Глава 7. Жестокое противоборство

Была ли это тактика Макиавелли или самого Гитлера, однако факт остается фактом - Адольф назначил Йозефа Геббельса гауляйтером Берлина. В результате этого блестящего хода бывший личный секретарь Грегора получил над нами значительную власть. Он мог создавать препятствия нашей деятельности, и в его распоряжении были отряды СА, к этому времени полностью оплачиваемые Гитлером.

В июле 1927 года Геббельс начал издавать в Берлине ежедневную газету «Дер Ангриф», дизайн которой был полностью скопирован с нашей «Арбайтсблатт», которая выходила с 1926 года Естественно, наш новый гауляйтер при первой же возможности арестовывал наши счета и избивал наших сторонников. Он даже скрывал от нас время начала митингов, которые намеревался провести, дабы члены партии, желающие быть хорошо информированными, читали «Дер Ангриф», а не «Арбайтсблатт». Несколько раз мы с Грегором писали Гитлеру, протестуя против подлого поведения его нового фаворита. Но Гитлер - настоящий мастер интриг - отвечал буквально следующее: «Ваша газета, несомненно, официальный печатный орган партии в Берлине, но я не могу запретить Геббельсу издавать свою собственную частную газету». Интересно узнать, каким это образом газета столичного гауляйтера может быть частной?

В течение следующих месяцев Геббельс организовал настоящую партизанскую войну, террор в миниатюре, направленный против наших сторонников. Один за другим наши товарищи на себе испытывали все прелести недовольства нового гауляйтера. Штурмовики выслеживали наших людей и под видом хулиганов избивали их. Они даже совершили несколько безуспешных попыток схватить меня. Когда же мы требовали объяснений по поводу этих таинственных нападений, то получали неизменный ответ: «Это коммунисты преследуют вас. Воспользуйтесь бойцами СА для защиты». Другими словами, «примите в ваши ряды наших шпионов, и мы оставим вас в покое».

Большинство наших товарищей жили в пригороде Берлина, который относился к политическому округу Бранденбург, его гауляйтер был полностью на стороне Штрассеров. Однако я должен был работать в самом Берлине.

Однажды весенним утром 1928 года я работал в своем огромном кабинете. Мои апартаменты были длиной в тридцать футов. Обычно мы работали там вместе с Грегором, поставив столы так, чтобы сидеть лицом друг к другу. В тот день я в одиночестве разрабатывал макет нашей газеты, когда в комнату, не постучавшись, стремительно ворвался Гитлер. Я даже не знал, что он в Берлине.

Не здороваясь, он уселся за стол Грегора и выпалил мне прямо в лицо:

- Это не может дальше продолжаться.

- Что не может продолжаться, господин Гитлер?

- Твои непрерывные ссоры с моими людьми. В прошлом году это был Штрайхер, потом Розенберг, а сейчас - Геббельс. Мне это надоело.

«Между этими событиями нет никакой связи, господин Гитлер. Юлиус Штрайхер - грязная свинья. На Нюрнбергском съезде он замучил меня рассказами о сексуальных извращениях евреев, называя свои рассказы «деликатесным аперитивом». Я сказал ему, что меня тошнит от его газеты, и что я люблю литературу, а не порнографию. Если принять во внимание предмет нашей принципиальной ссоры, то сам ее факт не должен ни шокировать, ни удивлять вас.

- А Розенберг? - спросил Гитлер, приведенный в замешательство словом «порнография». - Что ты имеешь против него?

- Он язычник, господин Гитлер.

Адольф вскочил и заходил по комнате.

- Идеология Розенберга - неотъемлемая часть национал-социализма, - торжественно заявил он.

- Я думал, что вы хотите примириться с Римом.

- В данный момент христианство является одним из пунктов моей программы. Но мы должны смотреть вперед. Розенберг - провидец и пророк. Его теории являются выражением германской души. Настоящий немец не может осуждать их.

Я не ответил, но внимательно посмотрел на него. Я был совершенно ошеломлен его двуличием.

- Давай перейдем к делу. Я говорю о ваших отношениях с Геббельсом. Я повторяю снова, это не может продолжаться.

- Несомненно. Но вы должны сказать об этом Геббельсу. Он приехал сюда после меня и начал выпуск своей газеты позже. Все права принадлежат мне.

Гитлер снисходительно улыбнулся.

