Из переписки в Интернете. 2016 год. 3 page

— Да‑а‑а! — неожиданно сказал он громко. — Какая землица в Сибири. Чёрная, жирная! Какую картошку она родит! Загляденье! Руки только надо приложить. Так нет! Все поразбежались по университетам, по институтам! — он помолчал минуту. — Мы после войны только на картошке и жили. Мороженую картошку пробовали? — он оглядел нас, а потом махнул на нас рукой. — Я после войны учился в Тамбове. Всё время хотелось есть. Месяцами целыми есть хотелось. Вагоны разгружали по ночам. Нам за это картошку мороженую давали, а иногда, очень редко, хлеб. Хороший хлеб, настоящий. Так я этот хлеб не ел. Я шёл с ним на рынок и обменивал его на книги. Помню, выменял на четверть пшеничной булки том седьмый прижизненного издания Тредьяковского. Счастлив был, — он задумался, вздохнул. — В том же году выменял ещё и Паустовского с автографом. Паустовского! Хотя, что для вас Паустовский? Что для вас русский язык? Что для вас книга? Трудиться вы не умеете, не хотите, землю не любите… — он опустил голову на грудь горестно и вместе с тем совершенно по‑детски. — Я‑то на земле потрудился, я её держать в руках умею. Книгу так же надо в руки брать. Книгу… Да о чём с вами толковать? — больше он тогда ничего не сказал.

Мне повезло. Я не сдавал Данкову экзамен по исторической грамматике. Я бы его ему не сдал. Не сдал бы никогда и ни при каких обстоятельствах. Во‑первых, я плохо знал предмет и как‑то не мог себя заставить узнать его лучше, а во‑вторых, Данков знал это, помнил и ждал. Своего шанса встать на моём пути к получению диплома об окончании университета он не упустил бы. Но когда пришло время этого страшного испытания, Василий Николаевич в первый раз и надолго слёг с больным своим сердцем в больницу. Он слёг неожиданно и надолго. И мне удалось сдать тот экзамен на заслуженную жидкую троечку ассистенту Данкова, которую звали мифически‑символично. Ариадна Александровна, вздыхая и предвидя неизбежный гнев, громы и молнии, вывела в моей зачетке «удовлетворительно» и поставила свою подпись там, где должен был расписаться Данков, но никогда не расписался бы.

Когда Данков вернулся из больницы, он несколько дней не показывался в университетских коридорах. А потом мы встретились. Я, помню, шёл из столовой, спешил к третьей паре и издалека, из‑за угла услышал визг его ботинок. Первым желанием было развернуться и бежать, но я не сделал этого. Я только почувствовал холодок, который заструился по спине и чуть‑чуть замедлил шаги. И вот из‑за угла появился декан Данков. Он был бледен. Он никогда не был румяным или загорелым. Но в этот раз он выглядел бледным и каким‑то не страшным. А, может быть, мне так показалось, потому что экзамен был уже позади, и власть Данкова надо мной и моими страхами практически улетучилась. А ещё мне было слегка совестно, я чувствовал, что как‑то схитрил, как‑то обвёл неизбежный рок вокруг пальца.

— А‑а‑а! — сказал он издалека. Сказал не громко, но как‑то особенно брезгливо. — Улизнул? Выскользнул? Скользкий ты тип, оказывается. Ну что ж. Так и скользи по жизни, вейся ужом, — продолжил он, скривившись. — Получай свой диплом. Считайся филологом. Что с вами сделаешь?! Давайте! Давайте… — он на миг задумался. — Но я тебя коллегой не назову никогда. Ты же не глупый, ты же сам знаешь, что скользишь по верхам. Всё по верхушечкам! Но ничего, жизнь она не… — тут он опять запнулся, — хотя какая теперь жизнь…

И он зашагал мимо меня прочь. А я так и стоял, пока визг его ботинок не растворился в шуме и гаме радостных юных голосов снующих туда и обратно таких же, как я, студентов.

