Перевод А. Худадовой 6 page

Умоляю вас, прислушайтесь к словам друга и изберите более надежный путь к счастью, нежели тот, по которому мы так долго блуждали. Непрестанно буду молить небо, чтобы оно ниспослало вам и мне чистое это блаженство, и возрадуюсь лишь тогда, когда мы оба его обретем. Ах, если сердца наши вспомнят, помимо нашей воли, о заблуждениях нашей юности, сделаем, по крайней мере, так, чтобы отзвуки былого позволили нам сказать словами героя древности[171]: «Увы, мы бы погибли, если б уже не погибли ранее».

На этом кончаются поучения проповедницы; отныне мне придется немало поучать самое себя. Прощайте, любезный друг, прощайте навсегда, — так велит непреклонный долг; но знайте, — сердце Юлии не забудет того, кто был ей дорог… Боже, что со мною?.. Вы все поймете, увидев эту страницу. Ах, ужели не дозволено растрогаться, когда говоришь своему другу последнее прости?

ПИСЬМО XXI

К милорду Эдуарду

Да, конечно, милорд, я изнемогаю душой от бремени жизни, она уже давно мне в тягость. Я утратил все, что придавало ей цену, мне в удел осталась лишь тоска. Но говорят, будто мне не дозволено распоряжаться своей жизнью без согласия того, кто ее даровал. Более чем на треть она ваша: благодаря вашим заботам она была дважды спасена, благодаря вашим благодеяниям она мне непрестанно сохраняется. Я до той поры не распоряжусь ею, пока не уверюсь, что тут нет греха, и пока буду питать хоть каплю надежды, что мне удастся отдать ее за вас.

Вы говорили, что я был вам нужен, — зачем вы меня обманываете? С тех пор как мы в Лондоне, вы и не думаете заниматься своими делами, а все занимаетесь мною. Сколько я доставляю вам лишних хлопот! Милорд, вы-то ведь знаете, что все грешное я ненавижу более жизни; я чту предвечного. Всем обязан я вам, я люблю вас; только из-за вас я остаюсь на земле — дружба и долг могут приковать к ней несчастливца, но всякими предлогами да софизмами его не удержать. Просветите мой разум, троньте речью своей мое сердце; я готов выслушать вас; но помните, что отчаяние не обмануть.

Вам угодно все это обсудить — что ж, обсудим. Вам угодно, чтобы обсуждение соответствовало важности вопроса, о котором идет речь, — согласен. Поищем истину мирно, спокойно; разберем все обстоятельства, как будто дело касается человека стороннего. Робек[172]восхвалял добровольную смерть, прежде чем лишил себя жизни. Не собираюсь по его примеру писать книгу, — кстати, его книга мне не очень-то нравится; но я постараюсь с таким же хладнокровием вести наш спор.

Долго я размышлял над этим столь важным вопросом, — вам это известно, ибо вам известна моя участь, — а я все еще живу. И чем больше я раздумываю, тем больше прихожу к убеждению, что вопрос сводится к следующему: искать себе блага и бежать от зла любым способом, лишь бы ничем не вредить ближнему, — это право, данное нам природой. Когда жизнь для нас лишь одно зло и никому не приносит блага, от нее дозволено освободиться. По-моему, нет на свете правила яснее и непреложнее, и если уж и его окончательно отвергать, то любое человеческое деяние можно счесть преступным.

Что по этому поводу говорят софисты? Прежде всего, они считают, что жизнь нам не принадлежит, ибо она дана нам; но именно потому, что она нам дана, она и принадлежит нам. Господь бог дал людям по две руки, однако тот, кто опасается антонова огня, готов лишиться руки, а если надобно, то и обеих. Сравнение, безусловно, справедливое для тех, кто верит в бессмертие души; ведь я жертвую своей рукой, дабы сохранить нечто более драгоценное, то есть свое тело, я жертвую и телом, дабы сохранить нечто еще более драгоценное, то есть душевное благополучие. Если все дары, коими наградило нас небо, действительно являются для нас благом, то все же природа их слишком часто меняется, поэтому вдобавок небо и даровало нам разум, дабы мы научились распознавать их. Если б закон этот не давал нам права выбирать одно и отвергать другое, то к чему он людям?

