Кризис классического греческого полиса: основные компоненты

Два века, составляющие классическую эпоху истории Древней Греции, лишь в очень малой степени напоминают друг друга. IV в. до н. э. резко отличается от V в. до н. э., от «золотого века классики», от наивысшего взлета эллинской цивилизации. Между двумя столетиями пролегла настоящая пропасть; имел место принципиальный перелом, пришедшийся на годы Пелопоннесской войны.

По большому счету можно сказать, что в этой войне вообще не было победителя: от нее не выиграла, а пострадала вся Эллада. Длительный вооруженный конфликт сыграл огромную негативную роль в истории греческого мира, положил начало нарастанию кризисных явлений, наверное, во всех без исключения полисах. В Греции практически не было региона, который не понес бы ущерба от продолжавшихся из года в год военных кампаний. Ведь они сопровождались гибелью людей, разорением сельскохозяйственных угодий, разрывом торговых связей, бессмысленными тратами огромных денежных средств¹.

¹ О судьбе греческой экономики во время Пелопоннесской войны см.: Diesner H.-J. Wirtschaft und Gesellschaft bei Thukydides. Halle, 1956. S. 92 ff.; Spielvogel J. Wirtschaft und Geld bei Aristophanes: Untersuchungen zu den ökonomischen Bedingungen in Athen im Übergang vom 5. zum 4. Jh. v.Chr. Frankfurt am Main, 2001.

Война отрицательно повлияла на внутриполитическую ситуацию в полисах, которая стала более нестабильной: участились гражданские смуты и перевороты. В межполисных отношениях нарастала раздробленность, невозможность объединить силы даже перед лицом серьезных угроз. Одним словом, Греция вышла из многолетнего испытания очень ослабленной, как бы надломленной; ее «золотой век», период высшего процветания остался позади. Полоса подъема сменилась полосой кризиса.

Итак, «кризис IV века» (впрочем, по причинам, обозначенным выше, в предисловии, нам бы казалось более корректным называть его «кризисом конца V — IV в. до н. э.»), по поводу которого немало было сломано копий в историографии, особенно отечественной: ведь для российского антиковедения советского периода он долгое время находился в числе подчеркнуто приоритетных тем². Выработать единую, «правильную» концепцию кризиса, насколько можно судить, все-таки не удалось, но ряд весьма важных и точных наблюдений был сделан. Что же касается западной науки об античности, которая и в целом отличалась большей плюралистичностью и меньшим интересом к теоретическим проблемам, то в ней прийти к такому единому взгляду на кризис даже и не пытались вплоть до совсем недавнего времени, к тому же занимались им более спорадически.

В результате на сегодняшний день существуют самые разные, порой полярно противоположные трактовки интересующего нас исторического явления. Это обусловлено и объективными причинами: кризис классического полиса, который разразился в ходе Пелопоннесской войны, а в IV в. до н. э. стал самым главным, ключевым процессом, характеризовавшим это столетие, пронизавшим собой все поры общества, представляет собой феномен, чрезвычайно сложный для понимания, интерпретации, да и просто для объективного, целостного и корректного описания. Он был многомерным, имел целый ряд более или менее

² См. из важнейших отечественных работ о кризисе полиса: Глускина Л.М. Проблемы социально-экономической истории Афин IV в. до н. э. М., 1975; Маринович Л.П. Греческое наемничество IV в. до н. э. и кризис полиса. М., 1975; она же. Греки и Александр Македонский (К проблеме кризиса полиса). М., 1993; Фролов Э.Д. Огни Диоскуров: Античные теории переустройства общества и государства. Л., 1984; он же. Греция в эпоху поздней классики: Общество. Личность. Власть. СПб., 2001 (эта книга представляет собой сборник работ, в основном написанных значительно раньше, но автор подчеркивает, что он и поныне по важнейшим вопросам остается на прежних позициях); Исаева В.И. Античная Греция в зеркале риторики: Исократ. М., 1994.

важных аспектов. В зависимости от того, какие из этих аспектов мы будем считать принципиальными, первичными, определяющими, а какие — второстепенными и производными, будет проистекать и общая точка зрения на «кризис IV века». У любой из таких точек зрения, несомненно, окажутся не только свои сильные, но и слабые стороны, что сделает ее уязвимой для критики.

Следует подчеркнуть, что последующее изложение в данной главе является именно лишь одной из точек зрения на кризис классического полиса — той, которая особенно близка автору этих строк, которая представляется ему наиболее взвешенной. Мы не настолько самонадеянны, чтобы претендовать на окончательное и бесповоротное разрешение комплекса сложнейших проблем. Вообще в настоящее время наука лишь подходит к всесторонней характеристике кризиса, в изучении многих его нюансов имеется еще немало «белых пятен».

Очевидно, будет не лишним прежде всего охарактеризовать, — безусловно, в очень краткой, общей и, может быть, в чем-то упрощенной форме, что неизбежно, — основные точки зрения на предмет, высказывавшиеся ранее³. Тем более что при интерпретации кризисных явлений, охвативших греческий полисный мир в IV в. до н. э., между различными исследователями, повторим, возникает большое количество концептуальных расхождений; их мнения вступают в прямое противоречие друг с другом.

Традиционной, превалировавшей в историографии на протяжении десятилетий можно назвать точку зрения, согласно которой в указанном столетии в Греции наблюдались симптомы всестороннего кризиса: в экономической сфере — концентрация земельной собственности в руках немногих богачей, упадок свободного крестьянства и, как следствие, общий аграрный кризис или даже разруха в сельском хозяйстве, снижение темпов развития ремесла и торговли, возрастание роли рабовладельческих отношений, в социально-политической сфере — кризис и осложнение общественных отношений, подрыв равновесия между высшими и низшими слоями населения, концентрация власти в руках состоятельной привилегированной элиты, вышедшей из торгово-ремесленных кругов («буржуазии», по определению некоторых склонных к модернизации исследователей). Данная точка зрения

³ Полезный разбор этих точек зрения см. в работе: Davies J.K. The Fourth Century Crisis: What Crisis? // AD. S. 29-36.

отразилась, в частности, в ранних работах выдающейся французской исследовательницы К. Моссе⁴, в фундаментальной многотомной коллективной монографии «Эллинские полисы», вышедшей в 1974 г. в ГДР под редакцией Э. Вельскопф⁵. Кстати, в написании этого труда приняли заметное участие российские антиковеды. Отметим в связи со сказанным, что именно излагаемая здесь концепция — о кризисе IV в. до н. э. как всестороннем упадке, в основе которого лежали экономические факторы, — в целом утвердилась, с теми или иными вариациями, в отечественной литературе (см. вышеупомянутые работы Л.М. Глускиной, Э.Д. Фролова)⁶, хотя в последнее время наметились и попытки более неоднозначной трактовки этого кризиса (Л.П. Маринович) ⁷.

