Или что таилось в ночи

Меня зовут Роман, для друзей – подпольная кличка Макарон. Я учусь в восьмом классе средней школы № 3 моего любимого города и временно пока живу у родной тетки. Мой отец строит дома для людей, пострадавших от стихийных бедствий. Сейчас он снова отбыл в далекую командировку, которая растянулась уже на полгода, а мама уже месяц как уехала к нему «обустраивать его спартанский быт». Когда они все там окончательно обустроят, вернутся обратно, или отец опять куда-нибудь уедет – на свете ведь теперь постоянно случаются всякие бедствия. Что поделать, говорит в таких случаях мама, кто-то ведь должен помогать тем, кто в одночасье потерял всё и лишился даже крыши над головой.

Когда я окончу школу, обязательно стану диджеем. Я уже несколько раз крутил дискотеку в школе, а под Новый год дважды по полчаса играл свои лучшие треки в студенческом клубе «Грот», и всем понравилось. А на днях мне приснился странный сон.

В этом сне какие-то большие темные рыбины медленно покачивались подо льдом, на самом дне лесного озера. При этом я знал, что уже пришла весна, и они вот-вот проснутся, оживут и забьют хвостами, замашут плавниками, отчаянно борясь с быстриной. И только от меня зависело в этом сне, броситься ли вслед за ними в яростное течение, или же нырнуть в глубокий ледяной омут и остаться там навсегда. Как будто все можно было изменить или наоборот – оставить по-прежнему. Я, признаться, в этом сне ничего не понял, но когда проснулся, вся подушка в изголовье у меня была мокрая, а лоб горел, как от ангины. И еще мне почему-то было очень тревожно за Катерину.

Она учится в параллельном классе, и мы с ней вечно ссоримся и выясняем отношения. Правда, она об этом не знает – все эти ссоры я выдумываю сам и переживаю за нас двоих, потому что терпеть не могу, когда Катерина кокетничает со своими одноклассниками или танцует с кем-нибудь другим медляки на дискотеке.

Между прочим, именно после дискотеки на школьном последнем звонке мы и поссорились с ней в первый раз по-настоящему. Ведь то, что я кручу треки на радость всему танцполу, вовсе не значит, что она должна постоянно танцевать с этим долговязым Валеркой – сынком директора птицефабрики, верно?

Так что с конца мая мы с Катей больше не встречались, и даже звонили друг другу только чтобы лишний раз помучить самих себя. Оттого этим летом у меня было полно свободного времени для обид и тупого упрямства. Ну, и еще для того, чтобы шикарно пройти почти все уровни «Воителей»-онлайн и в итоге бесславно обломиться на последнем, что бы там ни говорили на форуме насчет нечестной игры и обесценки всех наших артефактов какими-то таинственными – и явно богатенькими! – личностями. А тут вдобавок еще и кто-то прикололся, пригласив меня и еще пару таких же как я геймеров будто бы в новую игру на какой-то там «тренировочный сбор». Мы как дураки приперлись на другой конец города и проторчали там допоздна. Один плюс: благодаря этому розыгрышу мы трое познакомились в реале. Отличные ребята эти Олегин с Хайрой. Через пару деньков надо будет непременно списаться и вместе сходить вместе на танцы в тот же «Грот». А пока меня ждали скука и безделье, потому что ничего интересного в знойном летнем городе на горизонте не предвиделось аж до самой осени.

Поэтому когда мне с работы позвонила тетка и тут же с ходу строгим и занудным тоном принялась обстоятельно излагать мне суть поручения, я сразу согласился. Времени у меня было вагон и маленькая тележка, и просьба заехать на квартиру к дальней родственнице обещала хоть какое-то разнообразие. Тетка Генриетта Паллна уже второй день ухаживала в больнице за нашей то ли двоюродной, то ли троюродной бабушкой, из-за дальности родства совершенно мне незнакомой.

Бабка загремела в больницу с каким-то «очень серьезным диагнозом, ты этого просто не поймешь, Ромочка». Представить я действительно не мог, да не очень-то и хотелось, но в глубине души я понимал, что не слишком-то внимателен к нашей немногочисленной и малоизвестной мне родне. Поэтому я сразу согласился и отправился в пустую квартиру нашей болезной бабки.