Своим весьма малоосновательным возражением софисты вертят на тысячу ладов. Они считают жителя земли солдатом в карауле. «Господь бог, — говорят они, — повелел тебе жить на этом свете, как же ты уходишь без его соизволения?» Но тебе-то самому он повелел жить в твоем родном городе, как же ты уезжаешь без его соизволения? Разве нет его соизволения на то, чтобы бежать от несчастья? По его воле я пребываю в телесной оболочке, пребываю на земле, но я должен пребывать там лишь до тех пор, покуда мне хорошо, и бросить все, как только жить мне станет плохо. Вот он — глас природы и глас божий. Надобно ждать повеления, согласен. Но когда я кончаю жизнь естественною смертью, бог не повелевает мне покинуть жизнь, а отнимает ее. Делая ее для меня несносной, он тем самым повелевает ее покинуть. В первом случае я изо всех сил сопротивляюсь; во втором готов повиноваться.

Понимаете ли вы, как несправедливы иные люди, считающие, что самоубийство — это бунт против провидения, желание уклониться от его законов? Если ты кончаешь с жизнью, то это отнюдь не означает, что ты от них уклоняешься, — ты их выполняешь. Как! Разве бог властен только над моим телом? Не найти во вселенной места, где бы любое существо не было под его дланью! Да разве он не будет воздействовать на меня более непосредственно, когда душа моя, освобожденная от скверны, станет более целостной и скорее ему уподобится? Нет, его правосудие и благость — моя единственная надежда, и если б я думал, что смерть уведет меня из-под его власти, я бы не хотел умирать.

Вот он, один из софизмов «Федона»[173], — впрочем, изобилующего высокими истинами, «Если бы раб твой умертвил себя, — говорит Сократ Кебету[174], — ужели ты не наказал бы его, будь это возможно, за то, что он несправедливо лишил тебя твоего добра!» Добродетельный Сократ, что ты говоришь? Да разве после смерти не принадлежишь богу? Нет, все обстоит совсем иначе, — следовало бы сказать так: «Ежели ты обременишь раба своего одеждой, мешающей ему трудиться тебе же на благо, разве ты накажешь его за то, что он сбросил одежду и стал работать еще лучше?» Величайшая ошибка — придавать слишком большое значение жизни, как будто наше бытие от нее зависит, как будто после смерти ты — ничто. Жизнь наша — ничто в глазах бога, она — ничто в глазах разума, ей должно быть ничем и в наших глазах. И, оставляя свое тело, мы просто-напросто сбрасываем неудобное одеяние. Стоит ли из-за этого поднимать такой шум? Право, милорд, все эти высокопарные болтуны неискренни; мысли их нелепы и жестоки, они видят тяжкую вину во мнимом грехе, как если бы со смертью самоубийцы прекращалось его существование, а в то же время пророчат ему кару, как если бы он существовал вечно.

Что же касается «Федона», ссылки на которого служат им единственным, на первый взгляд, веским аргументом, то этот вопрос рассматривается в нем поверхностно и как бы мимоходом. Сократу, который по приговору неправого суда через несколько часов должен был умереть, не было нужды подробно обсуждать, дозволено ли ему располагать своей жизнью[175]. Предположим, он и в самом деле произнес те речи, которые ему приписывает Платон, но поверьте, милорд, он лучше обдумал бы их в том случае, если б ему пришлось воплотить их в жизнь. В этом бессмертном творении ничто как следует не опровергает права располагать собственной жизнью, и лучшее этому доказательство то, что Катон прочел его дважды с начала до конца в ту самую ночь, когда покинул землю.

