Наименее вероятные случаи

В том, что мы становимся старше, есть много хорошего, но никто не знает, чего именно. Мы ложимся спать и встаем в неподходящее время, едим не то, что хочется, а то, что можно, и принимаем пилюли, помогающие помнить, какие еще пилюли нужно принять. На самом деле в том, что мы становимся старше, хорошо лишь одно – те люди, у которых еще все волосы на месте, вынуждены нам уступать и завидовать богатству наших переживаний. Они считают нашу опытность богатством, поскольку думают, что она помогает нам не повторять ошибок – и порой это действительно так. Существуют кое-какие переживания, которых те, кому они выпали на долю, и вправду не повторят. Купание кошки, например, после того как переберешь мятного шнапса, – подобное случается запомнить по причинам, о коих я лучше не буду рассказывать. С другой стороны, существует множество ошибок, которые мы, столь умудренные опытом люди, совершаем почему-то снова и снова. Вступаем в брак с людьми, удивительным образом похожими на тех, с кем мы уже развелись; отправляемся на ежегодные семейные сборища и даем ежегодную клятву никогда туда больше не ездить; тщательно рассчитываем месячные расходы, чтобы опять не дотянуть до зарплаты. Объяснить эти рецидивы довольно трудно. Разве нам не следует извлекать уроки из переживаний? Воображение, разумеется, имеет свои недостатки, и, может быть, вполне закономерно то, что мы неверно предсказываем чувства, которые вызовут у нас будущие события, поскольку прежде мы этих событий не переживали. Но если мы уже побывали замужем за трудоголиком, проводившим больше времени на работе, чем дома; если уже присутствовали на семейном сборище, где тети сражались с дядями, норовившими всячески обидеть кузин; если уже сидели на рисе и бобах, не чая дождаться зарплаты, – разве не должны мы воображать все эти события с достаточной степенью точности и, следовательно, предпринимать какие-то шаги, дабы избежать их повторения?

Должны, и даже делаем это, но не так часто и хорошо, как следовало бы ожидать. Мы стараемся повторить те переживания, которые вспоминаем с удовольствием и гордостью, и стараемся избежать повторения тех, которые вспоминаем с сожалением и стыдом{275}. Беда в том, что мы помним их неточно. Воспоминание о переживании ощущается нами как открывание ящика и вынимание оттуда рассказа, который был сдан в архив в день своего написания, но, как мы уже знаем из предыдущих глав, это ощущение – одна из самых сложных иллюзий нашего мозга. Память – не послушный секретарь, хранящий точную копию переживания, но умелый редактор, вырезающий и откладывающий его ключевые моменты, чтобы использовать их для переписывания рассказа всякий раз, как мы просим его перечитать. Метод «вырезания и откладывания» обычно прекрасно срабатывает, поскольку редактор чаще всего прекрасно знает, какие элементы важны, а какие несущественны. Поэтому мы и помним, как выглядел жених, целуя невесту, но не помним, в каком ухе ковыряла в тот момент его сестра. Увы, сколь бы совершенным ни было искусство редактора, у памяти все же имеется несколько вывертов, заставляющих ее неверно воспроизводить прошлое и, следовательно, вынуждающих нас неверно воображать будущее.

Не знаю, к примеру, часто ли вы употребляете слова из четырех букв, но думаю, что вы никогда не подсчитывали количество таких слов. Что ж, попробуем прикинуть: каких слов из четырех букв в английском языке больше – тех, которые начинаются на букву «K», или тех, в которых «K» будет третьей буквой? Если вы похожи на большинство людей, вы наверняка предположите, что количество первых превосходит количество вторых{276}. Чтобы ответить на вопрос, скорее всего, начнете их припоминать («М-м-м… kite, kilt, kale…»)[66], и поскольку окажется, что первые слова припомнить легче, чем вторые, вы предположите, что первых должно быть больше, чем вторых. Ход мысли, в общем-то, неплох. В конце концов, вы можете вспомнить большее количество четвероногих слонов, чем шестиногих, поскольку видели больше четвероногих, чем шестиногих, а видели вы их больше потому, что четвероногих слонов существует больше, чем шестиногих. От действительного количества имеющихся на свете четвероногих и шестиногих слонов зависит, как часто вы их встречаете, и от частоты этих встреч зависит, насколько легко вы можете их припомнить.

