Перевод А. Худадовой 5 page

Если из-за такого спокойствия мы впали в заблуждение, то сама вера должна вернуть нас на путь истинный. Стыдно человеку вечно жить в разладе с собою, по одному правилу действовать, по другому чувствовать: размышлять так, будто ты не имеешь плоти; поступать так, будто не имеешь души, и ничего, что ты совершаешь в жизни, не сообразовывать с собою, как с цельным существом. Я нахожу, что наши прежние правила делают человека стойким, если только не сводятся к одним лишь пустым теориям. Слабость свойственна человеку, и милосердный бог, создавший его, без сомнения, простит ее; но преступление свойственно злодею и никогда не останется безнаказанным перед лицом высшего судии. Человек неверующий, но наделенный хорошими задатками, служит добродетелям, которые ему любезны; творит добро по прихоти, а не по убеждению. Он без принуждения следует своим честным наклонностям, но следовал бы и нечестным, ибо зачем бы он стал себя ограничивать? Кто же признает общего отца нашего и служит ему, тот видит для себя более высокое предназначение, тот одушевлен горячим желанием ему следовать и, подчиняясь закону — более надежному руководителю, чем наши наклонности, — способен делать усилие над собою, чтобы творить добро и поступаться желаниями сердца ради долга. Такова, друг мой, доблестная жертва, к которой мы с вами призваны. Любовь, соединявшая нас, была очарованием всей нашей жизни. Она пережила надежду, победила время и разлуку, перенесла все испытания. Столь безупречное чувство не должно погибнуть, — оно достойно того, чтобы его принесли на алтарь добродетели.

Скажу вам более. Наши отношения стали иными, пусть и ваше сердце станет иным — так надо. Юлия де Вольмар — уже не прежняя ваша Юлия. Ваши чувства к ней должны измениться, этого не миновать. Пред вами выбор: стать слугою порока или слугою добродетели. Вспоминаю отрывок из произведения одного сочинителя, слова которого вы не станете оспаривать: «Стоит любви, — говорит он, — проститься с честью, и она лишается самой большой своей прелести; дабы чувствовать всю цену любви, сердцу надобно восхищаться ею и возвышать нас самих, возвышая предмет нашего чувства. Лишите ее идеи совершенства, и вы ее лишите способности восторгаться; лишите уважения, и от любви ничего не останется. Да может ли женщина чтить человека, обесчестившего себя? Да может ли он сам боготворить ту, которая решилась отдаться гнусному соблазнителю? Итак, вскоре они станут презирать друг друга, любовь для них превратится в постыдную связь. Они утратят честь, но не обретут блаженства»[165]. Вот ваши наставления, друг мой, вы мне сами это внушили. Никогда в наших сердцах не было такой нежной взаимной любви, никогда мы так не ценили порядочность, как в ту счастливую пору, когда писалось это письмо. Подумайте, к чему бы ныне привела нас греховная страсть, вскормленная самыми восхитительными восторгами, чарующими душу! Отвращение к пороку, столь естественное и для меня, и для вас, распространилось бы вскоре на сообщника преступления, — мы бы возненавидели друг друга за то, что слишком были любимы, а любовь угасла бы от угрызений совести. Не лучше ли очистить наше бесценное чувство, дабы оно стало прочнее? Не лучше ли сохранить лишь все то, что сочетается с целомудрием? А ведь это означает — сохранить всю его прелесть! Да, любезный и достойный друг, во имя нашей вечной взаимной любви надобно отказаться друг от друга. Забудем все остальное — будьте возлюбленным души моей. Эта отрадная мысль утоляет все мои печали.