Те же софисты вопрошают, может ли жизнь быть злом? Когда раздумываешь о целом скопище заблуждений, мук и пороков, которыми она полнится, испытываешь гораздо большее искушение спросить: да бывала ли она когда-нибудь благом? Преступные силы беспрерывно осаждают и самого добродетельного человека; в каждое мгновение своей жизни он может стать жертвою зла или сам стать злодеем. Бороться и терпеть — вот удел его в этой жизни; творить зло и терпеть — вот удел человека непорядочного. Во всем они чужды друг другу, и общее у них лишь одно — жизненные невзгоды. Если вам надобны ссылки на людей уважаемых и на случаи из жизни, я приведу в пример речения оракулов, ответы мудрецов, поступки людей добродетельных, получивших в воздаяние смерть. Оставим все это, милорд; беседуя с вами, я спрашиваю вас — каково, по вашему мнению, главнейшее занятие мудреца на земле? Цель его, так сказать, сосредоточиться в глубинах своей души и стать живым мертвецом. Разум пришел к единственному выходу, дабы избавить нас от бедствий, присущих жизни человеческой, — это отвлечься от земной суеты и всего преходящего в нас самих, уйти в себя, вознестись душою, предавшись возвышенному созерцанию. И если наши невзгоды порождены страстями и заблуждениями, то как мы должны жаждать избавления и от того и от другого! Что же делают люди чувственные, которые множат свои муки, бесстыдно предавшись любострастию! Они, так сказать, превращают в ничто свое существование, принижая его к земле; отягчают свои цепи, заведя множество привязанностей; наслаждения уготовают им тысячи горьких лишений; чем сильнее они чувствуют, тем больше страдают, чем больше они углубляются в жизнь, тем они несчастнее.

Ну, а вообще пусть, если угодно, человек считает за благо жалкое пресмыкание на земле. Я не утверждаю, что весь род человеческий с общего согласия должен принести себя в жертву и превратить мир в общую могилу. Есть, — да, есть на свете несчастливцы, коим присуще нечто особенное, не позволяющее им следовать по общему пути; безнадежная печаль да горькие страдания свидетельствуют об особых правах, данных им самой природой, и поверить в то, что жизнь для них благо, с их стороны так же безрассудно, как софисту Посидонию безрассудно было отрицать, что подагра, мучившая его, — зло[176]. Пока нам живется хорошо, мы жаждем жить, и только величайшие страдания побеждают в нас любовь к жизни; ибо все мы наделены от природы сильнейшим страхом смерти, и этот страх скрывает от наших взоров все убожество человеческого существования. Долго влачит человек тяжкую и скорбную жизнь, прежде чем решится ее покинуть, но стоит отвращению к жизни преодолеть страх смерти, как жизнь для него становится явным злом; таким образом, хотя никто не может с точностью определить, когда именно она перестает быть благом, все, по крайней мере, достоверно знают, что она бывает злом задолго до того, как это обнаружится, и для каждого здравомыслящего человека право отказаться от жизни возникает гораздо раньше, чем желание осуществить его.