- Это вопрос не права, а силы. Что ты сможешь сделать, если десять штурмовиков Геббельса ворвутся в твой офис?

Я медленно вытащил из ящика стола большой револьвер и положил его перед собой.

- У меня в обойме восемь патронов. Так что восемью штурмовиками станет меньше.

Гитлер остолбенел.

- Я знаю, ты достаточно ненормальный, чтобы стрелять, - прорычал он. - Я знаю, что ты без колебаний будешь защищать себя. Но все равно ты не сможешь стрелять в моих штурмовиков.

- Ваших или гауляйтера Геббельса? Если они ваши, то я бы советовал вам не посылать их сюда. А если это люди Геббельса, то в вашей власти остановить их. Что касается меня, то я буду стрелять в любого, кто нападет на меня. И мне плевать на их униформу. Коричневые рубашки меня не пугают.

- Отто, - сказал Гитлер печальным голосом, первый и последний раз назвав меня моим христианским именем, - будь благоразумен. Обдумай все, хотя бы ради брата.

Он взял меня за руки. Я остался равнодушным к его глазам, наполненным слезами, к дрожащему от волнения голосу. Это заранее обдуманное представление не могло иметь у меня успеха.

- Подумайте и вы, господин Гитлер. Я буду продолжать свое дело.

К тому моменту, когда он ушел, я уже решил открыто бороться с его лицемерием; короче говоря, либо я одержу над ним победу, либо порву с ним.

Этот процесс оказался долгим и трудным. Я был так искренне привязан к Грегору, что перспектива разрыва с ним связывала меня по рукам и ногам.

Во-первых, я последовал совету брата и, как и многие мои друзья, перевел свою резиденцию в берлинский пригород Лениц, относящийся к округу Бранденбург. Там же я наладил выпуск газеты. «Арбайтсблатт» оставалась официальным органом национал-социалистов Севера. Мои корреспонденты - с моего согласия - открыто критиковали поведение некоторых региональных лидеров Юга. Одним из наших самых горячих сторонников был Эрнст Граф цу Ревентлов.

Директор конкурирующего издательства Аманн систематически подстрекал фюрера к действиям против нас. Но я никак не выражал своего недовольства. Но рано или поздно ситуация все равно должна была взорваться.

В 1929 году меня вызвали в Мюнхен. Гитлер, предварительно сообщив мне, что «он не может ошибаться, так как все, что он делает, имеет историческое значение», предложил продать ему «Кампфферлаг». Я ни минуты не размышляя, отказался. Я был намерен оставаться в НСДАП до того момента, пока я могу честно бороться за то, что считаю правильным. Лишившись возможности управлять прессой, я стал бы, как и все прочие, безголосым наемником человека, которого лизоблюды с Юга уже начади называть «фюрером».

В 1930 году напряженность между нами достигла критической точки. В апреле саксонские профсоюзы заявили о забастовке на промышленных предприятиях. Я решил поддержать их всеми силами национал-социалистической партии Севера, и все мои издания стали на сторону рабочих. Одну из моих газет - «Саксишер беобахтер» забастовщики зачитывали буквально до дыр. Легко представить ярость индустриальных магнатов, с которыми последнее время Гитлер нашел общий язык. В тот момент СА финансировались исключительно Тиссеном и его друзьями. Рейхсвер же решительно отвернулся от СА и нашел себе нового фаворита в лице ультраправой организации «Стальной шлем».

Поэтому потерять своих новых друзей для Гитлера означало потерять абсолютно все. Саксонская федерация промышленников послала Гитлеру ультиматум, составленный в чрезвычайно резкой форме:

«До тех пор, пока забастовка не будет осуждена, пока; национал-социалистическая партия и ее газеты, особенно «Сахсишер беобахтер», не начнут борьбу с ней, Всегерманская федерация промышленников в полном составе отказывается вносить деньги в кассу партии».

Такой удар по партии не мог остаться тайной. Мы знали содержание этого ультиматума и вскоре поняли, что Гитлер продался капиталистам и что нельзя более возлагать на него надежды, так как он принял условия ультиматума.

Резолюция центрального исполнительного комитета партии, подписанная лично Гитлером, запрещала любому члену национал-социалистической партии принимать участие в забастовке.

