Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Книга перемен” и ее категорииСтр 1 из 59Следующая ⇒
Введение “Книга перемен” (“И цзин”) — одна из древнейших книг китайской цивилизации. Без преувеличения можно сказать, что она является самым удивительным интеллектуальным феноменом, порожденным Китаем. Нет такой области традиционной китайской культуры, которая не была бы так или иначе связана с символами “Книги перемен”, будь то философия, математика, астрономия, медицина, наука управления государством, воинское искусство, теория музыки или кулинария. Уже достаточно долгое время она известна и в Европе, где на нее смотрят как на образчик иррациональности восточной мудрости. Известный переводчик и исследователь “Книги перемен” Ю.К. Щуцкий (1897—1938) считал, что она “возникла как текст вокруг древнейшей практики гадания и служила в дальнейшем почвой для философствования, что было особенно возможно потому, что этот малопонятный и загадочный архаический текст представлял широкий простор творческой философской мысли” (Щуцкий 1993: 112). Подобное мнение распространено среди китаеведов и до сих пор. Однако исследования, проведенные автором настоящей монографии, показывают иное. Их целью ставилась реконструкция некоего древнего учения, составной частью которого являлась “Книга перемен”. При том обстоятельстве, что она действительно применялась в гадательной практике, последняя была существенно большим, чем простое перебирание стеблей тысячелистника для предсказания будущих событий. Гадание было неким способом восприятия мира и взаимодействия с ним. Само же реконструируемое учение, базирующееся на символике “Книги перемен”, носило характер вполне рационального мировоззренческого и методологического комплекса, обслуживавшего религиозную, социально-политическую и научную практику древних китайцев, и содержало в себе теорию самосовершенствования, подобную до некоторой степени древнеиндийской йоге. Известные нам разновидности “философствования”, о котором говорил Ю.К. Щуцкий, представляют собой попытки древнекитайских философов, начиная с Конфуция, осмыслить данное учение в то время, когда оно склонилось к закату, и поэтому в них отражены как созвучные ему мысли, так и чуждые, основанные только на формальном подобии. Естественно, возникает необходимость как-то обозначить реконструируемое учение. Похоже, что его творцы не дали ему названия. Названия присваиваются учениям, что бы отличить их от других, а это, по-видимому, ничему не противопоставлялось. Хотя имеются данные о некоторых влияниях других культур, которые испытывал архаический Китай, ничто не свидетельствует о том, что это учение пришло со стороны. Можно полагать, что оно представляет собой систему знаний, независимым и естественным образом возникшую на основе архаических познавательных структур древних китайцев. Свои культурные начинания китайцы часто связывали с именами легендарных правителей-мудрецов — Фуси, Шэнь-нун, Хуан-ди и др., олицетворявших собой эпохи додинастийной древности и, как утверждает традиция, живших в III тысячелетии до н.э. (китайская хронологическая система представлена в табл. 1.5.7). Однако современная историческая наука не только не находит никаких реальных выражений данного учения в столь далеком времени, но и ставит под сомнение сам факт существования указанных персонажей. На основании нижеприводимых исследований можно предположить, что реконструируемое учение сложилось как целостная система знаний гораздо позже — в эпоху Западного Чжоу. Начало этой эпохи в традиционной историографии связывается с культуросозидающей деятельностью Вэнь-вана и Чжоу-гуна. Это уже вполне реальные исторические личности, но степень их причастности к данному учению еще требует изучения. Поэтому в плане обозначения рассматриваемой темы можно говорить лишь об отдельных аспектах “западночжоуского мировоззрения” или — условно, отдавая дань традиции — “учения Вэнь-вана и Чжоу-гуна”. Можно, отталкиваясь от наименования “И цзин”, назвать исследуемое учение “ицзинистикой” (и сюэ). Однако, во-первых, оно шире тех представлений, которые содержатся в этой книге, а во-вторых, так называлось направление мысли, сложившееся вокруг “И цзина” в эпоху Хань и претерпевшее модернизации и значительные отклонения от центрального комплекса идей исследуемого учения. Ханьская ицзинистика являлась составной частью “учения о символах и числах” (сян шу чжи сюэ), в отношении которого справедливы те же утверждения, и если называть исследуемое учение подобным образом, то лишь с достаточной степенью условности и имея в виду некие его первичные формы. Сложность исследования заключается в том, что материалом для него часто служат теории и концепции упомянутого ханьского “учения о символах и числах” и его более поздних по своей датировке аналогов (например, сунского “учения о схемах и текстах” — ту шу чжи сюэ, отразившего неоконфуцианское переосмысление ханьских штудий). В этом материале приходится производить некую селекцию, что-то принимая как принадлежавшее первоисточнику, а что-то — отвергая. Такой подход делает еще более сложным отношение к “учению о символах и числах”, и без того не имеющего однозначной оценки у китаеведов. Начало серьезных исследований данного учения было положено выдающимся французским синологом М. Гранэ (Granet 1934). Он первым стал рассматривать древнекитайское “учение о символах и числах” как общепознавательную методологию. Эта тема затем разрабатывалась в несколько ином срезе в трудах английского историка науки Дж. Нидэма. Последний, чтобы подчеркнуть ненаучный, по его мнению, характер “учения о символах и числах”, называет его “нумерологией”. Для него нумерология — всего лишь числовой мистицизм, игра с числами, псевдонаука, в которой объединяются вещи, никак между собой не связанные по современным представлениям (Needham 1956: 272—273). Позиция Дж. Нидэма противоречива. Он усматривает в специфическом мышлении древних китайцев, называемом им “коррелятивным”, предвосхищение организменной науки будущего, но при этом отрицает методологическую значимость “учения о символах и числах”, которое строится главным образом на коррелятивном принципе, учитывающем связи между вещами “одного рода” (тун лэй). Среди российских исследователей наиболее активно занимались проблемами “учения о символах и числах” В.С. Спирин, А.М. Карапетьянц и А.И. Кобзев. А.И. Кобзев определяет нумерологию как “формализованную теоретическую систему, элементами которой являются математические или математико-подобные объекты — числовые комплексы и геометрические структуры, связанные, однако, между собой главным образом не по законам математики, а как-то иначе — символически, ассоциативно, фактуально, эстетически, мнемонически, суггестивно и т.д.”. Исследователь полагает, что “учение о символах и числах” можно назвать семантической калькой “симвоаритмология”, однако предпочитает использовать устоявшийся и, как ему кажется, семантически прозрачный термин “нумерология” (Кобзев 1993: 25, 32). Напротив, В.С. Спирин в термине “нумерология” видит намек на “бессмысленную или мистическую игру в числа”, что для него неприемлемо, и считает, что лучше говорить об учении на основе принципа “образности-численности” (сян шу). Хотя понятие “нумер” и имеет отношение к одному из компонентов этого принципа, выражаемому термином шу, но связь эта внешняя, поскольку шу означает не просто “числа”. В древних редакциях “Дао дэ цзина” этот иероглиф заменяется иероглифом цзи — “расчет”, “план”. Таким образом, речь идет об исчислениях, понимаемых в достаточно широком смысле (Спирин 1984: 215). А.