Но это не все. Софисты отрицают, что жизнь может стать злом, дабы отнять у нас право от нее избавиться, а затем говорят, что жизнь — зло, дабы укорить нас за то, что мы не можем ее вынести. По их мнению, уклоняться от невзгод и мучений — малодушие и якобы только трусы предают себя смерти. О Рим, покоритель мира, — значит, целая рать трусов завоевала тебе владычество! В их числе и Аррия, и Эпонина, и Лукреция,[177] — правда, они женщины. Но ведь были и Брут, и Кассий, и ты, разделивший с богами дань уважения всего восхищенного мира, — великий, божественный Катон, ты, чей возвышенный и достойный почитания образ воодушевлял римлян, наполняя их священной отвагой, и внушал трепет тиранам! Гордые твои почитатели не предвидели, что придет день, и в пыльной каморке захолустного коллежа гнусные витии станут доказывать, что ты был всего лишь трусом — за то, что ты отказался признать превосходство удачливого греха над добродетелью в оковах. Как прекрасны нынешние писатели в своем могуществе и величии, как они неустрашимы с пером в руке! Скажите-ка, храбрый, доблестный герой, отважно бегущий сражения, дабы подольше выносить бремя жизни, почему, выводя рукою столь красноречивые фразы, вы стремительно ее отдергиваете, если на нее попадает горящий уголек? Вот как — боитесь, что не вытерпите боли от ожога? Ничто, скажете вы, не принуждает меня сносить боль от ожога. А меня кто принуждает сносить бремя жизни? Или зарождение человека стоило провидению больше, нежели зарождение былинки? И разве они не в одинаковой степени его создания?

Конечно, требуется мужество, чтобы стойко терпеть неизбежные муки, но один лишь безумец добровольно терпит их, когда может от них избавиться, никому не причинив зла. И часто величайшее зло заключено в том, что без нужды его переносишь. И тот, кто не может освободить себя от мучительной жизни и умереть, подобен тому, кто предпочитает, чтобы рана загноилась, только бы не ложиться под спасительный нож врача. Явись же, достопочтенный Паризо[178], отними мне ту ногу, из-за которой я гибну, — я стерплю это, не дрогнув, и пусть назовет меня трусом тот храбрец, который предпочитает сгноить ногу, но не находит в себе мужества прибегнуть к той же операции. Согласен, обязательства по отношению к ближнему не позволяют тебе располагать собою, но зато сколько обязательств тебя к этому принуждает! Пусть судья, охраняющий благо отечества, пусть отец семейства, кормилец своих детей, пусть несостоятельный должник, не желающий разорить своих заимодавцев, — пусть все они живут во имя долга, что бы ни случилось; пусть из-за тысячи других уз, гражданских и семейных, человек несчастливый и порядочный сносит все беды жизни, дабы избежать еще большей беды, — несправедливого деяния; но разве позволительно при совсем иных обстоятельствах сохранять жизнь свою, уподобляясь толпе неудачников, — жизнь, которая надобна только тому, кто не осмеливается умереть? «Убей меня, — говорит дряхлый дикарь сыну, который несет его, сгибаясь под тяжестью, — вон там наши враги, ступай; сражайся плечо к плечу со своими братьями, спасай детей своих, но не отдавай отца живым в руки тех, чьих родичей он пожрал». Голод, лишения, нищета — эти враги домашнего очага, еще более страшные, чем дикари, заставляют жалкого калеку, не способного подняться с постели, съедать хлеб, который семья с трудом добыла для себя, — почему же он, ничем не привязанный к жизни, в одиночестве влачащий свое земное существование, никому не приносящий пользы, не может совершить добрый поступок, почему, по крайней мере, он не имеет права оставить временное свое обиталище, где он всем досаждает своими стонами и мучится понапрасну?

