Перевод А. Худадовой 2 page

Так не скорбите же об утрате того блага, которое все равно ускользнуло бы от вас рано или поздно, да вдобавок еще унесло бы с собой и другое благо — то, чего у вас теперь не отнять. Ведь счастье и любовь могли исчезнуть вместе; а у вас, по крайней мере, сохранилось чувство, — а ведь любить так отрадно. Образ угасшей любви страшнее для нежного сердца, чем образ любви несчастливой. Чувство отвращения к тому, чем обладаешь, во сто крат хуже сожалений о том, что утратил.

Если упреки, которыми осыпала себя неутешная сестрица из-за смерти матери, были справедливы, то страшное воспоминание отравляло бы, надо признаться, вашу любовь, и мрачная, неотвязная мысль навек заглушила бы ее. Но не верьте Юлии, — душевные муки вводят ее в обман, или скорее — в химерических измышлениях, которые она с ними связывает, она невольно ищет повод, чтобы еще усилить свою скорбь. Ее нежная душа все боится, что горюет недостаточно сильно, и находит какую-то печальную отраду, добавляя к своим страданиям новые. Поверьте, она все это себе внушает. Она недостаточно искренна с собою. Неужто ее сердце вынесло бы угрызения совести, если б она в самом деле думала, что оборвала жизнь матери? Нет, друг мой, нет. Она не оплакивала бы ее, а последовала бы за ней. Болезнь г-жи д'Этанж хорошо известна: у нее был неизлечимый недуг — водянка, ее состояние считали безнадежным еще до того, как обнаружилась ваша переписка. Тетушка, правда, испытала немалое огорчение, зато была вознаграждена и немалыми радостями! Сколь утешительно было для нежной матери, страдавшей от проступка Юлии, видеть, какими добродетелями дочь искупает его, и, оплакивая проступок дочери, любоваться ее душой. Какой отрадой для матери было чувствовать, сколь она дорога Юлии! Какое неутомимое усердие выказывала Юлия! Какими заботами она беспрерывно окружала свою мать, не отходя от нее! Как раскаивалась, что причинила ей тяжелое горе! Как сожалела о прошлом! Как плакала! Какие трогательные ласки расточала! Как сострадала ее недугу! В глазах дочери читались страдания матери; она прислуживала ей весь день, ухаживала за ней всю ночь; все делала своими руками, помогая ей. Вы бы не узнали свою Юлию. Хрупкость ее исчезла, она стала сильней и крепче, самый тяжелый труд ей был нипочем, — казалось, душа ее облеклась в иное, новое тело. Она делала все сама, но казалось, будто ничего не делает. Она всюду поспевала, но казалось, не отходит от изголовья больной. Бывало, войдешь и всегда застанешь Юлию коленопреклоненной у ложа матери; прильнув губами к ее руке, она вздыхает о своем прегрешении или о страданиях матери, сливая чувства воедино и тем еще углубляя свою скорбь.

Все, кто бы ни входил в тетушкину спальню за последние дни, умилялись до слез, глядя на эту трогательную картину. Видно было, что в минуту страшного расставания сердцá их старались еще теснее прильнуть друг к другу. Видно было, что мать и дочь печалились только о грозящей им разлуке, что сама смерть для них ничего не значила и они хотели лишь одного: остаться вместе на земле или уйти из жизни вместе.

Не доверяйте же мрачным мыслям Юлии, поверьте, она сделала все во спасение жизни матери и ей в утешение. Она замедлила развитие недуга, — только ее неотступные, ласковые заботы, ее уход продлили жизнь умирающей. Тетушка несчетное число раз твердила, что ее последние дни были для нее самою отрадной порою и что для полного счастья ей только недоставало счастья дочери.