Вот верная картина моей жизни и откровенная исповедь во всем, что произошло в моем сердце. Люблю я вас по-прежнему, успокойтесь. Чувство привязанности к вам так нежно и еще так живо, что другая женщина, вероятно, была бы встревожена; мне же опасаться нечего — ведь мне знакомо совсем иное чувство. Любовь переменила свою природу, именно поэтому прошлые заблуждения — оплот моей нынешней безопасности. Разумеется, безупречная благопристойность и показная добродетель потребовали бы большего и были бы уязвлены тем, что вы не совсем забыты. Но я считаю, что руководствуюсь более надежным правилом, — и не отступлю от него. Втайне я внимаю голосу своей совести, она меня ни в чем не укоряет, а ведь она никогда не обманет души, которая с ней искренне советуется. Пусть этого недостаточно, чтобы оправдать меня в глазах света, зато достаточно для моего собственного спокойствия. Как же произошла столь счастливая перемена? Не имею понятия. Знаю одно, что я жаждала ее. Господь бог свершил остальное. Я думала, душа, согрешив, вечно будет грешной и по воле своей не возвратится к добру, разве что какое-нибудь неожиданное событие, внезапная перемена судьбы и положения вмиг изменят весь ход жизни и могучий переворот восстановит душевное равновесие. Когда со всем привычным покончено, все чувства изменились, то в этом потрясении иногда вновь обретаешь свой истинный характер и будто превращаешься в новое существо, только что вышедшее из рук природы. И тут воспоминания о низменных поступках, свершенных прежде, могут предохранить от нового грехопадения. Вчера ты был мерзок и слаб, а ныне ты могуч и благороден. Когда видишь воочию, каково твое прежнее и нынешнее состояние, то ясней понимаешь, на какие высоты воспарил, и еще усердней стараешься на них удержаться. Нечто подобное тому, что я пытаюсь вам здесь объяснить, произошло со мною в замужестве. Узы, которых я так страшилась, освобождают меня от куда более страшного рабства — супруг возвратил меня самой себе и стал мне дорог.

Слишком тесен был наш с вами союз — ему не распасться, даже если изменится само его существо. Вы теряете нежную возлюбленную, зато обретаете верного друга; и как бы мы ни отнеслись к этому тогда, в пору самообольщения, право, для вас такая перемена небесполезна. Заклинаю вас, примите то же решение, что и я, дабы стать лучше и благоразумнее и очиститься от уроков философии с помощью христианской морали.

Не быть мне счастливой, ежели и вы не будете счастливы, а я как никогда понимаю, что без добродетели счастья нет. Ежели вы истинно любите меня, то я найду сладостное утешение в согласии наших сердец, вновь познавших добро, — согласии, не менее полном, чем прежде, когда они заблуждались.

Вряд ли мое длинное письмо нуждается в оправдании. Были б вы мне не так дороги, оно было бы короче. Заканчивая, я прошу вас о милости. Мучительное бремя отягчает мое сердце. Господин Вольмар не знает о моем прошлом, а ведь безграничная откровенность — непременное условие верности, в коей я поклялась ему. Много раз я была готова признаться ему во всем, но меня удерживает мысль о вас. Хотя г-н Вольмар благоразумен и сдержан, но, назвав ваше имя, я все же поставлю вас в неловкое положение, — я не хочу говорить о вас без вашего согласия. Быть может, моя просьба будет вам неприятна, и я самонадеянно полагаюсь на вас, да и на себя, уповая на ваше согласие? Но поймите, умоляю вас, что моя скрытность непростительна, с каждым днем она меня все более мучит, и, покуда я не получу от вас ответа, у меня не будет ни минуты покоя.

Отеческая власть.