Взвесьте все эти соображения, милорд, обобщите все эти доводы — и вы поймете, что они сводятся к простейшему из всех прав, данных природой, в коих человек здравомыслящий никогда и не сомневался. В самом деле, почему нам дозволено излечиваться от подагры и нельзя излечиться от жизни? Ведь и то и другое дается нам одною рукой. Умирать тяжело, но и лечиться тоже. Кому приятно пить всякие снадобья! Множество людей предпочитает смерть врачеванию! Вот оно, доказательство, что природе претит и то и другое. Пускай мне докажут, что избавлять себя от преходящей болезни с помощью лекарства позволительнее, чем от неисцелимой болезни — с помощью самоубийства, и почему тот, кто принимает хину от лихорадки, не так грешен, как тот, кто из-за камней в почках выпивает опий? Если говорить о цели, так и то и другое избавляет нас от дурного самочувствия. Если говорить о средствах — так и то и другое в равной степени естественно; если говорить об отвращении к ним — так оно одинаково и в том и в другом случае; если говорить о воле господа бога, так любая болезнь, с которой мы боремся, ниспослана им. Любое страдание, от коего мы хотим избавиться, исходит от него. Где же кончается его власть и когда можно законно сопротивляться ему? Значит, нам не дозволено изменять что бы то ни было, раз все сущее возникло по его замыслу! Значит, в этом мире ничего нельзя делать из страха нарушить его законы, — но ведь что бы мы ни делали, нам не удастся их нарушить! Нет, милорд, призвание человека значительнее и благороднее. Господь бог не для того дал ему душу, чтобы он был бездеятелен, вечно безучастен ко всему окружающему. Бог даровал ему свободу, чтобы он делал добро, совесть, чтобы стремился к добру, и рассудок, чтобы распознавал добро. Бог поставил его самого единым судьей собственных действий. Вот что он начертал в сердце его: «Свершай то, что тебе на благо и никому не во вред». Ведь если мне лучше умереть, я противлюсь его велению, упорствуя и оставаясь жить, ибо, внушая мне желание смерти, он повелевает мне ее искать.

Бомстон, взываю к вашей мудрости и искренности. Да какие еще правила, более неопровержимые, может разум извлечь из религии, когда речь идет о самоубийстве? Христиане установили противоположные правила, потому что они извлекли их не из принципов веры, не из единственного свода ее повелений — Священного писания, а почерпнули всего лишь у языческих философов. Лактанций и Августин,[179]первые распространители этого нового учения, о котором ни Иисус Христос, ни его апостолы не обмолвились ни словом, основывались только на рассуждениях в «Федоне», которые я уже опроверг, и, таким образом, верующие, воображая, что подчиняются авторитету Евангелия, на самом деле подчиняются лишь авторитету Платона. И действительно, во всей Библии не найти запрета самоубийства или даже просто его осуждения. И не странно ли, что в притчах о людях, добровольно предавших себя смерти, нет ни слова порицания? Более того, соизволение на самоубийство Самсона[180]подтверждается чудом, принесшим кару его врагам. Так ужели чудо содеяно лишь для того, чтобы оправдать преступление? И ужели этот человек, обольщенный женщиной и утративший силы, вновь обрел их, чтобы свершить подлинное злодеяние, — как будто господь бог пожелал обмануть людей!

«Не убий», — гласит заповедь. Что же отсюда следует? Если понимать это повеление буквально, то нельзя убивать ни злодеев, ни врагов, — значит, Моисей, погубивший столько народа, плохо понял свой же собственный закон. Если же есть исключения, то в первую очередь — в пользу самоубийства, ибо оно свободно от насилия и несправедливости, двух условий, делающих человекоубийство преступным, и сама природа ему достаточно противодействует.

Но вот что еще говорят софисты: «Терпеливо сносите беды, ниспосланные богом, и вам воздастся за муки ваши». Так применять христианское учение — значит плохо понимать его дух. Человек терпит несметные муки, жизнь его — переплетение невзгод, и, кажется, будто рожден он лишь для одних страданий. Разум требует, чтобы человек избегал страданий, которых может избежать, и религия, никогда не противоречащая разуму, это одобряет. Но у человека гораздо больше таких страданий, которые волей-неволей приходится сносить. Милосердный бог позволяет людям ставить себе в заслугу именно эти страдания, как добровольную жертву принимая дань, к коей он нас принуждает, — и безропотное смирение в этой жизни засчитывается в жизни будущей. Истинному наказанию подвергает человека природа, заставляя его сносить все, что ему так трудно сносить; в этом отношении он выполняет все повеления господа бога, но тот, кто из тщеславия берет на себя еще более тяжкое бремя, — безумец, которого следует посадить под замок, или плут, которого следует наказать. Так будем же со спокойной совестью избегать тех страданий, каких можем избежать, — ведь и так их остается слишком много. Избавимся же, без всяких нравственных сомнений, даже от жизни, как только она станет для нас злом, раз это зависит от нас, и, право, мы этим не оскорбим ни бога, ни людей. И если всевышнему нужна жертва, то разве не превыше всего — умереть? Воздадим жертву богу своею смертью, к которой он нас призывает голосом разума, с миром вернем в лоно божье свою душу, которую он вновь требует к себе.