Задача моя была проста: как можно точнее совпасть со своим словесным портретом, который неугомонная Генриетта уже передала по телефону бабкиной соседке. После чего тут же подкрепить ее уверенность серьезным документом с фото, удостоверяющим личность – а я ведь только на днях получил новенький паспорт! - и получить заветные ключи от квартиры. Внутри меня ждал секретер с письмами, которые больная бабка, оказывается, давно заготовила заранее, чтобы в случае чего отправить своим родственницам.

Тетка была как всегда занята, и на меня как главного бездельника этого летнего сезона была возложена почетная роль почтальона. Поэтому я для прикола повесил сумку через плечо и водрузил на нос свои прикольные диджейские черные очки – как будто шпион Джеймс Бонд отправился с секретной миссией на явочную квартиру!

Бабка жила на другом конце города, и туда я добрался за полчаса на маршрутке, внимательно прослушав за это время с десяток хитов нашего местного шансон-радио плюс кучу занудной рекламы.

Процедура опознания прошла почти гладко, хотя черные очки снять все-таки пришлось. После чего соседка, толстая пенсионерка со взглядом троллейбусного билетера, долго еще сверлила мою спину подозрительным взглядом, пока я не закрыл за собой входную дверь. Так я оказался в квартире Анастасии Максимовны. С этого, наверное, все и началось.

Поистине тут было на что взглянуть.

Квартира малоизвестной мне бабки точно машина времени отправила меня, наверное, лет на сто назад. Мне даже показалось, что я сам теперь – во-о-н тот пузатый розовощекий бутуз с фото на засиженной мухами стене, с чулками на резинках, пакетом солдатиков, бережно прижатом к груди, и сандалетами, полными песка. Время здесь, по-моему, вообще застыло, точь-в-точь как фирменный новогодний холодец нашей Генриетты Паллны.

Вообще-то старые дома, которые еще сохранились на нашей городской окраине, мне нравятся. Там вечно царит такая неповторимая атмосфера ретро, обязательно старомодная мебель и буфет, где никогда не сохнут пироги в тарелке, потому что накрыты правильной салфеткой!

Именно так и было в городской квартире бабушки Насти. Допотопный телек украшала вазочка с пыльными пластмассовыми цветами. Сервант был уставлен стеклянными фигурками колченогих оленей на водопое, задорных и кудрявых иностранных детей с баянами и охапками тюльпанов. На нижней полке среди аккуратных стопочек тарелок, графинов и фужеров белого и красного стекла красовались семейства многочисленных стеклянных котят и собачек с дырками для соли и специй. Домашние детеныши удивленно взирали на меня огромными наивными глазами. Кажется, они не могли понять, что делает здесь, в их законном доме, этот чужой пацан, который уж точно ничего не понимает ни в фарфоровых статуэтках, ни в старинных модах, и уж точно - в специях.

Я с любопытством разглядывал полки в надежде найти там белых костяных слоников, которые очень нравятся моей маме. Но, увы, их тут не было, и я принялся разыскивать письма бабушки Насти.

Под секретером, как оказалось, тетка Генриетта подразумевала длинную тумбочку, над которой угрожающе нависли высокие створчатые зеркала крайне мутного вида. Опасливо косясь на них, я стал один за другим вытаскивать выдвижные ящички.

Они были под завязку набиты всякими коммунальными бумагами; здесь лежали старые счета за квартиру и телефон, какие-то справки, уже порядком пожелтевшие документы и фотокарточки, все больше старые, с зубчиками по краям, как у марок, и размытыми эмблемами фотоателье по углам. И лишь последний ящик, самый нижний, был пуст, если не считать трех конвертов разного цвета.

Конверты не были запечатаны, и на них почему-то не было ни адресов, ни имен с фамилиями. На них не было вообще ни слова, и я уселся за столик и стал поочередно вынимать их содержимое.

Во всех трех конвертах оно было примерно одинаковым. В каждом лежал вырванный из тетрадки листок с адресом, коротким, в одно предложение, текстом и именем-отчеством адресата. Все адресаты оказались женщинами.

В синем конверте значилась какая-то Оксана Григорьевна, в желтом нашла себе прибежище некая Софья Андреевна, а в зеленом обитала совершенно неизвестная мне Ульяна Степановна. Зато адрес на всех листочках был один – село Александровка, что километрах в пятнадцати от нашего города.

То ли оттого, что фамилий на листках не значилось, то ли по какой-то другой причине, но я почти уверился – сестры! Или, по крайней мере, очень близкие бабкины подруги, совсем как родные.

Впрочем, конверты подарили мне, секретному агенту Джеймсу Бонду еще пару открытий.

