Моему сынишке приходится нелегко 14 page

– Как поживаете, Боб? – всякий раз спрашивает теперь Артур Бэрон, встречая меня в коридоре.

– Отлично, Арт. А вы?

– Очень рад.

…Не то эти перемены отвлекут внимание на конференции. А пока надо не забывать быть скромным, любезным и применяться ко всем и каждому. Иной раз мне кажется, Артуру Бэрону теперь некуда податься. Это называется манией величия. (Ведь он может и передумать – и Кейгл будет годами сидеть на своем месте, и соответственно все прочее тоже не произойдет. Или кто-нибудь другой без всякого предупреждения уволит и Артура Бэрона и меня, и это никак не отразится на деятельности Фирмы. Все как шло, так и будет идти.) Однако всерьез я эту мысль не лелею. Но кто же займет место Артура Бэрона, если он и правда заболеет или умрет, уйдет на пенсию, получит повышение или перестанет справляться со своей работой и его отодвинут в сторонку? Не я. (А может, и я.) Не думаю, чтобы они думали, что я когда-нибудь смогу заменить Артура Бэрона, так же как Артуру Бэрону никогда не стать Горацием Уайтом, если Гораций Уайт заболеет (заранее чувствую, это будет совсем не такая болезнь, как те, что прикончат Артура Бэрона, Грина, Кейгла и меля, – она будет одолевать его постепенно, томительно долго. Гораций Уайт не из тех старого закала здоровяков, которые заболевают и умирают быстро. Уже калека, он будет годами, скрипя, являться на службу, опираясь на алюминиевые палки или в кресле на колесах, и, страшный как смерть, будет улыбаться, сухо пофыркивать, по-свойски поминать прежние времена и до самого конца деспотично угнетать нас, так как по-прежнему будет держателем акций), умрет или выйдет на пенсию. (Горация Уайта уже оттеснили в сторону.) В нашей Фирме Уайту выше уже не подняться, ведь он только и может, что быть Горацием Уайтом – и не более того. Его могут назначать в почетные правительственные комиссии, составляющие доклады по вопросам величайшей государственной важности, на которые систематически не обращают внимания. (Ни Артура Бэрона, ни меня туда не назначат.) Имя его хорошо смотрится в газетах и на шапках некоторых фирменных бланков, ибо он не просто Гораций Уайт, но Гораций Уайт III, а его жена – тоже третья: первая умерла от рака лимфатических желез, со второй произошел несчастный случай на охоте; и его мать – она уже подходит к девяноста (как и стоимость наших акций – ха-ха) недурно выглядит на фотографиях владельцев породистых собак или тех, кто финансирует благотворительные балы и выдающиеся прибыльные постановки музыкальных комедий, опер и балетов. Артур Бэрон может обойти Горация Уайта (как мог бы и я, в теории), ибо Фирма, руководствуясь собственными безжалостными законами биологического детерминизма, отдает преимущество не тем, кто больше имеет, а тем, кто больше умеет, но Горацием Уайтом ему не стать (как на практике не стать и мне). Только другой Гораций Уайт – брат, двоюродный брат, сын, племянник или муж ничем не примечательной сестры – сможет вписаться в структуру управления Фирмы и соответствовать всему, что требуется от лица, носящего имя Горация Уайта. (Без такой личности не обойтись ни одной фирме.) Это такой неумный, беспамятный стервец, такой самодовольный остолоп (интересно, почему все-таки он без конца мне снится, почему его худое лицо становится властным и чувственным и он так зло непохож на себя); он покупает головоломки, всякие хитроумные «вечные двигатели» и прочие новшества, что продаются в книжном магазине Брентано, и посылает свою секретаршу за мной и другими служащими Фирмы, чтоб нас всем этим изумить (будто, если нам хочется, мы сами не можем такого накупить. В прошлом году во время конференции он однажды вечером всех нас ошеломил; надел красный шерстяной с начесом блейзер. Вид был шикарный. В нынешнем году красные блейзеры наденут и другие).

– Вы только поглядите, – сияя, призывает он, словно сделал неожиданное открытие, которое осчастливит человечество. – Здорово, а? Вы только постойте и поглядите. Если делать вот так, он никогда не остановится. Они все разные.