Трус Мартин Мучман, гауляйтер Саксонии, добился одобрения этого решения абсолютным большинством голосов в партийной организации, и Саксония поддержала Гитлера. Я и несколько моих друзей, потрясенные трусостью одних и предательством других, отказались подчиниться. В наших газетах мы продолжали поддерживать забастовщиков и критиковали поведение Гитлера и его приспешников с удвоенной силой.

Среди методов, которыми любил пользоваться Гитлер, важную роль играл элемент неожиданности.

21 мая 1930 года, в четверть первого, когда я уже собирался отправиться в свой офис в Ораниенбурге, внезапно зазвонил телефон.

- Алло! Говорит Рудольф Гесс. Господин Гитлер просит вас немедленно прибыть для срочной беседы в отель «Сан-Суси».

Визит Адольфа в Берлин проходил в обстановке строжайшей секретности. На этот раз он решил, что не будет неожиданно врываться в мой офис. Он пригласил меня на встречу, которая, как я понял, должна была стать решающей.

«Чем быстрее, тем лучше», - подумал я и без промедления откликнулся на приглашение.

Адольф встретил меня в вестибюле гостиницы. Мы остались вдвоем. Он предложил мне сесть, а сам сел напротив.

- Ты обдумал то предложение, которое я сделал тебе год назад? - поинтересовался он. - Аманн подготовил восторженный доклад о твоем издательстве. Я готов его купить. Каждый из вас - Грегор, Хинкель и ты - получите по 60 000 марок, а вы с Хинкелем станете депутатами рейхстага.

- Вряд ли этот вопрос стоит обсуждать, господин Гитлер. Мой мюнхенский отказ все еще остается в силе.

Гитлер немедленно набросился на меня с ругательствами.

- Тон ваших газет позорит партию. Твои статьи - это нарушение всех возможных понятий о дисциплине. Они наносят удар по программе партии. Мое терпение иссякло. Деятельность «Кампфферлаг» вынуждает меня прибегнуть к принудительной ликвидации издательства. Если вы не согласитесь со мной, то я буду бороться с вами всеми доступными мне средствами.

Я встал.

- Я думал, господин Гитлер, что вы послали за мной, чтобы окончательно прояснить ситуацию. И я готов обсуждать любые проблемы, но отказываюсь принять ультиматум.

- Конечно, я хотел бы прийти к какому-то соглашению, - сказал Гитлер немного более спокойно. - Я не хочу, чтобы партия потеряла такого замечательного человека, как ты. Потому-то я и попросил тебя прийти. Ты молод, участвовал в войне, ты один из нас - ветеранов национал-социалистического движения, и мне кажется, ты все еще в состоянии учиться понимать новое. Я не могу сказать то же самое об Эрнсте Графе цу Ревентлове. Он пожилой человек, да к тому же еще журналист и ретроград. Он - безнадежен, но ты...

Гитлер применил свой классический маневр, стараясь натравить своих оппонентов друг на друга.

- Ваше недовольство носит слегка расплывчатый характер, господин Гитлер. Я могу сказать только, что статьи, которые появлялись в газетах последние несколько недель, написаны сотрудниками официальных органов националу социалистической партии, и каждая из этих статей одобрена лично мной. Могу добавить, что я очень рад возможности объяснить вам мою позицию.

Мы говорили уже семь часов и вынуждены были сделать перерыв для того, чтобы продолжить его на следующий день. Я сразу же по горячим следам записал содержание этого разговора и отдал эту запись моим друзьям. Поскольку изложение моих записок в полном объеме выходит далеко за рамки данной книги, а их содержание - это в основном обсуждение малоинтересных вопросов внутриполитической жизни Германии, то я привожу лишь самые существенные моменты нашей беседы, проливающие некоторый свет на личность человека, которому я бросил вызов, и на главные причины, приведшие к нашему разрыву.

Гитлер, как он это обычно любил делать, ходил по комнате из угла в угол.

- Статья в «Национал-социалистише брифе» - это удар в спину нашему национал-социалистическому премьер-министру доктору Фрику, - заявил он.

- А что касается Шульца-Наумбурга, то ведь он - актер самого высокого класса. Любой, кто хоть что-нибудь понимает в искусстве, признает, что этот человек куда лучше других учит истинно германскому искусству. Но ты объединился с еврейской прессой для саботажа решений национал-социалистического министерства по этому вопросу.

- «Национал-социалистише брифе» просто поддержало молодых артистов труппы Вендланда, которые также являются членами партии, - заметил я. - Мы просто хотим выручить этих молодых людей, которых собираются вышвырнуть на улицу в угоду интересам приевшихся старых проповедников.

