Дмитрий Игоревич Шпаро. 2 page

Дует ветер, иду последним. Мне надо остановиться, и я кричу: «Толя, не ждите, я догоню». Без рюкзака по какому-то зеленоватому коридору спускаюсь в колодец — ни поземки, ни ветра, но какой стылый воздух, как холодно и жутко, хоть бы эта ловушка в трехметровой толще льда не захлопнулась. Снова иду, на лбу выступил пот. Отчего? Поставив лыжные палки впереди себя, опираюсь на них всем телом. В висках стук, в голове тяжесть, и не хватает воздуха. Ребята далеко, но они обернутся и остановятся. Я снял рюкзак, низко наклонился, почти сложился вдвое и глубоко засунул пальцы в рот... Через несколько минут все повторилось. Потом еще раз, и стало легче: ушла тяжесть, вернулись силы, на душе повеселело. Казалось, что организм вытолкнул из себя яд, и хотелось похвалить его за это. На привале догнал парней и тогда понял, что чувствую себя все-таки неважно. Вадим дал мне таблетки и предписал голод. Вечером как компенсацию за несъеденный ужин мне предлагали и шоколад, и галеты, и сухарь — что хочешь; но все это, столь драгоценное в предыдущие дни, казалось невкусным, ненужным.

На следующий день я должен был дежурить — мы делаем это по очереди, но Юра предложил освободить меня. Собственно, дело не в болезни, аргументировал он, а в том, что, разговаривая с базами и Москвой, я ежедневно сплю меньше других. И чем ближе к полюсу, тем эта дополнительная нагрузка становится все большей. Юру поддержал добряк Рахманов и наш арбитр — Мельников. Честно говоря, я не знал, как мне быть. С одной стороны, обязанности дежурного отнимают у меня время. Вообще-то я люблю готовить, люблю кормить ребят, дежурство — редкая возможность реально заботиться о товарищах, люблю чистить кастрюли, люблю видеть результаты: друзья довольны, наелись, спят, примуса горят хорошо, кастрюли чистые. Встать на час раньше раз в неделю не проблема. Но траты времени... С другой стороны, вроде бы я перекладываю неприятные обязанности на ребят, так ведь можно дойти до многого — облегчить рюкзак, к примеру. Начальник несет на 10 килограммов меньше других — неплохо, а? Юра — штурман, Толя — радист, я начальник. Чьи функции важнее или труднее? Почему льготы предоставляются мне, а не им? Или, может быть, дело просто в том, что я слабее их и хуже справляюсь со своими обязанностями? Хмелевский — отличный штурман, Мельников — прекрасный радист, Шпаро — средний начальник, и, чтобы он лучше работал, ему делают поблажки. Все это вертелось в моей голове. Можно было сделать так, как я делал всегда, — отрезать дорогу себе, сказать вслух, что я буду дежурить, тогда уж никуда не денешься. Сколько раз в своей жизни именно так — быстро и иногда опрометчиво — я заставлял себя и других трудиться сверх нормы, тренироваться сверх нормы (правильно ли говорить: «сверх нормы», кто ее устанавливает — эту норму?).

Легко было сказать: сегодня я дежурю, разговор окончен. Но что-то меня останавливало от этого быстрого и простого решения. Мое время все-таки в нынешней ситуации весило на весах нашего общего дела больше, чем время моих друзей, И конечно, равные рюкзаки и равные обязанности в отношении дежурства — это вовсе не одно и то же. Изначальная идея нашего путешествия — тяжелый рюкзак и лыжи. А приготовление еды, возведение мачты для антенны, установка палатки, связь с миром, корреспонденции в газеты — все это дела, которые могут распределяться.

Я выбрал вариант более сложный для себя и более полезный для группы. Я согласился не дежурить. Правильно ли я поступил?