Ежели смерть ее и можно приписать горю, то горе ее давнишнее, и обвинять в нем следует лишь ее супруга. Он был непостоянен, неверен, многие годы расточал пыл молодости в связях с женщинами, менее достойными любви, чем добродетельная спутница его жизни. Когда же, вступив в преклонный возраст, он вернулся к ней, то стал держаться с той неколебимой суровостью, какою обычно неверные мужья только усугубляют свою вину. Бедненькая сестрица почувствовала это на себе. Он кичился благородством своего рода; его упрямый, крутой нрав ничем нельзя было смягчить, — отсюда и ваше с ней несчастье. Мать Юлии, всегда питавшая к вам душевную склонность, поняла, что вы любите друг друга, но было поздно, — уже нельзя было потушить вашу любовь. Тетушка долго утаивала свое горе, она не в силах была преодолеть ни увлечение дочери, ни упрямство мужа и считала себя первопричиной неисправимого зла. Когда ваши письма внезапно открыли ей, до какой степени вы обманули ее доверие, она испугалась, что все потеряет, стараясь все спасти, и подвергнет опасности жизнь дочери, ради того, чтобы восстановить ее честь. Она часто обиняком заговаривала о дочери со своим мужем, но безуспешно; она не раз пыталась откровенно поговорить с ним, указать на его обязанности, — но боязливость и кроткий нрав всегда ее удерживали. Покуда у нее были силы, она колебалась, когда же она захотела все сказать, было уже поздно — силы ей изменили. Она умерла, унеся с собой роковую тайну. И я, зная несдержанный, крутой нрав ее мужа, думаю, что в своем гневе он преступил бы все пределы, и радуюсь, что жизнь Юлии в безопасности.

Ей все это известно. Сказать вам, что я думаю о ее мнимых угрызениях совести? Любовь действует искуснее ее. Юлия горюет о матери, ей бы хотелось забыть вас, все это так, но любовь мучит ее совесть, принуждая ее думать о вас. Любовь заставляет Юлию проливать слезы о возлюбленном. Юлия не посмела бы предаваться такой печали явно, и любовь заставляет ее лить слезы якобы из раскаяния. Она действует с таким искусством, что Юлия предпочитает еще сильнее страдать, лишь бы ввести вас в круг своих помыслов. Ваше сердце, быть может, и не понимает уловок ее сердца, но, право, в них нет ничего наигранного. Хоть любовь в вас и одинаково сильна, но несходна в своих проявлениях: ваша — кипучая и порывистая, ее — нежная и кроткая; ваши чувства буйно рвутся наружу, ее — уходят в глубь сердца и, проникая в недра души, незаметно преображаются, меняются. Ваша любовь возбуждает и поддерживает сердце, ее любовь ослабляет и удручает его. Ее силы иссякают, мужество истощается, и от ее добродетели не остается и следа. Но ее воля не уничтожена, — она только приглушена. В решительную минуту жизни она или возвратится к Юлии во всей своей силе, или же исчезнет безвозвратно. Если Юлия сделает еще шаг и совсем падет духом — все будет кончено. Но если ее редкостная душа хоть однажды воспрянет, то станет еще величественнее, еще сильнее, еще добродетельнее, чем прежде, — и нового падения уже не будет. Поверьте, любезный друг, душа ее в опасности, и вам надобно уважать то, что вы любили. Все, что исходит от вас, помимо вашей воли, может нанести ей смертельный удар. Если вы будете упорно стремиться к тому, чтобы обладать Юлией, вы легко восторжествуете; но напрасно думаете вы найти в ней прежнюю Юлию, — ее уже не будет.

ПИСЬМО VIII

От милорда Эдуарда

Я приобрел права над твоим сердцем; ты был мне необходим, и я чуть не приехал к тебе. Но что тебе мои права, мои заботы, мое дружеское расположение? Ты забыл меня, уже не удостаиваешь письмами. Знаю, ты живешь нелюдимом, — догадываюсь о твоих тайных намерениях. Жизнь стала тебе в тягость.