Во-первых, никакие это были не письма.

Судя по сокращениям и аккуратно выписанным словам «тчк» и «зпт», передо мной лежали тексты телеграмм. Меня это нисколько не обеспокоило: слов было мало, и к тому же внутри каждого конверта лежали денежные купюры. Правда, они были смехотворного достоинства – давно устаревшие российские «червонцы», каждого из которых, да, быть может, и всех вместе (я в жизни только раз посылал телеграмму, зачем они, когда есть электронная почта?) не хватило бы на отправку и одной почтовой депеши. Но, странное дело, почему-то вид этих аккуратных новеньких червонцев, лежащих здесь бог знает сколько лет, растрогал меня чуть не до слез.

В один миг я забыл, как тщательно распланировал свои карманные деньги на весь месяц в надежде купить пару новых игр или хотя бы библиотеку семплов для модных кислотных стилей. Телеграммы должны быть отосланы, сказал я себе, тем более – такие!

«Дорогая Оксана Григорьевна тчк», - значилось в телеграмме из синего конверта. «Ежели выберешь время зпт навести меня тчк. Буду сердечно рада».

В телеграмме из желтого конвертика было написано:

«Софья приезжай тчк Время пришло».

И в третьей уже совсем коротко:

«Приезжай немедля».

Я сразу понял, что у бабы Насти отношения с этими тремя женщинами были разными. Мне показалось, что лучше всех она зналась как раз с той, которой писала короче и гораздо требовательнее. Можно кому-то советовать, просить, но велеть можно только очень близкому человеку, который все и так поймет, без всяких там китайских церемоний. И я отправился на почту.

Без проволочек отправив телеграммы, я позвонил тетке и отрапортовал об успешно выполненном задании. Она похвалила меня и приказала тотчас же мчаться к ней в больницу. И вот тут я понял, что окончательно попал!

Не могу сказать, чтобы поручения тетки были для меня такими уж обременительными. Грузила она меня редко, все больше по хозяйству - сгонять в магазин за продуктами или вынести мусорное ведро. Но, видимо, сейчас настал тот случай, когда важней всего было здоровье неведомой мне Анастасии Максимовны. Поэтому уже через полчаса я примчался в больницу, надел синие полиэтиленовые бахилы на резинках и серый, когда-то белоснежный халат, и тетка повела меня в палату.

Баба Настя оказалась худенькой, чистенькой старушкой. Седенькие волосы она расчесывала на аккуратный пробор, взгляд у нее был ясный, но немного грустный - кому же весело болеть? А тетка, ярко выраженная пенсионерка и заядлая общественница, тут же огорошила меня очередной новостью.

Оказывается, у нее уже возникла очередная великая проблема с какой-то старинной приятельницей, которую нужно было спешно выручать уж не помню в какой связи. И представьте себе теткино коварство!

Генриетта Павловна решила перевалить бабу Настю на денек-другой на мои широкие, уже почти старшеклассные плечи! Ведь в больнице она состоит на попечении врачей и медсестры, а неподалеку еще и круглосуточная аптека. Так что не успел я и рта раскрыть, как оказался перед выбором: или подежурить эту ночь возле бабки, или позорно праздновать труса как малолетний пацан, даром, что в моем кармане сейчас красовался новенький паспорт гражданина Российской Федерации.

А вы бы что выбрали?

Вот то-то и оно!

Обрадованная тетка приказала мне сидеть в пустой палате, покуда баба Настя не уснет, а поспать мне можно будет на кушетке в коридоре. После чего, снабдив меня пакетом с продуктами, – хитрая Генриетта уже все заранее рассчитала! – она тут же умчалась по новому адресу чужих жизненных проблем, как ретивый сенбернар, взявший след после снежной лавины в Альпах. А я вооружился целой кипой старых журналов, валявшихся на столе, наверное, еще со времен царя Гороха, и настроился на позитив. А что еще оставалось делать?

О пропитании на ближайшую ночь я не беспокоился. Генриетта запасла мне еды чуть ли не на месяц, не забыв о шоколадке – от них, говорят, настроение улучшается. К моим услугам были разные пакеты, откуда вкусно пахло, баночки, закрытые вощеной бумагой и перевязанные суровой ниткой, пачка печенья и огромный запас нескоро портящихся продуктов в холодильнике за дверями палаты. Проводив тетку и уничтожив с ходу треть шоколадной плитки, я и вправду немного успокоился, основательно устроившись в продавленном кресле, которое приволок из приемного покоя с благословения дежурной медсестры. Затем одел наушники плеера и блаженно вытянул ноги.