Существует также мнение, согласно которому кризис IV в. до н. э. был в истории Греции не «кризисом упадка», а «кризисом роста», в ходе которого экономическая и политическая эволюция древнегреческого общества вышла за рамки полиса. В данной концепции акцент делается не столько на негативные, сколько на позитивные стороны развертывавшихся процессов. Представитель этой точки зрения — чешский ученый Я. Печирка⁸.

Наконец, в самое последнее время в западном антиковедении, кажется, наметилась тенденция вообще в значительной мере затушевывать кризисные явления в полисном мире IV в. до н. э. и даже — в

⁴ И прежде всего, в ее известной книге: Mossé С. La fin de la démocratie athénienne. P., 1962. В дальнейшем Моссе во многом изменила точку зрения; ее более поздние работы (например: Mossé С. La classe politique à Athènes au IVème siècle // AD. S. 67-77) написаны с существенно иных позиций.
⁵ Hellenische Poleis: Krise — Wandlung — Wirkung / Hrsg. von Welskopf E.Ch. Bd. 1-4. B„ 1974.
⁶ Работы с подобной трактовкой кризиса IV в. до н. э. в российском антиковедении появляются вплоть до самого последнего времени. См., например: Борухович В.Г. Кризис греческого полиса в IV в. до н. э. (к постановке проблемы) // Проблемы антиковедения и медиевистики. Нижний Новгород, 1999. С. 15-19. Кстати, вызывает удивление, что автор пытается «поставить» проблему, которая на самом деле уже давным-давно поставлена и для которой предлагались, как мы сейчас и видим, разнообразные варианты решения.
⁷ Из более ранних попыток оспорить «ортодоксию», безусловно, следует упомянуть чрезвычайно интересные, опередившие свое время статьи В.Н. Андреева. См., в частности: Андреев В.Н. Структура частного богатства в Афинах V-IV вв. до н. э. // ВДИ. 1981. № 3. С. 21-47; он же. Аграрные отношения в Аттике в V-IV вв. до н. э. // Античная Греция: Проблемы развития полиса. Т. 1. Становление и развитие полиса. М., 1983. С. 247-326.
⁸ Pecirka J. The Crisis of the Athenian Polis in the Fourth Century B.C. // Eirene. 1976. Vol. 14. P. 5-29.

крайних проявлениях этой тенденции — попросту отрицать саму реальность кризиса классического греческого полиса. Это прослеживается во все большем количестве работ⁹, становится своего рода «новой ортодоксией». Едва ли не самым ярким проявлением такого подхода стал вышедший в 1995 г. весьма объемистый сборник статей под редакцией В. Эдера «Афинская демократия в IV веке до н. э.: совершенствование или упадок формы государственного устройства?»¹⁰. Среди авторов книги — ряд ведущих антиковедов современности: П. Родс, Дж. Дейвис, Э. Бадиан, М. Пьерар, К. Моссе и др.

Не будем углубляться здесь в детальный разбор положений, развиваемых в сборнике, поскольку такой разбор был нами уже проделан в другом месте¹¹. Отметим лишь, что между перечисленными учеными отнюдь нет полного единства во взглядах, существуют серьезные разногласия. Так, одни из них совсем не считают возможным признать историческую реальность «кризиса IV века», другие утверждают, что не было кризиса полиса как такового, а был лишь кризис системы межполисных взаимоотношений, третьи полагают, что кризис, может быть, и имел место в каких-то регионах греческого мира, но, во всяком случае, в Афинах он не наблюдается, и пр., и пр. Понятно, что все эти расхождения в деталях отнюдь не придают стройности и убедительности целому, мешают выработать единый взгляд на рассматриваемый комплекс процессов и событий.

В сущности, единственное, что объединяет адептов характеризуемого здесь направления, — попытка противопоставить традиционной схеме нечто новое; но само это новое еще не выкристаллизовалось в концептуально четкой форме, оставляет много неясностей, значительно усложняет ответы на ряд принципиальных вопросов и, откровенно говоря, больше ставит новых проблем, чем помогает решить уже существующих. Перед нами — очередная схема, не менее спорная и уязвимая, чем предлагавшиеся ранее.

⁹ Из недавних примеров см., например: Ober J. The Athenian Revolution: Essays on Ancient Greek Democracy and Political Theory. Princeton, 1999. P. 29-31.
¹⁰ Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v.Chr.: Vollendung oder Verfall einer Verfassungsform? / Hrsg. von Eder W. Stuttgart, 1995. В системе сокращений, принятых в нашей монографии, эта книга обозначается как AD.
¹¹ Суриков И.Е. Новая концепция афинской истории IV в. до н. э. // ВДИ. 1996. № 4. С. 235-245. К оценке сборника, о котором идет речь, см. также: Маринович Л.П. Закон и власть в классических Афинах // ВЧОАМ. С. 5-18.

Несмотря на обилие метких, точных наблюдений авторов сборника по конкретным вопросам — о значительном подъеме и процветании в экономике Афин IV в. до н. э., об элементах стабильности и плодотворного континуитета в социально-политической сфере и т. п., — все-таки в общем и целом приходится признать: концепция афинской и греческой истории этого времени, в которой совершенно не остается места для каких-либо проявлений кризиса, которая как бы отмахивается от них как маловажных и несущественных реалий, на наш взгляд, вряд ли может быть принята. Она слишком явно страдает односторонностью.

Из сказанного, наверное, уже ясно: автор этих строк не сомневается в том, что кризис классического греческого полиса — реальный исторический факт, а периодически предпринимающиеся попытки отрицать это, доказывать, что Греция IV в. до н. э. не знала серьезных кризисных явлений, развивалась, в принципе, по тем же закономерностям, что и в предшествующем столетии, не имеют под собой убедительных оснований.

Непонятно, как согласовать отрицание кризиса полиса с фактом конечного исторического поражения полисного мира. Если внутренних предпосылок этого поражения не было, то получается, что его причиной стало лишь роковое вмешательство внешней силы (в данном случае Македонии), а это создает впечатление некой злополучной случайности. Попытку выйти из положения предпринял У. Рансимен¹², предложив считать, что полис — это «эволюционный тупик», такой тип общества и государства, который в принципе неспособен адаптироваться к существенным переменам, прежде всего из-за невозможности в полисных условиях реальной концентрации власти. Иными словами, полис ушел в прошлое не потому, что в какой-то момент он вступил в полосу кризиса, а потому, что он изначально был структурой, обреченной на гибель. Ну что же, наверное, в каком-то смысле это так; как говорится, «ничто не вечно под луной». Но если данная конкретная форма социально-политической организации не является вечной, из этого никоим образом не вытекает, что ее следует признать «тупиковой». Иначе как же быть с грандиозными успехами как внутреннего, так и внешнего порядка, достигнутыми полисом в течение архаической и раннеклассической эпох? И не оказываемся ли скорее мы сами в тупике, приняв этот тезис?

¹² Runciman W.G. Doomed to Extinction: The Polis as an Evolutionary Dead-end // GC. P. 347-367.