Не могу сказать, что я обманул тогда Данкова. Всё с этим экзаменом было со всех формальных и неформальных сторон честно и нормально. Но до сих пор у меня остаётся ощущение, что тогда я нарушил какой‑то серьёзный закон, совершил какое‑то преступление, вывернулся, отмазался…

А как много людей не вывернулись. Какому большому количеству молодых людей Данков сломал жизнь, ну а если и не сломал, то уже точно изменил, нарушил, нанёс тяжёлые раны и обиды. Зачем, почему, с какой целью?!

Он, конечно же, был злодей. Именно злодей. Есть такое слово в русском языке. Он не был негодяем. И подлецом не был. Если бы я понимал, зачем он делал то, что делал, то, наверное, смог бы обвинить Данкова в какой‑то корысти. Обвинил бы и успокоился. Но не могу успокоиться. Не понимаю!

Непонимание — это главное, что связывает меня и мои воспоминания с Василием Николаевичем. Я не понимаю, как из парня, который родился где‑то под Тамбовом, который с юности фанатично любил и был предан лингвистической науке, русской словесности и всему тому гуманистическому, живому и прекрасному, что хранили и хранят те книги, которые он с таким трепетом брал в руки, постигал их, любил… Как из него получился такой злодей? Как он оторвался от той земли, которую понимал и знал много лучше, чем мы. Как он оторвался от людей и остался среди книг, и как книги умерли в его руках и превратились в тексты. Я не понимаю.

Василий Николаевич знал, конечно, знал, что мы его не любим, что его никто не любит (я не говорю про его родственников и знакомых, я их не знаю). Он не искал нашей любви. Ему она была не нужна. Ему ничего не было нужно из той жизни, которой жили мы. Как это случилось? Как произошла такая беда? Что сделал этот человек не так?

Василий Николаевич, я убеждён, не заметил тех изменений, которые произошли в стране в конце 80‑х годов. Он, может быть, про них ничего не знал, они его не интересовали. Он видел только конкретные проявления этих изменений, категорически их не принял и также категорически с ними, а точнее с нами, боролся. Он остро ощущал своё одиночество в этой борьбе. Чего он хотел? Чего добивался? Не понимаю! Но уверен, что он не понимал нас сильнее, потому что нас было много.

И ещё я не понимаю, почему я рад, что в моей жизни случился Василий Николаевич Данков.

Зимой, когда я учился уже на пятом курсе, по факультету пронёсся слух о том, что Данков покинул деканат, что теперь деканом стал его заместитель. А Василий Николаевич будет просто доцентом, просто преподавателем. Одним из многих.

А через год, после окончания университета я встретил Василия Николаевича в гастрономе. В том гастрономе был кафетерий, и мы с приятелями шумно забежали туда перекусить. Василий Николаевич топтался в молочном отделе. Выглядел он, как всегда, только в руках держал авоську с яйцами и белым румяным батоном. Я отделился от своей компании, изменил направление движения, чтобы пройти ближе к нему. Я приблизился и поздоровался. Он посмотрел на меня, определённо сразу узнал, коротко кивнул и посмотрел в глаза. Он смотрел с таким выражением, дескать: ну что? Если хочешь что‑то сказать — говори. А если нет, то иди, куда шёл.

Я и пошёл.

_______________________________

Ирина Днепрова

«Над пропастью, во ржи…»

Мы называли его «Васятка».(2016г.)