ПИСЬМО XIX

Ответ

Так, значит, вы уже не та — не моя Юлия! Ах, не говорите этого, о женщина, столь уважаемая и достойная! Вы все та же, вы — моя Юлия, только еще в большей степени, чем прежде. Вам должна поклоняться вселенная; вас я стал обожать как идеал подлинной красоты; вас я не перестану обожать даже после своей смерти, — если душа сохранит воспоминание о поистине божественных чертах, восхищавших меня при жизни. В силе духа, которая возвращает вас к добродетели, вы обретаете себя. Да, да, Юлия моя, никогда вы не были так прекрасны, как в тот миг, когда отвергли меня, хотя сознавать это и говорить об этом для меня пытка. Увы! Я вновь вас обрел, теряя вас. Я же, с сердечным трепетом помышляющий о том, что надобно последовать вашему примеру, измученный преступной страстью, которую мне не вынести, и не побороть, — да тот ли я, за кого себя принимал прежде? Как я мог вам понравиться? По какому праву докучал я вам своими жалобами, своим отчаянием! И я еще смел вздыхать о вас! И я, ничтожный, любил вас!

Безумец! Довольно мне выпало унижений, — к чему искать еще новые! К чему перечислять различия, которые устранила любовь! Она возвысила меня, и я стал равен вам; ее пламя поддерживало меня; наши сердца сливались; мы разделяли одни чувства, и возвышенность ваших чувств передавалась моим. Но вот я вновь низко пал! Отрадная надежда, питавшая мою душу и так долго обольщавшая меня, ты угасла навеки! Юлия не будет моей. Я потерял ее навсегда! Она составляет счастье другого! О, какая пытка! О, муки ада!.. Ах, неверная, как ты решилась?.. Простите, простите, сударыня! Сжальтесь над безумцем. О господи! Да, вы правы, ее уже нет… нет той нежной Юлии, которой я поверял все свои чувства! Как! Я был несчастлив, я мог жаловаться!.. Она мне внимала! Если тогда я был несчастным, то как же назвать себя ныне! Нет, я не заставлю вас больше краснеть ни за себя, ни за меня. Все кончено. Отречемся же друг от друга, расстанемся. Сама добродетель вынесла этот приговор. Рука ваша, не дрогнув, его начертала. Забудем друг друга… по крайней мере, вы должны забыть меня. Клянусь вам, я так решил — о себе я говорить больше не буду.

Смею ли, однако, я еще говорить о вас и проявлять заботу о вашем благополучии — единственное, что мне осталось в жизни? Вы поведали о своем душевном состоянии, но ни словом не обмолвились о своей участи. Ах, во имя той жертвы, которую я принес вам, избавьте меня, умоляю вас, от невыносимо тягостного сомнения. Счастливы ли вы, Юлия? Если счастливы, то только это утешит меня в безысходном отчаянии, если нет, то, умоляю вас, доверьтесь мне, и тогда мне страдать недолго.

Чем больше я размышляю о задуманном вами признании, тем менее считаю себя вправе дать на него согласие, и непреклонен я по той же причине, из-за которой никогда не мог ни в чем отказать вам. Причина эта столь важна, что я заклинаю вас хорошенько взвесить все мои доводы. Во-первых, мне кажется, что вы заблуждаетесь из-за своей чрезмерной щепетильности, — да на каком основании самая строгая добродетель может потребовать такой исповеди! Ни одно обязательство на свете не имеет обратной силы — нельзя отвечать за прошлое, как нельзя обещать невыполнимое. Зачем же давать супругу отчет в том, как прежде вы распоряжались своей свободой, своей верностью, еще ему не обещанной? Не обманывайтесь, Юлия, — вы изменили не супругу, а возлюбленному. Небо и природа соединили нас задолго до вмешательства вашего безжалостного отца. Согласившись на иные узы, вы свершили преступление, которое, быть может, не прощают ни любовь, ни честь; это я вправе требовать, чтобы мне вернули сокровище, похищенное г-ном Вольмаром.

Если порою долг и повелевает сделать такое признание, то лишь тогда, когда благоразумная женщина, страшась пасть вторично, ищет защиты от самой себя. Но ваше письмо рассказало мне больше, чем вы думаете, о ваших истинных чувствах; читая его, я понял всем своим сердцем, что вы готовы были еще на лоне любви возненавидеть преступную связь, что только разлука избавила нас от всего этого ужаса.

