Депрессия Тургенева в свете психоанализа

Д-ра Г.И.Плессо (Свердловск)

Психоанализ, как метод научного исследования, давно уже проник на пределы медицины. Особенно успешно он завоевывает позиции в изучении художественного творчества, а также и личности художника.

К настоящему времени существует уже целый ряд оригинальных работ психоаналитиков, которые ведут нас к разгадке патологических механизмов творчества.

Работы эти не только прекраснейшим образом вскрывают эту своеобразную патологию, созидающую величайшие художественные ценности, но и раскрывают самые механизмы творчества, до сих пор еще не бывшие известными.

Эвропатология, поэтому, должна интересоваться этим методом, потому что психоаналитический метод не только не противоречит основным положениям эвропатологии, но он гармонически дополняет последние.

Исходя из этих соображений, мы делаем попытку психоаналитически выяснить, с одной стороны, некоторые психопа-ологические особенности в личности Тургенева, с другой —подойти к разрешению вопроса о зависимости его творчества от некоторых психотическнх элементов его личности.

Отметим, однако, что данная работа не может претендовать на подробное психоаналитическое исследование личности Тургенева.

Также необходимо отметить, что мы не стремимся здесь подогнать под определенные клинические рамки то психосостояние, которое найдем у И.С.

Мы только хотим здесь отметить те несомненно психопатические черты, которые бросаются в глаза особенно резко:

мы берем здесь для анализа те отдельные симптомы, которые занимают господствующее положение в его личности.

Тот, кто исследовал биографический материал Тургенева заметит одно невольно поражающее свойство личности И.С.

Для всех биографов и критиков резко бросается в глаза депрессия Тургенева и меланхоличность его натуры: вечная необъяснимая печаль и неудовлетворенность собой, неуверенность в себе и в своих способностях, вечная мнительность и стремление к чему-то неопределенному, красивому, пленительному.

Другая замечательная черта в психике Тургенева, это—неприспособленность к реальной жизни, а отсюда нелюбовь к ней и бегство в фантазию. „Ни малейшей хозяйственной жилки в Тургеневе не было... он сам то и дело называл себя безалабернейшим из русских помещиков" (Соловьев).

Сам Тургенев, глядя на реальность критическими глазами, говорит: „Теперь не нужно ни особых талантов, ни даже особенного ума—ничего крупного выдающегося, слишком индивидуального— нужно трудолюбие, терпение. Нужно уметь жертвовать собой без всякого блеска и треска..." И далее:

„…мы только вступаем в полосу полезных людей, и это будут лучшие люди. Их, вероятно, будет много; красивых, пленительных мало".

Он понимает, что реальная жизнь, это жизнь обыкновенных заурядных людей и чтоб жить этой реальной жизнью, надо быть этим "полезным человеком", и только, но его это не удовлетворяет, его не интересуют только "полезные люди", ему нужны красивые пленительные Руднны, а этот последний—„порыв—вот сфера, где он чувствует себя, как рыба в воде; слово—вот орудие, в пользовании которым он не знает себе равного. Oн чувствует инстинктивное отвращение ко всему, что напоминает упорную воловью работу".

Его руки скоро устают, сердце скоро охладевает, нервы утомляются, он быстро переходит oт восторга к меланхолии. Он готов умереть за свои убеждения... у нго орлиное сердце, орлиный ум, но крохотные слабые крылья".

В характере Рудина есть много, что напоминает Тургенева.

„Несомненное рыцарство и не особенно высокое тщеславие, идеализм и склонность к меланхолии, огромный ум и надломленная воля—разве это не автор “Отцов и детей?" (Соловьев).

Это бегство в фантазию, эта меланхолия, эта тоска по неведомому идеалу действительно стержень всего его творчества.

"—.Печаль была его спутницей до того верной, до того неразлучной, что критики не раз указывали нее, как на главный элемент творчества". (Орловский).

Все это изложенное является характерным свойством невротика. Гнетущая реальность, с которой он не может справиться и которая ему приносит столько огорчений и разочарований, заставляет его бежать от нее в мир, лишенный этих недостатков, где все желания и стремления, легко удовлетворяются. И мир фантазии становится его родной стихией.