Больная явно чувствовала себя неплохо. Убедившись, что все ее телеграммы прилежно отосланы, – прощай, мой диск с кислотными семплами! - и я ничего не перепутал, баба Настя теперь молча лежала с полузакрытыми глазами, так что нельзя было понять, дремлет она или просто задумалась. Было о чем поразмыслить и мне. Не каждому гражданину России в четырнадцать лет приходится почти одному ночевать в настоящей городской больнице со стационарной формой излечения!

Когда за окнами стемнело, я по-свойски наведался в ординаторскую будто бы за чистым стаканом, а на самом деле поболтать с дежурной медсестрой. У нее я выяснил, что, оказывается, это сама баба Настя настояла, чтобы сегодня с ней кто-нибудь обязательно был, причем неотлучно. И об этом заранее знала моя тетка!

Обратно я шагал, кляня на чем свет стоит коварство Генриетты, а когда открыл дверь, увидел, что баба Настя зажгла в палате свечу. Тонкий столбик с язычком огня, только необычно синего цвета.

Вот только странная это была свеча: в палате стало почему-то заметно холоднее. Связь между огнем и температурой я установил почти сразу, едва приблизился к столу. От свечи исходило вовсе не тепло, а чистый, даже морозный холод. Словно я сунул руку под кондиционер или в полость слабого морозильника! Притом, свет она источала вполне обычный, свечной, хотя он и казался в темноте не желтым, который дают и стеарин, и воск, а белым, будто призрачным каким-то.

У меня аж холодок пробежал по спине, и не мудрено – храбрости мне не занимать, это у меня от природы, но такое странное ощущение я испытывал впервые.

Бабка тихо спала, и на ее впалых щеках тлел тонкой паутинкой легкий болезненный румянец. А я ломал голову над странной свечой: как же такое может быть?

На память приходили только жидкий азот из дискотечной дым-машины, сухой лед из контейнера с мороженым и прочая химическая катавасия. Но свеча была самая настоящая: она так же таяла как стеарин, синие белесые капли сползали по ней как настоящий тающий воск, и у основания свечного ствола, закрепленного на маленьком блюдечке, уже натекла быстро застывающая голубоватая лужица. У меня хватило ума не пробовать на вкус отколупнутый кусочек, хотя и очень хотелось. Но и по запаху, и по твердости на вид это был чистый стеарин.

В палате между тем становилось все прохладнее. Я плотнее запахнулся в наброшенную на плечи джинсовую куртку, которую, несмотря на июньскую жару, тоже привезла в палату предусмотрительная Генриетта, и уже всерьез стал подумывать об одеяле. Пора было притушить странную бабкину свечу, чтобы вконец не застудить больную. И вдруг со стороны оконной фрамуги я услышал тихий, но отчетливый скрип.

Кажется, кто-то пытался снаружи, со двора забраться в нашу палату. Я вздрогнул и быстро обернулся на звук.

За окном что-то глухо ворчало и шуршало. Непрошеный ночной гость настойчиво хотел открыть окно и проникнуть в больницу. Я тут же представил себе живописную картину: какому-нибудь подвыпившему монтеру по дороге домой вдруг пришла в голову безумная фантазия нацепить свои крюки-«кошки» и заняться верхолазаньем по стенам городских больниц. И теперь вот карабкается к нам на третий этаж.

Бред, да? А вот мне не показалось!

Мне даже страшно не было, одно только раздражение из-за этого полуночного дурака. Я вскочил так, что кресло жалобно застонало, - при этом куртка, конечно же, скользнула с плеч на пол - и бросился к окну. Но в пылу возмущения совсем позабыл, что у меня и в помине нет никакого оружия, даже палки. Зато я был на три этажа выше, а значит – на высоте положения!

Но едва я коснулся подоконника, как окно снаружи с треском распахнулось. То, что появилось в окне и уставилось на меня горящими в ночи красными глазами, представить невозможно даже в страшном сне. Могу сказать одно: это было что-то невозможное и абсолютно нереальное. Мне даже на миг показалось, что я сплю и во сне гоняю на компе в какой-нибудь кровавый шуттер.