Ни долг, ни душевное благородство не требуют от вас признания, рассудок же и благоразумие запрещают его, — иначе вы без нужды поставите на карту то, что всего дороже в браке — привязанность супруга, взаимное доверие, спокойствие домашнего очага. Достаточно ли вы обдумали этот шаг? Так ли хорошо знаете своего супруга, что можете не тревожиться за последствия? Ведь многие мужчины, услышав такое признание, почувствовали бы неукротимую ревность, непреодолимое презрение и, пожалуй, посягнули бы на жизнь женщины! Для столь изощренного испытания надобно принимать в расчет время, место и нравы. В стране, где я ныне нахожусь, подобные признания не опасны, и те, кто легкомысленно относятся к супружеской верности, не придают большого значения проступкам, свершенным до брака. Иной раз подобные признания необходимы по особым причинам, у вас не возникшим; случается и так, что женщины, не внушающие к себе истинного уважения, при помощи такого откровенного признания, ничем не вынужденного, придают себе достоинство и, быть может, этою ценою добиваются доверия, которым при надобности можно и злоупотребить. Но в тех краях, где святость брака почитают больше, в тех краях, где эти священные узы прочны, мужья, искренне привязанные к своим супругам, более строго спрашивают у них отчета и хотят, чтобы те любили только их и никогда прежде не ведали иного чувства; они без оснований присваивают себе право требовать, чтобы жены еще до встречи с ними предназначены были только им, и не прощают увлечений свободного сердца, как не простили бы измены в браке.

Поверьте мне, добродетельная Юлия, — остерегайтесь бесплодного и напрасного рвения. Храните опасную тайну, — ведь ничто не принуждает вас к признанию, а оно может погубить вас и не принесет никакой пользы вашему супругу. Если он и достоин такого доверия, он все же будет скорбеть душою и вы без нужды огорчите его. Если недостоин, то зачем давать ему предлог к неприязни! Кто знает, будет ли добродетель, поддерживающая вас в борьбе с вашим сердцем, поддерживать вас и в вечных семейных ссорах? Не усугубляйте сами своих горестей, страшитесь, как бы они не преодолели вашего мужества и как бы из-за чрезмерной щепетильности вы не оказались в еще худшем положении, чем то, из коего вышли с таким трудом. Благоразумие — основа всякой добродетели; сообразуйтесь с ним, заклинаю вас, в самом важном случае жизни; и если роковая тайна так жестоко тяготит вас, то, по крайней мере, облегчите сердце признанием лишь тогда, когда время, годы помогут вам лучше узнать супруга, и когда на его сердце будет воздействовать не только ваша красота, но и ваша душевная прелесть и отрадная привычка быть с вами. И, наконец, если все эти веские доводы сами по себе не убедят вас, то все же внемлите им хотя бы ради того, кто их высказывает. О Юлия! Послушайтесь человека, способного быть добродетельным, который заслуживает, чтобы вы принесли ему хоть какую-нибудь жертву взамен той, что он приносит вам ныне.

Пора кончать письмо. Знаю, мне не удержаться от тона, коему вам уже нельзя внимать. Я должен покинуть вас, Юлия! Я так молод, а должен отказаться от счастья! О, невозвратное время, время, навсегда минувшее, — источник вечных сожалений! Утехи, порывы страсти, упоительные восторги, восхитительные мгновения, райское блаженство! Любовь моя, единственная моя любовь, честь и отрада моей жизни! Прощайте навек!

ПИСЬМО XX

От Юлии

Вы спрашиваете, счастлива ли я? Вопрос этот трогает меня, и, задавая его, вы мне помогаете и ответить, ибо я не ищу забвения, о коем вы говорите, и, признаюсь, не знала бы счастья, если бы вы меня разлюбили; так, значит, я счастлива во всех отношениях, моему счастью недостает лишь вашего. В предыдущем письме я старалась не упоминать о г-не Вольмаре, щадя вас. Я хорошо знаю, как вы чувствительны, и боюсь обострить ваши муки; но вы тревожитесь о моей участи, и я вынуждена рассказать о том, от кого она зависит, рассказать тоном, достойным его, как подобает его супруге и истинному другу.