Вот в общих чертах те указания, которые диктует всем людям здравый смысл и поддерживает религия[181]. Поговорим о себе. Вы изволили открыть мне свою душу. Я знаю о всех ваших невзгодах. Страдаете вы не меньше меня. Ваше горе, так же как и мое, неисцелимо, тем более неисцелимо, что законы чести более незыблемы, чем законы общественного неравенства[182]. Признаю, вы переносите его с твердостью. Вас поддерживает добродетель; но еще шаг, и она вас оставит. Вы призываете меня к терпению, а я, милорд, призываю вас покончить со страданиями; судите же сами, кто из нас дороже друг другу.

Надобно решиться на то, что все равно неизбежно, — к чему мешкать? Ждать, пока старость и годы не разовьют в нас низменную привязанность к жизни, уже лишенной всей своей прелести, и мы с трудом, позором и муками будем влачить свое немощное, одряхлевшее тело? В наши годы душевные силы с легкостью освобождают нас от жизненных пут, и человек еще готов умереть; позднее он стенает, расставаясь с жизнью. Воспользуемся же тою порой, когда нам так опостылела жизнь, что смерть стала желанной; надо страшиться, чтобы она не пришла, вызывая в нас ужас, в тот миг, когда мы не захотим умирать. Однажды я молил небо даровать мне один только час жизни, и я бы умер в отчаянии, если б мне было отказано. Ах, сколь тягостно разрывать узы, соединяющие сердца наши с землею, но сколь благоразумно покинуть ее, как только они разорваны. Право, оба мы, милорд, достойны более чистой обители; добродетель указует нам ее, и судьба призывает нас к ней устремиться. Пускай дружба соединяет нас и в наш смертный час. О, какое блаженство для двух истинных друзей добровольно покончить дни свои в объятиях друг друга, когда с последним дыханием, слившимся воедино, одновременно отлетят обе половины их единой души! Ни печали, ни сожалению не отравить их последний миг! Что оставляют они, уходя из жизни! Они уходят вместе, — им оставлять нечего.

ПИСЬМО XXII

Ответ

Юнец! Слепое исступление вводит тебя в обман! Будь скромнее, — испрашивая совета, сам советов не давай. Мне довелось испытать иные беды. Я тверд духом; я — англичанин. Я в силах умереть, ибо в силах жить и страдать, как подобает мужчине. Смерть я видел рядом с собою и взираю на нее равнодушно, поэтому и не ищу ее. Но поговорим о тебе.

Ты действительно был мне нужен. Моя душа нуждалась в твоей. Твои заботы были бы мне полезны. Твой разум мог бы меня поддержать верными советами в самые важные минуты моей жизни[183]. Но кто, скажи, виноват, что я не прибег к нему? Где он? Что с ним сталось? На что ты способен? Куда ты годишься, дойдя до такого состояния? Как могу я рассчитывать на твои услуги? Из-за своей безумной скорби ты потерял рассудок, стал жесток. Да, ты не человек, а ничтожество; и если б я не знал, каким ты можешь быть, то, видя тебя сейчас, я решил бы, что ты самое низкое существо на свете.

Лучшее доказательство этому твое письмо. Прежде я находил в тебе и ум и правдивость. Ты был прямодушным, справедливым; и полюбил я тебя не только по душевной склонности, — я отличил тебя, я черпал мудрость в беседах с тобою. Что же я нахожу ныне во всех твоих рассуждениях, — в этом письме, которым ты, кажется, очень доволен? Жалкое и тягучее суесловие, заблуждения рассудка, говорящие о заблуждениях сердца, — горячечный бред, на который я и отвечать бы не стал, если б он не вызвал у меня жалости.

