Однозначное переживание

Конечно, самыми богатыми источниками эксплуатируемой неоднозначности будут не слова, фразы и рисунки, а сложные, разнообразные и многомерные переживания, из которых складывается человеческая жизнь. Если куб Неккера имеет две возможные интерпретации, а слово «талантливый» – 14, то отъезд из дома, болезнь или устройство на работу в почтовую службу США имеют сотни и тысячи возможных интерпретаций. События, которые происходят с нами, – женитьба, воспитание ребенка, поиск работы, уход из конгресса в отставку, заключение в тюрьму, паралич – гораздо сложнее, чем чернильные линии или куб, и эта сложность порождает множество неоднозначностей, которые так и просят, чтобы их эксплуатировали. И долго просить им не приходится. Например, во время одного исследования части добровольцев сказали, что они будут есть вкусное, но вредное для здоровья сливочное мороженое с фруктами, сиропом и орехами, а другой части – что они будут есть невкусную, но полезную для здоровья капусту{208}. Перед тем как испытуемые приступили к еде, экспериментаторы попросили их оценить сходство между различными продуктами, включая мороженое, капусту и консервированный колбасный фарш (который все считали и невкусным, и вредным). Результаты показали, что едоки мороженого нашли в колбасном фарше больше сходства с капустой, чем с мороженым. Почему? А потому, что по какой-то странной причине едоки мороженого думали о еде в терминах ее вкуса – а мороженое, в отличие от капусты и фарша, было вкусным. С другой стороны, едоки капусты нашли в фарше больше сходства с мороженым, чем с капустой. Почему? А потому, что по какой-то странной причине едоки капусты думали о еде в терминах ее пользы – а мороженое и фарш, в отличие от капусты, не были полезными. Странная причина на самом деле не слишком странна. В точности как куб Неккера находится одновременно и перед вами, и под вами, мороженое одновременно и жирное, и вкусное, а капуста одновременно и полезная, и невкусная. И ваш мозг, и мой легко перескакивают сейчас от мысленного образа одного продукта к мысленному образу другого, потому что мы всего лишь читаем о них. Но если бы мы собирались есть один из них, мозг автоматически эксплуатировал бы неоднозначность сходства этих продуктов и дал бы нам возможность думать о них скорее так, как нам нравится (вкусный десерт или питательный овощ), чем так, как не нравится (жирный десерт или горький овощ). Как только наше потенциальное переживание становится действительным переживанием – как только мы начинаем нуждаться в его хороших качествах, – мозг принимается искать способ думать о переживании так, чтобы мы смогли их увидеть и оценить.

Поскольку переживания изначально неоднозначны, найти «позитивное видение» их часто бывает не сложнее, чем найти «видение под вами» куба Неккера, и исследования показывают, что большинство людей делает это успешно и постоянно. Покупатели оценивают кухонные приборы более позитивно после их приобретения{209}; ищущие работу оценивают ее более позитивно после того, как на нее согласились{210}; школьники оценивают университеты более позитивно после того, как в них поступили{211}. Игроки на ипподроме оценивают выбранных лошадей более позитивно, когда сделают на них ставки{212}; избиратели оценивают своих кандидатов более позитивно, когда уже проголосовали и выходят из кабинки{213}. Тостер, работодатель, университет, лошадь и кандидат – прекрасны и великолепны. Но когда они становятся нашими тостером, работодателем, университетом, лошадью и кандидатом, они мгновенно делаются еще прекрасней и великолепней. Подобные исследования говорят о том, что люди обладают незаурядным умением видеть позитивные стороны вещей, когда эти вещи становятся их собственностью.

Подгонка фактов

Один из героев романа Вольтера «Кандид», учитель «метафизико-теологико-космолонигологии» доктор Панглосс, верил, что живет в лучшем из возможных миров.