Существо, возникшее в оконном проеме, более всего напоминало чудовищную помесь волка и обезьяны, только огромных размеров. Наверное, почти в человеческий рост. Я успел разглядеть только морду и верхнюю половину туловища; нижними конечностями это чудище, по всей видимости, как-то цеплялось за карниз или неровности стены. Несколько кошмарных мгновений мы смотрели друг на друга: я по эту сторону окна, с волосами дыбом и разинутым от ужаса ртом; монстр – по ту, оскалив зубастую пасть, поводя горящими глазами и явно изучая меня. Но что-то, видимо, настойчиво гнало его вперед, внутрь палаты. Потому что именно в тот миг, когда я уже готов был заорать от страха и омерзения, зверь стремительно выпростал из-под карниза лапу, коротко взревел, широко загреб ею в воздухе и вдруг резко полоснул меня когтистыми пальцами, целясь прямехонько в глаза.

Надо сказать, что на реакцию я не жалуюсь, недаром играю в онлайне, а еще в сборной школы по настольному теннису. Такие глушки иногда беру, о-го-го! Но соревноваться в проворстве с этим мохнатым стенолазом было бесполезно.

Я заорал и отшатнулся, но острые когти все-таки зацепили меня внизу шеи и вдоль груди, и там мгновенно выступили кровавые полосы.

Между прочим, я уже давно заметил: сам по себе порез очень острыми предметами вроде лезвия опасной бритвы в первые минуты чаще всего бывает почти нечувствителен. Зато потом такой порез зарастает целую неделю в отличие от рваной ранки. У той процесс заживления и срастания тканей, как мне объясняла мама, идет по всей извилистой, сложной, а, значит, и гораздо большей площади соприкосновения.

А в тот миг, когда я отступал от окна, судорожно прижимая к груди окровавленные ладони, мне показалось, что меня только что ударила своими ядовитыми стрекательными клетками исполинская медуза. Наподобие тех слизистых, почти полуметровых монстров, которых я видел когда-то в волнах Черном море с палубы прогулочного морского трамвайчика.

Я тут же отскочил вглубь комнаты, в отчаянии переводя взгляд то на свою растерзанную в клочья рубашку, быстро набухавшую кровью, то на распахнутое окно. Тем временем чудовище злобно заревело и сильно ударило когтями в пространство прямо перед собой. Поразительно: после того как оно едва не располосовало меня на части, теперь обезьяноволк не мог пробить даже пустоту!

Раз за разом отвратительный зверь ударял в пустой оконный проем, так что из-под его когтей летели искры. Но уже было очевидно: он не может войти в комнату. Он просто не способен на это!

Здорово, конечно, вот только надолго ли?

За моей спиной в палате что-то треснуло, зашипело, и стало еще темнее. Я лихорадочно обернулся и увидел, что огонь синей свечи умирает.

Баба Настя то ли во сне, то ли в забытьи что-то бессвязно шептала воспаленными ниточками сухих губ. Она несла какую-то чепуху, но мне пока было не до больной. Обезьяноволк вновь со всей дури ударил, на этот раз уже обеими лапами, в оконный проем. В тот же миг свеча вновь громко затрещала, и ее пламя рассыпалось искрами, норовя погаснуть.

Длинная и мохнатая лапа протянулась через подоконник и цепко ухватилась за его край. В оконном проеме что-то жалобно, серебристо звенело. В это невозможно было поверить, но я каким-то шестым чувством понимал: это именно холодная магия свечи все еще удерживала чудовище на почтительном расстоянии. А теперь ее мощь стала стремительно ослабевать. Сила переломила силу, и сейчас все кончится.

В печальном исходе предстоящей схватки с зубастым и когтистым монстром я ни чуточки не сомневался. Странно, но мне почему-то и в голову не пришло попросту выскочить из палаты и удрать! Можно ведь было спрятаться где-нибудь под темной лестницей. Найти хоть парадный, хоть черный выход. Забежать на первый этаж, вылезти в первое попавшееся окно и лететь, нестись со всех ног из этой проклятой, беззащитной больницы, в которой нет спасения от ночных дьявольских наваждений.

Все это мне почему-то совершенно не пришло в голову в те секунды отчаяния, и я могу это объяснить вовсе не своей отвагой – где там, ни один нормальный человек не сумел бы противостоять такому монстру!