Ну что ж, умирай, безумный юнец! Умирай, жестокий, малодушный! Но знай, — когда ты умрешь, в душе порядочного человека, которому ты был дорог, останется горький осадок от сознания, что он втуне заботился о том, кто отплатил ему черной неблагодарностью.

ПИСЬМО IX

Ответ

Приезжайте, милорд. Я думал, что мне уже не суждена на земле радость, — но вот мы увидимся. Не верю, что вы сочли меня неблагодарным. Ваше сердце не способно на это, мое же не знает неблагодарности.

ЗАПИСКА

От Юлии

Настало время отказаться от заблуждений молодости и от обманчивых надежд; я никогда не буду принадлежать вам. Верните мне право на свободу, которое я отдала в ваши руки, — теперь им намерен распорядиться батюшка, или откажите мне и довершите мои страдания, ибо это вам не поможет, а только погубит нас обоих.

Юлия д'Этанж

ПИСЬМО X

От барона д'Этанж

(Прислано с предыдущей запиской)

Ежели в душе соблазнителя сохранилось еще чувство чести и человечности, то вы ответите на записку несчастной, сердце которой вы погубили. Ее не было бы уже на свете, если б я дерзнул помыслить, что она в увлечении своем забыла стыд. Меня нисколько не удивляет, что та философия, которая научила ее броситься в объятия первому встречному, научила ее и ослушаться отца. Поразмыслите об этом. Во всех случаях я стараюсь обращаться с людьми сердечно и обходительно, когда вижу, что это на них может воздействовать; если я и с вами так обращаюсь, то не воображайте, будто я не знаю, как мстят за честь дворянина, оскорбленного человеком низкого звания.

ПИСЬМО XI

Ответ

Сударь, оставьте свои пустые угрозы, кои нисколько меня не испугали, и несправедливые попреки, коим меня не оскорбить. Знайте, у девицы и юноши, если они сверстники, только один соблазнитель — любовь, и вам не унизить человека, которого ваша дочь почтила своим уважением.

Как смеете вы принуждать меня к такой жертве и кто дал вам право ее требовать? Ужели ради виновника всех своих несчастий я поступлюсь последней надеждой? Я охотно уважал бы отца Юлии, но если надобно мое повиновение, то пусть он соблаговолит быть и моим отцом. Нет, сударь, нет! Самомнение ваше не принудит меня ради вас отказаться от столь дорогих и столь заслуженных прав моего сердца. Мое горе — дело ваших рук. Я питаю к вам одну лишь ненависть, и вы не вправе предъявлять мне какие-либо требования. Просила Юлия, — вот отчего я дал согласие. Ах, пусть ей всегда повинуются! Обладать ею будет другой, но тем самым я стану более достойным ее.

Если б ваша дочь пожелала посоветоваться со мной о пределах вашей власти, я бы, разумеется, внушил ей, что надо противиться вашим несправедливым требованиям. Как бы ни была велика та власть, коей вы злоупотребляете, мои права более священны, — узы, связывающие нас, вне пределов родительской власти даже пред судом человеческим; и вы, осмеливаясь взывать к природе, сами действуете наперекор ее законам.

Не ссылайтесь и на весьма странную и весьма сомнительную честь, за которую вы хотите отмщения. Никто, кроме вас самого, ее и не оскорбляет. Уважайте избранника Юлии, и ваша честь будет в безопасности, ибо мое сердце чтит вас, несмотря на все ваши оскорбления; и, несмотря на допотопные взгляды, союз с порядочным человеком никого унизить не может. Если суждение мое оскорбляет вас, отнимите у меня жизнь, от вас я защищать ее не буду. Кроме того, мне безразлично, в чем заключается честь дворянина, — что до чести порядочного человека, то у меня на нее все права, я знаю, как ее защитить, и сохраню ее незапятнанно чистой до последнего своего вздоха.