М. Карапетьянц противопоставляет понятие сян шу сюэ — по его мнению, подразумевающее прежде всего ицзинистику и ханьскую псевдонауку, которую и следует называть “нумерологией” — понятию си тун (букв. “связывание в единство”, “привязка к единству”), обозначающему “системологию”. Последняя — это развивавшийся с неолита до ханьского времени метанаучный аппарат, альтернативный метаязыку европейской классической науки, построенной на основе логики, и подобный методологическому “аппарату современной науки, отказавшейся от равномерных, непрерывных и бесконечных пространства и времени, от жесткой обусловленности и линейной связи” (Карапетьянц 1988: 28). Надо отметить, что в примерах си тун, приводимых А.М. Карапетьянцем, используется та же самая символика тех же реалий, что и в учении сян шу, и берутся они из тех же письменных источников. Поэтому данное терминологическое разграничение видится достаточно условным, и можно говорить о едином учении сян шу, включающем в себя си тун как один из методов и имеющем в качестве главной своей функции описательную. Поскольку, действительно, в термине “нумерология” брезжит что-то пренебрежительное и ограничивающее существо дела, а описательная специфика данной системы заключается в математизированных особым образом способах символизации, то назвать его можно “арифмосемиотикой” (см.: Еремеев 1998: 34) — учением о знаковых системах с арифметическим (математическим) компонентом. Вопрос о научности или ненаучности данного учения можно оставить в стороне, поскольку известно, что решение подобных вопросов зависит от выбранной парадигмы. Конкретная расшифровка того, что вкладывается в понятие “арифмосемиотика”, лучше всего может быть проведена контекстуально, при исследовании связанных с ним феноменов, которое и будет осуществлено на последующих страницах. Книга состоит из двух частей, различных по своему характеру, и приложений. В первой части даются общие сведения о китайской арифмосемиотике и некоторых традиционных науках, в которых она применялась — музыкальная теория, астрономия, медицина. При написании этой части автор опирался прежде всего на общепризнанные достижения отечественной и зарубежной синологии. Правда, при этом были сделаны некоторые собственные акценты и интерпретации, которые необходимы для понимания последующего текста. Поэтому специалистам желательно с этой частью все же ознакомиться. Вторая часть целиком посвящена авторской реконструкции арифмосемиотического аппарата, базирующейся на нескольких принципах, постепенно вводящихся в ткань повествования. При этом порядок расположения исследуемого материала определялся, по большей части, его усложнением и последовательностью реконструктивных процедур. Поэтому при чтении этой части необходимо соблюдать очередность глав. Иначе многое окажется совершенно не понятным. В приложениях дается перевод с древнекитайского языка основной части “Книги перемен” и четырех комментариев к ней: “Си цы чжуань”, “Шо гуа чжуань”, “Сюй гуа чжуань” и “Цза гуа чжуань”. На русский язык “Книга перемен” полностью и частично переводилась несколько раз: Ю.К. Щуцкий перевел основную часть (Щуцкий 1960; 2-е изд. — Щуцкий 1993); А.М. Карапетьянц — один из комментариев, входящих в “И цзин”, — “Шо гуа чжуань” (Шо гуа 1982); А.Е. Лукьянов — пять комментариев — “Вэнь янь чжуань”, “Си цы чжуань”, “Шо гуа чжуань”, “Сюй гуа чжуань” и “Цза гуа чжуань” (Шо гуа 1991; Лукьянов 1993); В.М. Яковлев и Б.Б. Виногродский сделали полные переводы “И цзина” (И цзин 1998; И цзин 1999). Предлагаемый в настоящей работе новый перевод “Книги перемен” был осуществлен по гарвард-яньцзинскому изданию “И цзина” (Чжоу и иньдэ, Тайбэй, 1966). От вышеперечисленных этот перевод отличает то, что он выполнялся с учетом результатов авторской реконструкции древнекитайской арифмосемиотики, позволивших открыть в древних строках “Книги перемен” смыслы, не только не известные в европейской синологии, но и очень давно забытые в самом Китае. Академик В.М. Алексеев, по праву признанный основоположником современного российского китаеведения, в рецензии на книгу-диссертацию Ю.К. Щуцкого (защита состоялась 3 июня 1937 г.) дал самую высокую оценку его переводу и исследованиям “Книги перемен”, но все же был не удовлетворен тем, что диссертант не выяснил, “есть ли действительно в “И цзине” система ”. По мнению В.М. Алексеева, эта система должна была бы проявляться, во-первых, в соединении “чертежа” (т.е. графики гексаграмм) с сопровождающим его текстом, во-вторых, в присутствии регулярной семантической и структурной связи одной гексаграммы с другой в их последовательности, представленной в основной части “Книги перемен” (Алексеев 1982: 379—380, 384). Не решают этой проблемы и все последующие исследования данного памятника, причем не только в отечественной, но и в зарубежной синологии. Проводимая в настоящей монографии реконструкция древнекитайской арифмосемиотики показала, что система в “Книге перемен” есть. Правда, это утверждение может быть принято только с некоторыми оговорками, о которых речь пойдет ниже (гл. 2.11 и 2.12). Но, так или иначе, учет системных свойств основной части “И цзина” отразился в ее публикуемом переводе. Как известно, эта часть “И цзина”, образуемая краткими изречениями при 64-х гексаграммах, не является текстом, который предназначен для последовательного чтения. Данный текст имеет прогностическую функцию и представляет собой набор аллегорических формулировок предсказаний, которые выводятся из гексаграмм при составлении их тем или иным способом. Помимо описания достаточно распространенных способов составления гексаграмм — мантических, основанных на перебирании стеблей тысячелистника или бросании монет (см. гл. 1.2), — в настоящей монографии излагается реконструированный метод тестов (см. гл. 2.11). В приложениях приводятся таблица номеров гексаграмм для нахождения их в основной части и таблица корреляций с позициями гексаграмм для составления тестовой гексаграммы и интерпретации заложенного в ней прогноза. При переводе основной части “И цзина” также учитывалось, что его прогностические методы имеют свою специфику. Она заключается в том, что познание будущего здесь дополняется техникой некоего “ситуативного самосовершенствования” — к тому или иному прогнозу прикладываются рекомендации о том, как поступить, чтобы результатом было развитие в себе тех или иных этических качеств, интеллектуальных способностей и всего такого, что является атрибутами “благородного мужа” (цзюнь-цзы) или даже “совершенномудрого человека” (шэн жэнь). Из всего набора комментариев к основной части “Книги перемен” для перевода были взяты наиболее информативные в плане выражения основных идей арифмосемиотики. В первую очередь последнее относится к комментарию “Си цы чжуань”, представляющему собой, по сути, краткую энциклопедию арифмосемиотической мысли. В “Шо гуа чжуани” излагаются в основном соображения о триграммах, а в “Сюй гуа чжуани” и “Цза гуа чжуани” — о названиях гексаграмм. Кроме того, в монографии представлены авторские переводы отдельных пассажей из других древнекитайских сочинений (например, из “Лунь юя” и “Дао дэ цзина”), отражающих идеи, так или иначе относящиеся к арифмосемиотике. Следует подчеркнуть, что все эти тексты в своем каноническом виде не содержат символов и схем, которые составляют существенную сторону арифмосемиотики. Исключением, разумеется, является основная часть “И цзина”, в которой представлен только один вид символов — гексаграммы. Необходимые для реконструкции символы и схемы приходилось вычленять из их текстовой записи или брать из других древнекитайских источников. При этом нужно было выбирать из них то, что наиболее отражает первичные смыслы и согласуется со всеми разделами арифмосемиотики. Кроме того, для реконструктивных целей следовало часто выстраивать некоторые сложные комплексы символов или схемы на основе более простых, а совсем простые для большей наглядности выражать в табличной форме. Их всего этого видно, что исследования, проводившиеся в настоящей монографии, крайне не типичны для синологии и носят не только текстологический, но и определенного рода графологический характер. В этом плане они опирались в первую очередь на внутреннюю логику изучаемых схем и на отдельные очевидные правила системного анализа. Иначе и быть не могло, если учитывать, что объектом исследований являлась такая проникнутая особым символизмом и схематизмом система знаний как арифмосемиотика, т.