В его жизни бывали моменты, когда он был охвачен самой черной меланхолией, выходящей за пределы нормальности.

Так, например, нам известно, что Тургенев неоднократно хотел отказаться от литературной деятельности, желание, которое можно объяснить лишь его особенной депрессией, мнительностью.

„Это все вздор, писал он в 1857 г. Боткину,—таланта с особенной физиономией и цельностью у меня нет: были поэтические струнки, да они провучали и отзвучали, повторяться не хочется. В отставку! Это... плод медленно созревшего убеждения". Какой трагизм чувствуется в этих словах! Какой безысходностью и безнадежностью веет от этих cлов, как будто человек умер заживо и ничего у него нет позади, полная беспросветность впереди; нет ни надежды, ни веры в себя.

В этот момент он способен считать себя самым плохим человеком, ничего не могущим сделать ни для себя, ни для людей, и совершенно понятно, что такая недооценка себя, такой пессимизм в отношении своих способностей, не соответствовал реальному положению вещей. Ибо к этому времени он, как писатель, был известен уже за пределами России.

Однако его известность не мшала ему повторять излюбленную фразу—“Я человек конченый.”

“Он любил славу, горячо дорожил ею, но никогда не мог поверить в нее вполне; ему постоянно казалось, что публика его не любит, молодежь презирает” (Е.Соловьев).

И сам Тургенев жалуется безнадежно меланхолическим тоном: „Не привидение, не фантастические подземные силы страшны, а сознание, что нет ничего страшного, что самая суть жизни мелка, не интересна и нищенски плоска" (Андреевский о Тургеневе).

Это свое состояние он проецирует и в своем творчестве:

"Я принадлежу к числу людей,—говорит рассказчик повести А. Колосов,—которые, любят размышлять о собственных ощущениях, хотя сам терпеть не могу таких людей".

Точь-в-точь как Typгенев— коментирует эту цитату Гершензон... “Его мучит мысль, что он нелюбим и т.д., во-вторых, его радует доверчивость Вари, он любит как-то рабски, жалко лицемерно, мизерно, и когда наступает время порвать с девушкой, он делает это некрасиво, с ложью и трусостью. Но истино, —заключает автор, - в лице этого расказчика Тургенев не пощадил себя”. Тургенев человек с раздвоенной душой, выпавший из природного строя.

Ему трудно вынести этот взгляд “вечной Изиды... В его сердце проникает неотразимое чувство одиночества, своей слабости и ничтожности и его сердце никнет и замирает в ощущении непрестанной близости смерти.

Погруженный в созерцание хмурого бора полесья, писатель чувствует будто он падает в темную глубь, где все стихает, слышится только подавленный стон, непристанный стон, какой-то вечной скорби.

После этого, совершенно естественно возникает вопрос, чем же объясняется эта вечная скорбь, меланхолия; эта вечная неудовлетворенность настоящим и стремление к чему-то неизвестному, о чем и сам он не знает. Тот же Соловьев по этому поводу вопрошает.—“Кто же и что же виноваты?” И отвечает: “что-то общее, таинственное и, если не бояться слов, —пожалуй, мистическое.

Понятно, что такой ответ не является ответом: он только затуманивает его.

Ответ ясный и точный может дать в данном случае психопатология. Но может быть эта тургеневская депрессия есть, нормальная реакция нормальных переживаний, и тогда не может быть речи ни о какой патологии? Чтобы ответить на этот вопрос, напомним, что такое возражение может быть основано лишь на смешении понятий—печаль и меланхолия.

Разница в этих понятиях состоит в том, что печаль рассматривается как явление нормальной психики и обусловливается потерей объекта влечения.

Состояние нормальной печали „…не кажется нам патологическим, только потому, что мы умеем его хорошо объяснить"—говорит Фрейд. Меланхолия же принадлежит исключительно к явлениям патологического порядка, потому что она для переживающего субъекта не может быть объяснена.

Психоанализ меланхолии показал ее связь с потерей объекта влечения, которая каким-то образом делается недоступной сознанию, в отличие от печали, при которой в потере объекта влечения нет ничего бессознательного.