Далее, в решительном противоречии с рассматриваемой концепцией (или, скорее, тенденцией), отрицающей кризис, находятся суждения самих авторов IV в. до н. э. — публицистов, философов, политических идеологов — о своей эпохе. Невозможно не заметить, что суждения эти были за редким исключением негативными, пронизанными ностальгией по «великому прошлому», по времени Грекоперсидских войн и Пентеконтаэтии¹³. Граждане греческих государств, жившие в эту эпоху, рассматривали ее как период кризиса, далеко не лучшее время в истории Эллады, и с тоской оглядывались назад — на славный век побед над персами, процветания Афин при Фемистокле, Кимоне, Перикле, военных успехов простой и мужественной Спарты¹⁴. Как могло получиться, что в общественном сознании периода, будто бы не характеризовавшегося кризисными явлениями, сложилось тем не менее тревожное ощущение всестороннего кризиса, упадка? Ответа на этот вопрос, увы, не дается.

* * *

Итак, «кризис IV века» — отнюдь не историографический миф, а самая что ни на есть суровая реальность. В то же время с его конкретными составляющими далеко не все ясно; как мы уже видели, изобилуют самые разнообразные точки зрения. В подобной ситуации наиболее уместным представляется не «изобретать велосипед», не придумывать что-то совершенно новое (да это и вряд ли возможно), а взять наиболее ценное из имеющихся теорий кризиса классического полиса и привести, насколько это возможно, в определенный синтез, постоянно учитывая при этом неодинаковую значимость различных факторов, действовавших в интересующую нас эпоху.

¹³ Как ни парадоксально, сами же авторы сборника, о котором здесь идет речь, не устают подмечать эти ностальгические нотки едва ли не во всех сферах общественного бытия афинского полиса IV в. до н. э. — от внешней политики (Badian Е. The Ghost of Empire. Reflection on Athenian Foreign Policy in the Fourth Century B.C. // AD. S. 79-106) до литературы (Seidensticker В. Dichtung und Gesellschaft im 4. Jahrhundert. Versuch eines Überblicks // AD. S. 175-198) и искусства (Borbein A.H. Die bildende Kunst Athens im 5. und 4. Jahrhundert v.Chr. // AD. S. 429-457).
¹⁴ Уже сразу после Пелопоннесской войны в творчестве Фукидида эти настроения звучат с полной ясностью, что аргументированно показано в фундаментальной монографии: Will W. Thukydides und Perikies: Der Historiker und sein Held. Bonn, 2003.

Так, представляется не вполне правомерным считать (как это часто делается), что корни кризиса классического полиса лежали в экономической сфере. Греческая экономика IV в. до н. э., безусловно, имела отличительные черты по сравнению с предшествующей эпохой. Фактором, оказывавшим на хозяйственное развитие крайне негативное воздействие, стали постоянные военные конфликты между полисами. Уже Пелопоннесская война подорвала благосостояние многих регионов Эллады. Впоследствии вооруженные столкновения, приводившие к разорению сельскохозяйственных территорий, разрыву торговых связей и т. п., стали едва ли не ежегодными.

Но к этому наблюдению необходимо дать несколько принципиальных оговорок. Прежде всего, частые межполисные войны — реалия, отнюдь не появившаяся впервые в эпоху кризиса. Она, насколько можно судить, была имманентно присуща греческому миру — даже в период архаики. Да, в IV в. до н. э. таких войн стало больше. Но ведь это — количественное, а не качественное различие. Далее, в целом полисы по большей части довольно быстро оправлялись от ущерба, наносимого военными действиями, от разорения врагами сельской местности¹⁵. А с другой стороны, войны оказывали стимулирующее воздействие на развитие ряда отраслей ремесленного производства: оружейного дела, судостроения, строительства фортификационных сооружений¹⁶.

В целом вряд ли можно говорить о том, что общее благосостояние греческих полисов было в IV в. до н. э. существенно ниже, чем в предшествующем столетии, характеризующемся как «золотой век Эллады». Возникавшие экономические проблемы в большинстве случаев достаточно успешно разрешались. Так, Афины в ходе неудачной для них Пелопоннесской войны утратили такой колоссальный источник доходов, каким ранее являлся форос, эксплуатация союзников по Архэ. Это было, конечно, чрезвычайно болезненно. Чтобы выжить в усложнившемся мире, сохранять авторитетное положение, поддерживать существование демократии — а эта политическая система, как известно, требует больших расходов, — афинянам приходилось изыскивать внутренние ресурсы; именно это они и предпринимали. Только теперь на

¹⁵ Суриков И.Е. Попытка торговых санкций в классической Греции: мегарская псефисма Перикла и ее последствия // Торговля и торговец в античном мире. М., 1997. С. 36.
¹⁶ Здесь следует отметить, что в античной Греции действительно интенсивно и прогрессивно развивались только те области техники, которые были связаны с военным делом.

чала по-настоящему развиваться сельскохозяйственная инфрастуктура аттической хоры; становилась более интенсивной разработка Лаврийских серебряных рудников¹⁷. Афины в этот период установили дружественные отношения с далеким Боспорским царством в Северном Причерноморье¹⁸, и это тоже имело немаловажные экономические последствия: правители Боспора по льготным ценам, а порой и просто в дар поставляли в афинский полис крупные партии зерна.

В результате Афины IV в. до н. э. никак нельзя было назвать бедным полисом. Конечно, такая ситуация, как при Перикле, когда в сокровищницах Акрополя хранился колоссальный «неприкосновенный запас государства» — тысячи талантов серебра (Thuc. II. 13. 3) — уже не могла повториться. Но тем не менее, как говорится, на жизнь хватало. А между тем расходы не уменьшались, а только увеличивались. Так, в начале IV в. до н. э. появилась новая, ранее не существовавшая расходная статья — оплата гражданам посещения народных собраний (Arist. Ath. pol. 41. 3).

Разумеется, не всем полисам удавалось столь же успешно справляться с экономическими трудностями. Так, очень сильно пострадала от нарастания кризисных явлений в экономике Спарта¹⁹. Она заплатила особенно большую цену за свои притязания на гегемонию в Элладе и к середине IV в. до н. э. находилась в чрезвычайно тяжелом положении. Имевшая место в ходе спартано-фиванских войн утрата Мессении с ее плодородными землями, обрабатывавшимися даровым трудом илотов, нанесла сильный удар по сельскому хозяйству, а ведь именно оно являлось безусловной основой хозяйственной жизни спартанского полиса. Гражданский коллектив спартиатов, который и раньше-то был небольшим, еще больше поредел в результате военных потерь и других факторов, что приводило к ослаблению обороноспособности.