е. “учение о символах и числах”. Если искать ей аналогии в европейской культуре, то можно сказать, что эта система в некоторых отношениях перекликается с идеей “универсальной знаковой системы”, “философского языка”, которая возникает в Европе в XVII в. Над этой идеей работали Р. Декарт, Дж. Уилкинс, Г. Лейбниц и многие другие. В художественной форме она преломляется в романе Г. Гессе “Игра в бисер” (Das Glasperlenspiel), в котором сюжет разворачивается вокруг одноименной Игры. В основе последней лежит некая “высокоразвитая тайнопись, в создании которой участвуют многие науки и искусства, в особенности же математика и музыка (соответственно музыковедение), и которая способна выразить и связать друг с другом смыслы и результаты почти всех научных дисциплин”. Г. Гессе в своем сложном и неоднозначном сочинении ищет альтернативу тем духовным суррогатам, которые привыкло потреблять общество “фельетонистской эпохи”, как писатель был склонен характеризовать свое время (роман был закончен в 1943 г.). В качестве таковой и выступает Игра в бисер, но только если она “направлена на активные цели” и “служит сознательно большим и глубоким задачам” (Гессе 1969: 38, 343). Известно, что Г. Гессе был преданным ценителем древнекитайской культуры. Особое отношение у него было к “И цзину”. Об этом можно судить хотя бы по одному из эпизодов романа, в котором Кнехт, главный герой, с целью изучения китайской мудрости посещает бывшего члена Ордена Игры по прозвищу Старший Брат. Этот странный и нелюдимый человек в заложенной им бамбуковой роще построил домик на китайский манер и жил в нем, предаваясь занятиям с “Книгой перемен”. Постигнув за несколько месяцев некоторые идеи “И цзина”, Кнехт сообщил своему учителю, что хотел бы включить эту книгу в Игру. Реакция Старшего Брата была следующей: — Попробуй, — воскликнул он, — сам увидишь, к чему это приведет. Посадить и вырастить в этом мире приятную маленькую бамбуковую рощу еще можно. Но удастся ли садовнику вместить весь мир в эту свою рощу, представляется мне все же сомнительным (Гессе 1969: 144). Таким образом, Г. Гессе устами персонажа своего романа признает, по сути, несоизмеримость “Книги перемен” и Игры. На языке системного анализа сказанное означает, что символьно-смысловая мощность первой не только больше мощности второй, но и равна бесконечности. Автор настоящих строк не склонен мыслить подобными максимами, но все-таки вынужден констатировать, что стоящее за “И цзином” “учение о символах и числах”, несомненно, может многое и очень многое в себя вместить, и если современные интеллектуалы когда-нибудь попытаются реализовать идею “универсальной знаковой системы”, то лучшего прототипа, чем древнекитайская арифмосемиотика, им не найти во всей истории человеческой мысли.
Часть 1 Книга перемен” и ее категории Структура и краткая история “Книги перемен” “Книга перемен” (“И цзин”) является одной из канонических книг традиционного Китая. Она входит в “Пятикнижие” (“У цзин”) и в “Тринадцатикнижие” (“Ши сань цзин”), которые были составлены соответственно при династиях Западная Хань и Сун. Данная книга подразделяется на основную часть, собственно “И цзин”, и комментирующую — “И чжуань” (“Комментарии к Переменам”). Кроме того, обе части, как и отдельно основная часть, называются просто “И” (“Перемены”) и “Чжоу и”. Последнее название можно толковать по-разному. С одной стороны, иероглиф чжоу означает имя династии (Западное Чжоу — 1122—771 гг. до н.э.), при которой, как считается, сформировалась основная часть книги, и поэтому ее название можно перевести как “Чжоуские перемены”. С другой стороны, чжоу имеет значения “цикл”, “круг”, “оборот”, и тогда допустимо наименование “Циклические перемены”. Основная часть состоит из 64-х специфических символов гуа и связанных с ними текстов. Эти символы представляют собой комбинации прерывистых и сплошных черт (яо), располагающихся друг над другом в шести позициях (вэй) и символизирующих полярные мировые принципы инь и ян. В китаеведении они называются “гексаграммами”. Каждая гексаграмма имеет название — мин гуа, краткий текст, объясняющий ее целиком, — гуа цы или туань (“суждения”), и объяснения, связанные с отдельными чертами, — яо цы (“изречения черт”) или си цы (“привязанные изречения”). Весь блок из 64-х гексаграмм с их текстами делится на два неравных раздела — “верхний” (шан) и “нижний” (ся), соответственно состоящие из гексаграмм, которые имеют номера с 1-го по 30-й и с 31-го по 64-й. Комментариев всего семь. Но три из них имеют по две части, и поэтому их называют еще “Ши и” (“Десять крыльев”): 1. “Комментарий к суждениям” (“Туань чжуань”) в двух частях. 2. “Комментарий к образам” (“Сян чжуань”) в двух частях. 3. “Комментарий к присоединенным изречениям” (“Си цы чжуань”) в двух частях. 4. “Комментарий к толкованиям триграмм” (“Шо гуа чжуань”). 5. “Комментарий к последовательности гексаграмм” (“Сюй гуа чжуань”). 6. “Комментарий к спутанным гексаграммам” (“Цза гуа чжуань”). 7. “Комментарий к знакам и словам” (“Вэнь янь чжуань”). С философской и теоретической точки зрения наиболее ценными являются “Си цы чжуань” и “Шо гуа чжуань”. Помимо гексаграмм в них говорится о восьми символах, которые также называются гуа и составлены из прерывистых и сплошных черт, но расположенных только в трех позициях. У китаистов эти символы получили название “триграммы”. По одной из традиционных теорий, 64 гексаграммы (люшисы гуа) получились из 8-ми триграмм (ба гуа) путем их удвоения, и поэтому гексаграммы могут еще называться “удвоенные триграммы” (чун гуа). Китайская традиция приписывает создание триграмм легендарному мудрецу Фуси (также Баоси), первому правителю Поднебесной (прав. в 2852—2737 гг. до н.э.). В “Си цы чжуани” это знаменательное событие описывается следующим образом: В древности Баоси был ваном Поднебесной. Глядя вверх, наблюдал образы (сян), исходящие от Неба. Глядя вниз, наблюдал способы (фа) [их проявлений], исходящие от Земли. Наблюдал узоры (вэнь) птиц и зверей. Следовал земным порядкам (и). То, что близкое, находил в себе. То, что далекое, находил у других существ. Исходя из этого, он изобрел восемь триграмм (гуа), которые показывают сполна добродетели (дэ) просветленного духа и располагают по родам свойства тьмы вещей (Си цы, II, 2). Согласно преданию, 64 гексаграммы были созданы путем удвоения триграмм Вэнь-ваном (XII в. до н.э.), отцом У-вана, ставшего основателем династии Чжоу (прав. в 1121—1115 гг. до н.э.). Младший брат У-вана, Чжоу-гун (умер в 1094 г. до н.