Таким образом, сходство и разница печали и меланхолий состоят в том, что при обоих состояниях утерян объект влечения, но при печали переживающий субъект знает об этом утраченном объекте влечения, т.е. он знает о чем грустит, при меланхолии же, напротив, субъект не знает о причине своей грусти.

У меланхолика Фрейд отмечает еще одну особенность—“при печали обеднел и опустел мир, при меланхолии—само "Я". Больной рисует нам свое "Я" недостойным, ни к чему не годным, заслуживающим морального осуждения,—он делает себе упреки, бранит себя и ждет отвержения и наказания”.

Если печаль в изложенном смысле является нормальной реакцией на потерю объекта влечения и если меланхолия реакция патологическая, то совершенно понятно, что дело касается в данном случае не печали, т.е. не нормальной кратковременной реакции на потери объекта. влечения, а чего-то иного, что не может быть объяснено реальным соотношением вещей внешнего мира.

В самом деле, разве нормально то явление, когда И.С.в припадке меланхоличности хочет бросить литературную деятельность в то время, когда все говорит против; или нормально ли это самобичевание, самоунижение в то время, когда он уже пользовался застуженной мировой славой?

Понятно, что подобное явление никак нельзя согласовать с объективностыю, это, попросту говоря, не поддается здравому уразумению. Понятно, что в данном случае мы имеем дело с меланхолией.

Выше мы указали на разницу нормальной почали и меланхолии, которая в конечном счете сводится к тому, каково отношение психики к объекту влечения: сознательное или бессознательное.

Кроме того, существенная разница состоит также и в том, что печаль с истечением времени, под влиянием определенных психических сил, проходит постепенно, не превращаясь в противоположный аффект, между тем, как меланхолия, почти всегда сменяется своей противоположностью—манией—и только редко без этой последней.

Фрейд говорит, что в меланхолии объект влечения одержал победу над “Я”, а в мании, наоборот—„Я" преодолело потерю объекта влечения и, так сказать, торжествует победу.

Здесь уместно было бы сказать о "принципе однополюсной траты энергии" профессора Корнилова.

В самом деле этот закон обнаруживает себя в данном случае. Минимум траты энергии на моторном полюсе (по этой теории) дает максимум на полюсе интеллектуальном. Этот закон, не противоречит и фрейдовской интерпретации.

Процесс перехода меланхолической фазы в маниакальную Фрейд представляет себе так: как при печали, так и при меланхолии либидо (влечение) отнимается от внешнего мира и от собственного "Я" и фиксируется на утраченном объекте, т.е: вся психическая энергия концентрируется в одном пункте. И когда "Я" снова возвращает либидо (влечение) от утерянного объекта к себе и внешнему миру обратно, скопившаяся в большом количестве энергия снова может быть употреблена в самых разнообразных направлениях.

Обычная радость в этом отношении является прообразом мании, так, например если человек ведет долгую и мучительную борьбу, которая в конце концов увенчивается успехом, то энергия, которая была фиксирована на конечном объекте борьбы, по достижении этого конца, освобождается и продолжается некоторое время, когда представляется возможность расходовать энергию в самых разнообразных направлениях, т.е. фиксировать ее на самые разнообразные объекта.

Радость представляет собой то состояние психики, когда фиксация на новых объектах еще не произошла, а от старых уже освободилась. Иначе говоря, при радости разряд энергии происходит внутри организма в моторно-вегетативио-сосудистых проявлениях.

Точно такой же процесс и при переходе меланхолии в манию: сконцентрированная энергия на одном полюсе освобождается и устремляется на другой полюс, а именно на моторный по преимуществу, и тогда происходит двигательный разряд энергии. Но возможен и другой ход разряда меланхолической энергии, подобно тому, как, например, при печали. В этом случае после прекращения печали не бывает ее противоположности, т.е эйфории.

Это по-виднмому объясняется тем, что сконцентрированная энергия не сразу освобождается, а постепенно, и к концу печали он уже свободнойй не остается. Как будто бы "Я" от потерянного объекта берет не все либидо сразу, а постепенно и тотчас же эти части освобожденного либидо фиксирует на других объектах.