Мы – это добрая половина кафедры литературы. А нас на факультете звали «Девочками Микешина». И правда, мы были молоды. Как-то до нас дошла составленная студентами шутливая программа предстоящего концерта, который, якобы, готовила наша кафедра. Потявин должен был выступать, кажется, гусляром. Джемма Андреевна Сокольникова – с авторской песней под гитару, ну, а наша группа именовалась ансамблем песни и пляски «Мы – девчушки-хохотушки». Если честно, то в хохотушки, более-менее, годилась только я. Людмила Георгиевна Скопенко, как правило, очень сдержанная в проявлении любых эмоций, только слегка улыбалась. Нина Петровна Трофимова улыбалась восторженно или иронично. Нина Алексеевна Лобкова могла, разве что хмыкнуть, ну, а Тамаре Васильевне Артемьевой к лицу были лишь патетические роли. Именно это различие характеров, литературных вкусов и, напротив, совпадение в возрасте (разницу составляли недели!) нас и сближали. Общей, конечно, была ещё и преданность факультету. Ну, а факультет олицетворял Васятка.

На факультете он был всегда – в любое время дня и, казалось, ночи. Он знал по именам всех студентов, и не только по именам: он знал оценки каждого за последнюю сессию, он знал, каково семейное и материальное положение каждого, он точно знал человеческие слабости и достоинства каждого, болел за каждого, страшился за каждого… Это он был тем притаившемся «над пропастью, во ржи», чтобы ловить каждого, у кого голова закружилась от недомогания ли, от успехов ли…Когда он вышагивал своей неповторимой походкой по коридору, взрезанная толпа разлеталась, прижималась к стенам и окнам, а он непременно вылавливал из неё кого-нибудь: «Зайдём-ка в кабинет!». Он никогда не устраивал своих знаменитых разносов прилюдно, но молва о них не утихала. Да, уж отчистить по первое число и навести глянец – это он умел. Суров был до чрезвычайности. Не прощал раздолбайства, зазнайства и лени. Помнил все срывы и провинности. Но и достижения помнил, заслуги: удачную стенгазету, выступление на собрании или на концерте, яркую курсовую, доклад на конференции СНО. Улыбался… Впрочем, когда разносил, казалось, тоже улыбался. Так у него устроено было лицо: круглые, румяные щёки, глаза, которые смотрели всегда тебе в глаза, могли принадлежать только доброму человеку.

Необычайно важен был ритуал назначения стипендии. Тут он проявлял сразу и справедливость, и такт, и великодушие, и несгибаемость, и милосердие. В общем,– невероятную изобретательность и житейскую мудрость. Государство не было слишком щедрым, не спешило оделить убогими дарами всех. Попробуй-ка извернуться, их распределяя! Васятка это умел, как никто. И его любили. Его любили все. И те, с кого снимал стружку и не спускал глаз, тоже. И это естественно: ведь он сам их всех любил. На всех хватало сердца.

Мы – «Хохотушки» – сначала воспринимали его лишь как декана, как всеобщего Папу. Грубоватого, без сантиментов, но влюблённого в свою беспокойную семью. Потом стали доходить обрывочные реплики о лекциях и экзаменах по Исторической Грамматике. Этот предмет – гроза и ужас всех юных филологов. Когда мы учились, в ходу была поговорка: сдал Старославянский – можешь влюбиться, сдал Историческую – можешь жениться. На экзаменах он, говорят, свирепствовал: в суть родного языка проникать требовал до донышка. Лида Сырвачева, выпускница ….года, вспоминает эту «свирепость»:

«Об экзамене по исторической была наслышана - о "зверствах", о "жуткой требовательности", ну, и боялась этого дня. Но на экзамене Василий Николаевич вёл себя так же, как на занятиях: если видел откровенную халтуру - сразу говорил об этом, не делал вид, что не замечает; а если понимал, что человек пытается разобраться, но просто чего-то не понимает - обрадованно кивал головой, как-то весь раскрывался и с готовностью, терпеливо разъяснял снова и снова... Помнится, мог "хорошо" поставить не за ответ, а за "красивый вопрос по существу". Я на экзамене, вроде, всё ответила, но в одном месте замялась... Потом просто сказала, что вижу противоречие, не могу дать ему объяснение... Он как-то даже радостно (мне показалось) похвалил меня за вопрос, одной фразой разъяснил проблему... Поставил "хорошо" и сказал: "Я всегда готов принять у Вас экзамен повторно - на "отлично" - приходите". Я его поблагодарила, но, конечно, пересдавать не пошла».