э.), написал “изречения” к гексаграммам (гуа цы) и к отдельным чертам (яо цы). По другой версии, гексаграммы составил Фуси, а Вэнь-ван и Чжоу-гун написали соответственно “изречения” к гексаграммам и к отдельным чертам. Последняя версия согласуется с продолжением цитировавшегося выше отрывка из “Си цы чжуани”, где о Фуси говорится как об использовавшем гексаграмму Ли (№ 30) в качестве образца для “вязания узелков на веревках и плетения сетей и силков для охоты и рыбной ловли”. И хотя имеется одноименная триграмма, все же надо думать, что здесь идет речь о гексаграмме, поскольку, развивая исторический экскурс, авторы “Си цы” упоминают затем преемников Фуси, совершенномудрых правителей Шэнь-нуна, Хуан-ди, Яо и Шуня, в царствование которых в других сферах жизнедеятельности подобным образом применялись гексаграммы И, Ши хэ, Цянь и Кунь (№ 42, 21, 1 и 2), и среди этих гексаграмм только две последние одноименны с триграммами. Кроме того, традиция говорит о двух предшествовавших “Чжоу и” книгах или системах гадания, основанных на гексаграммах и принадлежавших династиям Ся и Шан-Инь, — это соответственно “Лянь шань” (“Соединяющиеся горы”) и “Гуй цзан” (“Возвращение в хранилище”). Поэтому данные в “Си цы чжуани” (II, 6; II, 8) указания на то, что “Перемены” были созданы в эпоху “средней древности”, а конкретно, на рубеже династий Инь и Чжоу, можно относить к порядку гексаграмм и к текстам, сопровождающим их и в той или иной степени несущим в себе отзвуки борьбы преемников Вэнь-вана с Инь. Современная историческая наука склонна относить к вымыслам все, что в китайской традиции говорится о временах, предшествующих династии Шан-Инь. Поэтому традиционные сведения о создании мудрецом Фуси триграмм и о системе гадания династии Ся для синологов останутся только легендами до тех пор, пока не будут найдены какие-либо веские доказательства их подлинности, что маловероятно. Что касается династии Шан-Инь, то из поздних письменных источников известно, что в конце ее существования китайцы применяли гадание на тысячелистнике, которое могло послужить основой для системы гексаграмм, окончательно сформировавшейся уже при династии Чжоу. Документально также подтверждается существование практики гадания с использованием гексаграмм в середине первой половины I тысячелетия до н.э. — в “Цзо чжуани” (“Комментарий Цзо”), сочинении в форме летописи, отражающем события с 722 до 468 г. до н.э., отмечено несколько случаев гадания по “Книге перемен”, причем самый ранний из них относится к 672 г. до н.э. Традиция также полагает, что “Крылья” (целиком или частично) были написаны Конфуцием (551—479). По мнению большинства синологов, Конфуций, являющийся первым исторически достоверным теоретиком, занимавшимся проблемами философии, этики, психологии, политики, социологии и др., хотя и был выразителем духовной традиции жу — “ученых-астрологов”, выступавших в качестве носителей, хранителей и распространителей специфической системы знаний, вмещавшей в себя “И цзин”, все же непричастен к написанию комментариев, и они создавались разными авторами в V—IV вв. до н.э. В качестве главных доводов такого мнения указывается, что, во-первых, во времена Конфуция не было принято писать подобные тексты и, во-вторых, язык комментариев более развитый, чем язык текстов, связанных с именем Конфуция. Однако ни у кого из синологов не вызывает сомнения тот факт, что в некоторых комментариях отразились конфуцианские идеи, и, может быть, они были зафиксированы ближайшими учениками Конфуция. В “Си цы чжуани” и “Вэнь янь чжуани” отдельные пассажи начинаются со слов “Учитель сказал” (цзы юе). Сам Конфуций не мог назвать себя “учителем”, но такая форма обращения была в ходу у его учеников. Посему эти пассажи воспроизводят высказывания либо самого Конфуция, либо приписанные ему учениками. Так или иначе, но в “Крыльях” ицзинистика (учение об “И цзине”) представлена в уже достаточно сложившемся виде. Отдельные ицзинистские идеи можно найти и в других сочинениях, написанных в эпоху Чжаньго — “Сражающихся царств” (475—221 гг. до н.э.). Для Китая это было время культурного переворота, сопровождавшегося созданием множества философских школ, которые состязались во влиянии на общество со школой “И цзина”. Однако ицзинистика не входит в список философских школ, составленный во II в. до н.э. Сыма Танем (натурфилософская — инь-ян цзя, конфуцианская — жу цзя, моистская — мо цзя, номиналистская — мин цзя, легистская — фа цзя, даосская — дао-дэ цзя). Это, видимо, потому, что она рассматривалась как одно из направлений конфуцианства. Хотя надо признать, что и другие школы, прежде всего, натурфилософская и даосская, испытывали то или иное влияние ицзинистики. Когда при династии Цинь была создана империя, то конфуцианская школа оказалась в опале. В 213 г. было казнено более 400 ученых-конфуцианцев, обвиненных в нелояльности режиму. Для укрепления своей власти император Цинь Ши Хуан-ди приказал сжечь все книги, кроме книг по медицине, сельскому хозяйству и гаданию. “Книга перемен” не подверглась уничтожению как отнесенная к гадательным. Удивительно, что “Крылья”, комментирующие основную, гадательную часть, также каким-то образом сохранились, хотя их конфуцианская подоплека не могла остаться не замеченной. При следующей за Цинь династии Хань проводилась интенсивная филологическая деятельность по восстановлению и редактированию древних текстов. Не исключено, что редактированию подверглись и “Чжоуские перемены”. При Хань были осуществлены реформы в идеологии, направляемые философом и государственным деятелем Дун Чжуншу (190—120/104). В результате конфуцианство, соединенное с отдельными концепциями легизма, стало государственной философией, а идеи, заложенные в “Чжоуских переменах”, были совмещены с теориями инь-ян и у син (“пять стихий”), развивавшимися в контексте натурфилософской школы инь-ян цзя. Таким образом сформировался ханьский вариант “учения о символах и числах” (сян шу чжи сюэ). Основателем ханьской ицзинистики считается Тянь Хэ (II в. до н.э.), утверждавший, что наследует традицию, идущую от некоего Шан Цюя, который являлся непосредственным учеником Конфуция. У Тянь Хэ было много преемников (см.: Щуцкий 1993: 157). Один из его учеников, Дин Куань, передал ицзинистские знания Тянь Ван-суню, а тот — Ши Чоу и Мэн Си, который известен тем, что написал “Чжоу и чжан цзюй” (““Чжоуские перемены” с разбивкой на фразы”). Учеником Мэн Си был Цзяо Яньшоу (I в. до н.э.). Ему принадлежит сочинение “И линь” (“Лес перемен”), в котором представлен набор 4096 символов, образующихся как сочетания всех гексаграмм друг с другом. У ицзиниста Цзяо Яньшоу учился Цзин Фан (77—33), известный не только занятиями “Книгой перемен”, но и разработкой теории музыкальной системы люй. Главное его сочинение по ицзинистике — “Цзин-ши и чжуань” (“Комментарий г-на Цзина к “Переменам””). В эпоху правления Ван Мана, поставившего под сомнение традицию толкования древних текстов, идущую от Дун Чжуншу, ученым Ян Сюном (53 г. до н.э.—18 г. н.э.) была разработана альтернативная “И цзину” система, зафиксированная в его сочинении “Тай сюань цзин” (“Канон Великого сокровенного”). Эта система состояла из 81 тетраграммы, каждая из которых строится как комбинация черт трех видов — целых и прерванных один раз и дважды (подробнее см.: Уолтерс 2002; Sherrill, Chu 1977: 178—179). При династии Восточная Хань комментаторские работы к “Книге перемен” были написаны каноноведами Ма Жуном (I—II вв.), Чжэн Сюанем (127—200) и Юй Фанем (кон. II—нач. III в.), следовавшими традиции Цзин Фана. Наиболее ярким представителем ицзинистики этого времени являлся даосский мыслитель Вэй Боян (100—170). Ему приписывается трактат “Чжоу и цань тун ци” (“Единение триады согласно “Чжоу и””), в котором алхимические идеи описываются посредством символов “Книги перемен”. В эпоху династии Вэй ицзинистикой занимался крупный философ Ван Би (226—249), выступавший против интерпретации “И цзина” в контексте ханьской версии “учения о символах и числах”. Главные его сочинения на эту тему — “Чжоу и люэ ли” (“Основные принципы “Чжоу и””) и “Чжоу и чжу” (“Комментарий к “Чжоу и””). Ван Би произвел переструктурализацию “Чжоу и”. Он