Господину де Вольмару около пятидесяти лет; благодаря спокойной, размеренной жизни и душевной безмятежности он сохранил здоровье и свежесть, — на вид ему не дашь и сорока; о его почтенном возрасте узнаешь только по его житейскому опыту и благоразумию. Наружность у него благородная и располагающая, обхождение простое и искреннее; в манерах чувствуется учтивость, а не услужливость; говорит он мало, и речи его полны глубокого смысла, но он не любит блистать остроумием и читать нравоучения. Держится он со всеми одинаково, знакомств не ищет, но от них не бежит, и его суждениями о людях руководит не пристрастие, а справедливость.

По природе он человек не пылкий, однако в его сердце, словно содействуя намерениям моего отца, возникла склонность ко мне, и он полюбил — впервые в жизни. Его сдержанное, но постоянное чувство так сочетается с его хорошими манерами и так ровно, что ему не пришлось менять поведения, когда произошла перемена в его жизни, и, ничем не нарушая той степенности, которая приличествует супругу, он держится со мною после нашей свадьбы, как прежде. Он не весел, не печален, а всегда всем доволен; он никогда не говорит о себе, редко обо мне; не ищет бесед со мною, но не проявляет неудовольствия, если я сама завожу беседу, и неохотно меня оставляет. Он никогда не смеется; он серьезен, но меня к серьезности не принуждает; напротив, его спокойное обхождение как бы призывает меня к веселости; по-видимому, он радуется только моей радостью, ибо одна из его постоянных забот — развлечь меня. Одним словом, он хочет, чтобы я была счастлива; он мне этого не говорит, но я это чувствую; а ведь желать счастья жене, — значит, уже его создать.

Я внимательно наблюдала, но не обнаружила у него никаких страстей, кроме страсти ко мне. Однако и эта страсть так ровна, так сдержанна, — можно сказать, он любит потому, что стремится любить, а стремится любить потому, что так подсказывает разум. Право, он точно такой, каким хочет стать милорд Эдуард; и я считаю, что в этом отношении он выше всех нас прочих — людей чувства, коими сами мы так восхищаемся; ведь сердце обманывает нас на тысячи ладов и действует только по весьма сомнительным правилам; но у разума и нет иной цели, кроме добра, правила его всегда надежны, ясны, ими легко руководствоваться в жизни, и заблуждается он только тогда, когда пускается в бесплодную отвлеченность, — она не для него.

Излюбленное занятие де Вольмара — наблюдение. Он любит судить о характерах людей и их поступках. И судит он с глубокой проницательностью и полнейшим беспристрастием. Повреди ему какой-нибудь недруг, — он станет обсуждать его побуждения и поступки спокойно, словно это нисколько его не касается. Не знаю, что он о вас слышал, но говорил о вас с превеликим уважением, а к притворству он, я знаю, не способен. Иной раз мне казалось, что, ведя такие беседы, он наблюдает за мной; но вероятно, я ошиблась под влиянием неспокойной совести. Как бы то ни было, тут я исполнила свой долг — ни страх, ни стыд не принудили меня к несправедливому умолчанию, и я воздала вам должное, как сейчас воздаю должное и ему.