– И правда здорово, – приходится мне отвечать, и стоять столбом, пока ему не надоест, что я торчу у него в кабинете, и он меня не отошлет.

Терпеть не могу стоять столбом.

Кажется, за всю мою жизнь мне никогда еще не приходилось стоять неподвижно так подолгу. Оглядываясь на прошлое, я чуть не всякий раз вижу себя неподвижным: в том ли, в другом ли воспоминании, стою изваянный в нем, или распростерт ударами кисти некоего художника-иллюстратора, или распластан на стекле под микроскопом в прозрачном синем или лиловом проявителе, или заключен в кадр цветного кинофильма. Даже когда лента движется, я вижу это движение лишь в застывшие мгновенья – в рамке кадра. И однако, даже стоя неподвижно, я, должно быть, все-таки двигался, раз попал с того места, где стоял, туда, где я теперь. Может, не по своей воле попал? У меня целый акр земли в Коннектикуте. Думаю, не по моей воле. Кто меня заставил? Думаю, кое-какая свобода выбора, кое-какое пространство для движения были у меня только в армии. Так по крайней мере мне казалось. Не только казалось. Я был вне семьи, не было у меня ни жены, ни должности, ни родителей, ни детей, и ни до кого мне не было дела. Никакие узы не связывали меня. Ни до кого в целом свете мне не было дела. Я спал с кем ни попадя. В чужой стране ходил к проституткам, и это мне тоже нравилось. Было весело. Нравилось жить не дома (было по крайней мере чем заняться. Если в субботу вечером никуда не шел, так по крайней мере сидел в казарме, а это лучше, чем сидеть субботним вечером одному у себя дома. Однажды в армии мне некуда было деваться в Новый год, и меня это ничуть не огорчило. Теперь по субботам и воскресеньям мы гостим у кого-нибудь, кого я вовсе не хочу видеть, и только и рвусь поскорей уехать. Эти нескончаемые воскресенья рано или поздно разрушат нашу семью. Я поглаживаю свой член. Я и тогда частенько это делал. А тогда я нередко чувствовал себя одиноким и рад был бы найти хоть кого-то, до кого мне было бы дело. Вот был бы у меня приятель, чтоб с ним переписываться, или хорошенькая девушка в тонком шерстяном свитере и в скромной юбчонке в складку, возлюбленная, которую бы я обожал и которая посылала бы мне свои прелестные фотографии. Я бы и сейчас не отказался ни от такого приятеля, ни от такой девушки. Я мечтал стать тем славным пареньком из голливудского фильма, в которого без памяти влюблена славная девчонка, тем молодым человеком, которому девушки пели по радио свои любовные песенки. Не стал я таким); и конечно же, я опять застыну на месте после того, как сделаю гигантский шаг вперед, на должность Энди Кейгла, и укреплюсь на ней. Я выступлю на конференции. Буду заниматься новым важным делом (укрепляться на новой должности), но делать все это буду, застыв на месте. (И когда укреплюсь и уверюсь, что в ближайшем будущем никто не даст мне коленкой под зад, мне станет уже не так интересно и работа моя обернется повседневной скукой. Не будет мне радости от того, что у меня есть, но будет страх это потерять. Вечно стану опасаться: а вдруг начальство узнало про мои крамольные мечты и мысли; стану молча в смятении дрожать при виде закрытых дверей кабинета более высокопоставленного администратора: вдруг оттуда появится кто-то крохотный, как мышь, растрезвонит мои секреты и это будет для меня хуже смерти. Предстану перед всеми голенький.) Все мертвое лежит неподвижно, разве что ветер взъерошит перья, мех или волосы. (Мне теперь кажется, я уже побывал везде, где только мог.) Стоит мне увидеть на шоссе дохлого пса – и меня начинает тошнить, и сердце сжимается от жалости. Он напоминает мне мертвого ребенка. А ведь я в жизни не держал собак. Дети и мертвые собаки вызывают сострадание. И те и другие бессловесны. Больше никто не вызывает этого чувства. На шоссе мне за несколько секунд попадаются один за другим два Дохлых пса, и вот уже кажется, рассудок мне наконец изменяет, я даже не в силах отличить только что увиденное от того, что помню или не хочу видеть. Нередко бывают минуты помрачения – со спины или сбоку я вдруг вижу силуэт человека, которого никогда толком не знал, которого не видел и не вспоминал десятки лет (на миг совсем чужие люди принимают облик ребятишек – моих одноклассников по начальной или средней школе – или тех кто был мне едва знаком по другим моим службам или мимолетно встретился в армии и тут же забылся. Однажды меня исколотил солдат, не знавший, что я офицер). Это всегда люди, с которыми я не был тесно связан и которых вовсе не хотел увидеть вновь. (Никогда мне не чудятся в незнакомцах те, кого я и вправду бы хотел увидеть.) Подлинные и воображаемые события смешиваются у меня в голове, их уже не различить. Подчас я не уверен, то ли сделал что-то, что надо было сделать, то ли только подумал, что надо сделать, и не сделал. Бывает, я дважды отвечаю на одно и то же письмо. Нет у меня никакой системы. На другое вовсе не отвечаю: помню, что хотел ответить тут же, и воображаю, будто уже ответил. Есть много такого, что я подумываю сделать и сказать, хотя сам знаю – лучше не надо. А то, пожалуй, лишусь места или загремлю в тюрьму. Я становлюсь забывчив. Зрение у меня ухудшается: я уже читаю в очках, и каждый год мне требуются новые, более сильные. Я лечу десны, но это лишь ненадолго сохранит мне зубы. Дома, с женой и детьми, я часто повторяюсь (дети не щадят меня и указывают мне на это); скоро стану повторяться со всеми и везде и меня начнут сторониться как болтливого старого дурака. Недавно я узнал, что в Южной Луизиане (во время деловой поездки в Новый Орлеан, оказавшись один в большом чужом городе, я подцепил в баре коренастую шлюху-негритянку и позвал ее к себе в номер. Я рассудил: если она сумеет пройти через вестибюль отеля и проникнуть в мою комнату, я сумею проникнуть в нее. Так одиноко бывает в роскошных городах, где у меня ни души знакомой. А все прочие, уж конечно, веселятся напропалую. Когда на улице дождь, меня грызет тоска. Тоска грызет, когда дождь идет. Не научился я заводить друзей в чужих городах. Если со мной заговорит мужчина, мне кажется – это гомосексуалист, и я норовлю от него отделаться.