поместил комментарии “Туань чжуань” и “Сян чжуань”, бывшие ранее автономными, в каноническую часть “Чжоу и”, соотнеся части этих комментариев с соответствующими им гексаграммами. Такой вариант “Чжоу и” получил большее распространение в Китае, чем предшествовавший ему. После Ван Би ицзинистика разделилась на два направления: следующее ханьскому “учению о символах и числах” и разработанному Ван Би “учению о должном и принципе” (и ли сюэ). Из последующих ицзинистов выделяется танский Кун Инда (574—648), написавший трактат “Чжоу и чжэн и” (“Правильный смысл “Чжоу и””), в котором развивались идеи Ван Би. В эпоху “Пять династий” (Удай) даос Чэнь Туань написал трактат “Лун ту и” (“Драконова схема перемен”), в котором возобновил методологию Вэй Бояна по использованию гуа “Книги перемен” в качестве универсальных мироописательных символов. Деятельность Чэнь Туаня оказала огромное влияние на развитие ицзинистики эпохи Сун. В сунскую эпоху возникает неоконфуцианство, в котором идеи ортодоксального конфуцианства сближались с даосизмом и буддизмом. Одним из основоположников неоконфуцианства считается Чжоу Дуньи (1017—1773), который написал сочинение “И тун” (“Проникновение в “Перемены””) и трактат “Тай цзи ту шо” (“Объяснение чертежа Великого предела”), являющийся комментарием к чертежу “У цзи ту” (“Чертеж Беспредельного”) даоса Чэнь Туаня или его последователя Кэ Ши. Сунская эпоха породила множество философов, которые внесли свой вклад в понимание “Книги перемен”. Среди наиболее выдающихся следует отметь братьев Чэн Хао (1032—1085) и Чэн И (1033—1107), Шао Юна (1011—1077), Цай Цзитуна (1135—1198), Чжу Си (1130—1200). Эти и другие сунские философы сумели изменить устоявшиеся за многие века формы ицзинистики, придав им новый, во многом более универсальный смысл и восстановив отчасти то, что было утеряно уже к ханьскому времени. Последующее развитие ицзинистики в Китае не привнесло в нее, практически, ничего нового. Символы и числа В китайской традиции с именем Конфуция связывается утверждение, раскрывающее причины происхождения символики “учения о символах и числах” (сян шу чжи сюэ), на основе которого была создана “Книга перемен”. Находится оно в одном из приложений к этой книге, а именно в “Си цы чжуани”: Учитель сказал: — Письмо не исчерпывает речь, речь не исчерпывает мысль. В таком случае, не могли ли мысли совершенномудрых людей быть невыраженными? Учитель сказал: — Совершенномудрые люди составили символы- сян — этим исчерпав мысли; установили гуа — этим исчерпав истинное и фальшивое; присоединили изречения (цы), в которых исчерпали речь; изменяя и сочетая их — исчерпали полезность; возбуждая их, стимулируя их — исчерпали дух (Си цы, I, 12). Таким образом, символы- сян подаются здесь как эффективное средство выражения мыслей совершенномудрых (шэн жэнь), средство, которым могут воспользоваться их потомки для познания мира и человеческого духа. И действительно, если попытаться определить суть такого удивительного феномена, как учение “Книги перемен”, приписываемое совершенномудрым людям, то следует сделать вывод, что оно, возникнув на основе архаических познавательных структур, развивавшихся в древнем Китае, смогло приобрести качественно новые гносеологические свойства за счет того, что в нем стала применяться особая формализация, основанная на символах- сян. Символы- сян можно рассматривать в качестве общего названия всякого рода арифмосемиотической символики, разновидностью которой являются упоминаемые в цитате гуа — триграммы и гексаграммы. Сян является также техническим термином для обозначения диграмм (см. следующую главу). Триграммы, гексаграммы, диграммы и подобные им символы — это такие геометрические формы, для которых мерность не существенна. Точнее, это не гео-метрические, а графологические формы, знаки, за которыми стоят определенные смыслы. Иероглифы инь и ян, “трех способностей” (сань цай), “пяти стихий” (у син) и прочих древнекитайских мироописательных комплексов тоже можно рассматривать в качестве символов- сян, хотя они и не имеют специфической графики. Все эти знаки образуют знаковые системы и тем самым становятся сопряженными с понятиями шу (“число”) и ту (“схема”, “план”, “чертеж”), вместе с символами- сян составляющими основу древнекитайской арифмосемиотики. В “Си цы чжуани” иероглиф сян используется 37 раз. Помимо значения “символ” он там имеет еще значение “образ”, допускающее замену на разного рода подходящие по контексту синонимы (“внешний вид”, “фигура”, “изображение”, “облик” и проч.). Во многих случаях разграничение этих двух значений оказывается достаточно трудным, а то и вовсе невозможным. Так же обстоят дела и с употреблением иероглифа сян в других арифмосемиотических текстах. И это потому, что в использующихся там “символах” есть некоторая доля образности, а в понятие “образ” китайцы вкладывали и символический смысл. Древнекитайская арифмосемиотика генетически связана с гадательным ритуалом бу династии Инь, но обрела зрелые формы в контексте гадательной практики ши, появившейся в Западном Чжоу. В первом случае использовались панцири черепахи (когда их не было, то в дело шли лопаточные кости крупных животных), а во втором — стебли тысячелистника. Уже иньская мантика определила традиционное отношение к символу. В этом способе гадания панцирь черепахи прижигался раскаленным металлическим стержнем, в результате чего на нем появлялись трещины, образующие узор, который интерпретировался как “образ” предсказываемых событий или явлений. По мере усложнения гадательной практики толкование “образа” все больше наполнялось символическими смыслами, которые накладывались на трактовку изобразительных форм узора из трещин. Следует еще учесть, что символика арифмосемиотики развивалась в контексте китайской письменности, восходящей к иньским “древним письменам” (гу вэнь), которые использовались для обслуживания сакральных ритуалов и состояли из особых знаков — иероглифов-пиктограмм, представляющих собой схематизированные изображения предметов. Последующие трансформации китайской письменности привнести в нее весомые элементы символизма, которые, однако, не изжили полностью ее изобразительный характер. То же самое можно сказать и о развитии арифмосемиотической символики. Понятие “образ” имеет четыре существенных разграничения в арифмосемиотике: это “образ” предмета, выступающий в качестве его внешнего вида, облика; “образ” в сознании — целостное восприятие предмета, восприятие, в котором чувственная наглядность предмета присутствует как один из компонентов; “образ”, который совершенномудрый воплощает в своем творчестве (речения, писания, символопроизводство и проч.); “образ”, который некие высшие силы, духи воплощают в том или ином телесном виде. При всех этих разграничениях арифмосемиотический “образ” оказывается наполнен символическими смыслами, идущими от ритуализированной модели мира древних китайцев. Те или иные “образы” встраиваются в эту модель как элементы и приобретают ее условность и многоуровневое символическое содержание. Собственно говоря, символизация действительности присуща всем людям, к какой бы культуре они не относились. Различаются только сами символы и приемы символизации. У древних китайцев символическая система исходно строилась, как уже отмечалось, на основе гадательной практики. Это определило не только конкретные графологические символы арифмосемиотики, но и символическую картину мира, мировоззрение в целом. Так, например, В.