Просто при виде этой косматой руки, этих загнутых когтей и паршиво ухмыляющейся злобной морды у меня, видимо, разом отключились почти все обычные чувства. В том числе и самосохранения. Я сейчас был в невероятной, просто невозможной ситуации, и все мои инстинкты, наверное, просто тупо раскачивались из стороны в сторону и потерянно шептали-причитали: нет, нет, нет, Это никак не может быть, с Этим, да еще в такой Обстановке просто невозможно работать! Мы решительно отказываемся, так и знай!

И я обреченно подумал, что вот и пришел мне конец. Но я ошибся - пришло нечто совсем другое.

В тот самый миг, когда бабкина свеча с шипением испустила в последний раз длинный клинок острого дыма и погасла, кто-то за моей спиной громко и отчетливо произнес:

- Гааш!

И словно хлестнуло что-то меня по глазам, по щекам, полоснуло поперек губ. Так опущенную гитарная струну натягивает колок, приведенный в движение умной и сильной рукой. А в следующее мгновение в моих ушах одновременно вспыхнуло горячим и вдобавок несколько раз больно стрельнуло, аж до самого мозга, наверное, как иногда бывает при сильной простуде. Затем что-то влажное потекло у меня по скулам к шее, и вслед за этим уши стала быстро заполнять какая-то теплая и густая масса.

Только потом я понял – это была сера!

Огромное, невероятное количество ушной серы, которая выдавилась и ползла у меня из ушей. Наверное, там прежде были плотные серные пробки, из-за которых мне иногда слишком уж сильно закладывало уши, когда мы ездили по горам Крыма, и вот теперь они вышли наружу. Я испытал странное чувство, будто врач со сложным и пугающим меня с детства именем «Ухо-горло-нос» только что стрельнул мне в уши из толстого шприца камфарой. Было и больно, и сладко, потому что сильнейший акустический удар от единственного произнесенного в палате слова только что успешно выбил из моих ушей огромное – ну, надо же! - количество грязи и серы. Так что теперь сразу легче стало и на душе, и в голове – я почувствовал, что меня сейчас, кажется, реально защищают.

- Гааш!! – повторил тот же голос, низкий и звучный, и я ахнул от неожиданной боли - так сильно и непривычно закололи и засвербили у меня в ушах высокие частоты звука. Точно в моей голове с противоположных сторон наконец-то отворили две маленьких форточки, прежде наглухо забитые, и в них ворвались живые, бесшабашные звуки с улицы, холодной капелью дребезжащей по жестяным трубам разом отступившей зимы.

- Эшохомо… Лаваса! Шиббодда!! Сгинь!!!

Чудной голос, только что выкрикнувший эти странные, тарабарские и вместе с тем исполненные яростной силы и уверенности слова, принадлежал женщине. И эта женщина была старой и, судя по голосу, кажется, слегка пьяной.

Шипящие ослепительные молнии тут же перечеркнули крест-накрест проем меж рамами. Я видел однажды, как запечатывал конверт старый почтальон – так же уверенно и размашисто. Зверская обезьяна с утробным рычанием схватилась за морду обеими лапами, как безумная, закачала огромной башкой из стороны в сторону и, сорвавшись с карниза, ухнула вниз.

Только тогда, похолодев до самого донышка, я с опаской обернулся.

В комнате у дверей стояли три женщины. Точнее, три старухи, в платках и длинных одеждах. Они образовали неправильный треугольник, и две из моих нежданных защитниц обратили лица каждая в свою сторону, влево и вправо от меня, будто ожидая нового нападения. А та, что в центре, сурово смотрела на меня. И у каждой из трех старух в руке была зажата горящая свеча.

Картина была столь удивительна, фантастична и неожиданна, что я даже невольно залюбовался их силуэтами, выросшими на стенах под огнями свечей до огромных и угловатых фигур, как у Гэндальфа из «Властелина колец». И так я смотрел на этих удивительных старух, молча разинув рот, покуда одна из них не протянула руку и не щелкнула выключателем. Тут же в палате вспыхнул свет, и я крепко зажмурился. А, открыв глаза, увидел привставшую на подушках бабу Настю.

Она робко улыбалась, протягивая сухую, сморщенную ладошку к старухе, стоящей в центре - высокой, суровой, с поджатым в сморщенную куриную гузку ртом, закутанную в длинный черный платок с кистями и серебристой вышивкой понизу. Старуха же молча и бесстрастно смотрела на хворую, и только свеча зеленого воска тихо подрагивала капелькой пламени в ее в руке.

- Сестрицы! Господи… Успели таки… - прошептала баба Настя и тихо заплакала.