В фильме «Красная палатка» идет суд над Умберто Нобиле, который первым улетел со льдины. Он оставил товарищей, но и оправдание у Нобиле было сильным — казалось, что только он может организовать спасение. Пятьдесят на пятьдесят — так оценивает Амундсен все «за» и все «против». Пятьдесят на пятьдесят... Но Амундсен задает Нобиле последний вопрос: «Думали ли вы, генерал, о теплой ванне в Кингсбее?» Пораженный Нобиле отвечает: «Думал». — «Это тот пятьдесят первый процент, который нарушает равновесие. Вы виновны».

Меня судить не за что, на месте Нобиле я остался бы в лагере, но, если бы Амундсен спросил меня: «Думали ли вы, командор, о том, как противно бояться проспать, как тоскливо по утрам вылезать из мешка, когда все еще спят, и как страшно дотрагиваться больными пальцами до металлических примусов?» — я сказал бы: «Думал». И тогда прозвучал бы, наверное, тот же вердикт, что и в фильме: «Виновен...»

...Первый раз мы зафиксировали южный дрейф еще около архипелага Де-Лонга. Вечером Хмелевский и Рахманов взяли теодолитом азимуты крайних мысов острова Генриетты и утром повторили наблюдения. За ночь лагерь сместился к югу на 2 километра. За сутки отдыха 31 марта мы уплыли на юг на 6 километров. Это были бесспорные цифры. По поводу же скорости лыжного движения к северу что-либо точно сказать трудно. Среди нас есть оптимисты и пессимисты, однако из-за того, что мы не знаем ежедневного дрейфа льдин, по которым идем, кто прав — неизвестно. В один из недавних дней все сошлись на том, что мы пробежали не меньше 30 километров. Штурманы вычислили координаты, и снова выяснилось, что 6 километров потеряно. Склокин с СП-24 сообщил, что станция за 4 дня ушла на юг на 20 километров. Такие вот бесконечно обидные сведения о дрейфе.

— Хотели подкатиться, а пробуксовали, — говорит Рахманов. — Будто идем вверх по эскалатору, а он движется вниз.

Сетования Володи относятся не только к конкретной неудаче, а ко всему первому месяцу движения. Все же мы верим, что дрейф изменится и наши московские надежды «подкатиться» на льдах от архипелага Де-Лонга к Северному полюсу еще оправдаются.

На днях говорил с начальником СП-24 Игорем Константиновичем Поповым. Мы прощались, когда Рахманов попросил:

— Спроси, почему СП-24 идет к нам?

— Я как раз занимаюсь вопросами дрейфа, — ответил Попов. — Объяснений этой аномалии у меня нет. Но скоро дрейф станет попутным. Вот сейчас ветер заходит на запад, еще немного подвернет и станет южным. Станет вашим помощником.

Ветер южным пока не стал. Вечером 11 апреля в полевой дневник дежурный записал координаты лагеря: 80°51' с. ш., 156°50' в. д. и координаты СП-24, переданные Склокиным: 80°47' с. ш., 147° в. д. Это значило, что после обеда мы прошли широту жилой льдины.

Считалось, что, возможно, мы зайдем в гости к полярникам — они были всего в 160 километрах от нас, однако уже 31 марта мы радировали: «Выход на СП реален, но нецелесообразен с точки зрения достижения полюса, которое отодвинется на семь дней».

О радиосвязи. Когда беру в руки микрофон радиостанции, я никогда не думаю о том, что меня слушают десятки чужих людей, что наши переговоры с базами и Москвой записываются на множество магнитофонов. Иногда Лабутин меня одергивает: «Нас слышат», а я отвечаю: «Пусть». Однажды я насмешил весь полярный свет, объявив в эфир: «Сейчас у меня будут секретные переговоры с Лабутиным, прошу всех уйти со связи». Это так мне сказал Лабутин: «Ты насмешил всех», но сам я был уверен, что большинство радиолюбителей после моей просьбы отложили наушники и выключили магнитофоны.