Как было выше уже сказано, при меланхолии переживающий субъект ничего не знает о причине своей скорби, для него неизвестно, какой объект он потерял. Но помимо этого имеются и еще признаки этой меланхолии. "В картине болезни меланхолией,—говорит Фрейд, -выступает на первый план в сравнении с другими жалобами нравственное недовольство собой... Больной рисует нам свое я недостойным, ни к чему негодным, заслуживающим морального осуждения... Прежде всего, из этого видно, как одна. часть „Я." противопоставляется другой, производит критическую оценку ее, делает ее как бы посторонним объектом, т.е. происходит типичная развдоенность личности".

Вот такое-то состояние раздвоенности проходит красной нитью в личности. И.С. и у его героев.

Мы можем себя спрость: действительно ли эти самоупреки и недовчльство собой у меланхолика не имеют никакой почвы под собой: "На это можно ответить утвердительно. В каком-то отношенни больной прав, возведя на себя эти упреки и обвинения, но только это явление есть.результат внутренней неизвестной нам работы.

Фрейд утверждает, что если внимательно выслушать больных, то окажется -все эти упреки очень мало похожи на упреки самому себе и легко применимы к какому нибудь другому лицу, которое больной любил, любит, или должен был любить; на это лицо, следовательно, когда-то.было направлено все либидо, но под влиянием разочарования или реального огорчения со стороны любимого лица, наступило нарушение этой привязанности к объекту.

Следствием этого явилось ненормальное отнятие либидо больного от объекта и возвращение этого либидо к „Я", так как „Я" отождествилось с потерянным объектом, и, таким образом, потеря объекта превращается в потерю "Я" (раздвоенность, самоунижение).

О.Rank полагает, что этот процесс может произойти лишь на нарцистической основе.

Либидо на пути к овладению об]ектом встречает непреодолимое препятствие. В силу этого, оно отвращается от объекта влечения и переносится на само "Я" путем идентификации его с объектом. Тогда, объект находится уже как бы в самом,,Я". Само,,Я", благодаря процессу идентификации, превращается в объект, и упреки, которые должны бы быть направлены против объекта, теперь направляются против собственной личности.

Все эти теоретические рассуждения заставляют нас указать на некоторые факты из жизни И.С. которыми эти рассуждения подтверждаются.

Прежде всего резко бросается в глаза сексуальная жизнь И.С. Известно, что Тургенев на всю жизнь остется холостяком, приютившись "с краю чужого гнезда", как он говорил сам.

Гревс в своей „Истории одной любви", задаваясь вопросом о том, могли ли быть взаимоотношения Тургенева и Виардо как мужа с женой, говорит:,,Полу чается не совесем вяжущееся с естественными чувствами людей сожительство втроем... На каких моральных началах оно сложилось?—При каком-то странном приятельстве Тургенева с мужем любимой женщины, зиждущемся на общих охотничьих увлечениях, что-то не хорошо'".

И действительно, казалось бы все реальные условия заставляли отказаться от этой ненормальной "любви втроем".

Но несмотря на это Тургенев все-таки продолжает "лепиться на краю чужого гнезда" до самой смерти; любовь втроем продолжалась всю жизнь.

Изучение жизни И.С. и отношений его к Виардо дает основание Гревсу заключить, что фактических отношений как супругов между ними не было. Версия о том, что одна из дочерей Виардо - дочь И.С., Гревсом отвергаете на основании целого ряда фактов. Это обстоятельство дает право автору говорить - "...ясно одно, что то было в существе безупречное, чистое чувство, и плотская стихия его тонула в свете духовного солнца".

Получается впечатление как будто эта, любовь, этого юного до смерти человека, была основана на каком-то идеале, о котором и сам этот вечный юноша, не знает. Эта любовь ради любви, чисто платоническая, и не только,,,пдльская стихия тонет в свете духовного солнца", но она несовместима с этой платонической любовью.

Известно, что не только в характере Рудина есть много, что напоминает Тургенева, но и в характере Гамлета Щигровского уезда, а этот последний "в любви любит не предмет страсти, а только процесс любви, любил любить, как говорил Григорьев. А с этой точки зрения, не даром продолжает тот же Григорьев в той же статье о Тургеневе) по поводу Гамлета и других подобных ему тургеневских героев: "поражающее невольно всех лиц, упомянутых в первой категории. Это странное назначение быть битыми или по крайней мере страдать…………

………….Второе - подбирать

Иначе говоря, и герои Тургенева страдают склонностью к любви втроем". И дальше он продолжает: "Павел Бешметов, способен был бы жить как муж со своей женой даже зная за нею неверности, что для Лаврецкого - невозможно, потому, что он влюбился в идеал, а не в плоть, любил идеал, а раз идеал разбился - разбилась и любовь".