Шульц-Наумбург был бородатым фанатиком, этаким тяжеловесным старорежимным тевтоном, одним из тех, кого Гитлер, без тени сомнений, считал истинным воплощением души германского народа.

- Вы, господин Штрассер, не имеете ни малейшего представления о том, что такое искусство. Нет ни старого, ни нового искусства. Существует только одно искусство - греко-нордическое, - взволнованно подчеркнул Гитлер. - В искусстве не может быть революций. Не бывает искусства итальянского, голландского или немецкого; говорить о готическом искусстве - это идиотизм. Все ценное в искусстве может быть только греко-нордическим.

Я ответил, что я, как непрофессионал в области искусства, считаю его выражением души народа и уверен, что оно подвергается разнообразным влияниям. Я обратил внимание Адольфа на искусство Древнего Китая и Египта.

- Ты проповедуешь затрепанный либерализм, - оказал в ответ на это Гитлер. - Я повторяю, никакого ненордического искусства не бывает. И китайцы, и египтяне не были монолитными народами. Все их шедевры создавались высшими слоями общества, принадлежавшими к нордической расе, в то время как большинство населения принадлежало к низшей расе.

Я стремился перевести разговор на политику, которая занимала меня куда больше. Когда Адольф увидел, что я никак не реагирую на его странные искусствоведческие теории, он, как я и надеялся, перешел к обсуждению статьи Бланка «Верность и предательство».

- Как вы можете защищать теории Бланка? - спросил он. - Его концепция верности, которая разграничивает Вождя (фюрера) и его Идею, подталкивает членов партии к неповиновению.

- Нет, - ответил я, - здесь не ставится вопрос о подрыве авторитета Вождя. Но для немецкого народа, свободного по своей природе и исповедующего протестантизм, врожденным является именно служение Идее. Идея божественна, по своему происхождению, в то время как человек - это всего лишь ее орудие, плоть, оживленная посредством Слова Божьего. Вождь призван служить Идее, и только Идее мы обязаны хранить верность. Ведь Вождь - всего-навсего человек, а человеку свойственно ошибаться.

- То, что ты говоришь, - полная чушь, - заметил Гитлер. - Ты хочешь дать членам партии право решать, остался ли фюрер верен так называемой Идее или нет. Это - самая мерзкая разновидность демократии, и мы не хотим иметь с этим ничего общего! Для нас Идея - это фюрер, и каждый член партии должен быть верен именно фюреру.

- Не совсем так, - ответил я, - то, что вы говорите, абсолютно верно по отношению к католической церкви, которая стала вдохновителем итальянского фашизма. Но я утверждаю, что для Германии именно Идея имеет решающее значение, а отдельная личность призвана решать вопрос, нет ли противоречий между Вождем и Идеей.

- По этому вопросу наши мнения расходятся, - резко произнес Гитлер. Он сел и начал нервно потирать колени, совершая все убыстряющиеся круговые движения. - Подобные высказывания ведут к развалу нашей организации, которая основывается на дисциплине. Я не могу позволить, чтобы какой-то психически больной бумагомаратель разрушил партию. Ты - бывший офицер, и ты знаешь, что твой брат подчиняется дисциплине, хотя далеко не всегда согласен со мной. Учись у него, как надо себя вести; он - замечательный человек.

Гитлер взял меня за руки, точно так же, как два года назад. Его голос был глухим от рыданий, а по щекам текли слезы.

- Дисциплина, господин Гитлер, это лишь способ сохранить единство уже существующей группы людей, но она не способна создать подобную группу. Не позволяйте низким льстецам и подхалимам, которые вас окружают, вводить себя в заблуждение.

- Я запрещаю тебе порочить моих друзей! - заорал Адольф.

- В конце концов, господин Гитлер, мы говорим как мужчины. Мы не на публичном митинге. Многие ли люди из вашего непосредственного окружения способны на самостоятельные суждения? Им не хватает ума, не говоря уже о характере. Даже мой брат был бы менее сговорчивым, если бы по характеру своей службы он не был бы финансово зависим от вас.