Так поразмыслите, жестокосердый отец, столь мало достойный этого сладостного наименования, поразмыслите о вашем неслыханном детоубийстве в тот час, когда нежная и покорная дочь жертвует своим счастьем во имя ваших предрассудков. Горькие сожаления когда-нибудь станут для вас возмездием за все муки, которые вы мне причинили; вы поймете, что ваша слепая, бесчеловечная ненависть пагубна и для вас, но будет уже поздно. Я, разумеется, буду несчастлив; но если когда-нибудь в глубине вашего сердца заговорит голос крови, вы станете еще несчастливей, чем я, оттого что принесли в жертву своим фантазиям единственное свое дитя, ни с кем несравнимое по красоте, достоинствам и добродетели, дитя, которое небеса щедро одарили, забыв об одном — о хорошем отце.

ЗАПИСКА,

вложенная в предыдущее письмо

Возвращаю Юлии д'Этанж право располагать своей судьбой и отдать руку без согласия ее сердца.

С. Г. [153]

ПИСЬМО XII

От Юлии

Мне хотелось описать вам сцену, которая только что произошла и объясняет записку, должно быть, уже полученную вами, но отец действовал столь предусмотрительно, что тотчас же отправил посыльного. Письмо отца, конечно, поспело на почту вовремя, а мое письмо, быть может, опоздает; раньше, чем оно будет вам доставлено, вы примете решение и пошлете ответ. Таким образом, подробности уже излишни. Я выполнила свой долг, — вы выполните свой. Но судьба нас преследует, честь нас предает. Мы будем разлучены навсегда, и в довершение ужаса я перейду в… Увы! А ведь я могла быть в твоих! О долг! Чему ты служишь? О провидение!.. Остается только одно: стенать и молчать…

Перо выскальзывает из рук. Несколько дней я прохворала; утренний разговор привел меня в ужасное волнение… болит голова, болит сердце… я изнемогаю… Ужели небо не сжалится надо мной? Я не выдержу. Я слегла, и утешает меня надежда, что я уже не встану. Прощай, моя единственная любовь! Прощай навсегда, милый и нежный друг Юлии! Ах! Раз мне не суждено жить для тебя, значит, с жизнью покончено.

ПИСЬМО XIII

От Юлии к г-же д'Орб

Итак, моя дорогая, моя жестокая подруга, ты действительно воротила меня к жизни и ко всем моим горестям! Я ждала блаженного мига, когда соединюсь с несравненной своей матушкой; из-за твоих бесчеловечных забот мне суждено еще долго оплакивать ее; мне так жаль расстаться с тобой, что это удерживает меня, когда желанье унестись вслед за ней отрывает меня от земли. Я примиряюсь с жизнью только из-за мысли, что не всю меня пощадила смерть. Лицо мое утратило былую прелесть, за которую мое сердце так дорого заплатило. Избавил меня от нее недуг, от коего я только что исцелилась. Утрата меня радует — она умерит грубый пыл бездушного человека, решившего жениться на мне без моего согласия. Я перестану ему нравиться, а на все остальное он не посмотрит. Итак, не нарушая слова, данного отцу, не оскорбляя его друга, которому он обязан жизнью, я отвергну постылого жениха; уста мои будут хранить молчание, красноречив будет мой облик. Я буду внушать ему отвращение, и это охранит меня от его тирании, он увидит, как я безобразна, и не соблаговолит сделать меня несчастной.

Ах, сестрица, ты знала более постоянное и более нежное сердце, оно не оттолкнуло бы меня. Тому человеку нравились не только мои черты и весь облик — он любил меня, а не мою наружность. Мы были соединены друг с другом всем существом, — красота могла и исчезнуть, но пока Юлия оставалась собою, любовь была бы неизменной. Как он мог согласиться… неблагодарный! Но он должен был согласиться, раз я могла это повелеть! Словами не удержать того, кто хочет отнять свое сердце! Разве я хотела отнять у него свое сердце?.. Разве я сделала это? О боже! Отчего все беспрестанно напоминает мне невозвратное прошлое и любовь, которой должно угаснуть! Напрасно я хочу вырвать из сердца милый образ, накрепко соединенный с ним; оно надрывается, упрямо сохраняет его, — я стараюсь стереть нежное воспоминание, но оно запечатлевается еще сильнее.