¹⁷ Эти процессы хорошо продемонстрированы на археологических данных в работе: Lohmann Н. Die Chora Athens im 4. Jahrhundert v.Chr.: Festungswesen, Bergbau und Siedlungen // AD. S. 515-548.
¹⁸ О дружественном характере этих отношений см.: Скржинская М.В. Ольвиополиты и боспоряне в Афинах // ВДИ. 2002. № 2. С. 133-143; Braund D. The Bosporan Kings and Classical Athens: Imagined Breaches in a Cordial Relationship (Aisch. 3.171-172; [Dem.] 34,36) // The Cauldron of Ariantas: Studies Presented to A.N. Sceglov on the Occasion of his 70^th Birthday. Aarhus, 2003. P. 197-208.
¹⁹ Об упадке Спарты в IV в. до н. э. см.: Cartledge P. Sparta and Lakonia: A Regional History 1300-362 ВС. 2 ed. L., 2002. P. 228 ff.

В бытие Спарты стали проникать такие дотоле чуждые ей явления, как деньги, имущественное расслоение. Насколько можно судить, еще в начале IV в. до н. э. был принят особый закон (так называемая ретра Эпитадея, по имени предложившего его эфора), разрешавший спартиатам дарить и завещать другим лицам свои земельные участки, которые ранее являлись неотчуждаемыми и передавались по наследству от отца к сыну, а в случае отсутствия сыновей возвращались государству. Таким образом, в Спарте начала формироваться настоящая частная собственность на землю. Это со временем повело к концентрации наделов в руках наиболее богатых граждан, в то время как беднейшие спартиаты лишались земли и, соответственно, выбывали из числа полноправных членов гражданского коллектива, становились из гомеев гипомейонами («опустившимися»). Трещала по швам и разваливалась прославленная спартанская «община равных»; социальное неравенство стало отныне в Лакедемоне таким же фактом, как и в остальных частях Греции.

Необходимо отметить два, на наш взгляд, достаточно значимых обстоятельства. Во-первых, Л.П. Маринович и Г.А. Кошеленко в недавней работе по спартанской проблематике этого времени²⁰ авторитетно и, на наш взгляд, аргументированно высказались в пользу того мнения, что в Спарте «первопричиной кризиса стал слом традиционной морали и традиционных норм поведения», принципиальные изменения в системе ценностей, появление нового типа политических лидеров, а не экономические факторы.

Во-вторых, в любом случае ситуация в Спарте была, скорее, исключением, чем проявлением общего правила. Ведь Спарта и сама по основным параметрам своего устройства была уникальным исключением в греческом мире. Искусственно законсервированный еще реформаторами архаической эпохи жесткий социальный строй, «ликургов космос», не мог удержаться навеки, он был обречен на то, чтобы рано или поздно рухнуть. Спарта должна была начать превращаться в «нормальный» полис. Теперь именно это и происходило, принимая подчас весьма болезненные для спартиатов формы. Что же касается большинства государств Греции, греческого мира в целом, то в нем проблема обезземеливания

²⁰ Маринович П.П., Кошеленко Г.А. Причины и обстоятельства падения «Ликургова строя» в Спарте // Проблемы истории, филологии, культуры. 2002. Вып. 13. С. 5-21; см. также: Маринович Л.П. К проблеме кризиса спартанского полиса // Античность в современном измерении. Казань, 2001. С. 104-106.

беднейших граждан, концентрации богатств в руках небольшого круга лиц, имущественного и социального расслоения если и существовала в IV в. до н. э. (а есть основания полагать, что в современной историографии масштаб этой проблемы несколько преувеличен), то была далеко не столь острой и, во всяком случае, не новой. Все эти процессы в эллинских городах, не считая Спарты, в той или иной форме существовали и ранее, что не препятствовало, однако, процветанию полисного строя. Очевидно, в IV в. до н. э. появились какие-то принципиально новые факторы, которые порождали системный кризис — ведь кризис классического полиса был именно системным кризисом, а не кризисом, проявлявшимся в каких-то отдельных аспектах общественной жизни.

Новые факторы, о которых идет речь, лежали, насколько можно судить, все-таки прежде всего не в экономической сфере. Здесь следует еще отметить, что, как неоднократно подчеркивалось крупнейшими представителями современной западной историографии античности²¹, экономика в Древней Греции и в целом не играла той определяющей, «базисной» роли, как, скажем, при капитализме, что она вообще не представляла собой отдельной сферы бытия, а была тесно, неразрывно связана с остальными сторонами жизни общества и государства, укоренена в них. Гораздо большую, ключевую роль играла политика, являвшаяся своеобразным «стержнем» полиса²²; скорее уж, именно она определяла экономику.

Нам представляется, что истоки «кризиса IV века» наиболее оправданно искать как раз в политической сфере. Собственно, чем характеризуется любой системный кризис? Элементы, имманентно присущие системе, утрачивают прежнее содержание, перерождаются; системные связи между ними распадаются, что приводит к нарастанию общей энтропии. Поэтому для того, чтобы ответить на вопрос, в чем и как проявлялся кризис, необходимо вначале вспомнить, что было характерным для данной системы (классического полиса) в период ее устойчивого функционирования, в докризисную эпоху.

Ключевым элементом полисного типа общества и государственности, было, как известно, наличие сплоченного, замкнутого гражданского кол

²¹ См., например: Finley МЛ. The Ancient Economy. Berkeley, 1973. Passim; Austin M.M., Vidal-Naquet P. Economic and Social History of Ancient Greece. Berkeley, 1977. P. 8 ff.; Snodgrass A. Archaic Greece: The Age of Experiment. Berkeley, 1981. P. 123 if.
²² Murray O. Cities of Reason // GC. P. 19.

лектива, противопоставленного своими привилегиями как прочим категориям населения, так и внешнему миру, гражданского коллектива, осуществляющего в своей совокупности верховную власть в полисе. Именно этот принцип в IV в. до н. э. начал серьезно подрываться. Если взять пример Афин, история которых лучше всего известна из источников, то оказывается, что отдельные лица, не являвшиеся гражданами, становятся в этом столетии значительно более влиятельными, чем прежде.

Так, не гражданами, а метэками в своем подавляющем большинстве являлись «банкиры»-трапезиты ²³, а между тем они принадлежали к числу богатейших жителей Афин²⁴. Самый состоятельный из афинских трапезитов — Пасион — вообще был по происхождению вольноотпущенником. Хотя сами эти люди не могли непосредственно участвовать в политической жизни²⁵, они тем не менее активно и небезуспешно «лоббировали» свои интересы в народном собрании и других органах власти, используя материально зависимых от них политиков. Складывалась парадоксальная ситуация: гражданин, причем, влиятельный гражданин, служил своей деятельностью метэку²⁶, иногда — бывшему рабу²⁷.