Я забыла рассказать вам о наших доходах и об управлении имением. Остатки богатства г-на Вольмара, вкупе с тем, что предоставил нам отец, сохранивший за собою лишь пенсион, — образуют порядочное, но не столь уж большое состояние, коим г-н Вольмар распоряжается благородно и умело, не заводя в доме нелепой и показной роскоши, а живя в довольстве, уюте[166]и помогая беднякам нашего прихода. Порядок, заведенный в доме, — образец порядка, который царит в глубине его души, и словно отражает в небольшом хозяйстве порядок в устройстве вселенной. Здесь не увидишь непоколебимого соблюдения правил, которое скорее стесняет, нежели приносит пользу, и терпимо только для того, кто к нему принуждает; не увидишь и порожденного обилием беспорядка, из-за коего все приходит в негодность. Здесь всюду видна хозяйская рука, но ее не чувствуешь; господин де Вольмар так хорошо все повел с самого начала, что теперь все идет само собою, и наслаждаешься одновременно и порядком и свободою.

Вот, любезный друг, вкратце, но с точностью обрисованный характер г-на Вольмара, насколько мне удалось распознать его за то время, пока мы живем вместе. Таким он показался в первый день, таким, без изменения, кажется и сейчас; поэтому я и надеюсь, что хорошо его узнала и что в нем ничего нового я не обнаружу, ибо, по-моему, он много потеряет, если выкажет себя иным.

Представив себе этот образ, вы на свой вопрос можете ответить сами — надобно глубоко презирать меня, чтобы не считать меня счастливою, когда столько причин для счастья[167]. Мысль о том, что для счастливого супружества нужна любовь, долгое время вводила меня в заблуждение, а вас, пожалуй, обманывает и поныне. Друг мой, это ошибка: порядочности, добродетели, некоторого соответствия, не столько состояний и возраста, сколько души и нрава, — достаточно для супругов, что, впрочем, не мешает возникнуть нежной привязанности между ними, хоть и не порожденной любовью, но тем не менее трогательной и более долгой. Любовь сопровождают вечные муки ревности, сдержанность чувств, не свойственные брачному союзу, который дарует блаженство и покой. Женятся не для того, чтобы думать только друг о друге, но чтобы совместно выполнять обязанности, налагаемые жизнью общества, умело и разумно вести хозяйство, хорошо воспитывать детей. Влюбленные думают только друг о друге, непрестанно заняты лишь собою и умеют только одно — любить. Супруги должны выполнять столько обязанностей, что этого недостаточно. Ни одна страсть так не обольщает нас, как обольщает любовь, — ее неистовую силу принимаешь за призрак ее долговечности; сердце, изнемогая от столь сладостного чувства, так сказать, простирает его в будущее, и пока любовь длится, ты веришь, что ей не будет конца. Но, напротив, это пламя и снедает ее, она уходит вместе с молодостью, блекнет с красотою, угасает под ледяным дуновением старости, и с тех пор как существует мир, еще никому не случалось видеть двух седовласых влюбленных, вздыхающих друг о друге. Итак, надобно предвидеть, что рано или поздно обожать друг друга перестанут; и вот кумир, которому еще недавно служили, разрушен, и видишь друг друга без прикрас. С изумлением ищешь предмет былой любви и, не находя, с досадой глядишь на того, кто с тобою остался, и воображение делает его часто еще безобразней — как прежде делало еще прекрасней. «Редко кто, — говорит Ларошфуко, — не стыдится былой своей любви, когда уже перестал любить»[168][169]. Как следует опасаться, чтобы пресыщение не пришло на смену слишком пламенным чувствам, чтобы на их закате равнодушие не перешло в отвращение, чтобы вконец не надоесть друг другу и чтобы слишком пылкие любовники, вступив в брак, не прониклись взаимной ненавистью. Любезный друг, вы всегда были так обаятельны, на пагубу моей невинности и моего покоя, но вы были только моим возлюбленным, — кто знает, каким бы вы стали, разлюбив? Конечно, любовь погасла бы, но ваша добродетель осталась бы, — однако довольно ли этого для счастливого союза, который ведь должен скрепляться сердцем? И какими несносными мужьями бывают иные добродетельные люди! То же самое вы можете сказать и обо мне.