Да, на практических он был терпелив и дотошен, восхищённо разъяснял логику развития языка, все нюансы. Но практических вечно не хватало. Среди преподавателей то и дело вспыхивали споры: можно ли на экзаменах и зачётах тратить время на разъяснения или это всего лишь контроль. Василий Николаевич говорил: «Учить надо, используя любую возможность». Я была всецело на его стороне и, конечно, перегибала палку: мои экзамены затягивались до невозможности. Помню, однажды зачёт по античке затянулся чуть ли не до полуночи. Это было 31 декабря…

Но вот уж лекции! Тут можно было «оторваться» всласть. На лекциях Васятка воспарял. Признаться честно, легально ни разу на лекциии у него не была: не пускал почему-то. Но я не раз торчала под дверью, а он в упоении открывал головокружительные тайны языка, дарил, вручал то, что более всего сам любил. Чудилось, каждой фразой он кричал: PHILEÕ! ЛЮБЛЮ!! LOGOS!!! СЛОВО!!!!!!!

Потому, между прочим, и свирепствовал на экзамене: не выносил надругательства над Словом, небрежения к Слову, нелюбви к Слову. Чувствовал себя обманутым в самых сокровенных чувствах. Филологов желал видеть настоящих. Тут я с ним глубоко солидарна. Терпеть ненавижу «Студенческий юмор» – рассказики про то, как удалось, не зная ни фига, втереть очки профессору. С Васяткой эти номера не проходили. Он был Фило-лог!

Каким-то образом он успевал много читать. Помню, именно в те счастливые годы, когда довелось мне работать с ним вместе, была опубликована «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой. Не знаю, уж как так вышло, что мы с ним вдруг об этом разговорились, и Василий Николаевич стал откровенно восхищаться и радоваться. «А знаете, – говорю я ему, – что у Вас на факультете работает такая Сонечка?». – «Это кто ж будет?» – удивился он. Я сказала. Он рассмеялся: «Молоды ещё очень, Ирина Леонидовна. Верите всему, что Вам человек ни скажет, как ни представится!». Филолог филологом, а был он ещё и психолог, и очень даже тонкий…

Последний раз мы встретились через несколько лет совершенно неожиданно. Столкнулись в коридоре Высотки МГУ, сектор В, 17 этаж. Он шёл, как обычно бодрым своим деловым шагом, широко раскидывая в стороны ноги. Никто, правда, не спешил убраться с его пути. Я была на последнем курсе о аспирантура и было мне 33 года – для аспирантки возраст отнюдь не хохотушечный, а Данков – ему-то тогда уже, стало быть, клонилось к 50, но вот тоже приехал в аспирантуру. Годичную.

С его стороны, эта аспирантура была чистым жертвоприношением. Что могла она дать ему? Он, как говорится, и так был подкован на все четыре копыта. Однако бюрократические святыни жаждали либо Гербового Свидетельства о профпригодности, либо крови. Данков был мужественен, честен и предан Делу своей жизни. И вот теперь ради этого Дела пошёл в «ученики». И для защиты пожелал установить самую высокую планку – МГУ.

Насколько я понимаю, никто перед ним не извинился.

Простил ли он? Скорее всего, простил. Он на жизнь, на её порядки и на служителей порядков смотрел трезво. Знал, что люди слабы. Но он-то был силён и по-мужски великодушен.

В общем, так или иначе стали мы соседями, но чаи не распивали и по роще не гуляли, хотя и хотелось: времени было в обрез. И всё же чем-то на ходу успевали переброситься: о литературе, о жизни, о людях, о науке, о том, что в этой науке делается.