Увы, рассуждение, которое выглядит столь разумным, когда относится к слонам, перестает быть таковым, когда касается слов. Слова, начинающиеся на «K», и в самом деле легче вспомнить, но не потому, что вы чаще сталкивались с ними, чем с теми, в которых буква «K» – третья. Их легче вспомнить потому, что нам вообще легче вспомнить любое слово по его первой букве, чем по третьей. Наши мысленные словари (как и настоящие) построены по алфавитному принципу, поэтому «искать» в них слова по какой-то иной букве, кроме первой, довольно сложно. На самом деле слов с третьей буквой «K» в английском языке гораздо больше, чем с первой, но поскольку последние легче вспомнить, люди обычно отвечают на вопрос неправильно. Эта путаница возникает потому, что мы естественно (но неверно) полагаем, что на ум легко приходят те вещи, с которыми мы чаще сталкиваемся.

Что верно в отношении слонов и слов, верно и в отношении переживаний{277}. Большинство из нас вспомнит катание на велосипеде гораздо легче, чем катание на яке, поэтому мы делаем правильный вывод, что в прошлом больше ездили на велосипедах, чем на яках. Логика рассуждения была бы непогрешимой – если бы не то обстоятельство, что частота нашего переживания – не единственный определяющий фактор легкости, с какой мы его вспоминаем. На самом деле к числу самых запоминающихся относятся редкие или необычные переживания, почему многие американцы и знают точно, где они находились утром 11 сентября 2001 г., но не утром 10 сентября{278}. Редкие переживания всплывают в памяти с особой готовностью, и это заставляет нас порой делать странноватые выводы. Например, за мою взрослую жизнь у меня сложилось отчетливое впечатление, что в магазинах я обычно выбираю очередь, движущуюся медленнее всех остальных. И что стоит мне только перейти в другую, как покинутая очередь начинает двигаться быстрее, чем та, в которую я перешел{279}. Если представить, что это правда – у меня действительно плохая карма, плохой амулет, плохой ангел-хранитель и вообще все плохо, что и заставляет двигаться медленнее каждую очередь, в которую я встаю, – тогда должен существовать кто-то другой, у кого, наоборот, все хорошо, и это заставляет двигаться быстрее каждую очередь, в которую встает он. Ведь, в конце концов, каждый не может каждый раз вставать в самую медленную очередь, не так ли? И, однако, никто из тех, кого я знаю, не ощущает в себе силу ускорять движение очереди. Наоборот, похоже на то, что почти все мои знакомые верят: их, как и меня, неизбежно притягивают самые медленные очереди, а попытки время от времени перечить судьбе только замедляют движение очереди, в которую они переходят, и ускоряют движение покинутой. Почему мы все в это верим? А потому, что стояние в очереди, которая движется быстро или хотя бы со средней скоростью, – переживание настолько заурядное, не задевающее разума, что мы его не замечаем и не запоминаем. Мы просто стоим, разглядываем прилавки и удивляемся, какой дурак решил, что батарейки разного размера нужно маркировать разным количеством буквы «А», а не словами «большая», «маленькая» и «средняя». И никогда не поворачиваемся к соседям со словами: «Послушайте, вы заметили, как нормально движется эта очередь? Неестественно нормально! А ведь расскажи кому об этом – никто не поверит!» Нет, мы запоминаем переживания тех очередей, когда парень в красной бейсболке, стоявший сперва позади нас, а потом перешедший в другую очередь, уже вышел из магазина и сел в машину, а мы еще и к кассе не подошли, потому что старушка перед нами сто лет размахивала перед продавцом своими купонами и обсуждала истинное значение фразы «срок годности». Это происходит не слишком часто, но (как слова на букву «К» и четвероногие слоны) запоминается так основательно, что кажется нам постоянным.

То обстоятельство, что наименее вероятное переживание часто становится наиболее вероятным воспоминанием, и мешает нам предсказывать свои будущие переживания{280}. Например, во время одного исследования экспериментаторы просили людей, ждавших поезда в метро, вообразить, какие чувства они испытали бы, если бы в этот день не успели сесть на поезд{281}. Прежде чем предсказать это, некоторых испытуемых (группу просто вспоминающих) просили припомнить и описать какой-нибудь случай, когда они опоздали на поезд. А других (группу вспоминающих худшее) просили припомнить наихудший случай, когда это произошло. Результаты показали, что случаи, которые припоминали люди из первой группы, были такими же драматичными, как и случаи, которые припоминали испытуемые из второй. Другими словами, когда люди думали об опоздании на поезд, им на ум приходили только самые ужасные опоздания, имевшие тяжкие последствия («Я услышал, что поезд приближается, и побежал, чтобы успеть. Но тут споткнулся и налетел на парня, который торговал зонтиками, в результате чего опоздал на собеседование на целых полчаса, и на работу взяли другого человека»). Большинство опозданий на поезд вполне заурядны и быстро забываются, запоминаются же обычно самые незаурядные случаи.