Исследования, которые я описывал, сплошь говорят о том, что люди – неисправимые панглоссианцы. Существует больше способов думать о переживаниях, чем самих переживаний, и люди необыкновенно изобретательны, когда им нужно найти лучший из всех возможных способов. И, однако, если это правда, почему же мы все не бродим тогда с широко распахнутыми глазами и блаженными улыбками на лицах, вознося Господу благодарность за чудо геморроя и прелесть тещи? Потому что разум наш, может быть, и легковерен, но он не простачок. Мир такой, а мы хотим, чтобы он был этаким, и наше переживание мира – каким мы видим его, помним и воображаем – это смесь непреклонной реальности и комфортной иллюзии. Мы не отделяем одно от другого. Если бы мы были вынуждены переживать мир в точности таким, какой он есть, по утрам мы испытывали бы такую депрессию, что не могли бы подняться с постели. А если бы мы переживали мир в точности таким, каким мы хотим его видеть, мы пребывали бы в таком заблуждении, что не могли бы найти собственные тапочки. Мы смотрим на мир сквозь розовые очки, но нельзя сказать, что они непрозрачны или ясны. Они не могут быть непрозрачными, потому что нам нужно видеть мир достаточно хорошо, чтобы действовать в нем – водить вертолеты, выращивать кукурузу, нянчить детей, – словом, делать все, что необходимо разумным млекопитающим вроде нас с вами для выживания и преуспевания. Но они не могут быть и ясными, потому что нам нужен розовый цвет, чтобы побуждать нас конструировать вертолеты («Я уверен, эта штука будет летать»), сажать кукурузу («В этом году будет рекордный урожай») и терпеть детские шалости («Зато сколько радости!»). Мы не можем жить без реальности и не можем жить без иллюзии. Каждое отвечает своей цели, каждое накладывает ограничения на влияние другого, и наше переживание мира – это искусный компромисс между двумя вечными конкурентами{214}.

Вместо того чтобы считать людей неисправимыми панглоссианцами, нам лучше счесть, что у них имеется психологическая иммунная система, которая защищает разум от ощущения несчастья почти так же, как иммунная система защищает тело от болезней[57]. Эта метафора очень хороша. Иммунная система, к примеру, должна поддерживать равновесие между двумя конкурирующими необходимостями – различать и уничтожать чужеродных захватчиков, таких как вирусы и бактерии, и различать и оберегать клетки самого тела. Если иммунная система малоактивна, она не сумеет защитить тело от микрохищников, и нас поразит инфекция; но если она гиперактивна, то по ошибке защитит тело от него самого и нас поразит аутоиммунная болезнь. Здоровая иммунная система уравновешивает обе необходимости и хорошо нас защищает – но не чересчур хорошо. Аналогичным образом, когда мы сталкиваемся с болью утраты, отказа, провала, неудачи, психологическая иммунная система должна защищать нас не чересчур хорошо (нежелательный результат: «Я – само совершенство, и все против меня»), но в то же время и не упускать возможности защитить достаточно хорошо (нежелательный результат: «Я – неудачник, и мне следует умереть»). Здоровая психологическая иммунная система находит баланс, который позволяет нам не падать духом в тяжелой ситуации окончательно, но и не примиряться с ней настолько, чтобы не пытаться ее изменить («Эх, паршиво все получилось, и на душе кошки скребут, но я все-таки сделаю еще одну попытку»). Нам необходимо быть защищенными – не беззащитными и не обороняющимися, – и поэтому наш разум естественным образом ищет способ преподнести нам вещи в их наилучшем виде, настаивая в то же время на том, чтобы этот вид был достаточно близок к реальности. Именно по этой причине люди стремятся по возможности думать о себе позитивно, но видеть себя нереально позитивно они обычно не хотят{215}. Например, студенты университета просят перевести их в другую комнату общежития, если соседи думают о них плохо, но точно так же просят о переводе, если товарищи думают о них слишком хорошо{216}. Никому не нравится чувствовать себя обманутым, даже когда обман – в удовольствие. Чтобы сохранить равновесие между реальностью и иллюзией, мы стремимся к позитивному видению своих переживаний, но принимать это видение мы позволяем себе только тогда, когда оно кажется заслуживающим доверия. Но что же заставляет его таковым казаться?

