Необратимость угрозы

Сила страдания – это один из факторов, способных запустить нашу защиту и оказать, следовательно, на наши переживания влияние, которого мы не предвидим. Но имеются и другие. Почему, например, мы прощаем своим родственникам выходки, которые никогда не спустили бы другу? Почему не тревожимся, когда президент делает нечто такое, что, сделай он это перед выборами, мы никогда за него не проголосовали бы? Почему смотрим сквозь пальцы на хронические опоздания сотрудников, но отказываемся нанимать соискателя, который на две минуты опоздал на собеседование? Можно объяснить это тем, что кровь – не вода, что флаги созданы для того, чтобы вокруг них сплачивались, и что первое впечатление – самое верное. Но можно объяснить и тем, что мы охотнее ищем и быстрее находим позитивное видение событий, которых нам никак не избежать {263}. Друзья приходят и уходят, кандидата поменять так же легко, как носки. Но родственники и президенты – наши, хороши они или плохи, и мы ничего не можем сделать, если они уже родились или избраны. Когда переживание оказывается не таким, какое мы хотим иметь, наше первое желание – поменять его на другое. Поэтому мы и возвращаем не устроившие нас машины в прокат, выезжаем из плохих отелей и перестаем общаться с людьми, которые позволяют себе публично ковырять в носу. И только в тех случаях, когда мы не в силах изменить переживание, мы ищем способ изменить свое видение переживания. Поэтому и любим пробки на дорогах, развалюху, считающуюся семейной дачей, и старенького дядю Шелдона, невзирая на его пристрастие к ковырянию в носу. Мы находим во всем этом свои прелести, только если вынуждены это сделать. Именно поэтому люди и переживают подъем духа в тех случаях, когда медицинские тесты показывают, что у них нет опасных генетических дефектов или, наоборот, есть опасные генетические дефекты, но не тогда, когда тесты не дают окончательного заключения{264}. Мы попросту не можем распорядиться должным образом своей судьбой, пока она не станет необратимо, неизменно и окончательно нашей.

Необратимые, неизменные и окончательные обстоятельства запускают психологическую иммунную систему, но, как и в случаях с силой страдания, люди не всегда понимают, что это произойдет. Например, во время одного исследования студенты университета поступили на курс черно-белой фотографии{265}. Каждый сделал по дюжине снимков, значимых для него лично, после чего встретился с преподавателем на персональном занятии. И преподаватель час-другой помогал студенту отпечатать два лучших снимка. Затем он говорил, что студент может забрать один из двух домой, а второй должен остаться в картотеке как образец его работы. Одним студентам (группе окончательного решения) объявлялось, что, сделав выбор, они уже не смогут его изменить. Другим (группе неокончательного решения) – что они смогут изменить выбор в течение нескольких дней. И если они решатся на это, преподаватель будет рад обменять снимок. Студенты сделали выбор и взяли по одной фотографии домой. Через несколько дней во время проведения опроса их спросили, в частности, и о том, как им нравятся сделанные снимки. Результаты показали, что студентам из группы неокончательного решения фотографии нравились меньше, чем студентам из группы окончательного. Что интересно – когда другую группу студентов попросили предсказать, как им нравились бы фотографии, если бы им была дана или не дана возможность изменить выбор, они предсказали, что такая возможность никак не повлияет на их чувства. Судя по всему, необратимые обстоятельства запускают психологическую защиту, и та дает нам возможность добиться позитивного видения этих обстоятельств, но мы этого не ожидаем.

Мы не знаем, что эти факторы запускают психологическую иммунную систему (и, следовательно, поддерживают наше чувство счастья и удовлетворения), и поэтому совершаем довольно неприятные ошибки. Например, когда еще одну группу студентов-фотографов спросили, что для них предпочтительней – иметь возможность изменить выбор фотографии или не иметь, подавляющее большинство предпочло ее иметь. А это значит, что основная масса студентов предпочла бы записаться на тот курс, окончив который они были бы не удовлетворены сделанной ими фотографией. Как может кто-то предпочитать меньшее удовлетворение большему? Его никто не предпочитает, конечно, просто большинство людей предпочитает, похоже, иметь больше свободы, чем меньше. И действительно, когда наша свобода сделать выбор – или изменить его, если он уже сделан, – находится под угрозой, мы переживаем сильное побуждение ее подтверждать{266}. Чем и пользуются порой продавцы, угрожая вашей свободе приобрести их товар при помощи таких объявлений, как «Запас ограничен» или «Заказ можно сделать только до полуночи»[63]. Идол свободы заставляет нас охотней становиться постоянными покупателями дорогих отделов, где разрешается возвращать товары, чем посетителями аукционов, где это не разрешается; скорее брать машины внаем с приличной переплатой, чем покупать их с выгодой для себя, и т. д. Большинство из нас охотно переплатит сегодня за возможность изменить выбор завтра, и иногда это имеет смысл. Тест-драйвинг, например, поможет за несколько дней понять, доставит ли нам удовольствие владение маленьким красным кабриолетом, так что порой стоит немного доплатить за договор, включающий краткосрочную возможность возвращения.