В ходе кризиса IV в. до н. э. начинает распадаться такая важнейшая для классического полиса категория, как единство гражданского

²³ О них в целом см.: P. Amemiya Т. Economy and Economics of Ancient Greece. L. — N.Y., 2007. 104 if.
²⁴ См. о семьях этих банкиров: Cohen Е.Е. Banking as a “Family Business”: Legal Adaptations Affecting Wives and Slaves // Symposion 1990. Vorträge zur griechischen und hellenistischen Rechtsgeschichte. Köln, 1991. S. 239-265.
²⁵ Впрочем, Пасион в конце концов, уже под старость, получил-таки права афинского гражданства.
²⁶ К. Моссе считает даже возможным говорить (на наш взгляд, чрезмерно категорично) о стирании в этот период грани между гражданами и метэками: Mossé С. Métèques et étrangers à Athènes aux IVe — IIIe siècles avant notre ère // Symposion 1971. Vorträge zur griechischen und hellenistischen Rechtsgeschichte. Köln, 1975. S. 205-213.
²⁷ О тесной связи (временами доходившей до зависимости) ведущих афинских политиков IV в. до н. э. — Демосфена, Ликурга, Гиперида и др. — с трапезитами и крупными купцами см.: Mossé С. La classe politique... P. 75-76. Интересно, что К. Моссе считает исключением из этого правила Эсхина (личность и деятельность которого, кстати, в современной историографии подвергается переоценке по сравнению с более ранними исследованиями, слишком сильно зависевшими от суждений неприкрытого личного и политического врага Эсхина — Демосфена, — становится предметом более объективного анализа; см., например: Harris Е.М. Aeschines and Athenian Politics. Oxf., 1995; Маринович Л.П. Античная и современная демократия: новые подходы. М., 2001. С. 95 слл., со ссылками на предшествующую литературу).

коллектива, полисная солидарность. Утрачивается чувство общности гражданина со своим государством, возрастает аполитичность, безразличие к судьбе родины. Нам именно этот процесс представляется одним из важнейших элементов кризиса, и вот почему. В ряде предшествующих работ²⁸ мы трактовали цивилизационную историю античной Греции как сосуществование и противостояние двух тенденций — коллективистской и индивидуалистической. В течение архаической эпохи эти тенденции постоянно боролись друг с другом, а в первый век эпохи классической — пришли в определенное равновесие, что и обусловило наступление «золотого века Эллады», расцвета полисной жизни, высшего взлета греческой культуры. А затем, в век кризиса, одна из названных тенденций — индивидуалистическая — стала слишком уж явно преобладать над другой, и чем дальше, тем больше. В конце концов она восторжествовала над коллективистской до такой степени, что это стало уже несовместимым с основными полисными принципами; баланс, на котором они зиждились, был подорван. Возник и начал расти роковой зазор, разделивший индивида и общину; были осознаны и стали предметом рефлексии противоречия между ними.

Появились люди (правда, пока их еще немного), которые демонстративно называли себя не гражданами того или иного конкретного полиса, а «гражданами мира» — космополитами. Не случайно само понятие космополитизма зародилось именно в Греции эпохи кризиса классического полиса. Насколько известно, первым определял себя как космополита известный философ-киник Диоген, что, кстати, закономерно: киническая школа едва ли не первой отразила проявления кризиса в общественной мысли, став в известном отношении предшественницей самых характерных философских течений эллинизма: Стои, эпикурейства и др.

При этом если мыслителей, проповедовавших принципы космополитизма в теории, были на протяжении большей части IV в. до н. э. еще считанные единицы, то число греков, которые бессознательно следовали этим принципам на практике, демонстративно пренебрегали интересами родного полиса, возрастало и возрастало. А ведь космополитизм («Где лучше нам — там наше и отечество», как сказано у Аристофана в «Плутосе», комедии 388 г. до н. э.) всегда идет рука об руку с

²⁸ Суриков И.Е. Эволюция религиозного сознания афинян во второй половине V в. до н. э. М., 2002. С. 22 слл.; он же. Остракизм в Афинах. М., 2006. С. 213 слл; АГ-1. С. 48 слл.

индивидуализмом — в той же мере, в какой патриотизм неотрывен от коллективизма, от ощущения себя органичной частью некоего единого целого. Это-то ощущение, лежавшее в основе традиционной полисной этики, теперь и подрывалось.

Социум как бы «атомизировался», разрывался внутренними конфликтами, распадался на отдельные группы со своими особыми, корпоративными интересами, которые начинали заслонять интересы общие. Борьба между этими группами в ряде полисов приводила к кровавым столкновениям. Характерный и даже хрестоматийный пример: в Аргосе в 370 г. до н. э. беднейшие граждане устроили так называемый скитализм — массовое избиение богачей дубинами, в ходе которого погибло более тысячи человек, а их имущество было поделено между бедняками²⁹. В IV в. до н. э. Платон писал в трактате «Государство» (422е — 423а) о том, что в каждом полисе как бы «заключены два враждебных между собой государства: одно — бедняков, другое — богачей». Подчеркнем: перед нами не экономическая проблематика. Богатые и бедные граждане существовали в подавляющем большинстве полисов и ранее, но вплоть до эпохи кризиса между ними не ощущалось противостояния, или, по крайней мере, оно не приводило к подобным эксцессам, к борьбе «не на жизнь, а на смерть».

Состоятельные граждане афинского полиса в V в. до н. э., даже еще в его последней части, охотно шли на траты в пользу государства, видя в этом не в последнюю очередь укрепление собственного престижа. Достаточно вспомнить, с какой демонстративной щедростью и пышностью исполняли литургии Никий³⁰ или Алкивиад³¹. Теперь богачи изменили свою позицию. Система литургий, естественно, осталась, но

²⁹ Такова традиционная в историографии характеристика скитализма. Существует также точка зрения, согласно которой аргосский скитализм представлял собой не массовые революционные беспорядки, а организованный демосом против богачей судебный процесс (пусть и проведенный с нарушениями законности), в ходе которого подсудимым был вынесен смертный приговор, а орудиями казни послужили дубины. См.: Карпюк С.Г. Общество, политика и идеология классических Афин. М., 2003. С. 189-190. Автор этих строк, не ощущая себя достаточно компетентным в данном вопросе, не берется категорично судить, какое из двух мнений ближе к истине.
³⁰ Plut. Nic. 3: «Никий... принимал на себя хорегии, гимнасиархии и другие затраты, всех своих предшественников и современников затмевая щедростью и тонким вкусом и тем склоняя на свою сторону народ».
³¹ Суриков И.Е. Алкивиад: афинский денди или первый «сверхчеловек»? //ДВ. 5. Специальный выпуск: Историческая биография и персональная история. М., 2001. С. 207.

лица, на которых они возлагались, теперь уже без всякой готовности принимали на себя эти назначаемые полисом повинности, зачастую старались уклониться от них. Для этого они скрывали и занижали размеры своего богатства, иногда переводили его из земельной собственности, которую трудно было спрятать от сограждан, в деньги и т. п. Чтобы литургии все-таки исполнялись, властям приходилось прибегать к разного рода ухищрениям. Так, самая обременительная и дорогостоящая из литургий — триерархия — с 357 г. до н. э. осуществлялась не отдельными лицами, как прежде, а посредством так называемых симморий — специально созданных групп граждан³². Так было надежнее, хотя и система симморий, случалось, давала сбои.