Поиски фактов

Большинство из нас верит тому, что говорят ученые, поскольку мы знаем: они делают выводы, собирая и анализируя факты. Если кто-то спросит, почему вы верите, что курение – это плохо, а прогулки пешком – хорошо, земля круглая, а галактика плоская, клетки маленькие, а молекулы еще меньше, вы укажете на факты. При этом вам, возможно, придется объяснить, что не вы лично открыли эти факты, но знаете, что однажды очень серьезные люди в белых лабораторных халатах исследовали мир через стетоскопы, телескопы и микроскопы, записали то, что увидели, проанализировали то, что записали, а потом рассказали остальным, чему верить в области питания, космологии и биологии. Ученые заслуживают доверия, потому что делают выводы из наблюдений, и с тех самых пор, как эмпирики победили догматиков и стали королями древнегреческой медицины, представители западной науки питают особое почтение к заключениям, базирующимся на вещах, которые можно увидеть. В таком случае не удивительно, что мы считаем свое видение заслуживающим доверия, когда оно основано на доступных наблюдению фактах, а не на страстях, желаниях и фантазиях. Нам, может, и хотелось бы верить, что нас все любят, мы будем жить вечно, а цены на акции компаний, занимающихся высокими технологиями, вот-вот вернутся к изначальным. Было бы очень удобно, если бы мы могли нажать на маленькую кнопочку в основании черепа и мгновенно поверить, во что захотим. Но вера работает совсем не так. В ходе эволюции мозг и глаза заключили договор, по которому мозг соглашается верить тому, что глаза видят, и не верить тому, что глаза отрицают. Поэтому если мы собираемся во что-то поверить, это что-то должно быть поддержано фактами – или по меньшей мере не противоречить им откровенно.

Если видение принимается только тогда, когда оно заслуживает доверия, и если оно заслуживает доверия только тогда, когда поддержано фактами, как же нам удается достичь позитивного видения как себя, так и своих переживаний? Как мы умудряемся видеть себя талантливыми водителями, великими любовниками и выдающимися кулинарами, когда факты нашей жизни – это парад помятых машин, разочарованных партнеров и подгорелых пирогов? Ответ прост: мы подгоняем факты. Существует множество методик сбора, толкования и анализа фактов, и с их помощью можно прийти к различным выводам, почему ученые и расходятся во мнениях относительно опасности глобального потепления и полезности низкоуглеводных диет. Хорошие ученые справляются с этим затруднением, выбирая методику, которую считают наиболее подходящей, и принимают выводы, полученные с ее помощью, какими бы те ни оказались. А плохие ученые обходят это затруднение, выбирая методику, которая способна с наибольшей вероятностью привести к любимым выводам и обеспечить таким образом этим выводам поддержку фактами. Исследования, проводившиеся на протяжении десятилетий, говорят о том, что в области сбора и анализа фактов, касающихся нашей личности и наших переживаний, большинство из нас – заслуженные профессора самой плохой науки.

Рассмотрим, к примеру, проблему выборки. Поскольку ученые не могут наблюдать за каждой бактерией и кометой, каждым голубем и человеком, они изучают взятые из этих популяций образцы. Основное правило хорошей науки и простого здравого смысла таково: выборка, если с ее помощью вы собираетесь изучить всю популяцию, должна представлять все ее части. На самом деле нет смысла проводить опрос общественного мнения, если вы размышляете, вступить вам в республиканскую партию или стать членом анархической организации «Против всех организаций, включая и эту». И тем не менее практически этим мы и занимаемся, когда ищем факты, способные привести нас к любимым выводам{217}. Например, когда добровольцам во время исследования сообщили, что у них низкие показатели в тесте на IQ, а затем дали прочесть статьи об этом тесте, те потратили больше времени на чтение статей, подвергавших сомнению тест, а не одобрявших его{218}. Когда во время другого исследования добровольцы получили блистательную оценку от проверяющего, они проявили гораздо больше интереса к информации о нем, в которой содержались похвалы его компетентности и уму, чем к той, где эти его качества брались под сомнение{219}. Управляя предоставленной информацией, испытуемые косвенно управляли сделанными относительно их личности выводами.