Но если есть польза в том, что мы оставляем себе возможность выбора, то и цена у такого положения вещей тоже имеется. Маленькие красные кабриолеты тесноваты, и если состоявшийся владелец найдет позитивный способ видеть эту тесноту («Я в нем прямо как пилот истребителя!»), то покупатель, чей договор включает пункт, предусматривающий возврат, его не найдет («Слишком маленькая машина. Пожалуй, я ее верну»). Владелец видит достоинства своего автомобиля и закрывает глаза на недостатки, подгоняя таким образом факты для получения полного удовлетворения. А покупатель, для которого возможен отказ (и чья защитная система еще не запущена), когда будет решать, стоит ли оставить кабриолет, отнесется к осмотру машины критически, уделив особое внимание недостаткам. Цена и польза свободы ясны – но, увы, ясны не одинаково: мы без труда предвидим преимущества, которые дает свобода, но как будто слепы к той радости, которую она способна разрушить{267}.

Объяснения

Если вас когда-нибудь выворачивало наизнанку после запеканки с тунцом и с тех пор вы уже много лет не можете ее даже видеть, значит, вы очень хорошо представляете себе, что такое – быть плодовой мушкой. Нет, плодовые мушки не едят тунца. И их не тошнит. Но свои наилучшие и наихудшие переживания они связывают с обстоятельствами, которые им сопутствовали и предшествовали, и это позволяет мушкам искать или избегать этих обстоятельств в будущем. Учует плодовая мушка запах теннисной обуви, дадут ей в этот момент слабенький удар током – и весь остаток своей коротенькой жизни она будет избегать мест, где пахнет теннисными туфлями. Способность ассоциировать удовольствие или боль с обстоятельствами их переживания настолько жизненно важна, что природа дала ее каждому своему созданию, от drosophila melanogaster до Ивана Павлова.

Но хотя эта способность и необходима таким существам, как мы с вами, ее явно недостаточно, потому что знания, которые она дает, слишком ограниченны. Если бы организм всего лишь ассоциировал отдельные переживания с отдельными обстоятельствами (и не более того), он заучивал бы только очень маленькие уроки, а именно – искать ему или избегать отдельных обстоятельств в будущем. Удар током может научить плодовую мушку избегать запаха теннисных туфель, но не запаха снегоступов, балетных тапочек, обуви от Manolo Blahniks и ученой братии с электрошоком. Чтобы довести до максимума свое удовольствие и до минимума – страдание, мы должны ассоциировать свои переживания с обстоятельствами, их породившими, но нам следует также и объяснять, как и почему эти обстоятельства породили именно эти переживания. Если бы нас тошнило от катания на колесе обозрения и объясняли бы мы это нарушениями вестибулярного аппарата, в будущем мы избегали бы колес обозрения – точь-в-точь как плодовая мушка. Но в отличие от нее, мы избегали бы и некоторых других вещей, которые не ассоциируются с переживанием тошноты (например, прыжков с тарзанки и катания на парусных шлюпках), и не избегали некоторых других, которые ассоциируются с ее переживанием (например, всех прочих аттракционов и клоунов). В отличие от простой ассоциации, объяснение позволяет нам понимать отдельные аспекты обстоятельств (кружение) как причину переживания, а другие (клоуны) – как не относящиеся к делу. Таким образом, мы узнаем больше из своего переживания тошноты, чем когда-либо узнает плодовая мушка.

