Дмитрий Игоревич Шпаро. 1 page

Ш п а р о Д. Пешком к вершине планеты. Журнал «Молодая гвардия», № 11, 1982 г.

15 марта 1979 года. Остров Генриетты. Выскочить из вертолета и добежать до обрыва было делом минуты.

Мы стояли на высоте метров семидесяти. Снизу слышались приглушенные расстоянием звуки: то нарастающий, то ослабевающий шум движения, вкрадчивое шуршание, глухие удары. Вдоль северного берега острова, откуда мы должны были стартовать, полосой двигался лед.

— Триста метров не расстояние, — сказал командир вертолета Плотников. — Мы перенесем вас через них, и все проблемы решатся. Я даже машину не буду сажать, зависну, а вы попрыгаете.

— Мы должны стартовать с Земли, — ответил я.

Съемочная группа улетела, 10 человек остались: нас семеро, Володя Снегирев — член редколлегии «Комсомольской правды», ответственный секретарь штаба экспедиции, Олег Обухов — заместитель заведующего Отделом научной молодежи ЦК ВЛКСМ, член штаба и Александр Абаза — фотокорреспондент «Комсомолки». Снегирев и я пошли на разведку. От домиков — раньше здесь была полярная станция — спустились по довольно крутому, градусов 20, леднику. В море ледник обрывался стеной от 3 до 8 метров высоты. Подошли к самому узкому месту ледяного потока — 60—80 метров, не более.

После обеда Мельников возился с радиостанцией, остальные наладили лыжи и пошли на прогулку. Дул сильный ветер, мороз был под тридцать, и многие из нас именно в этот вечер поморозили щеки.

Солнце ушло, и река льда стала серой. Громадная ледяная скала высотой с пятиэтажный дом двигалась мимо нас. Проплывали заснеженные поляны, точно белые плеши среди серой массы. На них виднелись холмы — обтаявшие летом торосы. Володя Рахманов измерил скорость движения — три километра в час.

Мы поднялись на высокие скалы восточного берега. Стоять здесь над пропастью было жутко, казалось, что ветер внезапно изменит направление, ударит в спину, и тотчас ты сорвешься вниз. Мы с Хмелевским полезли на вершину центрального ледника. Высота небольшая — 325 метров, да и весь остров небольшой — 4,2 на 3,6 километра, но быстро темнело, наши товарищи повернули, и мы сделали то же.

Мимо домиков прошли к юго-западному мысу. Черное болото, черная трясина лежала у подножия чешуйчатых скал. Льдины не двигались, но, точно струи горячего воздуха, росли над водой густые испарения. У самой воды они поднимались прямо, словно бамбук, затем как бы теряли прочность, поддавались ветру, клонились. А еще выше над раскачивающимися стеблями носился дым. Мертвое спокойствие, недвижность воды и бег призрачных силуэтов над ней — трудно было оторваться от этой апокалипсической картины и трудно было не сказать себе — это и есть место старта экспедиции к Северному полюсу.

...Прежде чем войти в дом, я поглядел на ленту льда, бегущую вдоль северного берега. Она стала еще шире. Завтра с острова Жохова вернется вертолет. Как быть? Может, не рисковать? Теперь, когда видно, что пути с острова нет, может быть, использовать вертолет?

16 марта. Утром река льда стала шире. Никаких сомнений — вчера условия для старта были лучше. Выйдя из избушки, с тоской и досадой глядя на серую ленту, никто из нас не подумал, что, возможно, это расширение к лучшему, что оно означает, наверное, уменьшение скорости движения, а значит, вся текущая масса должна быть тверже, монолитнее. Мы не нашли в новом пейзаже ничего хорошего. Впрочем, место, которое вчера мы признали самым узким, оставалось таким же. Очень быстро к нему приближалась огромная овальная льдина. Переберись мы на нее, полдела было бы сделано. Отложив завтрак, мы бросились на разведку.