Дабы сразу опровергнуть все это, спрошу тебя об одном. Ведь ты веришь в существование бога, бессмертие души, свободу человека и не думаешь, конечно, что разумное существо получает телесную оболочку и место на земле случайно, ради того только, чтобы жить, страдать и умереть. А быть может, в жизни человеческой осуществляется некий смысл, некая цель, некая нравственная задача? Прошу тебя дать мне на это ясный ответ; а засим мы разберем твое письмо слово за словом, и тебе станет стыдно, что ты его написал.

Но оставим общие положения, вокруг коих бывает много шума, хотя никто им не следует; им всегда сопутствуют какие-то особые условия, так все изменяющие, что никто не считает для себя обязательным правило, соблюдать которое он предписывает другим. И хорошо известно, что человек, измышляющий какие-то общие положения, воображает, будто все обязаны выполнять их, кроме него. Еще раз поговорим о тебе.

Стало быть, по твоему мнению, тебе дозволено покончить с жизнью? Доказательства у тебя довольно странные: ты просто хочешь умереть. Вот уж поистине довод, удобный для злодеев! Они будут тебе весьма обязаны за оружие, коим ты их снабжаешь, — отныне любое злодейство они будут оправдывать тем, что не совладали с искушением, и когда неистовая страсть возьмет верх над страхом перед преступлением, то и желание причинять зло они тоже найдут справедливым.

Стало быть, тебе дозволено покончить с жизнью! Хотелось бы мне знать — начал ли ты жить? Как! Ужели ты существуешь ради того, чтобы бездельничать? Ужели небо не возложило на тебя вместе с жизнью и дело, которое ты обязан выполнить! Если ты окончил дневные свои труды до наступления вечера, ступай на отдых, это дозволено. Но в чем твои труды? Какой ответ ты дашь всевышнему судье, когда он потребует отчета в том, как ты употребил свое время? Что, скажи, ты ему ответишь? «Я обольстил порядочную девицу, я бросаю друга в горе». Жалкий человек! Найди-ка праведника, который похвалился бы тем, что он достаточно прожил, — я бы поучился у него, как нужно прожить жизнь, дабы заслужить право оставить ее.

Ты перечисляешь бедствия человеческие. Тебе не стыдно ссылаться на прописные истины, которыми нам прожужжали уши, и ты говоришь: «Жизнь есть зло». Но оглянись, вникни в порядок вещей, и, быть может, ты найдешь добро без примеси зла. Да можно ли говорить, что во вселенной добра не существует? И как ты можешь смешивать то, что является злом по своей природе, с тем, что становится злом только случайно? Ты сам говорил, что косная жизнь человека — ничто, что она имеет отношение только к его телу, от которого он скоро будет освобожден; но деятельная, духовная жизнь, которая должна влиять на все его существо, состоит в упражнении его воли. Жизнь — зло для благоденствующего злодея и добро для несчастливого, но порядочного человека, ибо не преходящие явления, а связь с основной целью делает ее хорошей или плохой. Какое же горе заставляет тебя покончить с жизнью? Уж не думаешь ли ты своим притворно беспристрастным перечислением всех зол скрыть от меня, что тебе стыдно за себя самого? Послушай, не теряй сразу всех своих добродетелей, — сохрани, по крайней мере, чистосердечие и откровенно скажи своему другу: «Я потерял надежду развратить честную женщину, я принужден быть хорошим человеком, поэтому уж лучше я умру».

Тебе скучно жить — и ты говоришь: «Жизнь есть зло». Рано или поздно ты утешишься, тогда-то ты и скажешь: «Жизнь есть благо». Ты скажешь это, а ведь ничто не изменится, кроме самого тебя. Переменись же отныне, и если от дурного расположения духа все для тебя стало злом, преодолей смятение чувств и не сжигай дома своего только потому, что тебе не хочется приводить его в порядок.