Он использовал этот год до минуточки. В работу ушёл с головой. Уж работать-то он умел в высшей степени эффективно. Он был профессионалом высокого класса. И при этом – что не часто случается – был просто хорошим человеком. Был внимателен к людям. Совпадать с ним во мнениях было чертовски приятно. Воспринималось как благословение. Однажды он принёс мне целый «пакет документов» – гигантский список того, что требуется для защиты. Этот пакет хранился у меня много лет.

С тех пор мы не встречались уже никогда, но вспоминать о Василии Николаевиче, приходилось много и часто: длилась жизнь, шла своим чередом работа, которой мы эту жизнь посвятили, а он, не подозревая, безусловно, стал для меня Учителем. На такого Учителя равняешься всю жизнь, за ним тянешься, стараешься не посрамить. Быть может, удалось именно от Василия Николаевича унаследовать несгибаемость и жёсткость экзаменатора, а вот с мягкостью и снисходительностью старшего товарища оказалось трудней. Лекторскую одержимость, строгость и систематичность в работе, стремление расти каждодневно, познавать, постигать свой предмет как можно шире, и глубже, нести до слушателю этот дар бережно и и любовно – вот чему можно было учиться у Данкова будущим и уже дипломированным учителям…

Да, он был настоящим Учителем, Преподавателем, Деканом и вечным Учеником. Он был Филологом. И он был Мужчиной. Всё это открывалось едва ли не с первого взгляда. А уж когда вспоминаешь Раису Ильиничну, эту тихую русскую красавицу, понимаешь сполна…

Из переписки в Интернете. 2016 год.

Ирина Днепрова

Здравствуйте, Сергей!

Спасибо за добрые слова в адрес моего «Васятки». Он мне нынче ночью спать не давал. Всё чего-то подчищала даже во сне. Я его вчера отправила Лиде, Свете и Ире Барышниковой. От всех получила ответ, а от Лиды – разрешение вставить рассказанный ею эпизод. Так что высылаю Вам вторую редакцию «Васятки».

Печатайте, где хотите, где получится – тут я на Вас полностью полагаюсь. Просто я думала, что к Юбилею Факультет решил выпустить сборничек воспоминаний о нём.

Света просила разрешения поместить этот текст в Одноклассниках. Думаю, Вы не будете против.

Для меня «Васятка» важен: три месяца я жила и не жила: жизнь была абсолютно бессмысленна. Слушала аудиокниги, но разве это дело? Развлечение, конечно, отличное, но как-то я привыкла не только развлекаться. И, вао, вчера, с Вашей подачи, сделала что-то осмысленное. И хотя сам Васятка не узнает, как много он значил в моей жизни, всё-таки мне удалось – пусть с опозданием - сказать ему спасибо.

Ну, и Вам спасибо!

Письмо С.Павлова – И.Днепровой

Лида – это кто? Насчет сборника воспоминаний (буклета) – мысль хорошая, но поддержит ли университет. На филфаке идет пора репрессий: от старых кадров резко избавляются, в вершит всем этим некая дама-кадровичка из Кемеровского технологического института, к которому "пристегнули" наш универ. Позорище! Но рекогносцировку все же надо провести. В мае у нас объявляется некто Гришковец, а в Интернете, спустя 8 лет, снова появилась глава из его пасквиля, которая называется Данков. Наши дамы "кипят" и хотят, чтобы я "что-то сделал " этому подонку. Отшутился: лет 10 назад я бы ему морду набил, но сейчас, боюсь, не управлюсь: он намного моложе меня, да и "столичный рацион" побогаче нашего будет. Решили рядом с его пасквилем мой очерк о декане, эту публикацию из "Кузбасса", а теперь еще и Вашего "Васятку". Это будет "Наш ответ Керзону…….

P.S. Отправляю фото: декан и архиепископ Софроний. Я их познакомил и мы пришли к Софронию в больницу с В.Н. и Сашей Панфиловым. Это фото. Потом Софроний приглашал к себе домой и мы были также втроем. Пили чай. Два мудрых старых человека. Мы с Сашей слушали их беседу завороженно. В.Н. был рад этим встречам, а я был рад тому, что он был рад. Через год они ушли друг за другом: в феврале 2008 – В.Н., в апреде 2008 – Софроний. Увы, все мы смертны!