Вы наверняка поступали так же. Если, например, вы собирались когда-нибудь купить новый автомобиль, возможно, вы заметили, что, остановив свой выбор на Honda вместо Toyota, вы начали внимательно просматривать рекламу этой машины в еженедельниках, пропуская рекламу конкурента{220}. Если бы это заметил ваш друг и спросил, почему вы так поступаете, вы, наверное, ответили бы, что попросту хотите узнать больше о той машине, которую выбрали, а не о ее аналогах. Но выбор слова «узнать» в данном случае кажется странным, поскольку оно подразумевает все-таки гармоничное приобретение знаний, а то знание, которое вы приобретаете, читая исключительно рекламу Honda, по меньшей мере одностороннее. В рекламе содержатся факты, свидетельствующие о преимуществах продукта, который она описывает, а не о его недостатках, и поэтому ваш поиск нового знания заодно удачно гарантирует, что у вас не будет недостатка в фактах (и только таких фактах), которые подтвердят мудрость вашего решения.

Мы выбираем желанные факты не только в журналах, но и в памяти. Например, во время исследования одним добровольцам показывали данные, говорящие о том, что экстраверты имеют выше жалованье и больше продвижений по службе, чем интроверты, а другим – противоположные данные{221}. После этого их просили вспомнить какие-нибудь характерные поступки в прошлом, которые помогли бы определить, экстраверты они или интроверты. И добровольцы из первой группы обычно припоминали случаи, как смело подходили к незнакомым людям и заговаривали с ними, а добровольцы из второй делились воспоминаниями, как встречали знакомых, но из робости не решались с ними поздороваться.

Конечно, больше всего подтверждений мудрости наших решений, нашей разносторонней одаренности, нашего искрометного юмора и обаяния мы получаем не из воспоминаний или журнальной рекламы, а от других людей. Склонность предпочитать информацию, которая поддерживает наши любимые выводы, особенно сильна, когда дело касается выбора постоянного дружеского круга. Возможно, вы уже замечали, что никто, кроме Уилта Чемберлена[58], не выбирает себе друзей и любимых по воле случая. Наоборот, мы тратим кучу времени и денег, выстраивая свою жизнь таким образом, чтобы даже сомнений не возникало в том, что мы окружены людьми, которые нас любят и которых любим мы. Поэтому неудивительно, что, когда мы обращаемся к своим знакомым за советом, они обычно поддерживают наши любимые выводы – то ли потому, что разделяют наше мнение, то ли потому, что не хотят нас обидеть{222}. А если они и не понимают время от времени, что именно мы хотим услышать, на этот случай у нас имеется несколько хитроумных способов им помочь.

Исследования, к примеру, показывают, что люди имеют склонность задавать вопросы, в которые заложена возможность манипулировать ответами{223}. Вопрос «Я лучше всех любовников, которые у тебя были?» довольно опасен, поскольку на него имеется только один ответ, который сделает нас воистину счастливыми. Зато вопрос «Что тебе больше всего нравится во мне как в любовнике?» весьма удачен, потому что на него имеется только один ответ, который сделает нас воистину несчастными. (Или два, если взять в расчет такой: «То же, что и в Уилте Чемберлене».) Люди интуитивно задают вопросы, на которые наиболее вероятен тот ответ, который они хотят услышать. И, слыша его, они склонны верить в то, что навели другого человека на мысль сами, по каковой причине одной из самых популярных просьб по сей день остается следующая: «Скажи, что ты меня любишь»{224}. Короче говоря, мы получаем поддержку своих выводов, выслушивая слова, которые вкладываем в уста людей, выбранных нами за их готовность говорить то, что мы хотим услышать.