– Мне надо идти. У меня встреча с другом.

– Будьте осторожны.

В чужих городах у меня одно развлечение – читать местные газеты. Поздно вечером, в постели, почитать газету я мастак. И полакомиться в постели конфетами тоже мастак. Когда я один в чужом городе, я как выжатый лимон, чувствую себя скопцом. Ей было под тридцать. Она сказала, в ней смешалась французская, китайская и мексиканская кровь и потому она уж такое мне покажет – закачаешься. Сказала не совсем всерьез, хрипловато и протяжно на южный манер. Но я-то знал, она негритянка. Я не больно якшался с негритянками у нас в Америке, до того переспал всего с двумя, но уж отличить-то их мог. Побаивался я их: раньше опасался за свое достоинство, теперь – за свою жизнь.

– С француженками, китаянками и мексиканками я не сплю, – сказал я. Подшучивал над ней там, в баре. – Мне негритяночка требуется.

– Во мне и это есть, – со вкусом хихикнула она.

Была она простая, добродушная, бесхитростная, и я почувствовал себя хозяином положения. Усмехаясь, запросила пятьдесят долларов. Сторговались на двадцати. А потом я от щедрот своих подбросил еще десять: знай наших, глядишь, на радостях тоже не поскупится – вправду так ублажит, как никто и никогда.

– Уж я вас потешу, – пообещала она.

К тому времени, как я вернулся к себе в номер, мне ее уже не хотелось, и я надеялся, она не сумеет пройти. У меня были все нью-орлеанские и батон-ружские вечерние газеты, и я предвкушал, как сейчас разденусь и примусь за них. Меня вечно преследовал страх: вдруг подхвачу какую-нибудь венерическую болезнь и награжу ею жену. Как я выкручусь, когда она поймет, что заразилась? С легкостью. Буду врать и отрицать. Негритянка пришла. Сказала, она сунула портье в лапу. Тихонько постучала в мою дверь и вошла улыбаясь, и пришлось мне смотреть, как она раздевается, чтоб вернуть желание. Хорошенькой она не была.