---------------------------

Л.Марущак – И.Днепровой

Спасибо за фотографии и размышления С.Павлова. Василия Николаевича Данкова по-прежнему уважаю и люблю: он был символом не только нашего факультета, но и всего лучшего, что было в том времени, во всяком случае, для меня. Случайных людей на кафедрах филфака было в первые годы моего обучения мало - с каждой личностью в моём сознании связано формирование каких-то критериев по отношению к профессии и жизни вообще.

Статью Света выложила в Группе. Очень светлый и искренний получился очерк. И слова последние, что Вы добавили, очень кстати - слова о благодарности... сразу возникло ощущение завершённости очерка, но не темы вообще.

Улыбнула реакция Павлова - "Лида - это кто?" - вполне ожидаемая.

…………..

О Гришковце услышала впервые лет 10 назад: в Перми ставили его спектакль "Зима" (о молоденьких танкистах, которых зимой "забыли" в лесу...о том, что жизнь обычного человека в этом государстве никому не нужна...). В центре сцены стоял танк с огромным дулом, нацеленным в зал... этот силуэт больше напоминал огромный фаллос, которое государство "положило " на людей... У меня осталось чувство гадливости: не люблю откровенный эпатаж и чернуху, хотя, конечно, поднятая тема была и есть актуальна. Говорили, что это очень талантливо, смело, правдиво... Тогда я узнала, что Гришковец - "модный" ныне писатель, "незаурядная личность". Книги его не читала, но сегодня посмотрела о нём в Интернете. Попалось интервью ("...это такой еврейский мальчик...") и его статья об отношении к тому, что происходит сегодня в стране и за рубежом.

Знаете, он стал мне более симпатичен. Нет, по-прежнему не в восторге от его развязной манеры общения со зрителем (какой-то скандал описывали, когда он выставил уснувшего на его спектакле), от его, мягко говоря, неделикатности в выражении своего мнения, но подкупает искренность и какая-то юношеская задиристость. Выделила 2 его высказывания: "Я всегда +1 к человечеству, но не его часть", "Иногда обхватываю голову руками и думаю: "Господи, какая же она маленькая! 58 размер всего. Такая маленькая, и сколько же в ней говна!" - это его во многом характеризует.

Он 1967 года рождения, на филфаке нашем (или на журфаке уже...) учился аж 10 лет (из интервью узнала)...тут и армия, и попытка искать счастья за границей (сослался на антисемитские гонения в Сибири - сам говорит об этом с иронией), и открытие театра в ночном клубе в Кемерове. Потом успех в Москве - там и осел: пишет, поёт, играет в театре ("...в крохотных залах, и каждый раз они плотно забиты элитой - от богемной до политической").

Статья его - ответ оппонентам (а оппоненты у него все: и путинцы, и западники, и украинские патриоты) - мне, как ни странно (настроена была по отношению к автору очень агрессивно), понравилась. Вот выдержки: "Януковича свергли справедливо, но незаконно. Впоследствии - получили справедливый, но незаконный референдум в Крыму. Беззаконная справедливость и свобода - разные вещи. Как только кто-то уверует в справедливость без закона, тут же начинается кровопролитие и мракобесие","...Я думаю, что Украина совсем не знает демократии...Они путают справедливость с демократией, вольницу со свободой... Мы в России знаем о ней куда больше. Потому что мы знаем, что у нас её нет. Я так думаю".........