Объяснения позволяют нам извлечь из переживаний все возможное, но они изменяют их природу. Как мы видели, своим неприятным переживаниям мы быстро находим объяснения, позволяющие нам почувствовать себя лучше («Меня не взяли на работу, потому что эксперт терпеть не может людей, которых тошнит на колесе обозрения»). И действительно, исследования показывают, что простой акт объяснения неприятного события помогает справиться с его негативным влиянием. Письменное описание травмы – например, такой как смерть любимого человека или изнасилование, – способно привести к неожиданным улучшениям как субъективного самочувствия, так и физического здоровья (посещения врачей становятся реже, улучшается выработка вирусных антител){268}. Более того, те люди, которые в своих описаниях объясняли травму, получали от этого наибольшую пользу{269}.

Но точно так же, как объяснения смягчают влияние неприятных событий, они смягчают и влияние приятных. Например, студенты одного университета приняли участие в эксперименте, в ходе которого общались в чате со студентками, как они думали, другого университета{270}. На самом же деле они болтали со сложной компьютерной программой, которая имитировала группу студенток. После того как «виртуальные студентки» рассказали настоящим студентам кое-что о себе («Привет, я – Ева, обожаю участвовать в экспериментах»), исследователь делал вид, будто просит виртуальных решить, кто из реальных нравится им больше всех остальных, написать письмо, объясняющее почему, и отправить его этому студенту. Через несколько минут произошло нечто примечательное: каждый настоящий студент получил письма от всех виртуальных студенток, в которых сообщалось, что именно он нравится им больше остальных! В одном из писем говорилось, например: «Я прямо почувствовала, как между нами что-то щелкнуло, когда читала твои ответы. Жаль, что мы учимся в разных университетах!» В другом – «Ты мне очень нравишься. У нас одинаковые интересы». В третьем – «Мне хотелось бы встретиться с тобой и спросить, нравятся ли тебе… водные лыжи (я часто на них катаюсь) и итальянская кухня (я очень ее люблю)».

Открываю секрет: некоторые настоящие студенты (информированная группа) получили письма, которые позволили им узнать, кто из имитированных девиц их писал, а другие (неинформированная группа) получили письма, лишенные подобной информации. Другими словами, каждый настоящий студент получил такие же письма, что и все остальные, говорящие, что он завоевал сердца и умы всех виртуальных студенток, но только участники информированной группы знали, кто именно написал то или иное письмо. Следовательно, участники информированной группы смогли объяснить свое везение («Ева оценила мои интересы, потому что мы оба занимаемся охраной окружающей среды, и Катарина неспроста упомянула итальянскую кухню»), а участники неинформированной группы не смогли («Кто-то оценил мои интересы… И кто же это? И при чем тут итальянская кухня?»). Исследователи подсчитали, насколько были счастливы студенты сразу после получения писем, а потом сделали это еще раз – через 15 минут. Вначале участники обеих групп были равно обрадованы тем фактом, что их сочли самыми привлекательными, но через 15 минут радоваться продолжали только студенты из неинформированной группы. И если у вас когда-нибудь были тайные поклонники, значит, вы понимаете, почему эти студенты остались на седьмом небе, а испытуемые из информированной группы довольно скоро с него спустились.

Необъясненные события имеют два качества, которые усиливают и продлевают их эмоциональное воздействие. Во-первых, они поражают нас как редкие и необычные{271}. Если я скажу, что мой брат, моя сестра и я родились в один день, вы, вероятно, сочтете этот случай редким и необычным. Но если я объясню, что мы – тройняшки, он покажется вам уже куда менее примечательным. Фактически любое объяснение, которое я предложу («Под одним днем я имел в виду четверг» или «Маме сделали кесарево сечение, потому что родителям было удобнее праздновать наше рождение в один день»), заставит это совпадение казаться менее поразительным и более вероятным. Объяснения позволяют нам понять, как и почему событие произошло, а значит, и понять, как и почему оно может произойти еще раз. На самом деле, всякий раз, когда мы говорим, что чего-то быть не может – чтения мыслей, к примеру, или левитации, – мы просто имеем в виду, что не сумеем это объяснить, если вдруг станем свидетелями подобного. Необъясненные события – редки, а редкие события естественным образом оказывают большее эмоциональное воздействие, чем частые. Затмение солнца вызывает у нас трепет, а заход – почти не трогает, хотя последнее – гораздо более захватывающее зрелище.