– Не торопись, – попросил я. – Раздевайся не торопясь. И поверти немножко задом.

– Пожалте.

Не люблю, когда девчонка слишком быстро разоблачается. Так и кажется, до того, как прийти ко мне, она весь день торопливо сдирала с себя те же одежки перед другими мужчинами.

– Вот так.

– Пожалте. А еще некоторым нравится…

– Погоди-ка.

– Чего?

– Поди сюда. Ш-шш.

– Пожалте.

Она все улыбалась. И ничего особенного она не умела. Незадолго до того, в Сан-Франциско, сногсшибательная, гибкая как тростник блондинка, с виду принцесса, да и только, шепотом давала такие же соблазнительные обещания, а на поверку тоже оказалось – все враки. Она выудила у меня сто долларов. В Неаполе, в Риме, в Ницце после войны каждая шлюха сулила столь же экзотические удовольствия, и они так и оставались посулами. Сдается мне, для нормального выродка вроде меня есть не так уж много вариантов. Было это неинтересно и кончилось быстро.

– А чего только не наобещала? – поддразнил я ее, довольный, что имею на то основания.

Она обиделась, на лице у нее выразился испуг, и мне это тоже было лестно.

– Я ж вас позабавила?

– Ну ясно. А теперь, если хочешь, можешь идти.

– Я думала, я вам на всю ночь нужна.

– Я и сам так думал, – неискренне засмеялся я. – Но мне уже пороху не хватает. Старею, видно. Когда увидал тебя в баре, думал, хватит. Уж больно у тебя буфера здоровые. Да-а. И задница что надо.

– Нравится, да?

– Еще как. Мне нравится, когда девочка небольшая, а подержаться есть за что.

– А я небольшая, верно. – Она была рада-радешенька, что я ее похвалил. – Хотите еще?

– Рад бы, да не могу. Глаза у меня завидущие, а он ростом не вышел.

Ей полегчало, что я не сержусь.

– А вы тоже что надо, – похвалила она меня.

– Знаю. Держи деньги. Я получил удовольствие.

– Я вас позабавила, да? Вам правда понравилось?

– Лучше некуда. А я был в Париже.

– Да ну?

– В Болонье и то был.

– А это чего такое?

– Город такой, там в этих делах знают толк.

– Вы правда не хотите, чтоб я осталась до утра, мистер? Вы славный. Мне спешить некуда.

– Мне рано на аэродром.

– Я могу лечь в другую постель. Я даже не храплю. А уж утречком вам как пить дать захочется. – Она хихикнула. – И уж что пожелаете, то и сделаю. Я все могу.

– Ноги бы повыше задирала.

– Это больно. Тогда судорогой сводит.

– И вообще-то ты ничего такого нового не делаешь.

– Я делала, чего вы желали. Попросили – я бы сделала.

– Я не эксцентрик.

– А это чего такое?

– Никогда сам не знаю, чего хочу. – Вставив в разговоре с ней такое словечко, я почувствовал себя важной персоной. – Ты бы должна была помочь мне понять, чего я хочу. Я не потому так говорю, что недоволен. Это тебе с другими мужчинами пригодится.

– Бывают, которые меня колотят.