И опять-таки подчеркнем: перед нами не экономическая проблема, во всяком случае, не только экономическая. Безусловно, следует учитывать и то, что состояния даже самых богатых афинян после Пелопоннесской войны стали меньше, чем были до нее (см. примеры: Lys. XIX. 46-48). Но в этом ли единственная причина изменения отношения к литургиям? Создается впечатление, что не менее важным было другое: богачи уже не желали делиться с согражданами и государством, не воспринимали более такие расходы как траты на «свое» и «своих». «Свое» было теперь ограничено для них рамками частной жизни и частного пространства. Перед нами — то же отчуждение индивида от полиса, которое выше нами было отмечено в других сферах общественного бытия.

* * *

Это отчуждение проявилось и в военной области³³. В период расцвета классического полиса служба в рядах ополчения воспринималась не только как обязанность, но и как священное право каждого гражданина. Теперь, в эпоху кризиса, отношение к воинской службе тоже меняется. Внутри гражданского коллектива все меньше находилось желающих терпеть тяготы участия в походах, тем более в

³² Leppin H. Zur Entwicklung der Verwaltung öffentlicher Gelder im Athen des 4. Jahrhundert v.Chr. // AD. S. 566 ff.
³³ Об изменениях в приемах ведения войны в IV в. до н. э. по сравнению с предшествующим столетием см.: Dayton J. ‘The Athletes of War’: An Evaluation of the Agonistic Elements in Greek Warfare. Diss. Brown Univ., 2003. P. 102 ff.; Lendon J.E. Soldiers & Ghosts: A History of Battle in Classical Antiquity. New Haven — L., 2005. P. 91 ff.

условиях, когда войны стали почти постоянными — а об этой особенности внешнеполитической истории IV в. до н. э. нам еще предстоит сказать. Соответственно, роль общеполисного ополчения в войске уменьшилась. Вместо воина-гражданина характерной фигурой стал воин-наемник.

Развитие наемничества в военном деле стало одной из чрезвычайно ярких, выпуклых черт греческой истории IV в. до н. э. ³⁴ Отряды наемников комплектовались из людей, по какой-либо причине, добровольно или вынужденно, выпавших из полисных структур и завербовавшихся на службу к тому или иному полководцу. Именно со своим командиром, а не с государством они ощущали тесную связь. Эти люди сделали войну своей профессией; служить родному полису из патриотических соображений они не хотели или не могли, а вот за жалованье воевали охотно.

Безусловно, наемники, будучи солдатами-профессионалами, по своей выучке и боевым качествам значительно превосходили граждан-ополченцев, этих «воинов-любителей». Но в то же время их, как правило, отличали жестокость, беспринципность, полное преобладание своекорыстных мотиваций и, как следствие, готовность продать свои услуги всякому, кто больше заплатит, — в том числе даже если потребуется сражаться против своих же бывших сограждан. Большое количество греков-наемников находилось не только в рядах армий практически всех полисов Эллады, но и на службе негреческих, «варварских» правителей, особенно у персидского царя и его сатрапов: квалификация греческих воинов справедливо ценилась чрезвычайно высоко, и спрос на них был весьма велик. Интересно, что даже прославленный полководец, спартанский царь Агесилай Великий окончил свою жизнь наемным военачальником в Египте. Кстати, вся жизнь наемника, путешествующего по разным концам эллинского мира и за его пределы, вела к утрате полисных корней и, безусловно, способствовала выработке космополитического взгляда на вещи.

Недавно с ревизией общепринятых представлений о наемничестве в IV в. до н. э. как одном из важных симптомов кризиса классического

³⁴ Для изучения греческого наемничества IV в. до н. э. по-прежнему сохраняет большое значение монография: Маринович Л.П. Греческое наемничество... Книга была переведена на французский язык (Marinovic L.P. Le mercenariat grec au IVe siècle avant notre ère et la crise de la polis. P., 1988), что демонстрирует ее важное место не только в отечественной, но и в мировой историографии.

полиса выступил швейцарский исследователь Л. Буркхардт³⁵. Изучив отмеченные в источниках случаи использования наемников в военных действиях Афин рассматриваемой эпохи, он пришел к выводу, что количество наемников было действительно значительным, но их применение ограничивалось определенными сферами. Так, в военных действиях на суше наемники использовались по большей части в качестве пелтастов (об этом роде войск см. ниже), а также для службы в отдаленных гарнизонах; гоплитами же, составлявшими фалангу, — а она по-прежнему оставалась основой армии, — были, как правило, члены гражданского коллектива, ополченцы.

Ученый не считает, что наемничество было фактором, который серьезно подрывал демократию и полисные институты: в Афинах IV в. до н. э. использование наемников во внутриполитической борьбе не зафиксировано. К тому же народное собрание сохраняло контроль над войском. В источниках нередки упоминания об определяющем участии ополчения в той или иной кампании; нередко специально указывается, что поход осуществлялся πανδημεί, то есть, если трактовать эту лексему буквально, всем гражданским коллективом³⁶.

По мнению Л. Буркхардта, увеличение количества наемников объясняется, вопреки авторам — современникам событий (Исократу, Демосфену и др.), не ростом пассивности граждан, а иной причиной — общим возрастанием масштабов военных действий в IV в. до н. э., в ходе которого силы гражданского ополчения оказались недостаточными. Особенно ясно заметно это на примере флота. Огромные эскадры, снаряжавшиеся Афинами в IV в. до н. э„ требовали количества гребцов, превышавшего общее количество афинских фетов (гребцами традиционно служили именно лица, принадлежавшие именно к этому имущественному классу). Катастрофическая нехватка живой силы и заставляла привлекать на флот чужаков — наемников, метэков, рабов. В канун эллинизма один отдельно взятый полис, как бы силен он ни был, уже не мог удовлетворять потребностям новых масштабов войн. В Ламийской войне 323-322 гг. до н. э. с Македонией афиняне выставили 170 судов, дойдя факти

³⁵ Burckhardt L. Söldner und Bürger als Soldaten für Athen // AD. S. 107-133.
³⁶ Впрочем, мы не стали бы обязательно придавать слову πάνδημεί в контекстах IV в. до н. э. строго-терминологического значения и делать на этой основе категоричные выводы.

чески до предела, возможного для полиса, — но македонский флот насчитывал 240 кораблей!

Что можно сказать по поводу вышеизложенной концепции? Ряд исходных положений Л. Буркхардта не вызывает никаких сомнений. Однако многие выводы, которые он делает из этих посылок, на самом деле отнюдь не вытекают напрямую из них. Автор рассматриваемой работы берет вопрос чрезмерно узко — как в географическом плане, так и в содержательном, в частности, неоправданно изолируя военную сферу человеческой деятельности от социально-политической и ментальной. Да и некоторые его наблюдения, как нам представляется, не вполне соответствуют фактам. В результате предлагаемые им построения порождают ряд серьезных недоумений и возражений, ответов на которые мы у Л. Буркхардта не находим.