Поле как раз проходило через самое узкое место. Рюкзаки принести уже не успеть. Выходит, момент упущен? Зазор составлял пятнадцать, нет, десять метров. Так мало! Но между обрывом берега и краями льдины словно били ключи. На поверхности вздымались бугры, возникали ямы, и это кипящее варево неслось между нами я полем, и никакого моста через него перебросить было невозможно.

Мы пошли на запад. Огромная глыба льда, словно могучая плотина, словно айсберг, застыла недалеко от берега.

— Переберемся на лодках, потом дальше, — сказал кто-то.

Предложение казалось хорошим. Справа от «айсберга» движение почти замерло, тут густо скопился мелкобитый лед, слева от айсберга и за ним чернела вода. В наших маршрутах случалось такое — переправа в два этапа: вначале на плавающий остров, потом дальше.

Однако произошло непредвиденное. Эта могучая крепость стала медленно крениться. Стена ее, сперва совершенно отвесная, составляла теперь с морем острый угол. Он уменьшался. Мы затаили дыхание. Как медленно клонится айсберг! Пожалуй, мы успели бы убежать с него.

Угол был градусов семьдесят, когда громада мгновенно опрокинулась. Справа тотчас возник круговорот, в который затягивало снежные комья и обломки льда. Все думали одно и то же: что было бы, окажись мы на этом столь надежном на первый взгляд айсберге. Я нервничал. Казалось, один за другим исчезают приемлемые варианты.

Мы прошли дальше к западу. Здесь стояла тишина. Плавал вчерашний «пятиэтажный дом», редкие большие и маленькие льдины. Черная вода казалась не страшной, но подходы к ней были никудышными. Поддерживая друг друга, мы залезали на огромные кубы льда, спускались. Страх — вдруг что-нибудь случится — не отпускал. Я боялся за себя, за ребят, хотел всех видеть и точно знать, что никто не оступится, не сорвется и ничто не помешает старту.

Наладить переправу казалось делом на редкость трудным. Да и не очень было понятно, куда пристанут лодки после плавания — противоположные ледяные берега тонули в дымке. Так и не найдя ответа на вопрос, что же делать, мы пошли завтракать.

Через 2—3 часа прилетит вертолет. Он заберет последних провожающих, мы останемся одни. Сколько дней ждать? И чего? Лучше уж рискнуть сейчас. Вертолет на берегу — не это ли тот тыл, который надо было бы предусмотреть планом авиаобеспечения, знай мы, что здесь творится такое.

Утро. Важно, что сейчас утро. У нас свежие силы и впереди много светлого времени.

— Очень спешим, — говорю я. — Завтракаем и с рюкзаками выходим. Будем пробовать стартовать.

О господи, что же это значит: «будем пробовать стартовать»? Ребята, наверно, довольны — хорошо, когда начальник решителен.

Теперь трудность, связанная с рюкзаком. 45 килограммов — много. Мысль, что 7 апреля 1972 года за плечами был 51 килограмм, а 13 апреля 1976 года — 50 килограммов, не приходит. 45 — много, и задача пока одна — спуститься с грузом от избушки к морю и не упасть.

Внизу мы снимаем рюкзаки. Расходимся. Рахманов пробует ступить на движущийся лед. Я наблюдаю за ним с высокого уступа. В руках у Володи две лыжные палки, с берега его страхуют ребята. Они нашли место, где обрыва почти нет. Глыбы под Володей качаются, даже мне издали это видно. Обратно!

Третий раз возвращаюсь на один и тот же ледяной мыс. Обрыв здесь — добрых пять метров. На небольшой площадке стоят Олег Обухов, Володя Снегирев и Саша Абаза. Вчетвером тесно, но отсюда хорошо видно, что делается кругом. Такое впечатление, что именно возле нашего мыска самое узкое место в бегущей под ногами реке. «Стартовать лучше всего тут, нужно по веревке соскользнуть вниз», — думаю я.

Прошел час. Дважды Рахманов идет на разведку, и дважды один и тот же крик: «Обратно!»