Я не признаю неодушевленных соблазнов, хотя при виде шелкового бельишка, меня бросает в жар и оно кажется мне привлекательней тех частей тела, которые прикрывает. От вида больших грудей в лифчике и трусиков в обтяжку меня бросает в жар. Маленькие настраивают на романтический лад. Я стал с одобрением посматривать на маленькие задики тоненьких девчонок. Чаще всего такие у совсем молоденьких девчонок, и это для меня уже что-то новое. Единственная женщина, которую мне однажды хотелось поколотить, – моя жена, и к моему стыду – из-за денег. Она намекает, что я даю недостаточно, а брать больше не берет. Всего приятней было мне смотреть на нее однажды, когда она величественно одевалась, собираясь навсегда от меня уйти. В своих цветастых трусиках она выглядела смешно и наивно. Я хотел было опрокинуть ее к себе на колено и всыпать ей по гладкому крепкому заду, да вспомнил, что она отнюдь не пушинка. Вот в чем беда многих наших колоритных секс-прихотей, черт бы их побрал: они причиняют боль. Не раз, бывало, я тешил себя искушением шлепнуть как-нибудь по славному задику, но так и не нашел ни одного достаточно красивого. Может, красивые они только на страницах журналов. Я влюблен в напечатанную в четыре краски журнальную страницу. Шлюха все улыбается; я жалел ее – эдак покровительственно, без всяких обязательств. Интересно, что случается с приземистыми, невзрачными шлюхами – негритянками и пуэрториканками, у которых непременно не хватает одного зуба, когда они становятся слишком стары и уродливы и уже не способны привлечь красивого, в полосочку, распутника вроде меня, – кто о них заботится. Я знаю, что с ними случается. Они все равно меня привлекают, если я оказываюсь один в Новом Орлеане, где все, кроме меня, уж конечно, веселятся напропалую. Пора бы уже мне знать, что вряд ли хоть один человек старше четырех лет способен по-настоящему веселиться. Женщины – те еще веселятся: на свадьбах и в кино. Эта шлюха – пустой номер. Стодолларовая красотка в Сан-Франциско – пустой номер. Когда я ее заполучил, я увидел, вовсе она не похожа на аристократку. Тощая девчонка, которой недостает солнышка и гемоглобина. Хорошо, что мне не придется больше видеть ни ту, ни другую. Интересно, что случается с невзрачными белыми шлюхами, когда они стареют, у них портится фигура и выпадают зубы. Они становятся пьяными уличными бабами, в теплые дни мужскими сиплыми голосами бранятся друг с другом прямо на улице. После ухода моей черной красотки мне, слава Богу, еще оставались все газеты, и за чтением я слопал три большущих конфеты и выпил две банки содовой. Спуститься в этот вечер в вестибюль отеля я постеснялся. Засыпая, чувствовал во рту крошки орехов и карамели. Мне начал сниться сон, который, возможно, стал бы гомосексуальным, но я вовремя его остановил и пошел крутить с середины другую ленту, которую едва помню: снилось, будто я студент болонского университета, никак не одолею историю, запутался в желтом каменном лабиринте университетских зданий, а надо поспеть на самолет, который доставит меня домой, к жене. Я удирал от какой-то актрисы, тощей крашеной блондинки с кувшинным рылом, а она, крадучись, упорно преследовала меня, скользила по другую сторону каменных стен. Она несла, баюкая, какую-то статую меньше ее ростом – то ли человеческую фигуру, то ли деревянную африканскую скульптуру. Казалось, я способен все распознать, но не хочу, потому и убегаю. У этой актрисы было лицо Горация Уайта. На другой день в самолете на пути домой я то и дело начинал тревожиться: а вдруг привезу жене из Нового Орлеана сифилис, гонорею или вошь? Во сне я проваливался в Болонье на экзаменах, потому что весь год не мог найти дорогу в аудиторию, хотя пытался снова и снова. В самолете все тело у меня зудело. Я чесался. После этого у меня всегда зуд. Вероломно я буду от всего отпираться и обвинять жену, что это она меня наградила. Будет это, разумеется, вранье, но крик мой ее устрашит, она совсем потеряет голову, а я буду орать, лицемерно возмущаться, и это ее убедит. Теперь к нашим услугам нет удобных армейских профилакториев, которые отпускали бы пинтами мыльно-елейное прощение грехов плоти нашей. Их тоже не стало. Как и самого греха. Почти все мои любимые рестораны закрываются. Есть только преступление. Нередко я не получаю от этого занятия никакого удовольствия. А иной раз достигаю неслыханных высот. Все дело во мне. Они тут ни при чем. Теперь все они делают примерно одно и то же. Как и мы. В Италии после войны девочки из Болоньи хвалились: лучше них, мол, не сыскать во всей Европе – и выманивали добавочное вознагражденье; были они ничем не лучше неаполитанок и римлянок невысокого класса. Все делали одно и то же. Были все на один лад. И сейчас тоже.