Некоторые слова мы заранее зашифровали: смерть участника, болезнь, человек потерялся; у Лабутина есть система, позволяющая кодировать любые сообщения, но к ней мы пока не прибегали. Когда я надеваю наушники и ставлю на колени нашу «Ледовую», меня не покидает ощущение, что в эфире наши союзники, что им я могу и должен доверять, а они не только сердечно желают нам успеха, но и помогают во всем.

В личный дневник Мельников на днях записал: «Связь — моя трудность и моя радость. Начинаешь работать, и радиостанция жжет руки — они прилипают к ней. Чуть потеряешь бдительность, и губы примерзают к микрофону. Но стоит включить станцию и назвать позывной U0K — Советский Союз, Арктика, Комсомол, как сразу становится теплее. В эфире, кроме наших базовых радистов, уже ждут друзья-радиолюбители, помогающие нам обеспечить надежную связь».

Вот отрывки из радиожурнала Мельникова за 11 и 12 апреля: «Работники Тиксинской гидрометеообсерватории, ведущие исследования в центральном секторе Арктики, хорошо представляют те очень сложные и порой, казалось бы, непреодолимые препятствия, с которыми семеро парней ведут настоящую борьбу. Мы абсолютно уверены в том, что героизм и мужество, постоянно проявляемые вами, обеспечат благополучный исход исторического перехода остров Генриетты — Северный полюс, воспитательную ценность которого трудно переоценить. Ваш поход еще раз со всей яркостью показывает, что и в наши дни есть место подвигу. Коллектив обсерватории принял решение включить в свой состав участников маршрутной группы на период проведения Ленинского коммунистического субботника и отработать за них семь человеко-дней. Просим согласия. Счастливого вам пути. Толстых ровных льдов с северо-западным дрейфом. В. С. Головин».

От Снегирева: «Необходимо подготовить материалы для «Правды» и «Советской России».

Приятно получать радиограммы, но радиосвязь, главным образом передача, становится довольно обременительной. После того как к Рахманову поступила индивидуальная просьба написать материал в газету «Социалистическая индустрия», раздраженный штурман записал в дневник: «Вечером из-за связи ложимся не раньше 23 часов. Все пишут радиограммы в разные газеты, организации и прочее без конца. Так долго продолжаться не может».

Вчера на четвертом послеобеденном переходе подошли к полынье шириной 600 метров. Разделились, чтобы сделать разведку. Шишкарев, Мельников и я отправились налево, остальные направо. Кругом царствовал хаос воды и льда, на пути лежали прихотливые каналы и великанские льдины, словно навороченные какими-то адскими силами. Мы прыгали, карабкались, поддерживали и подстраховывали друг друга, старались как можно быстрее продвигаться на запад, однако справа от себя видели все то же: белую бахрому ломающихся тонких льдинок у берега, мышиного цвета лед на периферии разводья и черную воду в середине. Ширина полыньи увеличилась, подходы к ней были невероятно трудными и, сколько мы ни вглядывались, никаких поворотов — наша туманная долина уходила строго на запад.

Вернулись из разведки. Решили поставить лагерь и ждать утра. Возможно, придется наладить переправу с лодками, и поэтому мы попросили Лабутина и Склокина, как и в первые два дня пути, работать в аварийном режиме связи.

К вечеру температура понизилась. Лед, покрывающий края разводья, ломался, кусочки его — плитки — лезли одна на другую, и на берегу быстро рос маленький живой вал, при этом раздавался непрерывный и громкий треск.

Красное низкое солнце на севере, черная дымящаяся лента воды и белые, будто фарфоровые, поля представляли собой необыкновенный пейзаж. Однако красный конус палатки, черный столбик мачты антенны из лыжных палок и фигурки людей в синих блестящих пуховках казались не менее необыкновенными. Существовала какая-то очевидная и в то же время удивительная гармония между непознанными дрейфующими льдами и людьми, которые чувствовали себя на них вполне уверенно.