Как принимается правильное решение? Бывает, что в уме все удается разложить по полочкам, расписать словно бы на бумаге, и выходит — надо поступать так, а не иначе. Но бывает и по-другому. Как ни стараешься, а разложить по полочкам происходящее не удается, ускользает от тебя ситуация, и кажется, что не хватает тебе чего-то, чтобы принять решение. Ты не знаешь, что делать, но решение необходимо, и никто не снимает с тебя ни обязанности принять его, ни ответственности за его правильность. Ты весь мобилизован, ты очень волнуешься, и чем больше волнуешься, тем напряженнее в твоем сознании происходит лепка ситуации, образуются необходимые логические, но как бы скрытые от тебя связки. Изумительная мозговая машина делает свое дело. Осознанный поиск решения, видимо, лишь отражает первичные неосознанные попытки.

Я, наверное, видел приближающийся к нам пятак ровного льда — круглую льдину радиусом 40—50 метров, и, наверное, я предполагал, что, когда она займет подходящее место, образуется цепочка таких вот «лепешек», которая поведет нас на северо-запад к большой овальной льдине, которая была здесь рано утром.

Шишкарев с ловкостью кошки спрыгнул с нашего мыска вниз. Вторым по веревке спустился Леденев, потом еще двое. Рахманов и Мельников со страховочным концом пошли на разведку. Остальные, лихорадочно спеша, подтаскивали к месту, выбранному для спуска, рюкзаки. Еще двое соскальзывают вниз. Я последний. Сажусь на край, держу веревку и еду вниз, стараясь тормозить спиной о стену. На высоте полутора метров Вася нащупал уступ, ледорубом расширил его, мои ноги попадают на эту удобную ступеньку. Все просто.

Бежим по замерзшему крошеву. Ясно, что дальше дорога сложна, но она есть. Я чувствую, что мы все заряжены какой-то новой энергией. Теперь надо реализовать не только вдруг подаренную нам тишину, но и этот эмоциональный взрывной порыв.

— Быстрее. Быстрее за рюкзаками. — Мы опрометью бежим обратно.

Леденев с кинокамерой снимает старт. Он снимает, как Обухов и Снегирев сверху передают нам рюкзаки, лыжи и лыжные палки. Как мы подлезаем под груз. Он командует:

— Зажгите сигнальный дым!

Мы машем друзьям.

— Дима, я к вам, мы не попрощались! — кричит Снегирев.

Я думаю: раз он спустится, то ему надо будет подняться, и наша обязанность — увидеть это. Плохо, что мы не обнялись, что не пожали друг другу руки, но ничего не поделаешь.

— Не стоит, Володя. Мы побежим. Не будем терять времени.

Он соглашается — упрямый дорогой Снегирев. Они машут нам, а мы цепочкой быстро уходим с острова Генриетты.

Не менее получаса провели на белом островке. Его влекло на запад и чуть-чуть уносило от берега Генриетты. Со стороны открытого океана нас обгоняли небольшие осколки пака, а мы поджидали подходящую льдину, чтобы сделать на нее второй шаг.

Как раз напротив домиков полярной станции мы возобновили движение. Шли с рюкзаками, лыжи несли в руках. Дважды наводили мостки из лыж.

С того самого момента, когда Шишкарев первым спрыгнул на поверхность моря с ледника, он был на главных ролях — впереди. Я шел за ним. Мы растянулись метров на сорок, но шагали не поодиночке, а группами, казалось, что каждый участник достаточно подстрахован.

От Генриетты нас отделяло метров двести, крошево под ногами состояло теперь в основном из кусков покрупнее, и тут Василий провалился в воду.

Я размышлял, как сделать очередной шаг. Василий маячил впереди, метрах в двадцати, Леденев возился слева, рядом. Неожиданно что-то изменилось; мгновение спустя я понял: нет Василия, и тут увидел его голову, Туловище было в сером ледяном месиве — вязком, тягучем, живом. «Василий в воде!» — крикнул я Леденеву, скинул рюкзак, стянул и бросил на него перчатки.

Василий плыл саженками. Что за саженки! Вынуть руку из каши и погрузить ее снова было очень трудно. «Вот где нужна сила рук», — подумал я на бегу.

