была дровяная печь, поэтому камин казался излишним, особенно в комнате, где стояла неудобная мебель времен королевы Анны, доставшаяся Голдам от одного из забытых родственников. Мэлани опустилась на колени и разбросала снимки на железной решетке, а куртку положила наверх. Принесла из кухни коробок спичек, развела огонь и стала наблюдать за тем, как пламя лижет фотографии Криса, прячется в складках спортивной куртки, а потом вырывается высокими голубыми языками. Следом она бросила на решетку дневник и, скрестив руки на груди, смотрела, пока переплет не покрутило, а страницы не превратились в пепел.

– Мэлани!

Вернулся с работы Майкл, по дому раздавались его шаги. Наконец он вошел в небольшую, редко посещаемую гостиную. Сначала взглянул на тлеющий камин, потом на жену.

– Что ты делаешь?

Мэлани пожала плечами.

– Я замерзла, – ответила она.

Date: 2015-07-17; view: 303; Нарушение авторских прав