За прошедшие две недели не раз возникал разговор — нужны ли лодки: малютка, весящая 1,7 килограмма, и большая — 12-килограммовая. Все, за исключением Шишкарева, провели в них немало времени в 1972 и 1976 годах. Возможно, именно поэтому глазным противником плавсредств оказался Василий. Его аргументы были такие: ваш опыт относится к прибрежным районам, в центральной части океана весной вполне можно обойтись без лодок. Пири, например, не имел их. И правда, знаменитый американец, подходя к воде, дожидался, когда она замерзнет. Однако его путешествия заканчивались в холодном апреле, мы же придем на полюс в конце мая — на мороз рассчитывать не приходится. Сам Пири писал: «Мы радуемся сильному холоду... повышение температуры и легкий снег всегда означают открытую воду, опасность, задержки». Но могут ли пространства открытой воды, которые трудно обойти, встретиться в открытом океане и долговечны ли они? Исчерпывающего ответа, к сожалению, нет... Интересны свидетельства Пири: «Появление полыней нельзя ни предсказать, ни рассчитать». По пути на север они препятствуют дальнейшему продвижению, на обратном пути могут отрезать путешественника от суши и жизни». Казалось, что полынья, лежащая перед нами, решает спор. Ребята вроде бы единодушны — да, лодки нужны, несли их не зря, но Василий стоит на своем:

— Полынья доказывает, что лодки не нужны.

Действительно, вода замерзает. А будь сейчас потеплее?

Наша стратегия — ежечасное продвижение вперед; на собаках можно делать зигзаги, объезжая препятствия, нам это не под силу. Я не говорю о том, что лодка — существенная мера обеспечения безопасности.

Второго апреля, вспоминая старт экспедиции, Василий сказал мне:

— Когда завис вертолет и ты побежал к нему, я подумал, что ты меня отправишь обратно.

Я удивился:

— Шутишь?

— Нет, Я даже спрятался за ребят, чтобы ты меня не увидел.

Неужели бывает настолько разное восприятие? Мне даже отдаленно не приходила мысль отослать Василия. И сейчас, слушая Шишкарева, я снова, как тогда, поразился; но ничего не поделаешь, только грустно на душе оттого, что люди не всегда хорошо понимают друг друга.

Проклятая полынья! Ты появилась некстати: мы только на 81-м градусе, через три дня сброс, который, по московским планам, должен быть значительно севернее.

Ночью -36°, в 7 утра -28°. Солнце светит сквозь низкую облачность. Собираемся не спеша. Леденев и Хмелевский отправились на разведку по нашим вчерашним следам — всем кажется, что на западе берега сдвинулись. Ветерок восточный, посвежел — 5 метров в секунду, лед шуршит. Возле берега толщина льда 6—8 сантиметров.

— На 2—3 сантиметра стал толще, — говорит Рахманов.

Утешительных известий разведчики не принесли; надо надувать лодки. С шелковым оранжевым челноком Рахманов удаляется от берега метров на 30, он уверен — лед выдержит.

Я не чувствую ситуации, не знаю, как быть, ребята принимают решение — очень хорошо, я присоединяюсь к нему. Впереди без рюкзака, держа под мышкой челнок, скользит Рахманов, за ним трое волокут по льду большую лодку: Леденев справа, Хмелевский слева, Давыдов впереди. Они несут рюкзаки.

Слева побежала трещина. Хорошо видно, что вместо плавных непрерывных движений вперед Леденев вдруг сделал несколько мелких шажков вправо. Но если он все-таки продолжал двигаться вперед, то Юра, которого неожиданно потащило вбок, уже не мог идти прямо и, догоняя лодку, засеменил, невольно прорубая металлическим кантом своих лыж мягкий молодой лед. Под лодкой побежала трещина, и тотчас Хмелевский провалился. Ухватившись за заднюю банку, он повис по пояс в воде. Юру стали вытаскивать, и с его ноги соскочила лыжа.