Через минуту две старухи, оборонявшие фланги этого странного отряда, уже наперебой хлопотали возле бабы Насти, одновременно радуясь и причитая. И лишь изредка в палате повисала тяжелая, гнетущая тишина. Как будто стая воробьев разлеталась от камня, брошенного озорным мальчишкой, и тут же слеталась вновь, отчаянно теребя случайно оброненную кем-то хлебную корку.

Только третья, явно главная из старух, не разделила общей радости от встречи. Она первым делом быстро прошла к окну, осторожно выглянула вниз и несколько секунд поводила головой из стороны в сторону, что-то высматривая в глубине ночного двора. При этом она очень походила на сторожевую собаку или лесную волчицу, подозрительно всматривающуюся в темную чащу.

Ничего внизу не обнаружив, старуха плотно прикрыла оконные створки и короткими, нацеленными движениями кулака крепко вбила в ушки расшатанные шпингалеты. После чего тихо шепнула короткое и невразумительное слово; рамы окна тотчас дрогнули, заскрипели, и все стихло.

Затем старуха обернулась и окинула меня пристальным и колючим взглядом с головы до ног. Я даже поежился, буквально физически ощутив покалывание всего тела какими-то острыми злыми иголочками. Она же уселась за стол и сухо, неприязненно пробормотала:

- И кто же ты будешь?

Знакомиться - так знакомиться, а в ногах правды нет, подумал я и решительно уселся по другую сторону стола. Старуха хмыкнула и взяла в руки свою свечу, которую до того укрепила на блюдечке. Она легонько дохнула, и свеча мгновенно погасла, не испустив при этом ни дыма, ни характерного запаха нагара и раскаленного воска или стеарина. А старуха вновь вперила в меня подозрительный взгляд.

- Ну, я спрашиваю?

- Родственник, - отозвался я, с опаской поглядывая на странную предводительницу этих боевых бабок. – Бабы Насти родственник.

- Родственник? – недоверчиво протянула моя собеседница и поджала губы. – Гм… Чтой-то я таких родственников у Анастасии не припомню. Ась?

Она сверкнула на меня вороньим цыганским глазом с уже нескрываемым раздражением. А у бабки-то скверный характер, разом смекнул я. И едва опустил глаза, увидел и одновременно почувствовал, как набухает кровью на груди моя некогда фирменная светлая рубашка.

«Вот вырядился, в больницу-то», - зло подумал я, поняв, что пропадай теперь материн подарок, уже не отстираешься. И вместе с этой злостью в душе что-то вскипело, стало расти, наливаться и раздуваться. Пока не лопнуло так, что у меня из глаз едва не полетели искры.

А потом стало темно, будто меня кто-то просто взял и вырубил из сети.

Я очнулся, когда надо мной хлопотала благообразная седоголовая бабка с печальным и кротким лицом херувима на пенсии. Грудь у меня к тому времени была туго перебинтована, и я ощутил под бинтами плотные ватные тампоны, наверное, в два пальца толщиной. Лишь пара буроватых пятнышек пробилась на поверхность бинтов. Это уже было неплохо, хотя теперь грудь жгло как в тот день, когда я красил окна на школьном субботнике и сдуру мазнул себя растворителем-ацетоном.

- Совсем замордовали парня, право слово, - отрешенно пробормотала бабка, промокая мой лоб больничным вафельным полотенцем. Лоб был весь мокрый от выступившей испарины. Похоже, на какое-то время я тут просто отрубился. Надо же, впервые в жизни!

- Ты тоже, Ульяна Степановна, хороша, - в сердцах посетовала моя целительница. – Нешто не видишь, парня всего расцарапало то лихо? А ты сразу с допросами к нему, в душу лезть! Разве ж так можно?

- Да и не будет у Настасьи в светелке чужой в такую ночь сидеть, – поддержала ее другая старушка, смуглявая и черноглазая, очень похожая на украинку. – Софья верно баит, разве ж допустит к себе чужого Настасья Максимовна? То ж родственник ее, Ромка, племянник нашей Генриеттки!

- Генриетты Паллны… – еле прошептал я.

- Племяш? – сурово проговорила подозрительная старуха. – Ну, ладно, коли так. Романом, значит, величают?

- Ага, – пробормотал я непослушным языком, не в силах подсобрать растрепанные мысли. Удивительное, надо сказать, ощущеньице! Наверное, так себя чувствует боксер, только что не сумевший увернуться от прямого удара в лоб. Или неопытная птичница, от которой все куры с утками постоянно разбредаются по всему двору.