Василий подплыл к краю льдины. Ухватился. Он подтягивается и срывается. Снова скрюченные пальцы тянутся вверх, с рукавов анорака течет вода, ногти от напряжения белеют. Он снова срывается.

Я упал на живот и схватил руку Василия своей голой рукой. Подбежал Леденев. Мы вытащили Василия, а Рахманов с Мельниковым выловили его рюкзак и лыжные палки.

— Лыжи утонули, — выдавил из себя Василий.

— Не может быть.

Он ничего больше не сказал.

Кругом плыл лед, Шишкарев стоял насквозь мокрый на тридцатиградусном морозе, его костюм превратился в белый ледяной панцирь.

— Надо пройти. Сможешь? — спросил я Василия.

— Мне не холодно.

— Возьми свой рюкзак и чьи-нибудь лыжи. Начали обходить злополучный канал справа. Прошло не более трех минут, и снова путь преградила чуть смерзшаяся каша — разводье шириной 10 метров. Быстро наметили путь. С полуметрового обрыва нужно было спуститься на небольшой кусок льда. Под Леденевым, который шел третьим, эта ровная площадка чуть-чуть «поехала». Черед за Юрой. Мельников крикнул:

— Осторожно, лед шевелится!

Я стоял впереди, метрах в восьми. Наблюдая за переправой, я думал, что теперь нас сковывает излишняя осторожность, которая может стоить жизни насквозь мокрому Шишкареву. Перестраховка нам не нужна. Мы продвигались так хорошо, и надо идти по-прежнему быстро, смело.

— Давай, Юра, тут крепко, — не удержался я.

На Юре ушанка, и, наверное, он не слышал ни Мельникова, ни меня. Он наступил на льдину, она перевернулась, он ухнул в воду.

Хмелевский не нес лыж и лыжных палок, и, возможно, поэтому он успел схватиться рукой за край льдины. Мельников навалился всей тяжестью на руку Хмелевского, прижав ее ко льду. Тут же с другой стороны подскочили Давыдов и Рахманов. Хмелевский, видя, что его крепко держат, сказал Мельникову: «Отпусти руку!» Он повторил это трижды, прежде чем Толя понял, чего именно хочет Хмелевский. С помощью Рахманова Юра освободился от лямок рюкзака. На льдину вытащили рюкзак, потом Юру.

Борьба со льдом нас целиком поглотила, и как-то неожиданно раздался над головами гул вертолета. Он завис над льдиной.

До лиц Снегирева, Обухова, Абазы, кинооператоров метров шесть.

— Все нормально, все нормально! — заорал я. — Утопили две лыжи. До свидания. Спасибо. Обнимаю. Не волнуйтесь.

...Между холмами долгожданной овальной льдины мы разбили лагерь. Вещи Василия и Юры развесили сушить. К вечеру наш приют окружала черная, поблескивающая в лучах низкого солнца вода. От спирта парни отказались. Горячий чай и теплые спальники согрели их.

— Если упал в воду, громко кричи, — вывел мораль сегодняшнего дня Володя Рахманов.

Шишкарев молчит. Тяжело переживает происшествие.

25 марта. Как всемером идти на 13 лыжах — шести парах и запасной? Беду первого дня Василий переживал как свою большую оплошность и поэтому новые возникшие трудности решил взять на себя. Он привяжет рюкзак к нартам и повезет их. Весь опыт говорил, что идея эта зряшная, однако трудно было сбросить со счета силу Василия и простоту такого решения по сравнению с любыми другими. Утром 17 марта, когда все казалось сложным, неясным и опасным, хотелось, конечно, пойти по самому простому пути. Поиск линии наименьшего сопротивления характерен вообще для всех предшествующих восьми дней. Только сегодня мы перешли, если так можно сказать, от зашиты к атаке.

Мы привыкали, акклиматизировались. Нам не нужна была скорость, к черту спортивность, эти дни надо было прожить, просуществовать. Напористый Леденев роптал на пассивность, она его угнетала. Он рвался в бой чуть энергичнее, чем другие, которые, возможно, лучше понимали тактику выжидания.