В. Малявин считает, что практика гадания, игравшая “исключительно важную роль” в древнем Китае, “сделала невозможным появление идеи откровения личностного бога и пророческой религии” (Малявин 2000: 165). С другой стороны, как это не покажется парадоксальным, древнекитайские гадательные ритуалы, будучи внешне достаточно иррациональным предприятием, способствовали разработке рациональных форм постижения действительности. Используя панцири черепах и стебли тысячелистника как некие семиотические системы, отражающие влияния высших сил, которые, как считалось, вовлекаются в гадательную процедуру, гадатели были вынуждены проводить эксперименты, заниматься сбором статистики, разрабатывать формальный аппарат и строить объясняющие теории. Все это является атрибутами современной научной деятельности, к которой китайская арифмосемиотика стояла гораздо ближе, чем религии откровения, и эта близость стала еще большей при произошедшей со временем натурализации указанных высших сил. Числа (шу), являющиеся не менее важным компонентом древнекитайской арифмосемиотики, чем символы, также имеют связь с мантикой. Так, в “Цзо чжуани”, в записи, относящейся к 645 г. до н.э., символы и числа связываются соответственно с практиками гадания на панцирях черепах и на стеблях тысячелистника (Цзо чжуань 1994: 8). Если в первом виде гадания результат выводился на основе толкования узора из трещин, то во втором репрезентативными начали считаться числа, которые получались при пересчете стеблей по определенной методике. Со временем гадание на стеблях тысячелистника стало доминирующим, но это не означает, что числа стали также доминировать над символами. Ведь за числовыми подсчетами в гадании на стеблях тысячелистника следовало построение особых символов — гексаграмм. Кроме того, сами числа рассматривались как особые символы. Поэтому эти два компонента арифмосемиотики в древнем Китае всегда виделись взаимодополняющими. Разумеется, оперирование символами и числами в арифмосемиотике не сводилось только к гадательной практике. Последняя позволила выстроить на их основе развитый теоретико-методологический аппарат, который использовался древними китайцами во всех традиционных науках. Помимо мантики наибольшую эффективность он приобрел в астрологии и теории музыки. Эти дисциплины в китайской традиции просто не мыслились в отрыве от арифмосемиотики и, более того, послужили источником принципиальных для нее представлений о числе. Вот, например, что об этом говорится в “Го юй” (“Речи царств”) в записи, относящейся к 522 г. до н.э.: Как правило, действия людей и духов должны совпадать с [естественными] числами, а совпадение — прославляться звуками, ибо только после совпадения действий с числами и гармонии чисел со звуками можно добиться единства [между духами и людьми]. Поэтому У-ван принял число семь, совпадающее с небесным числом, и с помощью [такого же количества] музыкальных нот внес гармонию в звуки. Так и появилось семь музыкальных нот (Го юй 1987: 76). Исходя из анализа различных арифмосемиотических текстов, можно сделать вывод, что, по мысли древнекитайских мудрецов, числа являются одной из важнейших характеристик бытия, элементами некоего космического кода, с помощью которого оформляются и организуются все мировые реалии. В числе выражается структурная целостность вещей. Числа делают вещи познаваемыми. С натуралистических позиций, на которых выстраивалась древнекитайская наука, числа как такового нет. Оно не существует вне вещей. Число находится в самих вещах, задавая их структуру, и во временных процессах, задавая их ритм. В то же время оно предстает как некая творческая сила, приводящая к расчленению всякой непрерывности. Поскольку числа содержат в себе идею порядка, а не являются просто результатом счета или измерения, то они не равны между собой по статусу. Учитывая это, китайцы выделяли некоторые числовые константы и подразделяли числа по их онтологической и гносеологической значимости, по их месту в мировом универсуме. Одним из таких подразделений является выделение нечетных (цзи) и четных (оу) чисел. Первые считались янскими, а вторые — иньскими. Ряд натуральных чисел предстает, таким образом, последовательностью чередования янского и иньского принципов. С космогонической точки зрения, этот ряд описывает порядок возникновения вещей, которым приписываются те или иные числовые значения. Отсюда вытекает, что первые числа ряда являются более онтологичными, чем последующие. Они более важны и с гносеологической точки зрения, поскольку, используя их, можно выразить любое другое число с помощью простой операции сложения. Кроме того, действия с ними являются наиболее легкими, ведь, учитывая современные знания о свойствах человеческого мышления, числа в пределах первой десятки (по другим данным, 7± 2) соответствуют объему оперативной памяти. Древние китайцы полагали, что каждое число указывает на свое местоположение в пространственно-временном континууме. Это позволяло рассматривать числа как средства познания, на основе которых возможно эффективно выявлять классификационные и ранжировочные принципы. Числа в пределах десятка и некоторые другие были сопоставлены с классификационными комплексами понятий, игравшими важную роль в древнекитайской арифмосемиотике. Числа с 1 по 5 назывались “порождающими числами” (шэн шу), а числа с 6 по 10 — “формирующими числами” (чэн шу). Между этими двумя наборами устанавливалось поэлементное соответствие (табл. 1.1.1).
Естественно, единица, начинающая числовой ряд, выделялась как основа основ всех чисел. Единица, являющаяся символом целостности, соотносилась с такими понятиями, как “Великое единое” (тай и), “Великий предел” (тай цзи) и др. Все они отражали либо гносеологическую целостность, выступающую как предмет рассмотрения, либо онтологическую — некий относительно автономный объект мироздания, либо космологическую — мир в каком-либо его аспекте, подобно тому, как пишется в “Си цы чжуани”: Движение Поднебесной постоянно единое (и) (Си цы, II, 1). Все остальные числа можно рассматривать либо как результат той или иной дифференциации единицы, либо как сложение единиц. Поскольку ближайшим к единице является число 2, то единица может рассматриваться либо как подразделяющаяся на противоположности, либо как являющаяся одной из них. Эти противоположности в китайской арифмосемиотике обозначались иероглифами инь и ян. Исконные значения этих иероглифов — “теневая” и “световая” стороны горы — послужили основой для их гносеологического толкования: инь — это то, что “скрыто” или менее проявлено, ян — то, что “явно” или более проявлено. В онтологическом смысле эта пара обозначает некие пассивный и активный первичные принципы или силы, в соответствии с которыми распределились остальные мировые полярности: тьма — свет, холод — тепло, малое — большое, внутреннее — внешнее, мягкое — твердое, слабое — сильное, женское — мужское и т.