Что же касается г-на де Вольмара, то мы не самообольщались, мы смотрели друг на друга трезво; чувство, соединяющее нас, — не слепой порыв сердец, горящих страстью, а непоколебимая и постоянная привязанность двух порядочных и благоразумных людей, которые знают, что им суждено провести вместе остаток жизни, довольны своей участью и стараются сделать ее приятной для обоих. Право, мы словно сотворены друг для друга — лучшей пары не придумать. Если б его сердце было так же нежно, как мое, то уж наверняка наша общая чувствительность порою вызывала бы столкновения и приводила бы к ссорам. Если б я была так же спокойна, как он, между нами царила бы чрезмерная холодность, и нам в обществе друг друга было бы не так приятно и отрадно. Если б он не любил меня вовсе, у нас был бы разлад; если б любил страстно, был бы мне непереносим. Мы именно таковы, как должны быть, чтобы подходить друг к другу; он меня просвещает, а я вношу оживление в его жизнь, — это укрепляет наш союз: так и кажется, что нам суждено слиться в одну душу, и он — ее разум, а я — воля. И даже его несколько преклонный возраст служит к нашему общему благу: ибо, конечно, мне, изнемогающей от любви, было бы еще тяжелее выходить замуж, если б он был моложе, и непреоборимое отвращение к нему, вероятно, помешало бы той счастливой перемене, которая во мне произошла.

Друг мой, небо внушает добрые побуждения отцам и вознаграждает послушание детей. Сохрани меня бог надругаться над вашими невзгодами. Лишь желание окончательно успокоить вас заставляет меня еще кое-что добавить. Когда бы мною владели те чувства, которые я еще недавно испытывала к вам, но я обладала бы знанием жизни, приобретенным мною ныне, и была еще свободна и властна выбирать мужа по сердцу, то — пусть свидетелем искренности моей будет господь бог, который, снизойдя до меня, просветил мне душу и читает в глубине моего сердца! — в супруги я избрала бы не вас, а г-на Вольмара.

Пожалуй, следует для вашего полного исцеления исповедаться вам во всем. Господин де Вольмар старше меня. Если, в наказание за все мои грехи, небо лишило бы меня дорогого супруга, которого я столь мало достойна, то я заранее твердо решила не выходить за другого. Ему не посчастливилось встретить целомудренную девушку, так пусть же, по крайней мере, он оставит целомудренную вдову. Вы хорошо меня знаете: от этих слов я не отрекусь.[170]

Пусть мой рассказ рассеет ваши сомнения и к тому же поможет убедить вас, что мне должно во всем исповедаться мужу. Он так умен, что не покарает меня после этого унизительного шага, к которому вынуждает меня раскаяние, и я так же не способна пускать в ход уловки тех дам, о коих вы рассказывали, как он — не способен подозревать меня в этом. Касательно довода, который вы приводите, стараясь доказать, что в исповеди нет необходимости, то это, без сомнения, софизм, ибо хотя до брака и не имеешь никаких обязательств перед будущим супругом, но это не означает, что, выйдя замуж, ты вправе прикидываться не тем, кем являешься на самом деле. Поняла я это еще до замужества, — клятва, которую вынудил у меня отец, помешала мне исполнить свой долг, и я стала еще грешнее, ибо, давая ложную клятву, свершаешь первое преступление, а умалчивая о ней, — второе. Но мое сердце не смело себе признаться еще в одной причине, усугубившей мое прегрешение. Хвала небу, ее уже нет.

Есть более справедливое и веское соображение — относительно опасности понапрасну нарушить покой порядочного человека, все счастье для которого проистекает из уважения к супруге. Разумеется, уже не в его воле разорвать узы, соединяющие нас, и не в моей воле стать более достойной их, изменив свое прошлое. Итак, я своим нескромным признанием могу лишь огорчить его, так что искренность моя окажет услугу только мне, избавив мое сердце от роковой тайны, которая тяготит меня несказанно. Знаю, открыв ее мужу, я обрету больше покоя, но муж, быть может, его утратит, — и плохо бы я загладила свои ошибки, если бы думала только о себе.