- Ты тут, стало быть, на дежурстве? – уточнила старуха, словно невзначай, и я понял, что допрос еще не закончился, а просто приобрел новые, изощренные формы. Но делать было нечего, бабки тут подобрались одна к одной – серьезные…

- Слушайте, а давайте я лучше вам просто расскажу, как все было? – предложил я. И только теперь углядел в суровых стальных глазах старухи Ульяны искорку не то чтобы сочувствия – интереса, скорее. Ну, и на том спасибо.

- Валяй, - милостиво согласилась Ульяна. – А мы потом будем думать, что с тобой делать.

«Что делать, говоришь, карга старая?» – так и подмывало меня взорваться. «Сначала в баньку сводите, потом пирогами накормите, затем спать уложите.… Да, не забудьте еще и указать, как правильно в печку-то садиться следует – к лесу передом, или к печке задом! А то диджей Макарон в ваших науках неумен…».

Ничего этого я, конечно, не сказал, а просто описал все случившееся в палате аккуратно и в подробностях, так что даже голова у меня к концу рассказа вновь разболелась. Не забыл я ни свечи, ни того, как баба Настя что-то бормотала в забытьи, и даже попытался изобразить рычанье оборотня со всеми низкими частотами, за что едва не схлопотал от суровой Ульяны затрещину.

- Тихо ты, оглашенный, - зашикала она в самый разгар моих упражнений в искусстве горловой звериной утробности. – Весь персонал сестер немилосердных тута разбудишь. Надо же, взревел, понимаешь, аки лев…

Я тут же смолк, а старуха некоторое время размышляла, видимо, переваривая услышанное от меня. После чего звучно припечатала широкую ладонь к столу. А надо сказать, что и росточку старуха Ульяна была самого гренадерского, потому и занимала место в самом центре боевого старухиного расположения.

Тут же все бабки встрепенулись, заставили меня подвинуть колченогий палатный стол поближе к кровати, чтобы и их товарка могла принимать участие в военном совете.

И вот тут я услышал такое, чего в жизни не встречал, с чем никогда не сталкивался, и даже не мог себе представить, что подобное взаправду бывает на свете. Но самым весомым подтверждением всего происходящего была моя горящая и саднящая грудь, которая тем временем затеяла еще и жутко чесаться.

Бабка Софья сказала, что раны чешутся к добру – зарастают, значит. Перед тем, как перевязать, они смазали мне следы когтей какой-то запашистой мазью, и теперь она уже ощутимо пованивала. Так что я беспрестанно воротил в сторону нос, которому слегка тоже досталось шальным когтем Неизвестно Кого.

Но не миазмы снадобья, что пахло похлеще рыбной мази Вишневского, и даже не боль в груди занимали меня сейчас. Меня жгуче интересовало, почему за всю ночь к нам в палату ни разу не заглянула ни дежурная медсестра, ни санитар или медбрат сделать какие-нибудь обычные в таких случаях уколы или другие процедуры. Мертвые они там все что ли?

И от этой шальной мысли я опять, в который уже раз за эту сумасшедшую ночь, похолодел. А что, если и вправду?

В ту минуту я еще не знал, что час назад в мой почтовый ящик упало извещение от того неизвестного человека, кто всего лишь день назад так глупо подшутил над нами, пригласив на выдуманный «тренировочно-ознакомительный сбор». Письмо, впрочем, было очень коротким.

Поздравляем Вас, Роман Макаров. Вы прошли тренировочно-ознакомительное испытание и совершили Переход на 1-ый уровень Колец Силы. Ждите дальнейших указаний и сопроводительной информации для его последующего прохождения».

И в конце письма стояла уже памятная мне приписка:

«РАЗУМЕЕТСЯ, ВЫ МОЖЕТЕ ОТКАЗАТЬСЯ»

Вы как хотите, но она мне покажется просто издевательской после всех треволнений этой ночи. Но обезьяноволк – кстати, теперь он мне смутно напоминал что-то, не желавшее пока что проясняться в памяти – и шрамы на моей груди были самыми настоящими, и это уже никакой не розыгрыш. Я непременно во всем разберусь. Но пока я должен поспать… поспа-а-ать… пос…

Хррр…

ГЛАВА 4.

ПЕРВЫЙ УРОВЕНЬ ОЛЕГА КИСЕЛЕВА,