Мне казалось, что все произошло из-за Леденева. По-моему, ему следовало идти прямо, а не сбиваться вправо, ставя тем самым Юру в безнадежное положение. Но на берегу рассуждать легко, а там, на льду, и трудно, и опасно, и страшно; я старался ничего не говорить и без того огорченным товарищам.

«Зря взяли рюкзаки, — рассуждали парни. — Сначала надо было разведать до конца путь».

«Напрасно доверились интуиции Рахманова, который один из нас по-настоящему испробовал лед, — думал я. — Теперь он, считая себя виноватым, уже не будет проявлять инициативу».

Юра проглотил столовую ложку спирта — единственная выпивка на маршруте. Думаю, что он сделал это для того, чтобы взбодриться.

Все, по-моему, настроились ждать лучших времен, уж очень широкая полынья, никак с берега не увидишь, что там в центре. После крушения найдутся ли храбрецы повторить попытку?

Я вылез из палатки, пошел к берегу и, забравшись на торос, старался оценить перспективы. Вот она, дорожка на ту сторону — участки самого светлого ниласа^[45], иногда разъединенные узкими черными перемычками, но все же единое целое. Можно идти.

До чего же досадно. Я чувствовал, что надо пробовать еще раз, но распорядиться: «Иди, Рахманов» — не мог. Он только что натерпелся, был подавлен неудачей и своей придуманной виной. Идти стоит, только веря в успех, бесстрашно. Рахманов, Леденев, Давыдов, Хмелевский — любой из них пойдет, но без желании, с сомнениями. Шишкарев? Я не понимал его, ни о чем не хотел просить. Для себя я исключал роль разведчика — начальник должен быть на берегу и видеть всех.

Рядом оказались Рахманов и Шишкарев. Оба, похоже, делали то же, что и я, — искали путь.

— Дима, попробуем еще раз, — сказал Рахманов извиняющимся голосом. — Сперва сделаем разведку без рюкзаков, пойдем с большой лодкой.

— Это было бы отлично, но кто пойдет?

— Я пойду, — вмешался Василий.

— Ты?

— С лодкой, наверное, можно идти.

— Давайте. Вот отсюда, чуть сбоку, хорошо виден путь. — Я показал обоим дорожку из крепкого льда, которую они уже разглядели сами. — Но лед двигается, и надо действовать быстро. Раз мы решили, собирайте рюкзаки, берите большую лодку и вперед, а мы пока свернем лагерь.

Побежали к палатке. Именно побежали. Мы трое, уже спаянные единым порывом, должны были объединить остальных. Для ребят новость была совершенно неожиданной, но возражать или сомневаться никто не стал — все видели, что решение принято. В душе я прямо-таки молился на Рахманова, удивлялся Шишкареву и благодарил его.

В 17.00 ребята надели спасательные жилеты и тронулись в путь. Дойдя до противоположного берега, вернулись. Второй рейс сделали, положив один рюкзак в маленькую лодку, которую тащили за собой. Такой способ оказался неудачным, ребята сильно устали и в третий раз пошли смелее: Леденев и Шишкарев впереди с рюкзаками, волоча большую лодку, а сзади Рахманов — тоже с рюкзаком и маленькой лодкой в руках. Вернулся один Василий с двумя лодками. Сделали еще два рейса, причем очень спешили, так как подвижка усилилась и узкая трещина у северного берега превратилась в канал. Все тревожились, что лед поломается и тогда снова возникнут проблемы.

В 19.00 закончили переправу, уложили лодки и успели сделать еще один переход. Настроение у всех, даже у Юры, было прекрасным. Свой мокрый верхний костюм из плащ-палатки он выбросил и теперь щеголял в красном: в капроновых штанах и анораке.

Опростоволосился Мельников — переправились-то все семеро, а он требовал отправиться с лодками на ту сторону еще один раз. Себя не посчитал, а стоящий колом на льду костюм Хмелевского издали принял за человека. Все весело подтрунивали над Толей.