Какое отношение имеет это к предсказанию наших будущих эмоций, спросите вы? Слова на букву «К» приходят на ум быстро потому, что так выстроены наши мысленные словари, а не потому, что их слишком много. И воспоминания о еле движущихся очередях приходят на ум быстро потому, что мы обращаем на них внимание, а не потому, что их слишком много. Но поскольку мы не знаем истинных причин, по которым воспоминания о них приходят быстро, мы ошибочно заключаем, что их гораздо больше, чем есть на самом деле. Сходным образом, драматичные случаи с опозданием на поезд вспоминаются быстро не потому, что они часты, а потому, что редки. Но поскольку мы не знаем истинных причин, по которым эти драматичные случаи вспоминаются быстро, мы ошибочно заключаем, что они случаются чаще, чем есть на самом деле. И действительно, когда пассажиров просили предсказать, какие чувства они испытают, опоздав на поезд сегодня, они ошибочно ожидали, что переживание будет гораздо более неприятным, чем оно наверняка было бы.

Эта тенденция вспоминать и полагаться на необычные примеры – одна из причин, по которым мы так часто повторяем свои ошибки. Когда мы думаем о последнем отпуске, проведенном в кругу семьи, то вспоминаем не все двухнедельное путешествие по Айдахо – таким, каким оно было. Вместо этого быстрее всего и самым естественным образом на ум приходит воспоминание о том субботнем дне, когда мы отправились с детьми на верховую прогулку, взобрались на гребень горы и увидели под собой прекрасную долину и зеркальную ленту реки, сверкающую на солнце. Воздух был свеж и чист, деревья – неподвижны. Дети вдруг перестали препираться и замерли в седлах. Кто-то тихо сказал: «Ого!» Все улыбнулись друг другу, и это мгновение сохранилось в памяти как сильнейшее впечатление всего отпуска. Поэтому-то оно и приходит на ум мгновенно. Но если мы, планируя следующий отпуск, положимся на это воспоминание, но не учтем, что поездкой в целом были разочарованы, то рискуем в будущем году оказаться на той же переполненной родственниками лесной стоянке, питаться теми же черствыми бутербродами, терпеть укусы тех же кошмарных муравьев и удивляться, почему прошлая поездка нас ничему не научила. Поскольку мы обычно запоминаем самые лучшие и самые худшие события вместо самых распространенных и вероятных, то богатство опыта, которым восхищается молодежь, чистые дивиденды приносит не всегда.

Все хорошо

Недавно я поспорил с женой, которая заявила, будто мне нравится фильм «Список Шиндлера». Уточняю: она не говорила, что мне этот фильм мог бы понравиться или должен понравиться. Она утверждала, что он мне понравился, когда мы посмотрели его вместе в 1993 г. Это задело меня как совершеннейшая неправда. Я могу ошибаться насчет многих вещей, но уж насчет чего не ошибусь, так это насчет своих предпочтений. И «Список Шиндлера» мне не нравится, что я и говорил всем и каждому на протяжении последних десяти лет. Но жена сказала, что я ошибаюсь, а я как ученый обязан проверять любую гипотезу. Поэтому мы взяли в прокате «Список Шиндлера», посмотрели его снова, и результаты эксперимента недвусмысленно подтвердили, кто был прав. Мы оба. Жена была права, потому что фильм действительно полностью меня захватил – на первые двести минут. Но я был прав тоже, потому что в конце произошло нечто ужасное. Я мог бы сохранить прекрасное воспоминание о фильме, но режиссер Стивен Спилберг закончил его сценой, в которой появляются реальные люди, бывшие прототипами персонажей, и начинают чествовать главного героя. Сцена до такой степени неуместная, как мне кажется, до такой степени приторная и лишняя, что я сказал жене: «Все, с меня довольно» – то же самое, что сказал и в 1993 г., да еще и на весь кинотеатр. Первые 98 % фильма были великолепны, заключительные 2 % – просто глупы, и я запомнил, что фильм мне не понравился, потому что он плохо кончился (для меня). Это довольно странно, поскольку я видел огромное количество фильмов, которые были хороши куда меньше, чем на 98 %, и тем не менее помню, что понравились они мне больше. Разница же заключается в том, что в этих фильмах неудачные эпизоды приходились на начало или середину – куда угодно, но только не на самый конец. Так почему же фильмы среднего качества, которые заканчиваются великолепно, нравятся мне больше, чем почти совершенные фильмы с неудачным финалом? Разве я, в конце концов, не получаю в целом намного больше удовольствия от почти совершенного фильма, чем от среднего?