- Из уважения к твоему брату, - сказал Гитлер, - я готов протянуть тебе руку еще раз. Я несколько раз предлагал тебе интересную партийную работу. Ты вполне можешь занять пост руководителя моей пресс-службы. Переезжай в Мюнхен и работай под моим началом. У меня сложилось очень высокое мнение о твоем уме и таланте, и я прошу тебя отдать их на службу национал-социализму.

- Я могу принять это предложение - если при всем различии наших политических взглядов мы сможем найти точки соприкосновения, создать основу для соглашения, - ответил я. - Если же наше взаимопонимание будет носить поверхностный характер, то рано или поздно начнете думать, что я вас обманываю, а я - что вы обманываете меня. Если хотите, я готов провести месяц в Мюнхене, чтобы обсудить вопросы социализма и внешней политики с вами и с Розенбергом, враждебное отношение которого ко мне совершенно очевидно.

- Нет, - холодно ответил Гитлер, - слишком поздно. Я должен получить ответ немедленно. Если ты не согласен, уже в понедельник я начну действовать. «Кампфферлаг» немедля будет объявлено предприятием, враждебным национал-социалистической партии. Я запрещу любому члену НСДАП сотрудничать с твоими газетами, я исключу тебя и твоих приверженцев из партии.

Лишь с помощью громадного усилия воли я взял себя в руки, думая при этом в первую очередь о Грегоре, для которого мой окончательный разрыв с Адольфом будет означать еще большее отдаление от меня.

- Вам легко будет этого добиться, господин Гитлер, - спокойно ответил я,- но это лишний раз указывает на серьезные расхождения в наших революционных и социал-демократических взглядах. Те причины уничтожения «Кампфферлаг», которые вы называете, мне кажутся всего-навсего ширмой. Реальный мотив ваших действий - желание сохранить лояльность и не разрушить ваше только что оформившееся сотрудничество с правыми буржуазными партиями.

На этот раз Гитлер не скрывал ярости.

- Я социалист, и социалист совсем другого сорта, чем ваш друг Эрнст Граф цу Ревентлов. Я был когда-то простым рабочим. Я не позволю, чтобы мои шофер питался хуже меня. Но ваш социализм - это не что иное, как марксизм. Рабочим массам ничего не нужно, кроме хлеба и зрелищ. Они ничего не поймут, если мы будем говорить с ними об идеалах, и нет надежды, что их когда-нибудь удастся убедить в обратном. Мы должны сделать совсем иное - выбрать из нового класса хозяев тех, кто не позволит, чтобы ими руководила морали низов. Ты, например, именно такой человек. Тот, кто управляет, должен знать, что имеет право управлять уже потому, что относится к нордической расе. Они должны отстаивать это право решительно и безжалостно.

Я был ошеломлен этими идеями и прямо сказал об этом Гитлеру.

- Ваши расистские идеи, - добавил я, - которым вы обязаны господину Розенбергу, не только коренным образом противоречат великой миссии национал-социализма, которая должна состоять в возрождении германской нации, но и приведут немецкий народ к гибели.

Но Гитлер, не слушая меня, продолжал говорить так, как будто он выступает на митинге:

- Вы проповедуете самый обыкновенный либерализм. Возможен лишь один вид революции, и это не экономическая, политическая или социальная революция, а революция расовая, и так было и будет всегда; борьба низших классов и низших рас с высшей расой за власть. В тот день, когда высшая раса забудет об этом законе развития человеческого общества, она погибнет. Все революции - а я тщательно изучал их - были революциями расовыми. Когда ты прочтешь новую книгу Розенберга [Речь идет о знаменитой книге Альфреда Розенберга «Миф XX века», ставшей своеобразной библией нацизма], ты поймешь все это. Это самая сильная книга подобного рода, она даже лучше, чем «Основы девятнадцатого века» Хьюстона Стюарта Чемберлена. Твои мысли о внешней политике ошибочны, так как ты не обладаешь расовым знанием. Ты бы не стал открыто поддерживать движение за независимость Индии, если бы понял, что это призыв низших индусов к бунту против доблестной англо-нордической расы. Нордическая раса имеет право доминировать во всем мире - вот краеугольный принцип нашей внешней политики. Поэтому любой союз с Россией, этим несчастным славяно-татарским государством, которым управляют жиды, невозможен. Знавал я этих славян в своей собственной стране! Германия может объединиться с ними для достижения общих целей только тогда, когда над ними господствуют немцы, как это было в эпоху Бисмарка. Сегодня же такое поведение было бы преступным.