………………………

И.Днепрова – Л.Марущак

Спасибо, Лида, за пространное письмо…

…Спасибо и за Гришковца. Кажется всё-таки, я видела только один его моноспектакль, но мне он тогда очень понравился. Понятное дело, он пробивал себе путь самостоятельно, и на многое шёл. НЕ думаю, что всегда залы наполняла элита. Был такой случай. Нас с М.Я. пригласили как-то в шикарный ресторан. Да, это был примерно год 2000 - 2002. Ресторан в центре, но очень странный. Называется "Тинькофф". Т.е. это гигантское производственное помещение - современная пивоварня. Мы там были днём, обедали. Но я обратила внимание на афиши: они возвещали в ближайшее время выступление Гришковца. Под пиво, так сказать. Я очень огорчилась... Представила себе пивную элиту... А потом был другой эпизод, к Гришковцу как бы никакого отношения не имеющий. Пришла как-то в некую гимназию, где мои студенты проходили педпрактику в начальной школе. Когда дожидались начала очередного урока, девочки показали: "Видите крепких молодых людей? Это охрана дочери Тинькова". Они её (3 класс) привозили утром, потом сидели весь день под дверью класса, а затем увозили. На переменке она выскочила, взяла у охранника мешок с конфетами и вернулась в класс оделять товарищей... Всё это штрихи новой России...

С. Корнева – Л.Днепровой

Ирина Леонидовна! Отправляю Вам еще заметку Наташи Волошиной о Данкове. Она обозначена как старший преподаватель кафедры литературы Костромского госуниверситета им. Н.А. Некрасова.

- В зимнюю сессию 1971 года среди прочих трудных и обширных дисциплин, которые предстояло нам осилить, был настоящий "монблан" премудрости: старославянский язык. И ведал этим "монбланом", как и порядком на всем факультете, Василий Николаевич Данков. К моменту сдачи экзамена мы были уже знакомы с его отеческой заботой о каждом студенте, но и о строгости и порой гневливости по отношению к ленивым и бестолковым студентам тоже знали. Готовились к экзамену серьезно, благо лекции Василия Николаевича были отличными: все в них было кратко, ясно, четко. Но выучить предстояло огромный материал...

...31 декабря. Уже давно идет экзамен, а мы с подругой, Людочкой Зленко, все не можем оторваться от тетрадок с лекциями. Еще и еще раз перечитываем: первая палатализация, вторая палатализация, падение редуцированных, аорист... Проходит час за часом. Все! Мы заходим в числе последних...

На экзамене мне достался текст про тещу Петра, лежащую в горячке. Почему она в горячке и кто ее исцеляет - смысл Евангелия откроется мне позже. А тогда главными для меня были формы слов и времена глаголов. Я и сама, как евангельская теща Петра, была в горячке. Но хорошо помню, как менялось выражение лица Василия Николаевича. Он смотрел то хмуро-удивленно, чуть откидываясь на спинку стула, когда я заикалась и путалась, то улыбался и ободряюще кивал головой: "Да не бойся! Все правильно!"

Наконец, мы с Людой выходим из кабинета. Сдали! За окнами давно темно. В коридоре нашего корпуса пусто и тихо. На часах девять вечера. Не помню зачем, но перед уходом мы заглянули в деканат. Там на шкафу лежала сетка-авоська с сырой курочкой и стояла бутылка шампанского. До Нового 1972 года оставалось меньше трех часов...

Увы! Если вспомнить особенности работы тогдашнего кемеровского транспорта, у бедной птицы было мало шансов попасть к праздничному столу в приличном, то есть хорошо прожаренном виде.

Тогда это подвижничество декана (в предновогодний вечер принимать зачет почти до звона курантов!) мне показалось чудачеством и чрезмерной требовательностью к бедным школярам. Лишь позже я поняла, что такова была натура нашего учителя: высочайшая ответственность за порученное дело, удивительная увлеченность им, безжалостная требовательность к себе и студентам. Видимо, он сильно хотел, чтобы его студентки с хорошим настроением и чувством исполненного долга сели в эту ночь за праздничный стол. В итоге так и случилось.

------------------------------

Л.Марущак - И.Днепровой

Дорогая Ирина Леонидовна, здравствуйте!