д. Этот ряд в принципе можно продолжать до бесконечности, поскольку любое явление имеет в себе противоположные стороны, которые, по древнекитайским представлениям, сводятся к началам инь и ян. Взаимосвязь противоположностей инь и ян, в своем единстве составляющих тай цзи, иллюстрирует хорошо известная схема “Тай цзи ту” (“Чертеж Великого предела”). Схем с таким названием на самом деле было несколько. Все они символизировали строение и развитие Вселенной и исходили из “учения о символах и числах”. В данном случае имеется в виду схема, представляющая собой круг, разделенный на две половины волнистой чертой (рис. 1.1.1). Силу инь обозначает черная половина, силу ян — белая. На черной половине круга есть белая точка, на белой — черная. Рис. 1.1.1 Круговой вид чертежа символизирует, с одной стороны, некоторую целостность, образованную взаимосвязанными и противоположными силами, а с другой — цикличность их взаимодействий. Изгиб линии, разделяющей две половины круга, подчеркивает динамику взаимодействия сил ян и инь, готовность перехода одной в другую. Белая точка на черном фоне и черная точка на белом фоне олицетворяют “зародышевые” состояния будущих превращений, внутреннюю взаимосвязь, взаимопроникновенность полярностей, являющихся, по выражению сунского мыслителя Чжоу Дуньи (1017—1073), “корнями друг друга” (Чжоу Дуньи 1936: 2). Этот символ взаимосвязанности космических противоположностей не такой уж древний. Хотя что-то похожее можно увидеть на китайской неолитической керамике, в законченном виде он появился лишь в сунскую эпоху. О подлинном его происхождении ничего не известно, кроме того, что знаменитый сунский философ Чжу Си (1130—1200) приобрел рисунок данного символа у своего приятеля Цай Цзитуна (1135—1198), взявшего его, в свою очередь, у каких-то даосских отшельников. “Великий предел” (тай цзи) не только состоит из противоположностей, но и сам выступает в качестве противоположного начала по отношению к “переменам” (и), о чем говорится в одном из пассажей “Си цы чжуани” (I, 11), который можно перевести двояко: 1. Перемены и Великий предел. 2. В переменах есть Великий предел. Первый вариант ничего необычного собой не представляет, просто фиксируя два понятия, которые можно рассматривать как противоположные по принципу “изменчивое — постоянное” или “неопределенное — определенное”. Что касается второго варианта, то в нем первое понятие включает в себя второе, и, казалось бы, их нельзя рассматривать в качестве противоположностей. Однако эти понятия противоположны именно по принципу включения — как целое и часть, общее и особенное, единое и многое. О подобных противопоставленностях говорится в “Си цы чжуани”: В Поднебесной общее (тун) собирается, а особенное (шу) расходится. Единое (и) устремляется, а многое (бай) беспокоится (Си цы, II, 3). Уже упоминавшийся философ сунской эпохи Чжоу Дуньи в сочинении “Тай цзи ту шо” (“Объяснение чертежа Великого предела”) ввел понятие “Беспредельное” (у цзи), которое противопоставляется им “Великому пределу” (тай цзи). В этом он не противоречил концептуальным основам “Си цы чжуани”, хотя в данном сочинении и нет понятия “Беспредельное”, поскольку понятие “Перемены” его, по сути, замещает. Переменам в “Си цы чжуани” (I, 1; I, 5; II, 1; II, 9) противопоставляются “приметы, выделенности” (цзянь), которые можно сблизить с понятием “предел” (цзи), поскольку в словарную статью иероглифа цзянь входят значения “сокращать”, “сжимать” и “исследовать”, “рассматривать”, “выбирать”, которые указывают на собирание чего-то разряженного и аморфного в нечто сгущенное и оформленное и на образование определенного из неопределенного. А такое его значение, как “письмена”, сближает приметы- цзянь с символами- сян, которые также в “Си цы чжуани” противопоставляются переменам. То, с чем появляются перемены, — это символы (сян). Символы — это изображения (Си цы, II, 3). В качестве некоего действующего начала перемены являются янскими по отношению к своим манифестациям. Но, с другой стороны, будучи сами по себе невидимыми, в них они проявляются, и тогда уже эти манифестации следует признать янскими. Надо отметить, что комментарий “Си цы чжуань” буквально соткан из пар противоположных понятий, так или иначе связанных друг с другом. Для примера можно привести самое начало первого чжана этого сочинения, в котором на 50 иероглифов приходится 13 пар противоположностей (табл. 1.1.2). Небо — возвышенное, Земля — низменная. Так же определяются Господство и Покорность. Низкое и высокое располагаются в ряд, и благородное и ничтожное получают свои позиции. Движение и покой обретают постоянство, и твердое и мягкое разграничиваются. Стороны квадрата как однородное сходятся, вещи как множественное расходятся, и счастье и несчастье рождаются. В Небе вызревают образы, а на Земле вызревают телесные формы. Это приводит к проявлению изменений и превращений (Си цы, I, 1).
В конце первого чжана “Си цы чжуани” приводится понятие “середина” (чжун), которое за счет обозначения некоего среднего между противоположностями позволяет перейти от двоицы к троице. Самая значимая троица в древнекитайской арифмосемиотике — это так называемые “три способности, драгоценности, материала” (сань цай) — “Небо, Человек, Земля” (тянь, жэнь, ди). Среди классификационных соответствий других чисел в пределах десяти с различными мироописательными комплексами понятий наиболее популярными были следующие: четверка — “четыре части света” (сы бяо); “четыре стороны [света]” (сы да); “четыре сезона” (сы ци, сы ши); “четыре символа” (сы сян); пятерка — “пять стихий” (у син); “пять пневм” (у ци); “пять звуков” (у шэн, у инь); “пять планет” (у син); шестерка — “шесть направлений” (лю хэ) — страны света, верх и низ; “шесть пневм” (лю ци); “шесть ладов” (лю люй); “шесть хранилищ” (лю фу); “шесть искусств” (лю и); семерка — “семь светил” (ци син); “семь нот” (ци шэн); восьмерка — “восемь триграмм” (ба гуа); “восемь ветров” (ба фэн); девятка — “девять [небесных] дворцов” (цзю гун); “девять небес” (цзю тянь); “письмена [из реки] Ло” (Ло шу); десятка — “десять небесных стволов” (ши тянь гань), “чертеж [из реки] Хэ” (Хэ ту). Эти и другие мироописательные комплексы осмысливались в арифмосемиотике на основе принципа коррелятивизма — древними китайцами, помимо каузального детерминизма по схеме причина—следствие, развертывающейся во времени и в пространстве, рассматривался еще коррелятивный детерминизм как вневременной и внепространственный резонанс — гань-ин (букв. “возбуждение-отклик”) — между подобоформными или категориально едиными вещами — вещами “одного рода” (тун лэй). Такая теория резонанса окончательно сформировалась в Китае к V—IV вв. до н.э. В “Вэнь янь чжуани” приводятся следующие рассуждения о действии резонанса: Учитель сказал: — Одинаковые (тун) звуки взаимно откликаются (ин). Одинаковые пневмы взаимно домогаются. Вода течет к мокрому; огонь тянется к сухому. Облака следуют Дракону; ветер следует Тигру. Совершенномудрый творит, а тьма вещей примечает. Коренящееся в Небе родственно верху. Коренящееся на Земле родственно низу. Все сообразуется согласно своему роду (лэй). Этому тексту вторит “Си цы чжуань”: Стороны квадрата (фан) как однородное (лэй) сходятся, вещи как множественное (цюнь) расходятся, и счастье и несчастье рождаются (Си цы, I, 1). Принцип коррелятивизма означает, что каждый отдельный символ- сян в арифмосемиотике выступает в качестве обозначения группы “резонирующих” друг с другом однородных вещей и явлений. Символические системы, которые разрабатывались древними китайцами, одновременно служили универсальными классификаторами, приложимыми к самым разнообразным сферам бытия на том основании, что в них усматривались те или иные подобия. Наглядная ассоциативность в этих случаях играла не последнюю роль. Не имея никаких других инструментов познания, кроме собственных органов чувств, древние китайцы анализировали мир на основе чувственных впечатлений, собирательным обозначением которых и был иероглиф сян — “символы”, “признаки”, “образы”, “формы”, “фигуры” и т.