2 мая. У Хмелевского много работы — он главный штурман и считает себя ответственным за точный выход на Северный полюс; он следит, чтобы все были сыты и продуктов хватало до сброса; как научный руководитель Юра контролирует выполнение всеми участниками научно-практических заданий, которые мы получили и стремимся педантично исполнить; наконец, пишет корреспонденции для газеты «Правда». У Хмелевского несколько тетрадей: штурманские и по питанию. Алгоритмы записей и вычислений составлены им загодя, и поэтому, когда Юра заполняет свои журналы, создается впечатление, что никаких слов он не пишет, а только цифры и знаки арифметических действии. Жизнь у Хмелевского непростая, потому что в ней есть понятие «надо», но нет понятий «удобно» и «неудобно», то есть он полностью пренебрегает личными удобствами и неудобствами.

Многие обязанности распределены между нами. Володя Рахманов изучает льды. Мельников описывает ледовые препятствия и способы их преодоления. Шишкарев хронометрирует действия группы и выполняет простейшие гидрометеорологические наблюдения. Давыдов следит за нашим здоровьем и под нажимом научного руководителя и начальника выполняет научную медицинскую программу. Леденев отмечает особенности эксплуатации снаряжения и одежды. В связи с программой «Выживание на дрейфующих льдах» передо мной тоже стоят небольшие задачи — фиксировать кризисные, аварийные ситуации и действия группы в них...

Самое изнуряющее препятствие, конечно, торосы. Падения ужасны главным образом тем, что после каждого приходится снимать, а потом надевать рюкзак. Влезть под рюкзак, когда он весит больше сорока, трудно, сил на эту операцию уходит много, и часто на десятиминутных привалах ребята ищут ледяные «полочки», на которые можно было бы поставить рюкзак, не стаскивая его с плеч, а потом, после привала, сразу пойти с ним. Кажется, только мы с Юрой не прибегаем к подобным ухищрениям, и оба, наверное, исходим более из философской, чем практической позиции: проще не сосредоточиваться на поисках полочки, а в очередной раз вскинуть на спину тяжелый груз. К тому же эти удобные бугры, карнизы, шишечки или что-либо другое, годящиеся как подставка для рюкзака, — дело случая, и иной раз бывает досадно смотреть на то, как самую удобную полочку занимает тот, кто быстрее до нее добрался.

«Торосы — изощренная пытка, — говорит Вадим. — Выкручивают сразу и ноги, и ступни, и руки». Однажды он буквально потряс всех, сказав, что планирует количество падений, а точнее — сколько раз за день придется надевать рюкзак.

— Надевать рюкзак для меня — чистая мука, — объясняет Давыдов. — Утром я узнаю у Димы, сколько будет переходов. Раз 10, значит, страдать минимум 10 раз. Да еще в среднем четыре падения за день. На первом привале я говорю себе: если не упаду, то осталось девять; на втором: если не упаду, то осталось восемь...

Все смеются и убеждают Вадима, что четыре падения — цифра непонятная, сильно заниженная: «Откуда ты ее взял, Вадик?» Но он относится к ней серьезно и если на одном из этапов падает дважды, то не огорчается, будучи уверен, что впереди его ждет как бы награда — переходы, на которых он ни разу не упадет.

Каналы, покрытые льдом, совсем иное препятствие. Тут проверяются не крепость лыж и ног, не координированность и физическая сила, а что-то другое — нервная система, воля, смелость, хладнокровие.

Делаешь шаг по пленке ниласа, и она прогибается, будто идешь по натянутой материи.

На льду мы придерживаемся двух правил: осторожность и быстрота, при этом быстрота почти синоним смелости. Если можно пройти полынью с ходу, то надо это делать. Однако стоит одному из семерых «окунуться», и мы оказываемся будто бы отброшенными назад, драгоценная ставка — время — безнадежно проиграна. Осторожность складывается из дисциплины и личной ответственности.