Хуже того – большинство из нас умеет заставить других людей поддержать наши любимые выводы, даже не вступая с ними в разговор. Судите сами. Чтобы быть выдающимся водителем, любовником или кулинаром, нам вовсе не нужно уметь парковаться с завязанными глазами, ввергать в обморок десять тысяч девушек одним хмурым взглядом или готовить такой восхитительный паштет из гусиной печенки, что все население Франции готово будет отказаться от своей национальной кухни и присягнуть в верности нашему столу. Нам всего лишь нужно уметь парковаться, целоваться и готовить лучше, чем большинство других людей. Как же мы узнаем, насколько хорошо делают это другие? Мы, конечно, смотрим по сторонам. Но чтобы быть уверенными, что видим то, что хотим видеть, мы смотрим по сторонам выборочно{225}. Например, во время исследования добровольцы отвечали на вопросы теста, который якобы оценивал их социальную чувствительность, после чего им говорили, что они не справились с большинством вопросов{226}. И когда этим добровольцам разрешали потом посмотреть результаты тестирования других людей, они интересовались исключительно результатами тех, кто справился с тестом еще хуже. Получить оценку 3 не так уж и плохо, если сравниваешь себя с теми, кто получил 2.

Эта склонность – искать информацию о тех, кто справляется с делом намного хуже нас, – особенно заметна, когда речь идет о чем-то серьезном. Люди, страдающие опасными для жизни заболеваниями, такими как рак, скорее других будут сравнивать себя с теми, кто находится в худшем состоянии{227}, что объясняет, почему 96 % раковых больных во время исследования заявляют, что пребывают в лучшем состоянии здоровья, чем средний раковый больной{228}. И если мы не можем найти людей, которые справляются с чем-то гораздо хуже нас, мы можем попросту создать их. Во время одного исследования добровольцы проходили тестирование, после чего им предоставляли возможность дать своим друзьям, проходившим такое же тестирование, несколько подсказок, которые помогли бы им или же, наоборот, помешали бы{229}. Когда тестирование объявлялось игровым, добровольцы друзьям помогали, но когда его называли важным показателем интеллектуальных способностей, они активно мешали своим приятелям. Из чего следует, что если нашим друзьям не хватает такта прийти последними, чтобы дать нам насладиться радостью победы, мы вполне по-дружески подставим им ножку. И после того, как мы удачно помогли им проиграть, они становятся идеальны для сравнения с нами. Последний пункт соглашения между мозгом и глазами таков: мозг соглашается верить тому, что видят глаза, но взамен глаза соглашаются видеть то, чего хочет мозг.

Отрицание фактов

Независимо от выбора информации или информаторов способность подгонять факты помогает нам создавать видение, которое и позитивно, и заслуживает доверия. Если вы когда-нибудь обсуждали футбольный матч, политические дебаты или телевизионные новости с человеком, категорически с вами не согласным, вы знаете, что даже когда люди сталкиваются с фактами, которые не подтверждают их любимые выводы, они умеют эти факты игнорировать, забывать о них или же видеть иначе, чем остальные. Когда студенты двух разных университетов смотрят один и тот же футбольный матч, болельщики обеих сторон утверждают, что факты ясно свидетельствуют: за неспортивные действия ответственна команда другого университета{230}. Когда демократы и республиканцы смотрят по телевизору одни и те же политические дебаты, обе стороны утверждают, что факты ясно свидетельствуют: победителем вышел их кандидат{231}. Когда сочувствующие арабам и сочувствующие израильтянам зрители смотрят одни и те же новости о положении дел на Ближнем Востоке, обе стороны утверждают, что факты ясно свидетельствуют: пресса настроена против их стороны{232}. Увы, единственное, о чем ясно свидетельствуют эти факты, – люди склонны видеть то, что хотят видеть.