Таким образом, герои Тургенева, как и он сам, любят ради любви, т.е. они любят не предмет любви, а что-то другое, что именно—хорошенько и сами не знают. Нигде решительно в произведениях не видно, чтобы герой или героиня достигали цели, к которой в конечном счете стремится каждый процесс любви. Андреевский говорит: “Тургенев нигде...не отдается изображению брачного союза; он его рисует только в проекте или уже в престарелые годы... Его единственная героиня, выходящая замуж, за любимого человека—Елена делается вдовою чуть ли не в медовый месяц... Все исчезают со сцены девушками, и все решительно, мужчины малодушно отступают перед этими чудными олицетворениями"...

Характерно также и второе, что бросается в глаза исследователю, это—,,все мы... знаем... что есть женщины... вполне дрянные, но их нет в галлерее женских типов Тургенева" (П.К.Михайловский, из писем постороннего). Так что, это второе свойство Тургенева состоит в том, что его не только "дрянные женщины" не интересуют, ни даже самые обыкновенные, которые в житейском смысле слова являются женщинами вполне хорошими".

Их он нигде не воспевает, а поет с разными переливами о тех, которых,,любимый человек, не просто будущий муж и любовник... Нет, за ним стоит нечто большое и светлое (она хорошенько не знает, что), призывающее к деятельности и жертве... хотя бы пожертвовать пришлось даже жизнью... от того-то так безвыходно горько разочарование, например, Маши в,,Затишье" и Наташи в „Рудине"... Необходимым условием влюбленности была неопределенная светлозарность или светлозарная неопределенность идеала женщины. Женщина... дорога Тургеневу, когда преображена чудом любви, она находится в состоянии страстного тяготения к чему-то великому и светлому, но неопределенному, далекому, туманному. Как только этот туман рассеивается, как только женщина выбирает определенный путь, так она или перпстает совсем интересовать нашего художника, или даже становится для него неприятной"'. (Михайловский).

Наконец, замечательно также и то обстоятельство, что любовь тургеневских героинь не совсем обычная, а это,,любовь осложненная молитвами—как говорит Овсянико-Куликовскнй; что совсем особая любовь, к которой способны только такие натуры, как Лиза,—любовь, в которой замешано третье лицо—божество.

А другой автор как бы продолжает эту мысль, хотя пишет совершенно независимо, и говорит - "…всех тургеневских женщин и девушек зовет Васиным голосом не Вася, а кто-то другой. Другой позвал Лизу в,,Дворянском гнезде'", и она ушла в монастырь, и Елену и Марианну н несчастную Клару Милич--всех. Все оступаются с какого-то таинственного рундучка, таинственной грани,—падают и разбиваются до смерти." (Орловский. "Русская и иностранная критика о Тургеневе").

,,Лукерья... думает, что любит... Васю Полякова... а в действительности любит кого-то другого, давно уже позвавшего ее таинственным голосом". (Орловский).

Все эти характерные черты его героинь почти полностью проходят красной нитью через сексуальные проявления И. С. на протяжении всей жизни.

Каждый,,предмет" его увлечения как, бы является для него не сексуальным объектом, а каким-то неведомым идеалом. Все женщины, к которым И. С. питал чувство любви, были и должны были быть женщинами в известном смысле необыкновенными. "Его непреодолимо тянула, - как говорит Гревс—к необыкновенным образам талантливых или выдающихся женщин, как графиня Лямберт, отчасти М.А.Маркович, пзже редко прекрасная баронесса Гревская и, наконец, искрившаяся драматическим дарованием М.Г.Савина.

Кроме того, почти во всех этих случаях идеальной любви было замешано третье пострадавшее лицо, с той разницей, что это было не божество и не таинственное лицо, а лицо вполне реальное. Вот эта-то любовь, воспетая им в творчестве, и была его любовью, она влекла его как какая-то таинственная сила, но которая никогда, ни в одном случае не доводила до конечных целей любви, ибо о том, где начинается реальное осуществление желания. И.С. это перестает интересовать и, таким образом, цель остается на всю жизнь недостигнутой.