Вот мы подошли к каналу шириной 10—15 метров. Нилас черный, удивительно красивый, покрытый белыми кристаллами соли — «снежными цветами», как их называют в Арктике. Местами он наслоился, а местами по нему бегут трещины. Наш берег высокий, около двух метров. Возможно, из-за этого спускаться на лед особенно страшно. Нилас совершенно не внушает доверия; однако перебраться быстро — значит устроить обед на той стороне, значит можно рассчитывать на полноценную вторую половину рабочего дня.

— Володя, ну как? Пробуй, — говорю Леденеву.

Мне хочется, чтобы он пошел, и хочется, чтобы он сказал; «Нет, нельзя — ненадежно», потому что я боюсь за него.

— Надень спасательный жилет и возьми веревку. Вася, пожалуйста, достань веревку, ты будешь страховать Леденева.

Почему Леденев спускается на лед? Он хочет так же, как я, спасти ходки, вот в чем дело. Он должен вносить свою очень весомую лепту в успех предприятия, и часть этой лепты — его собственное бесстрашие, он самый ловкий среди нас, гимнаст, горнолыжник, он самый легкий, наконец. Он должен подавить в себе страх, потому что сейчас он пример для всех.

Но он боится, видно, что он боится. Долго примеряется, выбирая для себя путь, и быстро переходит. Бежать он не должен — можно испортить лед. Теперь есть веревка, натянутая между берегами реки. Держась за нее, реку переходит Вадим. Лед дышит, играет. Давыдов укрепился на той стороне, взял конец. Теперь Леденев переносит все рюкзаки. Идут остальные. Последним, уже без веревки, бежит Шишкарев, и лед рушится.

19 апреля температура воздуха была -30°, ветер южный. Путь преградило разводье шириной метров триста. Серый нилас у берегов был крепок, но слабел к центру, где оставалась полоска воды шириной от 3 до 10 метров, которая как бы делила весь массив молодого льда на две части, между собой не связанные, независимые. Давыдов, Рахманов и Хмелевский пошли налево; Леденев, Шишкарев и Мельников — направо; я остался на месте, чтобы оценить нилас и вообще всю ситуацию целиком. На востоке метрах в пятистах виднелся торос — отметка для разведчиков, возле него они должны были повернуть. Пройдя сотни две метров, Леденев, Шишкарев и Мельников увидели, что берега разводья как будто смыкаются в дальше лежат паковые поля. Леденев предложил вернуться за рюкзаками, он был убежден, что нам всем надо идти в восточном направлении. Мельников не согласился — нужно продолжать разведку. Он сомневался, что разводье в самом деле закрылось: берега низкие и издалека вполне можно не заметить какого-либо поворота или рукава этой тихой широкой реки. Леденев и Мельников резко заспорили. Толя дальше отправился один. Он добежал до тороса, забрался на него и увидел, что река, не сужаясь, круто уходит на юго-восток, там разливается целое море, и фиолетовый туман стоит в небе. Такие сведения принесла восточная группа. Разведчики, отправившиеся на запад, также не нашли ничего утешительного. В это время началась подвижка, берега «поехали» навстречу друг другу. То есть как было на самом деле, никто не знал: двигались ли действительно оба берега или только один из них, и тогда какой именно — северный или южный? В центре разводья уступы ниласа, примыкающего к северному берегу, наползали поверх уступов нашей стороны, как будто утюжа их. Северные «мысы» были, кстати, потолще, и мы поняли, что, перескочив на «тот берег», будем чувствовать себя в полной безопасности. Относительная скорость перемещения берегов составляла 15 метров в минуту.

Взяли рюкзаки и каждый своей дорожкой, посматривая друг на друга, двинулись к стыку. До края не дошли — лед там был тонкий, как бумага. Стояли на почтительном расстоянии и ждали, когда какие-нибудь два клина — северный и южный — на какие-то секунды перекроют черную воду. Первым перескочил Рахманов и поехал от нас (или мы поехали от него?), потом Хмелевский, Леденев... Последним, пересиливая ужас, прошел Толя — самый неприспособленный для таких переправ. Между ним и Рахмановым расстояние было добрых 50 метров.