Шишкарев привязал рюкзак к саночкам и впрягся в них. Лед словно кочковатое торфяное болото. Василий пыхтит, ему жарко и трудно. На привале Леденев говорит мне:

— Давай разгрузим Василия.

— Подождем, — отвечаю.

Володя недоволен, но не спорит.

— Сможешь еще? — спрашиваю Шишкарева.

— Да, да, — торопливо и не очень твердо отвечает он.

Я думаю: понимает ли все-таки упрямый Василий тщетность своих стараний, понимает ли, что долго так не пройти? И снова на привале Леденев предлагает разгрузить Василия. Отдельные простые решения складываются в тактику. Я говорю Шишкареву:

— Еще один переход выдюжишь? Через час сделаем обед и возьмем из санок двадцать четыре килограмма.

Надежды на легкие рюкзаки не оправдались. После первого обеда вес их с 45 подскочил до 49. Седьмой рюкзак мы положили на нарты и тянем их поочередно. Шишкарев встает на лыжи Леденева, надевает его рюкзак, а Леденев — пеший — тянет груз в санках. Любопытно, что шагать пешком с нартами в 22 килограмма, как правило, труднее, чем на лыжах с рюкзаком, который вдвое тяжелее.

Лыжи у нас одинаковые — двухметровые, и сделано так потому, что они служат частью каркаса палатки, но размеры ботинок, разумеется, разные. У Василия размер обуви меньше, чем у Мельникова и у меня, но больше, чем у всех остальных. За шесть часов, за шесть смел выясняется, что Васе подходят все лыжные крепления. На каждом привале он снимает чьи-то лыжи и надевает новые. И каждый раз берет новый рюкзак. После нарт с 45 килограммами он чувствует себя на седьмом небе. Идет без видимых неудобств, а мне даже трудно вообразить себя на его месте. Самое ужасное в походе — плохо или непривычно уложенный груз. Он выматывает нервы, портит настроение, причиняет физические страдания. Да и лыжи чужие...

Я вспоминаю весну 1977 года. Первый раз Василий шел с нами на подмосковной лыжной тренировке. В его рюкзаке стояли две металлические двадцатилитровые канистры, наполненные водой. Из рюкзака торчали какие-то доски, видимо, воткнутые для удобства, но поразительно, что между его спиной и металлом не было ни пуховой куртки, ни спального мешка: спина — и сразу металл. «Вася-то стоик, — подумал я, — Вроде Хмелевского». Через день после очередной тренировки мы мылись под душем. Две синие с красным вмятины были на спине Василия...

— Дима, все хорошо, — говорит Шишкарев. — Мне нетрудно менять лыжи и рюкзаки. Это мелочь.

И я, вспоминая кровоподтеки на его спине, верю — да, наверное, мелочь.

19 марта вечером Рахманов сказал:

— Сегодня после обеда наконец пришел в себя, поверил, что могу идти довольно долго. Что произошло, не знаю, но до этого момента было невыносимо. Сейчас чувствую тяжелый рюкзак, мерзнут ноги и руки, но это уже «нормальное» восприятие, без раздражения — хорошо бы это чувство сохранилось подольше.

В тот же день двое парней торжественно объявили, что нашли способ облегчить вес, который несут. Рахманов выбросил три крошечные замерзшие батарейки, Юра отрезал карманы у верхних брюк. Решение Хмелевского долго дебатировалось, через день его примеру последовал Мельников, но особенно оно вдохновило Вадима, который собирается укоротить бахилы и обрезать рукава у свитера. Завхоз Леденев категорически против. Вадик тут же апеллирует к общественности: то, что на мне, мое или не мое? Завхоз почти начальник, и из субординационных соображений я поддерживаю Леденева.

На следующий день Мельников потерял фляжку со спиртом. Сокрушается:

— Спирт белый, фляжка белая, снег белый. И что и не обмотал фляжку синей изоляционной лентой? Все откладывал...

Он просит Юру, который ведет учет съеденных продуктов, израсходованного бензина и следит, чтобы рюкзаки у всех «худели» равномерно, учесть дефицит в 800 граммов в его части общественного груза.