Во-вторых, необъясненные события оказывают столь сильное эмоциональное воздействие по той причине, что мы обычно продолжаем о них думать. Желание объяснять события присуще самой человеческой природе{272}. Исследования показывают, что когда люди не заканчивают запланированное дело, они постоянно о нем вспоминают{273}. Объяснив событие, мы можем сложить его, как выстиранное белье, в ящик комода своей памяти и заняться чем-нибудь другим, но если оно не поддается объяснению, то становится тайной или загадкой, – а тот факт, что загадки обычно не желают оставаться на задворках разума, известен каждому из нас. Этим частенько пользуются писатели и режиссеры, заканчивая свои сюжеты загадками. Исследования показывают, что люди и в самом деле с большей вероятностью будут продолжать думать о фильме или книге, когда не могут объяснить, что случилось с главным героем. И если фильм или книга им понравились, эта тайна помогает им оставаться счастливыми дольше{274}.

Объяснение лишает события эмоционального влияния, потому что придает им видимость вероятности и позволяет нам перестать о них думать.

Как ни странно, объяснение на самом деле не должно ничего объяснять, чтобы произвести этот эффект, – достаточно и того, чтобы казалось, будто оно что-то объясняет. Например, во время одного исследования экспериментатор подходил к студентам в университетской библиотеке, раздавал им по одной из двух карточек с приклеенной долларовой монетой и отходил. Согласитесь, это – странный поступок, который требует объяснения. Как показано на рис. 20, обе карточки свидетельствуют о том, что экспериментатор – член Общества улыбки, которое посвящено «добрым делам». Но на одной из них имеются два дополнительных вопроса: «Кто мы?» и «Почему мы это делаем?». Вопросы пустые и не содержат, конечно, никакой информации, но они тем не менее казались студентам объяснением странного происшествия («А, теперь я понял, почему мне дали доллар!»). Через пять минут к этим студентам подходил другой экспериментатор, говорил, что пишет курсовую, и просил ответить на несколько вопросов, среди которых был такой: «Насколько позитивные или негативные чувства вы испытываете в данный момент?» Исследование показало, что студенты, получившие карточку с якобы объясняющими что-то вопросами, чувствовали себя менее счастливыми, чем те, которые получили карточку без них. Видимо, даже мнимое объяснение способно заставить нас изгнать событие из памяти и заняться другими делами.

Неизвестность способна защитить и продлить наше счастье, поэтому, казалось бы, людям следует ее лелеять. Но на самом деле обычно происходит обратное. Когда у другой группы студентов спросили, какая из двух карточек, показанных на рис. 20, сделала бы их счастливее, 75 % выбрали карточку с бессмысленным объяснением. Сходным образом, когда студентов спросили, что они предпочли бы – знать или не знать, кем были «виртуальные студенты», написавшие то или иное письмо, первое предпочли 100 %. В обоих случаях они выбирали определенность вместо неизвестности и ясность вместо тайны – невзирая на то обстоятельство, что в обоих случаях ясность и определенность уменьшали чувство счастья. Поэт Джон Китс заметил, что по-настоящему великого писателя отличает «состояние, когда человек предается сомнениям, неуверенности, догадкам, не гоняясь с упорством зануды за фактами и не придерживаясь трезвой рассудительности», а все остальные не могут «смириться с неполнотой знания»[64]. Наше неослабевающее желание объяснять все происходящее хотя и отличает нас от плодовых мушек, но и подрезает нам крылья.

Далее

Глаза и мозг – заговорщики, и, как положено заговорщикам, вершат свои дела за закрытыми дверями, в потайной комнате, без нашего ведома. Поскольку мы не понимаем того, что создаем позитивное видение текущего переживания, мы не понимаем и того, что будем делать это снова и снова. Подобная наивность заставляет нас не только переоценивать силу и продолжительность своего горя в случае возможной беды, но и толкает к действиям, которые могут подорвать тайный заговор. Мы создаем позитивное и заслуживающее доверия видение действия чаще, чем бездействия; тяжелого переживания чаще, чем слабой досады; неприятной ситуации, от которой никуда не деться, чаще, чем той, которую можем избежать. И тем не менее мы редко предпочитаем действие бездействию, горе – досаде и заключение под стражу – свободе. Способов, при помощи которых мы создаем позитивное видение, много: мы уделяем больше внимания желательной информации, окружаем себя теми, кто нам ее дает, принимаем ее без критики. В результате мы без труда находим для своих неприятных переживаний такое объяснение, которое снимает с нас бремя вины и улучшает настроение. Цена, которую мы платим за свое неугомонное стремление объяснять, такова: мы часто портим свои самые приятные переживания, докапываясь до их сути.