Решусь ли я рассказать тебе о горячечном бреде, который не исчез вместе с болезнью и мучит меня еще больше после выздоровления? Что ж, узнай все и пожалей свою несчастную подругу, потерявшую рассудок, возблагодари небо за то, что оно уберегло тебя от исступленной страсти, сводящей с ума. Как-то, когда мне было особенно плохо и жар становился все сильнее, мне почудилось, будто у моей постели появился он — несчастный, уже не такой, каким я любовалась в пору моей быстролетной радости, а бледный, осунувшийся, небрежно одетый, с отчаянием в глазах. Он стоял на коленях, сжимал мою руку и, не брезгуя, не боясь ужасной заразы, покрывал ее поцелуями и орошал слезами. Увидев его, я почувствовала острое и сладостное волнение, как прежде, когда он неожиданно появлялся. Я устремилась к нему, но меня удержали, и ты его увела; особенно растрогали меня его стоны, которые мне слышались, пока он удалялся,

Не могу передать тебе, какое поразительное действие оказало на меня это сновидение. Я долго пролежала в сильном жару. Несколько дней ко мне не возвращалось сознание. В бреду он часто мерещился мне, но уже ничто не производила на меня столь глубокого впечатления. И я не в силах изгладить его образ из памяти и из сердца. Нет минуты, нет мгновения, чтобы он не представлялся мне таким, каким явился тогда; его вид, одежда, движения его, печальные глаза — все еще поражают мой взор; я словно ощущаю, как его уста прильнули к моей руке, залитой его слезами. Его жалобные стенания приводят меня в трепет. Вот его уводят прочь, и я стараюсь удержать его, — сновидение встает в памяти с большей яркостью, чем сама явь.

Долго я колебалась, не решаясь тебе признаться, — стыдно все это выговорить. Но мое волнение не только не утихает, а с каждым днем все растет, и я больше не могу противиться ему, я должна поведать тебе о своем безумии. Ах, пусть же оно завладеет мною! Совсем бы лишиться рассудка! Ведь остаток его только терзает меня.

Возвращаюсь к своему сну. Пожалуйста, сестрица, смейся над моей глупостью, но в этом сновидении есть что-то таинственное, не похожее на обычный бред. Быть может, это предзнаменование, означающее, что лучший на свете человек умрет? Быть может, знак, что его уже нет в живых? И вдруг единственный раз в моей жизни само небо указует мне путь, дабы я последовала за тем, к кому оно внушило мне любовь! Увы! Повеление умереть было бы для меня первым благодеянием неба.

Напрасно я вспоминаю пустые бредни, которыми философия развлекает людей, не способных чувствовать. Она уже не действует на меня, я ее презираю. Призраков никто не видит, охотно верю, но если две души столь тесно сплетены, то нет ли между ними непосредственного общения, независимого от плоти и чувственного восприятия?[154]Что, если непосредственное внушение, идущее от одного к другому, передается в мозг и все переданное отражается им в виде ощущений? Бедная Юлия, что за нелепость, — какими легковерными делают нас страсти! Как трудно сердцу, уязвленному любовью, освободиться от заблуждений, даже если отдаешь себе в них отчет!

ПИСЬМО XIV

Ответ

Ах, неужто ты рождена для одних лишь мук, бедное чувствительное создание? Тщетно хотела я избавить тебя от горестей, — ты как будто сама их неустанно ищешь, и твое тяготение к ним сильнее всех моих стараний. У тебя так много истинных причин для скорби, — не добавляй же к ним воображаемых, и раз моя осторожность приносит тебе вред, а не пользу, избавься от мучительного заблуждения, так как печальная истина, пожалуй, будет для тебя не столь тягостна. Знай же: сон, привидевшийся тебе, отнюдь не сон. Ты видела не призрак своего друга — ты видела его самого, и трогательная сцена, которая беспрестанно представляется твоему воображению, на самом деле разыгралась в твоей спальне, на следующий день после того, как тебе было так худо.