- Но, господин Гитлер, подобные идеи не могут стать основой для внешней политики. Для меня главная проблема состоит в том, является ли данное политическое объединение благоприятным или неблагоприятным для Германии. Мы не можем позволить, чтобы нами руководили симпатии или антипатии. Одной из главных целей внешней политики Германии, как я уже говорил, должна стать отмена Версальских соглашений. Сталин, Муссолини, Макдональд, Пуанкаре - не все ли равно? Мудрый германский политик должен ставить во главу угла интересы Германии.

- Конечно, - согласился Гитлер, - интересы Германии превыше всего. Именно поэтому необходимо добиться взаимопонимания с Англией. Мы должны установить германо-нордическое доминирование в Европе и затем, в сотрудничестве с Америкой, во всем мире... Нам - земля, Англии - море...

Наш разговор все еще не достиг критической точки. Я посмотрел на часы, было десять минут пятого. Гитлер во внезапном изнеможении упал в кресло. Он тяжело дышал, словно уставший бегун.

- Не могли бы мы продолжить разговор завтра утром? - спросил я. - Внешняя политика для нас имеет чисто теоретическое значение, по ее проблемам до сих пор не принято никаких решений. Мы достигли вполне приемлемого на данный момент соглашения по вопросу о том, что считать благом для Германии. Культурные проблемы имеют для меня второстепенное значение. Главный вопрос - это вопрос экономического и социального устройства общества. Меня не устраивает политика партии по этому вопросу, и я готов подвергнуть ее серьезной критике.

Гитлер протянул мне руку. В третий раз его глаза наполнились слезами.

- Завтра в десять часов.

В тот же вечер я подробно рассказал о нашей беседе своим друзьям - Рихарду Шапке, Гюнтеру Кюблеру, Герберту Бланку, Паулю Бринкману и они попросили записать для них содержание этих разговоров.

Я не спал всю ночь, делая записи и готовя вопросы, которые хотел поставить перед Гитлером на следующий день.

На следующее утро, перед выходом из дома, я коротко объяснился с Грегором, дабы уточнить его позицию.

Адольф Гитлер как раз заканчивал завтрак, когда я вошел в обеденный зал гостиницы. Он встал и попросил меня следовать за ним.

В читальном зале нас ждали четверо: Рудольф Гесс, издатель «Фёлькишер беобахтер» Макс Аманн, наш коллега Ганс Хинкель и мой брат Грегор.

- Господин Гитлер, я ожидал, что мы продолжим нашу беседу тет-а-тет, - выразил я свое недовольство. Мне казалось, что наедине с моим противником мне было бы легче понять его намерения.

- Этим господам, - ответил он, - будет очень интересно выслушать наши аргументы.

В конце концов это была не такая уж плохая идея - поговорить в присутствии свидетелей. Однако опасность моего положения была очевидной - эти люди изначально были на стороне Гитлера.

Адольф предложил мне начать разговор.

- Я хотел бы обсудить с вами несколько вопросов, господин Гитлер. Разделяете ли вы мою уверенность в том, что наша революция должна иметь тотальный характер, затрагивая политическую, экономическую и социальную сферы? Предполагаете ли вы, что эта революция будет с одинаковой силой противостоять как марксизму, так и капитализму? И не признаете ли вы в таком случае, что наша пропаганда должна с одинаковой силой атаковать и тех, и других, чтобы добиться победы германского социализма?

Затем я изложил ему пункты программы Штрассера в той форме, как они были записаны в Ганновере, и рассказал о нашей идее национализации промышленности.

- Это марксизм! - вскричал Гитлер. - Более того, это большевизм! Демократия уже превратила наш мир в руины, и вы еще хотите распространить ее действие на экономическую сферу. Это будет гибелью германской экономики. Вы хотите положить конец прогрессу человечества, который может быть достигнут исключительно личными усилиями великих ученых и великих изобретателей.

- Я не верю в неизбежный прогресс человечества, господин Гитлер. За последние несколько тысяч лет человек не изменился. Возможно, изменился его внешний вид и условия жизни, но не более. Но не думаете же вы, что Гете был бы более счастлив, если бы он ездил на автомобиле, я Наполеон - если бы он мог выступать по радио? Ступени эволюции человечества повторяются в жизни отдельных людей. Тридцатилетний человек уверен, что относительно своих двадцати лет он достиг существенного прогресса в жизни; такими же иллюзиями человек живет и в сорок лет. Но в пятьдесят человек уже редко говорит о прогрессе, а в шестьдесят он уже навсегда закрывает эту тему.