Интересно замечание по этому поводу Анненкова, где он говорит—"у него не было ни одной любимой женщины, а любил он любовь"... Совсем так, как Гамлет Щигровского уезда.

После этого является вопрос— можем ли мы сказать, что либидо И С. регрессировано к нарцизму¹ и застряло на этой инфантильной стадии? Несомненно да, ибо изучение фактического материала о Тургеневе—говорит в пользу этого.

Суть нарцизма, как известно, состоит в том, что „Я" относится к самому себе, как к сексуальному объекту. Объект либидо, как уже говорилось, под влиянием реальных условий, представляющих препятствие, регрессирует на стадию нарцизма (самовлюбленность). Либидо снова обращается на собственное „Я", замещающее утерянный объект. Но анализ,—говорит Фрейд,— обнаруживает, что у таких больных, тем не менее, вовсе не утрачено эротические отношение к людям и предметам, оно сохранено у них в области фантазии”, т.е. с одной стороны, реальные объекты заменяются и смешиваются у них с воображаемыми образами, с другой стороны, они не делают никаких усилий для реального достижения своих целей, они, очевидно, в oбъекте любви ищут самих себя. Шильдер в своей работе дополняет фрейдовские исследования нарцизма, он говорит— “хотя этот парцизм относится первоначально только к физическому "Я", однако он очень скоро переносится с физического „Я" на тот духовный образ, который создается индивидом о самом себе, на „Я—идеал" (Шильдер. "Очерки психиатрии на психоаналитической основе). Вообще же под „Я—идеалом" психоаналитики понимают—когда индивид под влиянием реальных условий разочаровывается в своих некоторых качествах, потому что эти его качества приносят ему неудовольствие, поэтому он отказывается от этих своих качеств и воспринимает от окружающих его такие, которые ему должны доставлять удовольствие; т.е. он строит идеальный образ, каким он сам должен быть.

Понятно, что в этом процессе главную роль играют, в первую очередь, родители (маленькая девочка воображает себя матерью, а кукол детьми) и во-вторую—воспитатели.

Из этого мы видим, что понимание нарцизма стало гораздо шире, ибо это не только физическая самовлюбленность, как об этом рассказывает старый миф, но и как влюбленность в тот духовный образ, которым индивид не обладает, а только построил его в фантазии, и к которому стремиться; в образ "Я—идеала").

Отсюда совершенно понятно, что этот образ “Я—идеала” существует постольку, поскольку он недостижим. Ну, а раз этот образ, в который индивид влюбился, недостижим, то может-ли быть достигнута цель любви? Очевидно нет.

Отсюда же нам становится понятной и эта любовь ради любви всех тургеневских героев и героинь, а также и любовь его самого.

Отсюда же и вечное томление по семейному счастью и никаких реальных меолприятий к этому.

Сексуальное развитие Тургенева регрессировало на нарцистическую фазу развития и никогда больше не возвращалось к объекту. Объкт для него существовал только в фантастическом идеале, которого он никогда не достиг. Вечной его спутницей и подругой Жизни, поэтому, была меланхолия, как выразительница этого нарцизма, как тоска по неосуществимому идеалу.

Отсюда делается попятным для пас как происхождение меланхолии II. С., 'гак и дальнейшая судьба этого патологического сшштима. т.-е. делается понятен механизм преодоления меланхолии. Это тлкже открывает нам пути понимания творчества Л. С.

Процесс творчества лиляется нротнкоположпым полюсом меланхолии. сюд;) тр,1Т!гп';1 элертя, в мозглых процессах происходит постепенный; лзряд накопившейся. нсрпш, переходящий п творчество, а не па моторном полюсе, как это бьячь.т при мании.

Невротический симптом по Фрейду составляет компромиссное образование между принципом удовольствия, господствующим в психике (стремлением удовлетворить влечение), и принципом реальности (невозможностью удовлетворения этого влечения в силу реальных условий).