Накануне я ушла от тебя довольно поздно, и г-н д'Орб, который решил сменить меня у твоего изголовья в ту ночь, уже собрался отправиться к тебе, как вдруг неожиданно появился твой несчастный друг и в таком отчаянии бросился к нашим ногам, что нельзя было смотреть на него без жалости. Получив твое последнее письмо, он тотчас же пустился в дорогу на почтовых. Он ехал денно и нощно, совершил весь путь за три дня, остановился на последней почтовой станции, дождался темноты и вошел в город. К своему стыду, признаюсь, я не сразу, в отличие от г-на д'Орба, кинулась к нему на шею — еще хорошенько не зная, чем вызван этот приезд, я уже предвидела его последствия. Множество горестных воспоминаний, опасность, угрожающая тебе и ему, само его смятение — все это отравило неожиданную радость; я была так потрясена, что не оказала ему особенно приветливой встречи. Но вот я обняла его, и сердце у меня, как и у него, сжалось от тоски, — мы поняли друг друга, и наши молчаливые объятия были красноречивее рыданий и слез. Вот первые его слова: «Что с нею? Ах, что с нею? Даруйте мне жизнь или смерть». Мне показалось, он знает, что ты больна, и, вообразив, что ему известно и то, чем именно ты больна, я обо всем поведала ему без всякой предосторожности, только постаравшись приуменьшить опасность. Услыхав, что у тебя оспа, он вскрикнул, ему стало дурно. Вдобавок к душевной тревоге сказались утомление и бессонница, и он вдруг почувствовал такую слабость, что мы долго его отхаживали. Он еле говорил, и мы уложили его в постель.

Природа взяла свое, — он проспал двенадцать часов кряду, но так тревожно, что сон, вероятно, не восстановил, а истощил его силы. На следующий день новое затруднение: он непременно хотел видеть тебя. Я противилась, говоря, что потрясения для тебя вредны; он готов был подождать, пока не минует опасность, но само его пребывание в доме тоже было ужасающе опасно. Я попыталась образумить его. Он сурово прервал меня. «Не тратьте жестокого своего красноречия, довольно в нем упражняться на мою погибель, — сказал он с негодованием. — Не надейтесь, что вам снова удастся прогнать меня, как тогда, когда меня изгнали по вашей милости. Сотни раз ворочусь я с самого края света, чтобы увидеть ее хоть на миг. — И он добавил с непреклонным видом: — Клянусь памятью отца моего, я не уйду отсюда, не повидав ее. На сей раз посмотрим — я ли вас заставлю сжалиться, или вы меня заставите стать клятвопреступником».

Решение его было непреклонным. Г-н д'Орб стал придумывать, каким образом исполнить его желание и поскорее отослать, пока его присутствие не обнаружится, — во всем доме знал его один лишь Ганс, в котором я была уверена, а перед слугами мы стали своего гостя называть вымышленным именем[155]. Я ему обещала, что ночью он тебя увидит, но при одном условии — что пробудет у тебя с минуту, совершенно молча, и уедет на рассвете. Он мне дал в этом слово. Тут только я успокоилась и, оставив его на попечение мужа, воротилась к тебе.