Да, но, наверное, это не имеет значения. Как мы уже видели, в памяти сохраняется не полнометражный фильм нашего воспоминания, а своеобразный конспект, и в число особенностей памяти входит одержимость финальными сценами{282}. Когда мы слышим ряд звуков, читаем ряд букв, смотрим ряд картинок, обоняем ряд запахов или встречаем ряд людей, мы проявляем отчетливую тенденцию запоминать объекты в конце ряда гораздо лучше, чем в начале или середине{283}. И когда мы оглядываемся на ряд в целом, на наше впечатление сильно влияют его последние объекты{284}. Эта тенденция особенно сильна, когда мы оглядываемся на переживания удовольствия или боли. Например, в ходе одного исследования добровольцев просили погрузить руку в холодную воду (распространенное лабораторное задание, довольно болезненное, но вреда не причиняющее) и следили за изменениями дискомфорта, который те испытывали, при помощи электронной измерительной шкалы{285}. Каждый доброволец прошел через два испытания – короткое и долгое. В первом случае испытуемые погружали руку на 60 секунд в ванночку с водой, температура которой была 57 градусов по Фаренгейту[67]. А в долгом испытании – погружали руку на 90 секунд, в течение 60 из которых температура воды оставалась 57 градусов, а в последние 30 слегка повышалась – до 59[68]. Таким образом, быстрое испытание заключалось в 60 секундах холода, а долгое – в тех же 60 секундах холода с добавлением еще 30 прохладных секунд. Какое же из них было болезненнее?

Что ж, это зависит от того, что мы имеем в виду под «болезненностью». Долгое испытание, конечно, включало в себя большее количество болезненных моментов. Электронные показания свидетельствовали, что добровольцы действительно переживали в первые 60 секунд одинаковый дискомфорт, а в последующие 30 (в долгом испытании) – значительное его усиление. Но когда их позднее просили вспомнить свои переживания и сказать, какое из испытаний было болезненнее, они обычно отвечали, что короткое. Хотя при долгом им приходилось терпеть пребывание в холодной воде в полтора раза дольше, в конце вода становилась чуть-чуть теплее, и испытание запоминалось как менее болезненное. Пристрастие нашей памяти к финалам объясняет, почему женщины часто вспоминают роды как менее болезненные, чем те были на самом деле{286}, а пары, чьи отношения испортились, вспоминают, что не были счастливы с самого начала{287}. Как писал Шекспир: «И старца умирающего шепот / Стократ звучней, чем болтовня юнца. / Кончают песнь сладчайшим из созвучий, / Всех ярче в небе след звезды падучей»[69].

То обстоятельство, что мы часто судим об удовольствии от переживания по его окончанию, заставляет нас порой делать довольно странный выбор. Когда экспериментаторы, проводившие исследования с холодной водой, спрашивали у добровольцев, какое испытание те предпочли бы повторить, 69 % выбирали долгое – то есть то, которое влекло за собой лишние 30 секунд боли. И выбирали они его потому, что запоминали как менее болезненное. В разумности такого выбора легко усомниться – «совокупное удовольствие» от переживания зависит, в конце концов, как от качества, так и от количества составляющих его моментов, а эти добровольцы количества явно не учитывали{288}. Но его разумность так же легко и оправдать. Мы скачем верхом на механическом быке и позируем для фотографии с красоткой-кинозвездой не потому, что эти кратковременные переживания так уж приятны. Мы делаем это для того, чтобы провести остаток жизни, предаваясь блаженным воспоминаниям («Я продержался на быке целую минуту!»). Если мы часами наслаждаемся воспоминанием о переживании, которое длилось всего несколько секунд, и если память склонна придавать особое значение финалу, почему бы тогда и не потерпеть немного лишней боли для того, чтобы иметь менее болезненные воспоминания?{289}