В симптоме больной получает своеобразное удовлетворение. С этой точки зрения можно рассматривать и творчество, как симптом. Здесь своеобразным путем достигается примирение этих двух принципов.

Художник, это—первоначально человек, отвратившийся от действительности, потому что он не в состоянии примириться с требуемым ею отказом от удовлетворения влечений; он открывает простор своим эгоистическим и честолюбивым замыслам в области фантазии. Однако из этого мира фантазии он находит обратный путь в реальность, преображая, благодаря своим особым дарованиям, свои фантазии в новый вид действительности, которая принимается человечеством как ценное отображение реальности, как творчество.

Таким образом, он становится действительно героем, творцом-любимцем, каким он хотел бы стать, избавляясь от необходимости действительного изменения внешнего мира. (Фрейд).

В творчестве, стремящееся к наслаждению нарцистическое “Я” получает свое удовлетворение. В творчестве нарцистический идеал воплощается в действительность, и, таким образом, отнятое либидо от утерянного объекта и внешнего мира, в создаваемых образах, снова находит объект влечения и внешний реальный мир.

Творчество, это—своего рода эквивалент маниакального приступа, но с той разницей, что при мании освободившаяся энергия влечения от преодоления утерянного объекта остается свободной, она, так сказать, витает и цепляется за всякий попадающийся во внешнем мире объект. Маньяку кажется, что он любит весь мир, и соломинка, которую он поднял с пола, приводит его в восхищение, между тем как в творчестве, энергия от преодоления утерянного объекта фиксируется на строго определенных образах “Я—идеала”, воплощенных в реальность, в художественном произведении, следствием чего субъект переживает не аффективное переживание непонятного восторга, а чувства понятного удовольствия—наслаждения.

Мысль о превращении меланхолии не в манию, а в творческий порыв, подтверждается мыслью Ив. Иванова (один из биографов Тургенева). Он говорит: “Тургенев в лице Рудина совершает над собой тот самый суд художника, какой искони совершали писатели: Гете в Вертере и отчасти в Фаусте, Шекспир в трагедиях: ''Ромео и Джульетта” и в “Гамлете”, Пушкин в "Евгении Онегине”. Это - вдохновенные автобиографии, это, по выражению Лермонтова,—муки оторванные от сердца и воплощенные в образы. Гете на самом себе объяснил психологию этого явления. Поэта, постигнутого невзгодой, страстью или тоской, неотступно преследовало стремление воссоздать в художественном произведении лично пережитое. И раз произведение возникло, исчезла “сердечная боль и душевная истома” (И. Иванов. "И.С.Тургенев—жизнь, личность и творчество”).

Итак, самая выдающаяся черта личности И.С., это—депрессия и неприспособленность к реальной жизни.

Эта депрессия патологическая, типичная для невротика меланхолическая тоска по нарцистическому идеалу, накопившаяся в одном пункте энергия, преображаясь из мира фантазий в мир художественной реальности, расходуется постепенно; либидо понемногу переносится из области фантазии на художественно реальные объекты и на них фиксируется так, что к концу творчества этой художественной реальности не остается свободной энергии нисколько. Результатом чего субъективно переживается не эффект радости и не маниакальное или гипома-ниакальное состояние как противоположность меланхолии, а чувство спокойного удовлетворения. Здесь патологический по существу симптом меланхолии, в силу особых дарований, превращается в творчество, т.е. отрицательное становится положительным.

Литература:

1.Гресс. "История одной любви". М., 1927 г.

2.Е. Соловьев. "О Тургеневе". Изд. Павленкова.

3.Ив. Иванов. "И. С. Тургенев—жизнь, личность и творчество".

4.Сборник о Тургеневе. Русская и иностранная критика. Тургеневский кружок—Тургеневский сборник. М., 1918 г.

6.Шильдер. "Очерки психиатрии на психоаналитической основе". Одесса. 1928 г.

7.Фрейд. "Тотем и Табу". М., ГИЗ.

8.Фрейд. "Очерки по психологии сексуальности". М., ГИЗ. 1923 г.

9.Фрейд. "Основные психологические теории в психоанализе". М., ГИЗ. 1923 г.

10. Корнилов—Учение о реакциях человека, М., 1923 г.

August Forel

Август Форель