Прочитала я в Группе филологов в "Одноклассниках" все очерки. Спасибо и Вам за пересылку. Приятно вспомнить о хорошем человеке. Хотя, как оказалось, не у всех в памяти В.Н. Данков остался человеком справедливым и добрым. Кто-то видел в нём самодура и "местного князька". Вот и Гришковец пасквиль состряпал в 2008 году... Не думаю, что он хорошо знал Данкова, потому что больше крутился в жизни за порогом университета (об этом говорит и слишком затянувшийся срок получения образования - аж 10 лет). И это совсем не плохо, что он человек нового времени, не признающий авторитетов, но отстаивающий право на самовыражение каждого. Противно другое: зачем публиковать эпатажные заявления, основанные на скользких сплетнях, о людях, посвятивших факультету свою жизнь и любимых многими поколениями студентов. Как-то непорядочно даже получилось... Ну, да суди его Бог...

Вас шокировала афиша о театральном действе "под пиво"...но именно это и есть одна из особенностей "театра Гришковца" (ни в коем случае не осуждаю: это всего лишь одна из форм искусства - ведь существуют же и существовали поэтические, бардовские вечеринки...). Гришковец в Кемерове еще в студенчестве такой "театр" организовал...с фисташками, шкурки которых сплёвывались прямо на пол (это из интервью я узнала). Да, это новое поколение писателей-актёров-сценаристов - они при этом ещё и бизнесмены: то, что не приносит денег, для них не интересно. Наверное, и такие имеют право на существование... Все в соответствии со временем...

И.Днепровой – С.Корневой

Спасибо, Света, тебе за новые материалы. Гришковца я прослушала, правда, всю первую половину не могла отладить хорошо звук, но в общем, поняла почти всё. А дальше - слышала прекрасно.

И вот что скажу я тебе, и Сергею, и Лиде, и кому угодно, это не пасквиль. Это произведение глубоко трагическое, и образ В.Н. трагичен, и трагично и само непонимание Гришковцом декана. Текст талантлив, и есть в нём мучительное понимание огромной значительности Декана, который оставил глубокие следы "на мне", на нём. т.е.. Эта трагедич Отцов и детей покруче тургеневской. Там Павел Петрович брезгливо рассматривает внешность Базарова, здесь - Гришковец - Данкова. Данков, разумеется, разночинец, который этим своим происхождением гордится, вот парадокс: он же и аристократ Духа. О его лекциях, о любви к лингвистике, филологии вообще, к книгам, которые брал трепетно, Гришковец написал лучше меня, и это очень понятно: он их слушал - лекции, а я -нет. Только под дверью... И глубоко разочарованный взгляд на "нынешних" Данкова понятен, нелюбовь его к ним: его обманули: никто из них не любит и не стремится понять и себя отдать за эти аористы, Юсы - малый и большой, за трансформацию их. Вот и Гришковец не фига не понял: говорит - Мёртвый язык!. А это тот самый язык, на котором он свои книжки пишет и спектакли ставит...

Этот текст весь слезами пропитан: оплакивает Гришковец несостоявшуюся любовь свою с Васяткой Данковым. И это не вина - ни того, ни другого. Это эпоха по ним обоим проехала, как танк из спектакля Гришковца "Зима". Так что мы с ним описали одного, очень хорошо узнаваемого человека. Только у него - 20 лет спустя. Многими ранами покрылся тогда Атос. Искалечили они его почти до неузнаваемости. Но сути-то души не затронули: и честен, и силён, и любви своей предан... А Раиса Ильинична ушла уж тогда, наверное, а другой-то ему и невозможно было свои рубашки и ботинки поручить... Да, вот "Картина грусти бесконечной"... Такой же бесконечной, с какой я восприняла афишу Гришковца в пивном ресторане "Тинькофф"...

Date: 2016-07-18; view: 425; Нарушение авторских прав