- Теории, голые теории, - ответил Гитлер. - Человечество движется вперед, и его прогресс является результатом деятельности великих людей.

- Но роль этих великих людей совсем не та, как вы об этом говорите, господин Гитлер. Люди не создают и не изобретают великих исторических эпох; наоборот, они - эмиссары и орудия судьбы.

Адольф Гитлер стал холодным и высокомерным.

- Ты отрицаешь, что я - создатель национал-социализма?

- Я вынужден это отрицать. Национал-социалистическая идея рождена временем, в котором мы живем. Она живет в сердцах миллионов немцев, и она нашла свое воплощение в вас. То, что она одновременно родилась в умах огромной массы людей, доказывает ее историческую необходимость; это также доказывает, что время капитализма прошло.

На это Гитлер ответил длинной тирадой. Он старался доказать мне, что капитализм как таковой не существует, что идея автаркии [(греч. autfrkeia) - самоудовлетворение - экономическая политика, направленная на обособление страны от экономики других стран. В качестве основных средств такой политики используются: установление высоких ограничительных пошлин на ввозимые товары; повышение цен на товары потребительского назначения и др. (Прим. пер.)] - это безумие, что европейская нордическая раса должна будет организовать мировую торговлю на основе товарообмена, и наконец, что национализация, или социализация, в том виде, как я ее себе представляю, - это обыкновенный дилетантизм, если даже не большевизм. Замечу, между прочим, что социализация или национализация имущества - это тринадцатый пункт официальной программы самого Гитлера.

- Допустим, господин Гитлер, что завтра вы приходите к власти. Что вы будете делать с Крупном? Оставите вы его в покое или нет? - поинтересовался я.

- Конечно, я оставлю его в покое, - закричал Гитлер, - Не считаешь ли ты меня сумасшедшим, способным разрушить великую германскую промышленность?

- Если вы хотите сохранить капиталистический режим, то вы не имеете права говорить о социализме, - твердо сказал я. - В глазах наших приверженцев вы являетесь социалистом, и в вашей программе содержится требование социализации частных предприятий.

- С этим словом «социализм» сплошные проблемы, - сказал Гитлер. Он пожал плечами, на мгновение задумался, а затем продолжил: - Я никогда не говорил, что все предприятия должны быть национализированы. Нет, я утверждал, что мы могли бы национализировать только те предприятия, которые наносят ущерб национальным интересам. В других же случаях я считал бы преступлением разрушение важнейших элементов нашей экономической жизни. Возьмите итальянский фашизм. Наше национал-социалистическое государство, как и фашистское государство, должно стоять на страже интересов как рабочих, так и работодателей, и выполнять функции арбитра в случае возникновения споров.

- Но при Муссолини проблема отношений труда и капитала остается нерешенной. Она даже не ставится. Она просто игнорируется. Капитализм остается целым и невредимым, и вы тоже предлагаете оставить его в покое.

- Господин Штрассер, - сказал Гитлер, рассерженный моими ответами, - существует только одна экономическая система, и эта система предполагает власть вышестоящих, а также их ответственность за результаты. Я попросил господина Аманна взять на себя ответственность за работу своих подчиненных и использовать для этого всю свою власть над ними. Аманн вызвал к себе менеджера и попросил его взять на себя ответственность за работу машинисток и использовать для этого всю свою власть; эта система действует на всем протяжении иерархической лестницы, вплоть до самой низшей ее ступени. Так было на протяжении тысяч лет, и так будет всегда.

- Несомненно, господин Гитлер, административная система остается одинаковой, независимо от того, будет государство социал-демократическим или капиталистическим. Однако реальный смысл трудовых отношений зависит от государственного режима, при котором они имеют место. Если еще несколько лет назад были возможны такие факты, когда горстка людей, не страдающих психическими расстройствами, смогла вышвырнуть на улицу миллион рабочих Рура, и такие действия были вполне законными и не противоречили морали нашей экономической системы, то это значит, что преступна сама система, а не эти люди.