Как мне разрешить свои сомнения? Пока само небо не укажет, как мне поступить, я последую вашему дружескому совету — буду молчать, не скажу мужу о своих грехах, но постараюсь искупить их своим поведением и, быть может, в один прекрасный день заслужу его прощение.

Необходимо, чтобы все пошло на новый лад, а ради этого нам придется прекратить всякое общение, и я думаю, друг мой, вы это одобрите. Если б г-н Вольмар услышал мою исповедь, он бы мог судить о том, до какого предела позволительно чувство дружбы, связывающей нас, и ее безобидные свидетельства; но я не смею обратиться к нему за советом, а я слишком хорошо узнала, себе на беду, как далеко могут завести нас привычки, якобы самые извинительные. Пора взяться за ум. Сердце мое в безопасности, но я больше не хочу полагаться на свой собственный суд и, став замужней женщиной, выказывать самонадеянность, погубившую меня в девичестве. Пишу вам в последний раз. Заклинаю — больше не пишите и вы. Но я никогда не перестану относиться к вам с нежным участием, и чувство мое к вам чисто, как солнечный свет, что озаряет меня, — поэтому мне будет так отрадно иногда получать о вас весточки, знать, что вы достигли заслуженного счастья. Время от времени, когда в жизни вашей будет происходить что-либо значительное, вы можете писать госпоже д'Орб. Надеюсь, в ваших письмах всегда будет отражаться ваша благородная душа. Впрочем, добродетельная и благоразумная кузина, конечно, не станет передавать мне то, о чем мне не подобает знать, и прекратит переписку, если вы способны злоупотребить нашим доверием.

Прощайте, дорогой, любезный друг. Если бы я думала, что богатство даст вам счастье, я сказала бы: «Стремитесь к богатству». Но вы, пожалуй, делаете правильно, пренебрегая им, ибо обладаете такими сокровищами, что обойдетесь и без него. И я предпочитаю сказать вам: «Стремитесь к тихому счастью, ибо в нем богатство мудреца». Мы всегда понимали, что счастье не бывает без добродетели, но «добродетель» — слово слишком отвлеченное, так берегитесь — пусть оно будет не так звонко, зато надежно, пусть служит нам не для того, чтобы мы щеголяли им и поражали других, а чтобы испытывали самоудовлетворение. Я содрогаюсь при мысли о том, сколько людей, замышлявших прелюбодеяние, осмеливались говорить о добродетели. Да знаете ли вы, что означало для нас столь чтимое и столь оскверненное слово в ту пору, когда нас соединили греховные узы? Исступленная страсть, испепелявшая нас обоих, скрывала свои порывы под видом священного восторга, чтобы мы еще более дорожили ими, чтобы подольше обманывать нас. Смею надеяться, мы с вами созданы, чтобы следовать стезею истинной добродетели и почитать ее, но мы заблудились в поисках ее и следовали за призраком. Пора покончить с самообманом, пора очнуться от слишком долгого заблуждения. Друг мой, вам не трудно возвратиться к добродетели: ваш кормчий у вас в душе, быть может, вы пренебрегли им, но никогда его не отталкивали. У вас цельная душа, она льнет ко всему благому, а если иной раз оно и ускользнет от нее — значит, она не напрягла всех своих сил, дабы его удержать. Вникните в глубь своей совести, — может быть, вы обнаружите в себе забытую нравственную идею, которая отныне будет лучше управлять вашими поступками, надежнее согласует их между собою во имя единой цели. Поверьте, не довольно того, чтобы добродетель служила основанием вашего поведения, ежели вы не воздвигнете это основание на непоколебимых устоях. Вспомните — по индийскому поверью, весь мир держится на огромном слоне, а слон на черепахе; спросите индийцев, на чем держится черепаха, и они не ответят.

Date: 2016-07-22; view: 279; Нарушение авторских прав