Наше воображение проделало большой путь – от реализма через презентизм к рационализации. И, наверное, прежде чем двинуться дальше, к конечному пункту, стоит свериться с картой маршрута. Мы видели, как это трудно – правильно предсказать свою эмоциональную реакцию на будущее событие, потому что нам трудно вообразить, как оно произойдет и что мы будем думать о случившемся после этого. На протяжении всего пути я сравнивал воображение с восприятием и памятью и старался убедить вас в том, что предвидение точно так же несовершенно, как зрение и воспоминание. Несовершенство зрения можно исправить очками, несовершенство воспоминания – письменными свидетельствами о прошедшем, но как быть с несовершенством предвидения? Очков, которые могли бы прояснить видение завтрашнего дня, не существует, как не существует и записок о том, что еще только должно произойти. Можем ли мы исправить несовершенство предвидения? Как вы вскоре узнаете – можем. Но обычно предпочитаем этого не делать.

Часть VI

Поправимость

Поправимость – способность быть исправленным, преобразованным или улучшенным.

Глава 10

Стоит обжечься

Я вижу: лжива, сказочна молва.

Уильям Шекспир. Генрих IV. Часть I[65]

В последнее десятилетие все издательства, кажется, озабочены тем, чтобы научить детей не пачкать штанишки. Забираясь ко мне на колени, двухлетняя внучка обычно тащит с собой кипу книжек с картинками, среди которых всегда есть две-три, посвященные таинствам дефекации и чудесам домашней уборной. Некоторые книжки представляют собой наглядные пособия для начинающего анатома, другие ограничиваются картинками, на коих изображены счастливые детишки – сидящие на горшках, встающие и подтирающиеся. Несмотря на все различия, каждая книга содержит одну и ту же мысль: «Взрослые штанишек не пачкают, а ты, наверное, пачкаешь, но не стоит из-за этого слишком беспокоиться». Мою внучку эта мысль, похоже, и утешает, и вдохновляет. Она понимает, что покакать можно правильно и неправильно и что, дожидаясь, пока она освоит правильный способ, мы пытаемся объяснить ей: большинство людей научилось делать это правильно, а значит, научится и она. Нужно только немного инструктажа и практики.

Как оказывается, инструктаж и практика приносят пользу не только в этом отдельно взятом умении. На самом деле именно благодаря им мы и учимся всему, что знаем. Существуют только два вида знания – полученное опытным путем и переданное нам другими, и вне зависимости от того, какую науку мы одолеваем – не пачкать штанишки, готовить еду, размещать капитал или ходить на лыжах, – приобретенное умение всегда будет результатом непосредственного переживания или слушания тех, кто имел таковое. Дети пачкают штанишки, потому что они – новобранцы и еще не способны воспринять уроки, которые им дают ветераны. Покуда дети нуждаются в знаниях правил поведения, полученных как опытным путем, так и из вторых рук, мы ждем от них вонючих кучек – но мы ждем также, что на протяжении нескольких лет практика и инструктаж возымеют свое действие, неопытность уступит место искушенности и просвещенности и казусов с грязными штанишками не будет. Но почему мы не анализируем таким же образом ошибки любого другого рода? Мы все имеем непосредственные переживания, которые делают или не делают нас счастливыми, мы все слушаем друзей, терапевтов, коллег и ведущих ток-шоу, которые рассказывают, что сделает нас счастливыми, а что не сделает, и тем не менее, несмотря на всю эту практику и весь этот инструктаж, кульминацией поиска счастья часто становится вонючая кучка. Мы ждем, что нас осчастливят очередной автомобиль, очередной дом или очередное продвижение по службе, хотя предыдущие этого не сделали, и не обращаем внимания на предупреждения других о том, что счастья не принесут и последующие. Почему же мы не учимся избегать этих ошибок, как учимся избегать пачканья штанишек? Если практика и инструктаж учат нас сохранять штанишки чистыми, почему они не учат нас предсказывать свои будущие эмоции?

Date: 2016-07-20; view: 328; Нарушение авторских прав