Я нашла, что тебе стало гораздо лучше; высыпь кончилась, — врач меня подбодрил и обнадежил. Я заранее сговорилась с Баби; но вот тебя снова начало лихорадить, хотя уже и меньше, в сознание ты еще не приходила; под этим предлогом я удалила всех из комнаты и велела передать мужу, чтобы он привел нашего гостя, решив, что до конца приступа ты не в состоянии узнать его. С невероятным трудом нам удалось выпроводить твоего отца, который был в отчаянии и упорно хотел каждую ночь оставаться у тебя. В конце концов я в сердцах сказала ему, что он ничем никому не поможет, ибо я все равно нынче решила бодрствовать, и он отлично знает, что хотя он и твой отец, но я не хуже его позабочусь о тебе. Ушел он неохотно, и мы с тобою остались вдвоем. Г-н д'Орб пришел в одиннадцать часов и сказал, что твой друг ждет на улице. Я пошла за ним, взяла его за руку — он дрожал как лист. Когда он вошел в прихожую, силы его оставили. Он с трудом переводил дыхание, ему пришлось сесть.

И тут, различив кое-какие предметы при слабом свете свечи, горевшей поодаль, он промолвил с глубоким вздохом: «Да, узнаю знакомые места. Раз в жизни я проходил здесь… в этот же час… и так же тайно… трепетал, как нынче… так же колотилось сердце… О дерзкий! Я, смертный, осмелился вкусить… Что увижу я сейчас в том приюте, где все дышало негой, которой упивалась душа моя? Что увижу в облике той, которая даровала мне и разделяла со мною восторги любви? Картину смерти, торжество скорби, несчастную добродетель и умирающую красоту!»

Милая сестрица, щажу твое бедное сердце и опускаю подробности этой трогательной сцены. Он увидел тебя и молчал, сдержав обещание, — но как он молчал! Он пал на колена, плакал, осыпал поцелуями полог кровати, воздевал руки, обращал взоры к небесам. Он глухо стонал, с трудом удерживал рыдания и вопли. Не видя его, ты нечаянно выпростала руку из-под одеяла. Он схватил ее в каком-то неистовом порыве. Огненные лобзания, которыми он осыпал твою слабую руку, пробудили тебя скорее, чем шум и голоса окружающих. Ты узнала его, и я тотчас же, несмотря на его сопротивление и жалобы, выпроводила его из комнаты, надеясь, что все это ты примешь за бред. Но ты так и не обмолвилась об этом ни словом, и я вообразила, что ты ничего не помнишь. Я запретила Баби говорить тебе об этом и знаю, что слово она сдержала. Из-за этой тщетной предосторожности, развеянной любовью, воспоминание словно еще ярче запечатлелось в душе твоей, и его уже не изгладить.

Он уехал, как и обещал. Я заставила его поклясться, что он не останется где-нибудь поблизости. Но, дорогая, это еще не все. Придется поведать тебе о том, что ты все равно скоро узнаешь. Два дня спустя был здесь, проездом милорд Эдуард; он поспешил за ним вдогонку, настиг его в Дижоне и застал больным. Несчастный заразился оспой; он скрыл от меня, что не переболел ею раньше, и я привела его к тебе без всяких предосторожностей. Он решил разделить с тобою недуг, от которого не мог тебя исцелить. Мне сразу вспомнилось, как он целовал твою руку; сомнений нет, — он хотел заразиться. Все обстоятельства были на редкость неблагоприятны, но этот недуг привила ему любовь, и все кончилось благополучно. Создатель сохранил жизнь самому нежному на свете возлюбленному — он исцелился, и, судя по последнему письму милорда Эдуарда, они оба, надо полагать, уже уехали в Париж.

Так вот, душенька, избавься от уныния и страхов, терзавших тебя безо всякого повода. От любви своего друга ты уже давно отказалась, а жизнь его в безопасности. Думай теперь лишь о сохранении своей жизни и из любви к отцу с готовностью принеси обещанную жертву. Довольно тебе быть игрушкой напрасной надежды, тешить себя химерами. Ты поспешила похвастаться своим уродством, — будь поскромнее, поверь мне — хвастаться тебе нечем. Ты перенесла тяжелый недуг, но он пощадил твое лицо — пятнышки, которые ты приняла за оспины, сойдут быстро. Мне досталось гораздо больше, и все же не такая уж я, право, дурнушка. Ангел мой, ты останешься прехорошенькой наперекор себе. И бесстрастный Вольмар, влюбившийся за неделю и не исцеленный от любви тремя годами разлуки, вряд ли исцелится, увидев тебя сейчас! Ох, если ты уповаешь только на одно — что ему разонравишься, то участь твоя безнадежна!