Тем не менее жестокие факты порой бывают настолько очевидны, что не считаться с ними невозможно. Когда у защитника нашей команды находят кастет, а нашего кандидата вынуждают публично признаться в растрате, на такое сквозь пальцы не посмотришь и легко об этом не забудешь. Как же мы умудряемся по-прежнему придерживаться любимого убеждения, если факты с ним никак не согласуются? Хотя слово «факт» как будто и имеет значение неопровержимой точности, на самом деле факты – это всего лишь предположения, соответствующие определенному стандарту доказательства. Если стандарт этот слишком строг, тогда ничто и никогда невозможно будет доказать, включая «факт» нашего собственного существования. А в противном случае все станет доказуемым и равно истинным. Поскольку нас не удовлетворяют ни нигилизм, ни постмодернизм, мы склонны устанавливать критерий доказательства примерно посередине. Где ему на самом деле следует находиться, точно никто не знает, но мы знаем: где бы мы его ни установили, мы должны держать его в одном и том же месте, когда оцениваем и желанные, и нежеланные факты. Было бы несправедливостью со стороны учителей давать студентам, которые им нравятся, задания легче, чем тем, кто не нравится; со стороны федеральных регулировщиков – требовать, чтобы иностранные продукты проходили проверку сохранности строже, чем отечественные; и со стороны судей – настаивать, чтобы защитник находил более убедительные аргументы, чем обвинитель.

И, однако, именно так мы и обращаемся с фактами, не подтверждающими желанные для нас выводы. В одном исследовании добровольцев попросили оценить две научных работы по изучению эффективности смертной казни как сдерживающего преступность фактора{233}. В первом исследовании фигурировали разные штаты (сравнивался уровень преступности в штатах, где была смертная казнь, с аналогичным уровнем в штатах, где ее не было). Второе исследование оценивало уровень преступности в отдельном штате (до и после введения или отмены смертной казни). Для половины добровольцев в первом исследовании был сделан вывод, что смертная казнь эффективна, а во втором – что неэффективна. Другой половине добровольцев предложили противоположные выводы. Результаты показали, что вне зависимости от метода исследования добровольцы выбирали те выводы, которые подтверждали их собственные политические взгляды. Если метод сравнения одного штата до и после введения или отмены смертной казни давал нежелательные выводы, волонтеры тут же решали, что сравнивать один штат в разные периоды бесполезно, поскольку с течением времени меняются такие факторы, как занятость населения и доходы. И значит, уровень преступности в одно десятилетие (1980-е гг.) не может сравниться с уровнем в следующее десятилетие (1990-е гг.). В случае, когда метод сравнения разных штатов давал неутешительный вывод, добровольцы моментально заключали: бесполезно сравнивать штаты друг с другом, поскольку такие факторы, как занятость населения и доходы меняются от региона к региону. И значит, уровень преступности в одном штате (Алабама) не может сравниваться с уровнем в другом штате (Массачусетс)[59]. Очевидно, что добровольцы установили методологический критерий выше для исследований, которые опровергали их излюбленные выводы. Такой подход позволяет нам достичь и поддерживать позитивный и достоверный взгляд на самих себя и свой опыт. Например, добровольцам в одном исследовании сказали, что они очень хорошо или очень плохо выполнили тест на социальную чувствительность. Затем испытуемым предложили оценить два научных доклада: первый поддерживал достоверность теста, а второй его опровергал{234}. Волонтеры, которые показали хорошие результаты в тесте, сочли, что поддерживающее тест исследование выполнено со всей научной строгостью (в отличие от того, что сомневалось в его достоверности). А те добровольцы, что выполнили тест плохо, оценили оба доклада с точностью до наоборот.