Обе позиции – разумны, и с вашей стороны будет разумным придерживаться любой из них. Проблема же заключается в том, что вы, вероятнее всего, придерживаетесь обеих. Рассмотрим, к примеру, исследование, в ходе которого добровольцам рассказали о некоей женщине (назовем ее миссис Солид), жизнь которой была прекрасна во всех отношениях до 60 лет, а потом стала просто удовлетворительной. В возрасте 65 лет миссис Солид погибла в автокатастрофе. Насколько же хороша была ее жизнь (изображенная жирной линией на рис. 21) в целом? По девятибалльной шкале добровольцы оценили ее на 5,7. Второй группе добровольцев рассказали о некоей женщине (назовем ее миссис Даш), жизнь которой была прекрасна во всех отношениях, пока в возрасте 60 лет миссис Даш не погибла в автокатастрофе{290}. Насколько хороша была жизнь этой женщины (изображенная на рис. 21 бледной линией) в целом? Ее добровольцы оценили на 6,5. Из этого явствует, что прекрасную жизнь миссис Даш они предпочли такой же прекрасной, но разбавленной несколькими удовлетворительными годами жизни миссис Солид. Вы без труда поймете, что рассуждали они точно так же, как добровольцы в исследовании с холодной водой. В жизни миссис Солид было больше «совокупного удовольствия», чем в жизни миссис Даш; последние годы жизни миссис Даш были лучше, чем у миссис Солид; и добровольцев, конечно, качество финала озаботило больше, чем общее количество удовольствия. Но погодите минутку: когда третью группу добровольцев попросили сравнить две жизни (что можете сделать и вы, посмотрев на нижнюю часть рис. 21), они не выказали такого предпочтения. Когда в результате сравнения сделалась явной количественная разница между двумя жизнями, добровольцы были уже не так уверены, что предпочли бы жить мало, умереть молодыми и быть счастливыми в момент кончины. Очевидно, завершение переживания нам важнее, чем совокупное количество получаемого удовольствия – но только до тех пор, пока мы не задумываемся об этом.

То, чего не было

Если вы – американец и к 8 ноября 1988 г. были уже достаточно взрослым, чтобы иметь право голоса, вечером этого дня вы наверняка сидели перед телевизором, дожидаясь результатов предвыборной президентской гонки между Майклом Дукакисом и Джорджем Бушем. Возможно, вы помните многое виденное и слышанное по телевизору в тот вечер, и уж точно помните, что когда были подсчитаны все голоса, выяснилось, что либерал из Массачусетса в Белый дом не попал. Дукакис проиграл выборы, но завоевал доверие части либеральных штатов, и раз уж мы говорим о воспоминаниях, я попрошу вас сейчас ими заняться. Закройте глаза и попытайтесь припомнить со всеми подробностями, какие чувства вы испытали, когда комментатор объявил, что Дукакис победил в Калифорнии. Вы были разочарованы или обрадованы? Подпрыгнули или покачали головой? Пролили слезы радости или слезы скорби? Сказали: «Благослови, Господи, Левое побережье!» или наоборот – обругали «чертовых калифорнийцев»? Если сами вы либерал, вы, вероятно, вспомните, что испытали чувство счастья в тот миг, когда была названа Калифорния, а если консерватор, то вспомните, надо думать, чувство менее приятное. И если вы действительно это припомнили, тогда, мои дорогие друзья и сограждане, я встаю и торжественно заявляю, что ваши воспоминания – ложны. Потому что Калифорния в 1988 г. проголосовала за Джорджа Буша.