Я не могу влюбиться. Оттого, наверно, брак наш до сих пор и сохранился. Не будь у меня моей теперешней жены, была бы другая. Бросать жену очень хлопотно. Не люблю быть один. Рэду Паркеру необходима жена, и жениться ему надо бы поскорей, пока я его не уволил. Чего только не проделывает мужчина с женщиной в постели, по-моему, вряд ли можно придумать что-нибудь еще. От всего прочего либо тошно, либо больно. А настоящий отклик получишь, только если вдруг очень повезет. В армии я нанимал девчонок на час… и за эти шестьдесят минут успевал придти в боевую готовность три с половиной раза – договариваясь с ними таким образом, я получал их по-дешевке – этот последний полураз, когда мое время уже истекало, очень поднимал мои акции. За свою мужскую силу, красоту и худое, крепкое, загорелое тело я бы мог заслужить аплодисменты даже от блондинок Болоньи. Был я когда-то худой и голодный. И аппетит у меня был отличный. И густые волосы. И крепкие зубы. Были у меня некогда миндалины. Похоже, они нам вовсе ни к чему. Случалось, я во сне доходил до конца, и это было куда сладостней, приносило куда больше удовлетворения, чем замысловатые оргии, на которых я бывал в Лондоне, Лас-Вегасе и Лос-Анджелесе, и притом не так хлопотно. Жене хотелось бы, что бы я брал ее с собой в деловые поездки в Лос-Анджелес, Лас-Вегас, Чикаго, Сан-Франциско и Новый Орлеан. Она думает, я там забавляюсь с девчонками. Обычно так оно и есть; я чувствую, страна, Фирма и общество ждут от меня этого. Обычно мне это не доставляет удовольствия. Гораздо приятней читать местные газеты. Помню, когда я наконец впервые сподобился повалить девчонку, я даже в самые эти минуты удивлялся: неужто только и всего и ничего больше? Бывает больше, узнал я во второй раз – и по сей день бывает, – настолько больше, что меня опять и опять сжигает страсть, не терпится взять жену, только жену, принудить ее, когда она не хочет, – она мне нужна сию минуту; но нет за этим никаких возвышенных отношений, нет подлинной близости. Подобно безумному алхимику, я знаю, что весь этот чудодейственный процесс, весь заряд я несу в своей же голове, в собственных везикулах, подобно паре кипящих реторт. Если когда-нибудь мошонка моя взорвется, виной тому будет не женщина; произойдет это потому, что так заблагорассудится собственной моей химической смеси. Она со мной и то не посоветуется.

Хлоп! Решено – сделано: взрыв!

Странные они, женщины – я и сейчас еще так думаю, – многие волосатее меня. Иные похожи на Ван Дейка, и таких меня подмывает подергать. У других растут бачки и таких я пугаюсь, как карточки номер восемь в тесте Роршаха. Когда эта страшенная цветная карточка появилась у меня перед глазами, я лишился дара речи. Был ошарашен. Третьи зарастают курчавой жесткой растительностью и похожи на Карла Маркса, Зигмунда Фрейда или Джозефа Конрада. Эти тоже производят на меня впечатление. Иной раз я готов сбежать. Интересно, жена моя поседеет? Должна бы. И я тоже. У нас есть аденоиды и везикулы, и, пока они живы, нам не дано их увидеть. Думаю, в наши дни хороший специалист по уху-горлу-носу не станет сам мараться ни с тем, ни с другим. Его дело заглянуть в палату, когда все уже позади, и сказать нам: все, мол, прошло хорошо, – только это он и сделает, а кровопролитную, мерзкую, отвратную операцию предоставляет своему азиату-анестезиологу и честолюбивым ученикам. Ему-то чего ради испытывать омерзение? Теперь я уже привык к виду моей жены.

– Как было в Новом Орлеане?

– Скука.

– Надо было взять меня с собой.

– Совершенно нечего было делать.

– Со мной ты без дела не сидел бы. Ты ведь меня знаешь, чем дальше укатила, тем больше пыла. Что ты мне оттуда привез?

– Триппер.

– Очень хорошо.