К движению льда, к торошению, вызывающему у новичка страх и любопытство, постепенно привыкаешь. На привале мы слышим громкий треск — где-то на востоке торосит. Через четверть часа перед нами канал. Что ж, надо идти на восток, где ломается лед, там есть шанс перебраться.

Торосы, около которых мы расположились на десятиминутный привал, вдруг поползли. Посыпались обломки синего льда.

— Рахманов, твой анорак уплывает вместе с торосом.

— Перевесь, пожалуйста. — Володя не отрывается от тетради.

Успеет вал за десять минут пройти два метра, отделяющие нас от него? Похоже, успеет. Вадим спит, сидя на рюкзаке. Шутки шутками, но вал уже около его ног.

— Вадим, проснись, лед надвигается.

К началу мая все успели натереть и намять ноги. Давыдов давал медикаменты, но говорил, что «такая ерунда через неделю сама пройдет». И верно, все заживало, однако себя Вадим не уберег. Как-то на дневном привале я увидел рану у него на большом пальце ноги.

— Вадик, что это?

Давыдов выдавил на рану полтюбика мази.

— Обморожение первой-второй степени, а вот, — он показал на черное пятнышко, — сухая гангрена.

Все разговоры в палатке стихли.

— Как гангрена?

— Точнее, некроз кончика пальца. Ничего страшного. Не волнуйся. Уже проходит, худшее позади. Мази у нас отличные, и идти сейчас не больно. Только когда перелезаем через торосы, боковые движения ноги вызывают боль. Через неделю пройдет.

Я ничего не знал о болезни Вадима. Я спросил его, делал ли он записи о состоянии своей ноги в медицинском журнале? Да, делал. Я спросил Юру, заглядывает ли он в медицинский журнал? Да, заглядывает. Почему я ничего не знал?

На мой раздраженный вопрос можно было ответить по-разному, но ребята смущенно промолчали, наверное, полагая, что любой ответ начальнику не понравится и раздражение только усилится.

Я попросил у Давыдова его записи.

«17 апреля. У Васи выпала пломба.

18 апреля. У Васи утром головная боль. Дал две таблетки анальгина с пирамидоном. Юра продолжает утверждать, что у него «болотная стопа».

19 апреля. У Володи Леденева болит четвертый зуб снизу слева под пломбой.

22 апреля. У Володи Леденева тянущее чувство в поясничном отделе позвоночника. Вчера поставил ему перцовый пластырь».

Ага, вот и история болезни Вадима.

«Вскрылся гнойник на большом пальце левой ноги (до этого два дня не давал спать)... Разболелась потертость на пятке слева (видимо, воспаление). Поставил спиртовой компресс. Продолжает болеть большой палец левой ноги, особенно после двух-трех переходов. Пятка беспокоит меньше... Противно ноет нога, тащил ее как раненый... Вчера весь день болел большой палец левой ноги. Сегодня до обеда то же, боль страшно портит настроение... Сегодня пятку трогать не буду, завтра поставлю спиртовой компресс».

Не удержусь и приведу запись из дневника Давыдова, прямо не относящуюся к его травме. Она подводит итог личному мужеству Вадима.

«С 18 апреля сделали 130 ходовых часов. Это десять часов непрерывной ходьбы каждый день. Очень тяжело. Но и очень приятно. За это время прошли 360 километров. До полюса меньше шестисот. Наших сил и воли хватило на те испытания, которые мы уже перенесли, хватит их и на те испытания, которые мы встретим в дальнейшем».

Вадим определял число переходов, оставшихся до ночлега, количеством «планируемых» падений и надеваний рюкзака. Другой — общей — «единицей измерения» числа переходов было желание поесть, а попросту голод.

Рахманов стонет:

— Вечером не наелся. После ужина жду завтрака, потом обеда, а после обеда опять ужина.