- Но не существует причин для того, чтобы давать рабочим право на долю доходов их предприятий, и тем более давать им право голоса при решении проблем этих предприятий, - ответил Гитлер, глядя на часы и проявляя признаки явного нетерпения. - Сильное государство должно следить за тем, чтобы производство отвечало национальным интересам. Если же эти интересы нарушаются, государство может приступить к национализации такого предприятия и к смещению его администрации.

- С моей точки зрения, это ничего не меняет, господин Гитлер. Если вы готовы, в случае необходимости, экспроприировать частную собственность, зачем использовать для этого местные власти и оставлять этот вопрос в их компетенции? Зачем рисковать, отдавая все на произвол людей, которые могут быть неправильно информированы? Зачем верить сомнительным информаторам вместо того, чтобы установить право вмешательства государства в деятельность частных компаний как неотъемлемую часть нашей экономики?

- Здесь, - лицемерно вздохнул Гитлер, - мы совершенно расходимся. Разделение доходов предприятия среди рабочих и их право на участие в управлении заводом - это марксистские принципы. Я считаю, что право оказывать влияние на деятельность частных предприятий должно принадлежать только государству, которым руководит высший класс.

В половине второго появились Франц Штер и Вальтер Бух. Они явно пришли за Гитлером. Адольф извинился, а затем прошел с ними в свою комнату. Рудольф Гесс последовал за ними.

В тот день никто не повышал голос, и не было яростных споров. Но ситуация стала совершенно ясной, и я ожидал, что Гитлер в тот же вечер, или в крайнем случае на следующее утро, приступит к исполнению своих угроз. Однако Гитлер ничего не предпринимал.

Решить проблему с нами было поручено Геббельсу, который начал действовать как обычно - трусливо и подло.

С начала июня моих внештатных сотрудников начали исключать из партии. Гитлер был еще недостаточно силен, чтобы открыто запретить наши газеты и преследовать меня, как он угрожал, хотя я рассчитывал, что он опубликует открытое письмо, где объявит о разрыве со мной, или совершит какой-нибудь подобный шаг.

Когда пришел черед Рихарда Шапке быть исключенным из партии за яркую критическую статью о методах работы Гитлера, я заявил о своей солидарности с ним и обратился к Геббельсу с просьбой собрать в Берлине конференцию партийных работников.

К моему большому удивлению, Геббельс согласился. Однако, когда вечером 2 июля я собирался войти в здание, где проходила эта встреча, офицер СС, за спиной которого стояло еще пять эсэсовцев, сообщил мне, что я не могу войти в зал, так как не являюсь жителем Берлина. С формальной точки зрения он был прав, так как на встречи такого рода приглашались лишь жители данного политического округа. Я продолжал настаивать на своем, поскольку встреча была назначена по моей просьбе, но офицер остался непреклонен.

Тем временем конференция началась. Здание было окружено чернорубашечниками, не пропускавшими «чужаков».

Геббельс в своем излюбленном стиле пытался оправдать изгнание Шапке из партии. Когда он закончил, слова попросил мой лучший друг майор Бухруккер.

- К сожалению, я не могу дать вам слова, так как против вас возбуждено партийное расследование.

- Против меня? - воскликнул Бухруккер. - Я ничего об этом не знаю!

- Вы получите уведомление об этом вечерней почтой.

Эта комедия повторилась, когда для выступления поднялся Герберт Бланк. В результате 117 членов партии из тысячи присутствовавших на конференции покинули зал в знак протеста.

Тем временем я продолжал стоять на улице, а мои друзья сообщали мне о том, что происходило внутри. Мы немедленно поехали к дому Бланка, а затем и к дому Бухруккера, но никаких уведомлений не обнаружили.

Тем же вечером я встретился с братом.

- Грегор, поскольку Гитлер не отваживается открыто порвать со мной, я сам порву с ним. Завтра я выхожу из партии, - заявил я ему.

- Очень хорошо, - сказал Грегор. - А я должен остаться.

Мы попрощались.

3 июля я послал Гитлеру ультиматум следующего содержания: «Господин Геббельс исключил некоторых моих товарищей из партии. На вчерашней встрече он под смехотворными предлогами отказал другим моим коллегам в праве выступить. Если подобные действия не будут объявлены противозаконными в течение ближайших двадцати четырех часов, я буду считать себя и своих друзей покинувшими ряды партии».

Эта телеграмма так и осталась без ответа.

4 июля 1930 года я вышел из Национал-социалистической рабочей партии Германии.

Date: 2016-08-31; view: 217; Нарушение авторских прав