С женой мне обычно куда лучше, чем чуть не со всеми прочими. Только Пенни всякий раз проделывает это пронзительно, нестерпимо сладостно, и я поневоле молю ее перестать, слепну, что-то несвязно бормочу, судорожно хихикаю, задыхаюсь. Пенни знает все уязвимые местечки и бьет без промаха, как орлица. Ей точно известно, сколько еще времени можно томить лаской после того, как я чувствую: вот сейчас, кажется, весь растворюсь и сгину. И как хорошо, что она все-таки продолжает. Сразу понимаешь, почему целые цивилизации боготворили фаллос. Это своеобразная связь: повелитель – служанка; я – господин, она мне служит, низводя меня до ничтожества, обращая в извивающийся, молящий, расхристанный, хихикающий сгусток тьмы. Кажется, я радостно подвываю. Сам не знаю, что за звуки издаю, пока ко мне не возвращаются зрение и дар речи. Упаси Бог, чтоб кто-нибудь еще увидел меня, когда я так вот начисто не помню себя, пребываю в том состоянии, что называется экстазом. Упаси Бог быть сфотографированным в такую минуту. После Пенни дает мне виски и поит меня горячим кофе. С ней никогда не бывает никаких неожиданностей и разочарований. Теперь я уже не часто ей звоню)…в Южной Луизиане автомобилисты, несущиеся на большой скорости по автостраде, сворачивают с дороги нарочно для того, чтобы задавить нутрию, что, ослепленная их фарами, замирает на обочине. По утрам на дороге из Хаммонда в Новый Орлеан не счесть мохнатых трупиков. Мельком увидишь под одним углом – кажется, лежат уютные муфточки. А под другим – раздавленные зверьки с окровавленными носами и когтями. Наверно, местные охотники за пушниной поутру отправляются на своих пикапах подбирать эти трупы ради ценного меха. И называется это охотой. (Другие люди, я думаю, сворачивают на полном ходу, только бы не убить животное, пусть даже спящую лягушку.)

Мужчина – плотоядное животное, стремительный, меткий, ненасытный охотник, но ему нипочем не сравниться с электровибратором. Безнадежное состязание, человеку никогда не выйти победителем – спросите любую девчонку, у которой он есть.

И насчет Джейн Грин тоже был прав.

Я перестал заигрывать с Джейн (а то что бы я стал делать с ней после?) и принялся платонически заигрывать с Лорой, секретаршей Артура Бэрона (это производит гораздо лучшее впечатление). Лора старше, замужем и несчастлива в браке. Все, кроме мужа, о ней очень высокого мнения – он на три года моложе и, возможно, гомосексуалист, – и я ухаживаю за ней чисто дружески, из человеколюбия (хотя у нее вполне солидная задница и, пожалуй, я не прочь бы опрокинуть ее к себе на колени голой задницей вверх и хлестко, больно отшлепать. Хорошо, что не пробую, – я и забыл, она ведь, наверно, тяжелая, и можно нажить грыжу или смещение позвонка. Стоит однажды проделать с кем-нибудь такую штуку – и, глядишь, захочется проделывать это постоянно, и тогда я окажусь извращением. Девчонки станут неодобрительно судачить обо мне с подружками. Это как с заиканьем. Боюсь, мне просто захочется заикаться. Какое это было бы облегчение, как бы я разом освободился от вечной жесткой необходимости говорить как положено. Стал бы косноязычен и свободен. Сразу бы и заикался и шлепал девчонок. Однажды начав заикаться, уже не захотел бы возвращаться к прежнему, пусть язык так всю жизнь и болтается во рту, и уже никогда не нужно будет произносить ничего вразумительного. Службу я потеряю. Жену и друзей потеряю. Близких друзей у меня теперь нет. Друзья есть, но они не близки мне. Некоторым близок я. Рэд Паркер мой друг, но я вовсе не чувствую, что он мне близок).

Право, не знаю, как бы я потом отделался от Джейн, если бы однажды вечером завел ее в квартиру Рэда Паркера, угостив прежде коктейлем, и переспал с ней. Ей всего двадцать четыре. Да ведь после этого, когда уже не нужно будет говорить о том, как бы переспать друг с другом, нам просто не о чем будет разговаривать. Она, наверно, слишком молода и не поймет, что в неприязни и отвращении, которые я стану испытывать к ней после, и в нежелании отныне видеть ее и говорить с ней нет ничего направленного лично против нее. Такое случалось со мной и прежде. А она, наверно, решит: все дело в ней. И я вечно буду ловить на себе взгляд ее милых синих глаз – недоуменный и покаянно-виноватый. Слишком она мне нравится, и потому не выложишь ей напрямик:

– Дело не в тебе, не в тебе, не в тебе, черт возьми. Ничего ты такого не сделала. Ты тут совершенно ни при чем. Не настолько ты для меня важна, чтоб хоть как-то меня задеть. Неужели не понимаешь?