Действительно, наемничество — исторический феномен³⁷, который отнюдь не рождается в Греции IV в. до н. э., и об этом необходимо помнить всем, кто занимается данной проблематикой. Значительно раньше, еще в архаическую эпоху, источники дают более чем достаточно упоминаний о греческих воинах-наемниках³⁸, в том числе и за пределами эллинского мира — от Лидии до Египта³⁹. Наемниками были поэт Архилох, брат поэта Алкея, брат поэтессы Сапфо, и др., и др. В V в. до н. э. этих «солдат удачи» вроде бы становится меньше (во всяком случае, в источниках), но они все равно встречаются, в том числе и в Афинах (на флоте, см., например, Thuc. I. 143. 1-2). А вот в эпоху кризиса классического полиса их число возрастает прямо-таки в огромной степени — в такой, на которой количественные изменения начинают уже переходить в качественные. Этот резкий рост, по мнению Л. Буркхардта, вызван исключительно повысившимся спросом на наемников и ничем иным. Но на самом деле, конечно, тут не могло обойтись без

³⁷ Одна из последних работ о феномене греческого наемничества в целом: Trundle М. Greek Mercenaries: From the Late Archaic Period to Alexander. L. — N.Y., 2004.
³⁸ См., например: Александров M.A. Наемники на службе у тиранов в архаическую эпоху (VIII-VI вв. до н. э.) // Античный полис: Проблемы социально-политической организации и идеологии античного общества. СПб., 1995. С. 28-40.
³⁹ Один из самых экзотических памятников, оставленных самими этими наемниками, — знаменитая надпись 591 г. до н. э. (Meiggs R., Lewis D. A Selection of Greek Historical Inscriptions to the End of the Fifth Century B.C. Revised ed. Oxf., 1989. P. 12. No. 7), сделанная ими на ноге колоссальной статуи Рамсеса II в Абу-Симбеле; содержание надписи, впрочем, сводится к банальному «здесь были такие-то и такие-то».

определенных внутренних причин; в первую очередь имеем в виду отмеченный выше процесс отчуждения индивида от гражданского коллектива, его выпадения из полисных структур.

В IV в. до н. э. наемник впервые превращается в типичную фигуру, характеризующую эпоху, становящуюся ее воплощением. Подчеркнем: сказанное ни в коем случае не следует понимать в том смысле, что наемники совершенно вытеснили граждан из военного дела. Никто никогда не утверждал и не утверждает (да это было бы и нелепо), что на полях сражений в это время действуют одни только наемники; полемизировать против этого положения — значит сражаться с ветряными мельницами. Пока в Греции существовал полис, пока он был хотя и в кризисе, но еще не погиб, — ополчение граждан, один из «китов» полисных структур, естественно, оставалось основной силой в войнах. Дело в другом: не только и не столько в том, какова была чисто количественная доля наемников, сколько в том, где, на каких местах мы их обнаруживаем. И оказывается, что на таких местах, которые в наибольшей степени «смотрели в будущее», являлись средоточием прогресса в военном деле. Речь идет прежде всего об отрядах пелтастов.

Л. Буркхардт отмечает, что наемники не подрывали полисные принципы, поскольку они не использовались во внутриполитической борьбе. Допустим, в Афинах не использовались. А в других полисах? Во многих местах в IV в. до н. э. именно «на штыках» наемников к власти пришли тираны, и это обстоятельство никак не следовало бы забывать. Да и в самих Афинах (правда, чуть позже, около 300 г. до н. э.) тираном стал Лахар, беотийский наемник и командир отряда наемников⁴⁰.

К тому же не только прямым участием в государственных переворотах наемники подрывали полисные принципы. Сам образ их бытия, «анти-полисный» по существу и при этом приносивший значительные доходы, оказывался заманчивым для многих других греков, оказывал соответствующее влияние на ментальные структуры.

С тем, что афинский флот в IV в. до н. э. был больше, чем в предшествующем столетии, в эпоху Архэ, — никак не можем согласиться. Уже в Саламинской битве эскадра, предоставленная афинянами, насчитывала 180 кораблей (Herod. VIII. 44). Для периода Пентеконтаэтии неоднократно отмечаются источниками направляемые для той иной кампании флоты в 200 и больше судов — под командованием Кимона

⁴⁰ Хабихт X. Афины. История города в эллинистическую эпоху. М., 1999. С. 86.

в 460-х гг. до н. э. (Diod. XI. 60), в египетской экспедиции 460-454 гг. до н. э. (Thuc. I. 104. 2) и др. На момент начала Пелопоннесской войны, по указанию Фукидида, современника и свидетеля событий, «из числа боевых кораблей на плаву было 300 триер» (Thuc. II. 13. 7). Естественно, чтобы комплектовать столь крупные военно-морские силы гребцами, и в V в. до н. э. приходилось отчасти прибегать к услугам наемников.

Наконец, в рамках концепции Л. Буркхардта остается так и не решенной проблема, связанная с отношением к наемничеству авторов IV в. до н. э., на чьих глазах феномен обретал свою окончательную форму. Эти авторы единодушно трактуют его распространение как однозначно негативную характеристику эпохи, как фактор, серьезно подрывающий устои подлинного бытия. Что же, перед нами некая коллективная аберрация? Чем в таком случае она могла бы быть вызвана? И если все без исключения современники описываемых процессов ошибались, то откуда у нас такая уверенность, что мы, в отличие от них, адекватно постигаем историческую истину (опираясь, кстати сказать, на данные тех самых «заблуждавшихся» авторов)?

Широкое внедрение наемничества породило, помимо прочего, перемены в самой практике военного дела. Что ни говорить, а в новую эпоху реже, чем в предыдущую, исход сражений определяло столкновение гоплитских фаланг, набиравшихся из воинов-граждан⁴¹. Появился новый род войск — пелтасты (средневооруженная пехота). Пелтаст отличался как от гоплита, так и от традиционного легковооруженного воина (гимнета). Его экипировка включала небольшой кожаный щит в форме полумесяца (пелту), легкий полотняный панцирь, дротик, ударное копье и длинный меч. Начало широкого применения пелтастов связано с деятельностью выдающегося афинского полководца начала IV в. до н. э. Ификрата; это произошло в ходе Коринфской войны 395-387 гг. до н. э. и практически немедленно принесло ощутимые результаты в столкновениях со спартанцами. Пелтасты, отряды которых комплектовались в основном из наемников, отличались значительно большей мобильностью, маневренностью и управляемостью, нежели гоплиты (как раз недостаточное развитие этих качеств было слабым местом гоплитской фаланги), и в ряде боевых ситуаций (действия на пересеченной местности, штурм укреплений и т. п.) оттеснили фалангу на второй план.

⁴¹ Это верно уже для Пелопоннесской войны. Многие ли из ее ключевых сражений велись фалангами?