Почему нас так легко поймать? А потому, что воспоминание – это реконструктивный процесс, который задействует всю имеющуюся в распоряжении информацию для того, чтобы выстроить мысленные образы, мгновенно приходящие на ум, стоит нам только что-нибудь припомнить. Часть этой информации такова: Калифорния – либеральный штат, давший нам трансцендентальную медитацию, батончики из хлопьев, психоделический рок и порнофильм «Дебби покоряет Даллас». Поэтому вполне могло случиться, что Майкл Дукакис – как Билл Клинтон, Эл Гор и Джон Керри – без труда завоевал бы этот штат. Но прежде чем калифорнийцы начали голосовать за Билла Клинтона, Эла Гора и Джона Керри, они с тем же успехом голосовали еще и за Джеральда Форда, Рональда Рейгана и Ричарда Никсона. Если вы не политолог, не фанат канала SNN и не коренной калифорниец, такой мелочи в общем историческом потоке вы могли и не вспомнить. И сделали логический вывод: поскольку Калифорния – либеральный штат, а Дукакис был кандидатом от либералов, стало быть, Калифорния должна была за него голосовать. Как антропологи используют факты («Возраст черепа, найденного возле Мехико, 13 000 лет; череп удлиненный и узкий») и теории («Удлиненные узкие черепа указывают на европейское происхождение»), чтобы сделать выводы относительно событий прошлого («Европеоиды появились в Новом Свете за 2000 лет до того, как их вытеснили монголоиды»), так и ваш мозг использовал факт («Дукакис был либералом») и теорию («Калифорнийцы – либералы»), чтобы сделать вывод относительно события прошлого («Калифорнийцы голосовали за Дукакиса»). Увы, поскольку ваша теория неверна, вывод тоже неверен.

Наш мозг использует факты и теории, чтобы делать выводы насчет прошедших событий. И точно так же он использует факты и теории, чтобы делать выводы насчет прошедших чувств{291}. Поскольку чувства не оставляют фактов (в отличие от президентских выборов и древних цивилизаций), мозг вынужден больше полагаться на теории, создавая воспоминания о том, что мы когда-то чувствовали. Когда эти теории ошибочны, мы неверно вспоминаем собственные эмоции. Рассмотрим, к примеру, каким образом теории (скажем, насчет половой принадлежности) влияют на воспоминания о прошлых чувствах. Большинство из нас считает, что мужчины менее эмоциональны, чем женщины («Она плакала, а он – нет»); что мужчины и женщины по-разному реагируют на одни и те же события («Он был зол, а она огорчена»); и что женщины более склонны к негативным эмоциям в определенное время менструального цикла («Она сегодня немного нервничает, если вы понимаете, что я имею в виду»). На самом деле доказательств всем этим убеждениям не так уж много, но сейчас нас интересует другое. Данные убеждения – только теории, которые влияют на то, как мы вспоминаем свои эмоции. Смотрите сами.

• В ходе одного исследования добровольцев просили вспомнить, какие чувства они испытывали несколькими месяцами ранее. Мужчины и женщины вспомнили равно сильные эмоции{292}. Другую группу добровольцев попросили сделать то же самое, но до этого – подумать некоторое время о половой принадлежности. В результате женщины вспомнили более сильные эмоции.

• В ходе исследования мужчины и женщины стали участниками двух спортивных команд{293}. Некоторые добровольцы отчитались о своих эмоциях, испытанных во время игры, сразу, а другие вспоминали их через неделю. По отчетам, сделанным сразу, мужчины и женщины в своих эмоциях не отличались. Но через неделю женщины вспомнили эмоции, стереотипно считающиеся более женскими (например, сочувствие и вину), а мужчины – более мужские (например, гнев и гордость).

• В ходе исследования женщины вели дневник на протяжении четырех – шести недель, ежедневно давая оценку своим чувствам{294}. Судя по этим записям, их эмоции не зависели от фазы менструального цикла. Однако когда женщин позднее просили перечитывать дневник и вспоминать, какие чувства они испытывали в тот или иной день, им на память приходило, что они испытывали более негативные эмоции в дни менструации.

Похоже, теории относительно чувств, обычно свойственных тому или иному полу, влияют на воспоминания о чувствах, испытанных на самом деле. Половая принадлежность – всего лишь одна из теорий, способных изменять воспоминания. В азиатской культуре, к примеру, не придается такого значения личному счастью, как в культуре европейской, и поэтому американцы азиатского происхождения обычно считают, что они менее счастливы, чем выходцы из Европы. В ходе одного исследования добровольцы целую неделю повсюду носили с собой портативные компьютеры, которые подавали звуковые сигналы через произвольные промежутки времени. Услышав сигнал, испытуемые записывали, какие чувства испытывают в данный момент{295}. В результате оказалось, что добровольцы-азиаты были немного счастливее добровольцев европейского происхождения. Но когда всех испытуемых просили вспомнить, какие чувства они испытывали в эту неделю, азиаты утверждали, что чувствовали себя менее счастливыми, а не более. В ходе подобного исследования испаноязычные и американцы европейского происхождения в течение недели описывали практически одинаковые чувства, но после испаноязычные вспоминали чувства более счастливые{296}. Теории наши не всегда связаны со столь неотъемлемыми характеристиками личности, как пол и культура. Кто из студентов, например, успешнее сдает экзамены – тот, кто беспокоится из-за оценки, или тот, кто не беспокоится? Как профессор университета могу сказать, что, по моей собственной теории, студенты, глубоко озабоченные своим будущим, как правило, учатся старательнее и, следовательно, превосходят сокурсников-лентяев. Взгляды на этот вопрос студентов, судя по всему, совпадают с моими: исследования показывают, что те, кто сдает экзамены успешно, вспоминают, что волновались перед ними больше, чем это было на самом деле; а те, кто сдает плохо, вспоминают, что волновались меньше, чем это было на самом деле{297}.