Это ее, пожалуй, обидит.

Придется вознаграждать ее не по заслугам шутками и предупредительностью; может, придется даже как-нибудь опять ее повалить – просто потому, что я славный парень. Такое уже тоже случалось. (Или скажу: мол, жену сейчас обследуют, подозревают рак, – и она меня пожалеет. Я и такое уже проделывал.) Потому-то я предпочитаю теперь не связываться с девчонками, которые вместе со мной служат. Никуда от них потом не денешься. (Вот служила бы она где-нибудь в другом месте. Пользовался бы сейчас ею вволю. Да, но тогда я мог бы вовсе с ней не встретиться.) И довольствовалась бы она Рэдом Паркером. (Я уже говорил ему, я подумываю с ней переспать. Он уже говорил мне, он подумывает последовать моему примеру.) Он своих женщин иногда обижает, он теперь их поколачивает. Не миновать ему неприятностей. Забавнее всего, что, пока жена его была жива, он совсем ее не любил и думал, она его выгонит и потребует развода. Никак он не думал, что она погибнет в автомобильной катастрофе и оставит его с тремя сорвиголовами на руках. Он старается держаться от них подальше, отправил учиться в какую-то закрытую школу. Не один, так другой вечно сбегает домой. Он понятия не имеет, что еще с ними делать, на зиму отправляет в школу, а на лето к родственникам жены, в лагерь или путешествовать с какой-нибудь туристской группой. Паркеры – люди состоятельные, и семья его жены тоже. Прежде его положение в Фирме было прочнее. Теперь он еще и с проститутками якшается. Однажды я застал его в постели сразу с двумя (и у него тоже две на одного? Неужто все кроме меня этим занимаются?), одна была белая, другая черная.

– Входи, дружище, – по-компанейски пригласил он меня и стал вылезать из постели. – Пойду поем.

Обе голые девки ждали меня, тупо, лениво улыбаясь. У белой на челюсти была болячка, кажется, забеленная кадмиевым лосьоном.

Я ушел.

Я перестал пользоваться его квартирой и больше не хожу туда на его шумные коктейли, где прежде заарканивал, бывало, какую-нибудь из множества его девчонок, которых ему все еще удается к себе зазвать. (Уж не припомню, сколько раз мне везло с девочками, с которыми я знакомился через Рэда Паркера. Я познакомился через него с Пенни и все еще с ней не расстался. Но скоро мне придется его уволить или найти какой-то не столь болезненный способ от него избавиться. Подобно отжившему свое зданию, перечеркнутому крест-накрест по фасаду, он в скором времени пойдет на слом. В обращении с женщинами ему присуще этакое непринужденное нахальство, вот чему я всегда завидовал. Это отлично действует. Они ничего для него не значат, а для меня отношения с ними драматичны. Право же, трудно оставаться равнодушным, когда впервые повалил новую девчонку. Правда, подружки его теперь стали постарше, помясистей, и талии у них уже не больно тонкие, и второй подбородок растет. Но ведь то же можно сказать и о нем, и обо мне. Щеки у него стали дряблые, в лиловых прожилках, губы пересыхают и лупятся. Он, как обычно, посмеивается, будто и не похоронил жену и ему не грозит опасность потерять работу. От него теперь тоже вечно слышишь бесконечные «эхе-хе». Кейгл его предупреждал. Квартира у него безвкусная и неряшливая. Мебель вся в пятнах, так и просится, чтоб ее почистили и перебили. Не с таким ли вот Рэдом Паркером жена решит меня обмануть? Надеюсь, нет. Уж лучше пусть бы нашла себе кого-нибудь подостойнее меня, для кого она была бы не просто обыкновенная замужняя потаскуха. Не хочу, чтоб она связалась с таким вот самонадеянным, шумным, дурно воспитанным, безвкусным нахалом. Я и сам такой. Не хочу, чтоб говорили, будто я женат на обыкновенной потаскухе.) В последний раз, когда мы были в городе, я повел жену в большой номер дорогого отеля. Жена очень любит дорогие отели. Я тоже. Есть что-то совсем особенное, ни с чем не сравнимое, когда приводишь в роскошный отель собственную жену.

Date: 2016-07-05; view: 263; Нарушение авторских прав