Потеря спирта огорчает Леденева. Новая фляжка появится теперь только тридцатого, когда прилетит самолет, и первый раз нам сбросят пополнение — продукты, бензин, снаряжение, которое мы попросим. Спиртом мы разогреваем головки примусов, теперь это придется делать бензином. Володя считает, что горючего может не хватить, но, зная запасливость Леденева, в это никто не верит.

А вот еще проблема, связанная с заплечным весом. Замерз фотоаппарат Рахманова — его славная любимая «Практика». Причем похоже, что в затворе поломка, и рассчитывать на камеру до Москвы больше не приходится. Фотоаппараты — часть общественного снаряжения. Я предлагаю Рахманову:

— Выбрось, стоимость в Москве сообща компенсируем. На сбросе получишь новую. Нелепо тащить полторы тысячи километров два лишних килограмма.

— Сбросят новую, тогда эту я понесу как личный груз, — отвечает Володя. — Жалко все-таки — большие деньги.

Как же быть, когда сбросят еще один фотоаппарат — разрешить Рахманову лести его сломанную «Практику» как личный груз, или считать ее общественным грузом, или настаивать, чтобы он ее выбросил. Настаивать корректно ли? А вдруг она какая-нибудь памятная, бесценная? Интересно, как на месте Рахманова поступил бы каждый из нас? Пожалуй, только Шишкарев легко расстался бы с такой ценностью. Он любит говорить, что вещи существуют для человека, а не человек для них. Любит говорить и любит доказывать, что это не просто слова.

Холод действует и днем и ночью. Мои пальцы обморожены еще в 1976 году. На острове Генриетты я снова обморозил правую руку, потом в первые дни не уберег левую и добавил страданий правой.

В самом начале нашего похода мы часто останавливали друг друга: «Потри щеку», «У тебя нос белый», «Спасай подбородок». Но в последние дни таких разговоров не слышно — видимо, они потеряли смысл. Щеки и носы у всех имеют очень печальный вид — болячки, причем незаживающие. Чистые, без гноя, но очень болезненные. Сегодня поднял руку и лямкой от меховых варежек задел нос. Боль пробежала по всему телу, как будто ударил ток, так и подбросило, слезы потекли, а на снег закапала кровь. Но самый плохой нос все-таки не у меня, а у Юры. Щеки наихудшие у Вадима. Хмелевский спрашивает врача:

— Вадим, нос уцелеет?

Давыдов отшучивается. Я говорю ему:

— Ты, брат, лечи.

— Носы сохранятся. Само пройдет.

Если бы не сильно обмороженные щеки самого Давыдова, на него можно было бы обидеться, но личный пример придает позиции доктора глубину и философский смысл. Он цитирует Роберта Пири: «Мелкие неприятности, как отмороженные и кровоточащие щеки и носы, мы рассматриваем как издержки большой игры... Боль или неудобства неизбежны, и в общем ими можно пренебречь».

Под рюкзаком не холодно, и днем мерзнут только конечности. Что касается лица, то его уберечь, по-моему, невозможно. Невозможно из-за ветра и мороза, из-за пота, стекающего на глаза. К тому же нельзя не следить за дорогой и направлением. По Пири, обмороженные лица — часть великой игры, неизбежная и малосущественная. Да будет так.

Ночью, конечно, хуже. Ты уже не работаешь, и тебе нужен отдых. Очень холодно и очень тяжело от того, что не можешь заснуть. Теперь я знаю, что «стук зубов» не метафора. Знаю это не только по себе, но и потому, что слышал, как стучали зубы сразу нескольких моих друзей, которые тряслись от холода. Звук жутковатый, и лучше бы никогда не слышать его.