Мы вспоминаем то чувство, которое, по нашему мнению, должны были испытывать. Проблема заключается в том, что ошибка в ретроспективном взгляде способна помешать заметить ошибку во взгляде перспективном. Возьмем президентские выборы 2000 г. Избиратели пришли голосовать 7 ноября 2000 г., дабы решить, кто станет 43-м президентом Соединенных Штатов – Джордж Буш или Эл Гор. Но вскоре стало ясно, что окончательное решение будет вынесено не сразу, а примерно через неделю. На следующий день, 8 ноября, экспериментаторы попросили некоторых избирателей предсказать, какие чувства они будут испытывать в день вынесения окончательного решения за или против их кандидата. 13 декабря Эл Гор проиграл Джорджу Бушу, и на следующий день экспериментаторы измерили истинные чувства избирателей. Через четыре месяца, в апреле 2001 г., они снова встретились с избирателями и попросили их вспомнить, какие чувства те испытывали 14 декабря. Исследование показало следующее (рис. 22). Во-первых, в случае победы Буша сторонники Гора ожидали, что на следующий день будут сильно разочарованы, а сторонники Буша полагали, что будут ликовать. Во-вторых, когда Джордж Буш был объявлен победителем, сторонники Гора были разочарованы меньше, а сторонники Буша ликовали меньше, чем ожидали и те и другие (эту тенденцию мы рассматривали в предыдущих главах). В-третьих – и это самое важное, – через несколько месяцев обе группы избирателей вспоминали то чувство, которое ожидали испытать, а не то, что испытали на самом деле. Очевидно, взгляд в будущее и взгляд в прошлое могут находиться в полном согласии, хотя ни один из них не описывает наше переживание точно{298}. Теории, заставляющие нас предсказывать, что некое событие сделает нас счастливыми («Если Буш выиграет, я буду ликовать»), заставляют нас также вспоминать, что так оно и было («Буш выиграл, и я ликовал»), уничтожая таким образом доказательства неточности наших воспоминаний. По этой причине и бывает так трудно понять, что наши предсказания были неверны. Мы переоцениваем чувство счастья, которое испытаем в свой день рождения{299}; недооцениваем, как рады будем наступлению понедельника{300}; и делаем эти заурядные, но ошибочные предсказания снова и снова, невзирая на то, что они постоянно опровергаются. Неспособность вспомнить, какие чувства мы испытывали на самом деле, – одна из причин, по которым богатство опыта то и дело оказывается бедностью богачей.

Далее

Когда людей просят назвать вещь, которую они попытаются спасти при пожаре в первую очередь, они чаще всего отвечают (к великому разочарованию домашних любимцев): «Альбом с фотографиями». Мы не просто бережем воспоминания – мы и есть наши воспоминания. И однако исследования показывают, что воспоминания представляют собой не столько пачку фотографий, сколько коллекцию картин художника-импрессиониста, имеющих не слишком большое сходство с натурой. Чем неоднозначнее тема, тем меньше сходства, а одной из самых неоднозначных тем будет эмоциональное переживание. Наши воспоминания об эмоциональных эпизодах слишком уж подвержены влиянию необычности случаев, близости их во времени и теорий относительно того, какие чувства мы должны были испытывать, когда это происходило. Все это ставит под сомнение возможность хоть чему-то научиться из своих переживаний. Практика, кажется, приводит к успеху не всегда. Но вы, надеюсь, помните, что практика – это лишь один из двух способов обучения. И если она не помогает, то как же обстоят дела с инструктажем?

Глава 11