Когда факты бросают вызов нашему любимому выводу, мы рассматриваем их более тщательно и подвергаем более строгому анализу. Мы также требуем как можно больше таких фактов. Сколько информации понадобилось бы вам, к примеру, чтобы признать, что некий человек умен? Хватило бы диплома о высшем образовании? Или результатов теста на IQ? Или вы захотели бы вдобавок узнать, что думали о нем учителя и работодатели? Во время одного исследования добровольцев просили оценить ум какого-нибудь человека, и они требовали изрядного количества данных, прежде чем заключить, что он действительно умен. Но вот что интересно: испытуемые требовали гораздо больше данных в тех случаях, когда человек этот был занозой в чувствительном месте, чем когда речь шла о приятном и доброжелательном весельчаке{235}. Если мы хотим думать, что кто-то умен, нам хватит одного рекомендательного письма; но если мы не хотим считать его таковым, мы потребуем целую пачку дипломов, тестов и свидетельских показаний. То же самое происходит, когда мы хотим или не хотим думать что-то о самих себе. Например, добровольцам во время исследования был предложен медицинский тест, результаты которого предположительно показали бы, есть ли у них дефицит ферментов опасного уровня, который может привести к заболеванию поджелудочной железы{236}. Добровольцы помещали каплю слюны на полоску обычной бумаги, которую экспериментаторы ложно объявили тестовой. Некоторым из них (группе положительного результата) было сказано, что если в промежуток времени от 10 до 60 секунд полоска станет зеленой, значит, у них есть дефицит ферментов. Другим (группе отрицательного результата) было сказано, что если полоска станет зеленой в тот же промежуток времени, значит, у них нет дефицита ферментов. Полоска была обычной бумагой и поэтому никак не могла позеленеть, но участники группы отрицательного результата ждали гораздо дольше, чем участники группы положительного, прежде чем решить, что тест окончен. Другими словами, испытуемые дали тестовой полоске больше времени, желая удостовериться, что здоровы, и намного меньше, не желая удостоверяться, что больны. Очевидно, нас нетрудно убедить в том, что мы умны и здоровы, но чтобы убедить нас в обратном, требуется множество фактов. Мы спрашиваем, позволяют ли нам факты принять желательные выводы и вынуждают ли они нас принять нежелательные{237}. Неудивительно, что нежелательным выводам приходится гораздо труднее, раз их подвергают столь суровой проверке[60].

Далее

В июле 2004 г. муниципальный совет итальянского города Монца предпринял необычный шаг – запретил круглые аквариумы. Запрет объяснялся тем, что «рыбки, содержащиеся в круглых аквариумах, имеют искаженное видение реальности и страдают от этого»{238}, а потому их следует держать в прямоугольных. О неправильном кормлении, шумных насосах и дурацких пластмассовых зáмках речи не велось. Нет, проблема заключалась в том, что круглые аквариумы искажают зрительное восприятие своих обитателей, рыбки же имеют полное право видеть мир таким, каков он есть в действительности. Предлагать людям тоже насладиться этим правом добрые советники Монцы не стали, потому, возможно, что знали – наше искаженное восприятие реальности так легко не исправишь. Или понимали, что с ним мы страдаем меньше, чем страдали бы без него. Искаженное видение реальности становится возможным благодаря тому факту, что переживания – неоднозначны, то есть могут возникать различные видения их, заслуживающие доверия, и некоторые из этих видений более позитивны, чем другие. Чтобы видение действительно заслуживало доверия, мозг принимает то, что видят глаза. Чтобы видение действительно было позитивным, глаза ищут то, чего хочет мозг. Тайный сговор между ними и позволяет нам жить в точке пересечения непреклонной реальности и комфортной иллюзии. Но какое отношение имеет это к предсказанию эмоционального будущего? Как мы скоро увидим, хоть мы и можем жить в точке пересечения реальности и иллюзии, но большинство из нас не знает собственного адреса.

Глава 9

Date: 2016-07-20; view: 270; Нарушение авторских прав