п. Эти впечатления определенным образом были рационализированы, в результате чего и возникла искусственная символика, являющаяся основанием методологического аппарата древнекитайской арифмосемиотики. Ввиду такого своего происхождения, она получила определенную часть антропоморфных черт, что с исторических позиций следует рассматривать не в качестве ее недостатка или достоинства, а только как особенность. Надо отметить, что современная наука нацелена на вытравливание всякой антропоморфности из своего содержания. Однако любая наука — это ведь наука человека, и если в ней присутствуют сильные тенденции к отдалению от своего создателя, то тем самым она рискует полностью потерять с ним связь. Поэтому, встав на футурологические позиции, можно предположить, что для дальнейшего гармоничного развития науки ей будет небесполезно заимствовать (разумеется, предварительно переосмыслив) некоторые аспекты древнекитайского мировоззрения. Модель мира Вселенная виделась китайским мыслителям как живой организм, все члены которого связаны друг с другом. На основе коррелятивных связей каждый класс однородных вещей объединяется в одно целое, представляющее собой тот или иной “орган” вселенского организма. Отдельная вещь — это только проявление такого целого в пространственно-временном континууме. Разнородные вещи взаимодействуют между собой на основе различных каузальных связей, вовлекая во всеобщее движение и те “органы”, проявлениями которых они являются. Изменения отдельных коррелятивных и каузальных связей ведут к тотальным изменениям, которые рассматривались древними китайцами как формы “мышления” (сы) и “беспокойства” (люй) вселенского организма: Поднебесная как размышляет (сы), как беспокоится (люй)? В Поднебесной общее (тун) собирается, а особенное (шу) расходится. Единое устремляется, а многое беспокоится. Поднебесная как размышляет, как беспокоится? Солнце уходит — Луна приходит. Луна приходит — Солнце уходит. Солнце и Луна взаимочередуются, и просветленность рождается (Си цы, II, 3). Это гилозоистская и организмическая модель мира, которую можно противопоставить механистической модели, утвердившейся в Европе с XVII в. Согласно представлениям древних китайцев, жизнь полагается имманентным свойством всего сущего. В их саморазвивающемся мире-организме каждая часть-орган является по-своему живой и неразрывно связанной многообразными связями со всеми остальными, причем всякое явление, событие или объект существуют не сами по себе, а только как аспекты мирового целого. Напротив, целое в европейском механицизме объясняется на основе элементов, движение которых определяется исключительно законами механики. Механический мир, хотя внешне и может быть принят за живое существо, состоит не из органов, а из безжизненных и неизменных деталей, которые существуют, по сути, автономно и как нечто предустановленное. В контексте древнекитайского гилозоизма специфично значение часто употребляемого в “Си цы чжуани” понятия “вещь” (у). Это не мертвый предмет, а в определенном смысле живое “существо”, которое рождается подобно животным, размножающимся половым способом: Небо и Земля сочетают свои производящие силы, и тьма вещей посредством превращений (хуа) совершенствуется (чунь). Мужское и женское создают семенную эссенцию (цзин), и [из них] посредством превращений рождается тьма вещей (Си цы, II, 4). Организмичность китайской науки сочетается с антропокосмологизмом. Человек в китайской картине мира рассматривался как равноправная с другими часть космоса, возникающая на определенной стадии космической эволюции. При этом китайцы не были склонны к антропоцентризму или космоцентризму, к которым иногда склонялась европейская мысль. Ввиду отсутствия в Китае понятия Бога совершенно невозможен для китайской космологии и теоцентризм. На антропокосмологизм китайской модели мира указывает триада Небо, Человек, Земля, которая обозначала в арифмосемиотике три плана космоса. Человек как отдельный индивид и как все человечество в целом в определенном смысле не только занимает все пространство между Небом и Землей, но и вбирает их в себя. Три указанных плана мироздания также могут подразделяться на полярности ян и инь или, как об этом говорится в сочинении позднеханьского даосского мыслителя Юй Цзи (110—200) “Тайпин цзи” (“Книга Великого спокойствия”), на три принципа, подобных этим трем планам (табл. 1.1.3): Существуют три первоначала — великая сила ян, великая сила инь и то, что образовалось в середине от их слияния. Существуют три оформленных тела — Небо, Земля, Человек. На Небе существуют три вида вещей — солнце, луна, звезды, в центре которых Полярная звезда. На Земле имеются три вида вещей — горы, реки, ровная поверхность. Среди людей имеются три категории — отцы, матери, дети (Юй Цзи 1990: 334—335).
“Человеческий” аспект мироздания связывается Юй Цзи со звездами на Небе, которыми, согласно древнекитайским взглядам, определяется время жизни каждого человека, и с равнинами на Земле, являющимися по преимуществу местом расселения людей. Подобные натуралистические представления дополняются у китайцев и более философическими идеями о слитности человека и мироздания. Понятие “Небо” (тянь), которое может обозначать и мироздание целиком, выражается иероглифом, который возникает в западночжоуское время как альтернатива иньским представлениями о сонме первопредков, управляющих жизнью людей. Согласно американскому синологу Х.Г. Крилу, этот иероглиф является модификацией иероглифа да (“большой”), представляющего собой пиктографическое изображение большого человека, что у чжоусцев трансформировалось в специальное значение “великий, значимый, важный человек”, “правитель” (Крил 2001: 348—349). Исходя из этого, можно полагать, что Небо виделось чжоусцами как космический универсальный человек, с которым у людей, живущих в Поднебесной, как называли китайцы свою страну, есть связь либо опосредованная правителем (Сыном Неба), либо непосредственная, определяемая тем, в какой степени человек при жизни может осуществить самореализацию, которая позволит его душе слиться с этим универсальным началом. В мировоззрении различных культур и цивилизаций можно выделить часто исторически сменяющиеся или каким-то образом уживающиеся вместе эволюционистскую (эволюционную) и креационистскую (креативную) модели мира, основное различие которых заключается в несовместимых принципах космогенеза — саморазвитие или тварность. Что касается китайцев, то они во все века своей истории и без компромиссов отдавали предпочтение первой — эволюционистской. По их мнению, все в мире развивается от простого к сложному. Вначале возникает природный мир, а затем — человеческое общество. “Сюй гуа чжуань” описывает это следующим образом: Появились Небо и Земля, а затем появились многочисленные вещи. Появились многочисленные вещи, а затем появились мужчины и женщины. Появились мужчины и женщины, а затем появились мужья и жены. Появились мужья и жены, а затем появились отцы и дети. Появились отцы и дети, а затем появились правители и слуги. Появились правители и слуги, а затем появились высшие и низшие. Появились высшие и низшие, а затем появилось то, что сплетает правила поведения и долг (Сюй гуа, II). Космос рассматривался древнекитайскими мыслителями не как сотворенный каким-то сверхъестественным существом, а как развивающийся естественным образом из некоего первичного начала. Для сравнения можно отметить, что если древнегреческие модели мира были по большей части также эволюционистскими (была также популярна стационарная модель мира), то с приходом христианства в Европе надолго утвердилась креационистская модель. Структура живого мира-организма мыслилась китайцами как фрактальная, т.е. наделенная принципом масштабного самоподобия, при котором, с одной стороны, некая отдельная вещь должна состоять из частей, подобных ей как целому, причем эти части также должны состоять из более мелких, подобных целому и дальше дробимых таким же образом частей, а с другой стороны, сама эта вещь является одной из частей целостного мира и подобна ему структурно. Разновидностью такого принципа являются представления о сходстве микро- и макрокосмоса, существовавшие в древности во многих цивилизациях. Понятие фрактальности на новом теоретическом уровне осваиваетс Date: 2016-08-30; view: 407; Нарушение авторских прав |