«Я страдаю, — говоришь ты. — Не от меня ли зависит прекратить свои страдания?» Прежде всего, надобно по-иному ставить вопрос, ибо дело не в том, страдаешь ли ты, а в том — действительно ли жизнь для тебя зло. Но оставим это. Ты страдаешь, так постарайся не страдать более. Посмотрим, надобно ли для этого умирать.

Вдумайся хоть немного — ведь естественное развитие душевных недугов прямо противоположно развитию телесных, ибо душа и тело противоположны по своей природе. Вторые, со временем все более застарелые, все более вредоносные, разрушают в конце концов нашу бренную оболочку. Первые, напротив, будучи только внешними и преходящими изменениями бессмертного и единого существа, незаметно сглаживаются, и оно остается в своем первоначальном виде, который уже ничто не может изменить. Печаль, тоска, сожаления, отчаяние — это невзгоды преходящие, не укореняющиеся в душе; и опыт нас учит, как обманчиво горькое чувство, под влиянием которого мы думаем, что наши беды вечны. Мало того, — я не считаю, что даже пороки, развращающие нас, более присущи нам, чем наши горести, — я не только думаю, что они погибают вместе с телом, но не сомневаюсь в том, что долгая жизнь могла бы исправить человека, и если б молодость тянулась несколько веков, мы бы убедились, что нет ничего лучше добродетели.

Как бы то ни было, но раз наши телесные недуги беспрерывно усугубляются, то жестокие боли, когда они неисцелимы, могут дать человеку право располагать собою; ибо, когда от невыносимых болей он лишается сил, то воля и разум бездейственны, болезнь неизлечима, он уже не человек, хотя еще не умер, и, лишив себя жизни, он только довершает разрушение бренной оболочки, которая ему еще в тягость, но уже покинута его душой.

Совсем иное происходит со страданиями души — как бы сильны они ни были, они всегда несут с собою и исцеление. Поистине, что делает всякую боль непереносимой? Ее длительность. Обычно хирургическое вмешательство мучительнее боли, от которой избавляет, но при недуге боль непрерывна, а при операциях преходяща, поэтому мы ее и предпочитаем. Зачем же прибегать к операции при тех страданиях, которые со временем сами угасают, меж тем как только длительность могла бы сделать их невыносимыми? Да разумно ли применять столь сильно действующее средство при болезнях, которые проходят сами по себе? Какое же из двух средств, избавляющих от страданий, предпочтет тот, кто обладает стойкостью и знает, как быстролетны годы, — смерть или исцеление временем? Потерпи, и ты исцелишься. Что тебе еще надобно?

«Ах, одна мысль, что мои мучения закончатся, усиливает мои муки». Пустой софизм скорби! Острое словцо, лишенное смысла, справедливости и, пожалуй, даже искренности. Какая нелепая причина для безнадежности — надежда, что придет конец несчастью[184]. Даже предположив, что можно испытывать такое странное чувство, кто не согласится обострить боль на один миг в уверенности, что ей придет конец, — так иссекают рану, дабы она затянулась! И если бы в муках было нечто отрадное и мы полюбили бы свои страдания, то, избавляясь от них благодаря самоубийству, разве мы не осуществили бы именно то, что нас страшит в будущем?

Подумай-ка об этом хорошенько, мой молодой друг. Что такое десять, двадцать, тридцать лет для существа бессмертного! Страдания и наслаждения промелькнут как тень. Жизнь проносится мгновенно. Сама по себе она ничто, — вся ценность ее в том, как мы ею пользуемся. Только содеянное нами добро непреходяще, и только благодаря ему жизнь наша чего-нибудь стоит.

Date: 2016-07-22; view: 255; Нарушение авторских прав