Заражение во имя любви.

ПИСЬМО XV

От Юлии

Нет, это уж чересчур, это чересчур. Возлюбленный, ты победил. Мне не устоять перед такой любовью, я больше не могу сопротивляться. Боролась я всеми силами, — об этом, в утешение мне, свидетельствует моя совесть. Пускай небо не требует от меня отчета в том, чего мне не даровало. Мое безутешное сердце, которое ты столько раз подкупал, которое так дорого стоило твоему сердцу, принадлежит тебе безраздельно, — ведь оно твое с того мгновения, как я впервые увидела тебя, и останется твоим до моего последнего вздоха. Ты заслужил его ценою таких испытаний, что тебе нельзя терять его, мне же опостылели жертвы во имя воображаемой добродетели наперекор справедливости.

Да, нежный и великодушный возлюбленный, Юлия навсегда останется твоей, будет любить тебя вечно, — так суждено, я этого хочу, таков мой долг. Возвращаю тебе власть, дарованную тебе любовью, и никто у тебя ее больше не отнимет. Напрасно какой-то лживый голос ропщет в глубине моей души, — он меня больше не обманет. Чего стоят пустые обязательства, о которых он твердит мне, противопоставляя их обязательству вечно любить того, кого я люблю по велению неба! Да разве обязательство по отношению к тебе — не самое священное изо всех? Разве я не поклялась быть твоею? Вечно помнить тебя, — разве не таков был первый обет моего сердца? А твоя нерушимая верность разве не укрепляет мою? Ах, страстная любовь возвратила меня к тебе, и я сожалею лишь об одном — что боролась со столь дорогими моему сердцу, столь законными чувствами. Восстанови же все свои права, природа, милая природа! Я отрекаюсь от жестоких добродетелей, которые принижают тебя. Неужто склонности, дарованные тобою, обманут меня более, чем рассудок, столько раз вводивший меня в заблуждение!

Любезный друг, уважай нежные эти привязанности! Ты столь взыскан ими, что не должен их ненавидеть, но признай же справедливость их мирного и сладостного сочетания, признай, что права любви не уничтожают прав кровного родства и дружбы, — не помышляй о том, чтобы я когда-либо оставила отчий дом, дабы последовать за тобою, не надейся, что я откажусь от уз, наложенных на меня священной властью. Жестокая утрата — смерть матери — научила меня еще сильнее опасаться за отца и не огорчать его. Нет, та, которая отныне его единственное утешение, не опечалит его души, угнетенной тоскою. Повинная в смерти матери, не буду я повинна в смерти отца. Нет, нет. Я знаю, что я преступна, и не могу его ненавидеть. Долг, честь, добродетель — все это для меня пустые слова, — однако я ведь не исчадие ада; я слаба, но не лишена человеческих чувств. Участь моя решена. Я не хочу ввергать в отчаяние никого из тех, кто мне мил. Отец мой, раб своего слова и поклонник пустого титула, будет располагать моей рукою, раз он обещал ее другому, но одна лишь любовь будет располагать моим сердцем; на грудь моей нежной подруги будут вечно литься мои слезы. Да буду я презренна и несчастна, но да будут счастливы и довольны, если это возможно, все те, кто мне дорог. В вас троих да будет вся жизнь моя, и, радуясь вашему счастью, я позабуду о своем горе и своем отчаянии.

ПИСЬМО XVI

Ответ

Date: 2016-07-22; view: 285; Нарушение авторских прав