Я вспоминаю, что Нансен отморозил себе во сне кончики пальцев. На днях в три часа ночи я проснулся с паническим ощущением — большой палец на правой ноге замерз, застыл, одеревенел. Я пытался левой ногой потереть правую, пробовал подтянуть колени к подбородку и достать правую ступню руками, В спальном мешке все это получалось плохо. Еще в школьные годы учили меня, что ничего худшего, чем отмороженные ноги, в лыжном походе быть не может. Подведешь и себя и товарищей — береги ноги! Я выбрался из мешка. Натянул поверх носков бахилы, пролез на улицу. На небе горели тусклые звезды, термометр показывал -36°, температуру, которую Василий — наш метеоролог — называет нормальной и которая, на удивление, держится уже несколько дней.

Взял лыжные палки, оперся на них и стал делать махи: 100 правой ногой и 100 левой. Упражнение небыстрое, требует терпения и силы, определенного навыка, но согревает отлично. С Юрой мы называем его — качать ноги. На пятидесятом махе я словно чувствую, как теплая кровь бежит к ступне, и уже предвкушаю, что скоро пальцы отойдут и сделаются мягкими. На последнем десятке махов кровь доходит до кончика большого пальца — он спасен. Для профилактики качаю левой ногой. Согретый и радостный возвращаюсь в дом, температура в котором всего на шесть градусов выше той, что снаружи.

Нансен пишет, что во сне он и Иохансен как бы продолжали свое движение на север через торосы и нередко ночью его будили возгласы товарища: «Чертово отродье», «Вперед, дьяволы», обращенные к собакам.

Так и у нас: сон как бы продолжает дневные заботы. Ни зеленая трава, ни весенний дождик, ни теплое море не снятся.

Ночью Толя будит меня:

— Дима, от тебя пришла радиограмма. Я должен обернуть ноги свитером, чтобы они не мерзли.

Я спал, но неглубоко, и, наверное поэтому мне удалось уловить смешную сторону слов Мельникова.

— Оборачивай, только это распоряжение не мое, а твоей жены. Я-то рядом с тобой, зачем мне посылать тебе радиограмму.

Он опешил:

— Значит, во сне.

Утром Вадим возмущался — Василий заставил его примерять одну за другой 12 пар меховых рукавиц. Половина была мехом внутрь, половина мехом наружу.

— Какие тебе?

— Бери мехом наружу, — подсказал Рахманов. — Недаром у животных мех наружу.

— Мехом наружу, — просит Давыдов.

— Никаких не дам, — почему-то сердится Шишкарев.

Тоже сон.

Еще в 1964 году норвежец Стайб писал, что для похода к Северному полюсу ему изготовили спальные мешки со специальными тесемками, стягивающимися на шее, которые не позволяют хозяину мешка забраться в него с головой. Мы такие перемычки сделать не успели. Уверен, они имеют значение. Ведь как происходит: ты забрался в спальник, не спишь от холода, зуб на зуб не попадает, но в конце концов какая-то полудрема наваливается, и совершенно подсознательно вопреки приказам, данным себе, ты втягиваешь голову в плечи, подгибаешь колени и сползаешь вниз. Теперь-то тепло. Ты дышишь в свой пуховой спальник, обшитый капроном, и крепко засыпаешь. Вся влага, которую ты выдыхаешь, остается в мешке.

Утром все в плохом настроении. Вадим делает вид, что вопрос, который он задает, носит профессиональный характер: «Кто как спал?» В ответ молчание. Потом следует диалог: «Старик, подай спальник». — «Эй, осторожней. Не убей своим пуховым гнездышком».

На ноги мы натягиваем три пары носков: две шерстяные и одну хлопчатобумажную. Последовательность их на ноге зависит от вкуса хозяина. Толя верхними носками считает простые, я простые надеваю всегда на голую ногу. Независимо от последовательности к вечеру вторые и третьи носки смерзаются между собой, и третьи — верхние — наружным слоем примерзают к обуви. Ботинки мокрые, в них иней и лед. Если я брошу их на ночь в угол палатки или даже положу себе под голову, то утром они превратятся в звенящие, словно металлические, колодки. Всунуть ногу в них можно, согреть своим телом можно, но сколько на это будет потрачено времени и моральных сил! Короче, все кладут ботинки в спальники. Любопытно, что лед в ботинках ночью не тает; они остаются почти такими же, какими были. А вот носки, если положить их под свитер и под рубашку на голое тело, просыхают.

Сегодня пасмурно. Дежурит Давыдов. Встал в 4 часа («четыре часа три минуты», — уточняет Вадик), приготовил завтрак и разбудил нас в 5.20. А в 8.15 вышли из лагеря.

С утра было солнце, по к концу первого перехода его закрыла темно-серая туча, поднялся северо-восточный ветер с поземкой. Видимость уменьшилась, на океан опустилась белая мгла. В серо-молочном тумане, точно зернышки синьки, рассыпанной с неба, лежали кубики льда в свежих разломах однолетних льдов.

Шли до обеда пять полных, пятидесятиминутных переходов. Во время трех из них продирались сквозь сплошные торосы. Дважды перебирались через каналы, сооружая мостики из серого льда.

Сразу после обеда прошли небольшое вкрапление пака, лед толщиной метра три и в нем трещина — словно погреб с синими стенами. Все благополучно перебрались, лишь мы с Мельниковым замешкались. Пройдя трещину, я остановился. Вдруг шум. Оборачиваюсь и вижу: лыжи Мельникова на разных сторонах трещины, а сам он висит вниз головой, как перевернутая буква Л. Как сумел Толя таким образом опрокинуться, непонятно. Я помчался к нему.

— Дай ногу! — крикнул Мельников.

— Почему ногу? Руку! — Я не могу сдержать смех. Видимо, вися вниз головой, он все перепутал.

— Да ногу же! — заорал Толя. — Так крепче. Подойди ближе, я подтянусь сам.

Он изогнулся как вопросительный знак и, ухватившись за мою ногу, выбросил свое тело на край льдины.

Случай, конечно, экзотический. Думаю, что воспроизвести его невозможно, да и объяснить трудно. Толя, во всяком случае, не сумел этого сделать.

У Ильи Сельвинского есть такое описание: «А дорога трудна, что ни шаг, то стой, а кругозор огромен: Ледовый океан являл собой до горизонта вид каменоломен. Закованные водопады, грот, ущелье, лабиринты, сталактиты...»

Мы шли по таким каменоломням. Жаль, что поэт не воспел и белую мглу. Она эти каменоломни делала весьма опасными.

Путь выбирали Леденев и Шишкарев. Вдоль наших красных лыж большими зелеными буквами написано два слова: впереди — «Бескид» и сзади — «Мукачево». Я шел за ребятами и на их лыжах читал название города в Закарпатской области, где делают превосходные лыжи, — «Мукачево, Мукачево, Мукачево». Снег заметал буквы в середине слова, и перед глазами проносилось: «Мужество, Мужество, Мужество...»

Между собой мы не говорим о мужестве. Все ребята мужественны, и говорить об этом нелепо. Но повторить это слово про себя хорошо.

Я шел и думал, что своих сыновей, Никиту и Матвея, я должен научить мужеству. Мужеству быть сильным. Мужеству быть смелым. Мужеству быть честным.

Сегодня мы впервые прошли девять переходов. Наши координаты 78°57' северной широты, 156°30' восточной долготы.

13 апреля. В начале апреля пятеро из нас отравились, а Мельников и Рахманов то ли убереглись, то ли оказались самыми крепкими. У заболевших расстроился желудок, пропал аппетит, у меня была рвота. Утро 4 апреля было вьюжным и морозным, ночью отметили -43° — наш температурный минимум. Пока собирали лагерь, говорили о болезни Давыдова и Хмелевского, которая началась два дня назад; настроение было на редкость паршивое, без труда доктор выявил признаки заболевания еще у троих. Выходит, и я... Мои отмороженные пальцы ужасно ноют. Пожалуй, спроси меня, что хуже всего, я сказал бы — отмороженные руки. Каждое утро во время первого перехода я пускаюсь на всякие ухищрения, чтобы согреть их. Если дорога ровная, то это просто — лыжные палки держу под мышками и пальцы сжимаю в кулаки. Если же дорога плохая, то без палок не пройдешь, и начинается пытка.