Приход пелтаста на смену гоплиту⁴² — это тоже в известной степени символическое явление, отражавшее распад единства гражданского коллектива полиса. Ведь это былое единство, этот коллективизм ни в чем лучше не воплощались, чем в сомкнутом строе фаланги, где всякий знал свое место, где господствовали равенство и взаимная поддержка, где главными необходимыми качествами были дисциплина и сплоченность⁴³. Пелтаст в своих действиях имел, разумеется, несравненно больше индивидуальной свободы, возможности проявить инициативу, нежели гоплит.

* * *

Во внешнеполитической сфере «кризис IV века» проявлялся в распаде всей системы межполисных отношений. Ранее нам приходилось писать⁴⁴, что в мире греческих полисов боролись друг с другом две тенденции в межгосударственной жизни: центробежная и центростремительная, партикуляристская и объединительная («империалистическая»), Первая коренилась в характернейших для полиса принципах автономии и автаркии (то есть политического и экономического суверенитета), вторая — в раннем осознании Эллады как этнокультурного единства с общей историко-цивилизационной судьбой, а также в стремлении некоторых наиболее сильных греческих государств поставить более слабые под свой контроль, в борьбе со своими соперниками добиться первенства, гегемонии. Тенденции партикуляризма и «империализма» на уровне межполисных отношений можно, несколько упрощая, соотнести соответственно с тенденциями индивидуализма и коллективизма на уровне отдельного полиса.

В ходе IV в. до н. э. выявилась и к середине этого столетия стала вполне ясной несостоятельность притязаний какого-нибудь одного полиса (будь то Спарта, Фивы, Афины) на гегемонию во всей Греции. «Монополярного мира» в Элладе не получилось; в лучшем случае речь

⁴² Разумеется, нельзя говорить о полном вытеснении пелтастами гоплитов, которых и в IV в. до н. э. оставалось достаточно много. См.: Meißner В. Krieg und Strategie bei den Griechen // Seminari Romani di cultura Greca. 2002. Vol. 5. Fase. 1. P. 107-135.
⁴³ Хороший очерк способа сражаться, применяемого гоплитскими фалангами, см.: Hanson V.D. Hoplite Technology in Phalanx Battle // Hoplites: The Classical Greek Battle Experience. L., 1993. P. 63-84.
⁴⁴ АГ-1.С. 64-67.

могла идти о статусе крупных региональных держав. Греческий мир превратился в скопище больших и малых государств, почти постоянно воюющих друг с другом. Для внешнеполитической ситуации был характерен нарастающий хаос; старинные, веками выработанные институты урегулирования конфликтов в новых условиях оказывались несостоятельными⁴⁵.

Яркую картину этих новых условий рисует Ксенофонт в самом конце «Греческой истории» (VII. 5. 26-27), описывая положение после битвы при Мантинее 362 г. до н. э.: «Эти события привели, таким образом, к последствиям, прямо противоположным тем, которые ожидались всеми людьми. Здесь собралась вместе почти вся Греция и выступила с оружием в руках друг против друга; все ожидали, что если произойдет сражение, то те, которые победят, получат в свои руки власть над Грецией, а побежденные подчинятся им. Однако по воле божества случилось так, что обе стороны, как победители, поставили трофей, и ни те, ни другие не в силах были воспрепятствовать противникам сделать это; обе стороны, как победители, выдали противникам трупы, заключив для этого перемирие, и обе же стороны, как побежденные, согласились на это. Далее, обе стороны утверждали, что они победили, и тем не менее ни одна из сторон не приобрела после этой битвы ни нового города, ни лишней территории или власти по сравнению с тем, что она имела до этого боя. Это сражение внесло еще большую путаницу и замешательство (ακρισία δε και ταραχή) в дела Греции, чем было прежде».

Иными словами, из двух выше отмеченных тенденций межполисной жизни, центростремительной и центробежной, всецело возобладала последняя. Претензии крупнейших центров силы на полную и безоговорочную победу друг над другом потерпели крах; в этой обстановке практически каждый, даже самый незначительный полис всеми силами держался за собственную независимость, и в результате все эти государства из десятилетия в десятилетие истощали себя и соседей непрерывными войнами. На руку такое положение было, безусловно, только Персии. Особенно после Анталкидова мира 387 г. до н. э. держава Ахеменидов имела колоссальный авторитет в кругу эллинских полисов, и, пожалуй, она не воспользовалась в полной мере

⁴⁵ Это наметилось уже в период Пелопоннесской войны: Connor W.R. Thucydides. Princeton, 1984. P. 98.

ослаблением греческого мира и не установила в нем свое господство лишь потому, что сама в середине IV в. до н. э. переживала серьезные внутренние трудности — череду дворцовых переворотов, сепаратистские устремления наместников многих периферийных областей (особенно в Малой Азии, где даже вспыхнуло так называемое «Великое восстание сатрапов») и т. д.

Давая общую характеристику кризиса IV в. до н. э., следует отметить его комплексный характер: кризисные явления поразили саму сущность классической полисной цивилизации, сказались буквально на всех ее сторонах. Это, повторим, был воистину системный кризис. Складывается полное впечатление, что теперь перед нами вместо системы относительно уравновешенной, стабильной, как было до Пелопоннесской войны, — система «разладившаяся», разбалансированная и в силу этого крайне неустойчивая, уязвимая к любым потрясениям, внутренним и внешним. Имеем в виду и полис как систему, и систему полисов.

Был ли рассматриваемый здесь кризис, как считает Я. Печирка, не столько болезнью упадка, старения, сколько — при всей остроте и тяжести его проявлений — болезнью роста? Затруднимся дать однозначный ответ на этот вопрос. Безусловно, любой кризис в потенции несет в себе возможность не только негативной, но и позитивной динамики (хотя эта последняя возможность не всегда реализуется). Собственно, в том-то и особенности кризиса как процесса, что из него есть два альтернативных выхода: гибель или «выздоровление», причем в социальных организмах последнее обычно сопровождается выходом на новый качественный уровень. В конце концов, формирование греческого полиса в эпоху архаики тоже имело кризисный характер⁴⁶. Это было очень непростое время, перемены оказывались острыми и болезненными, даже мучительными. Отнюдь не от хорошей жизни греки отправлялись в колонии, требовали проведения законодательных реформ, приводили к власти тиранов... Даже в мировоззрении архаических эллинов, начиная с Гесиода, преобладал пессимизм. А результатом «первого кризиса полиса» стало рождение этого полиса, как уникальной, способной на беспрецедентные успехи формы социально-политической организации.

Что можно сказать под данным углом зрения о IV в. до н. э.? Во всяком случае, ясно одно: греческое общество все в большей степени пере

⁴⁶ Ср.: АГ-1.С. 74.

растало узкие полисные рамки, которые переставали соответствовать новым историческим условиям. По всей видимости, мирок небольших городов-государств, в основе которых лежали гражданские общины, оказывался несостоятельным в обстановке развития межполисных связей, прогрессирующего осознания этнокультурного единства Эллады. Многое говорило о том, что классический полис в чистом виде изжил себя, что необходим переход к качественно новому, более крупному и широкому типу социально-политического объединения. Назревал «предэллинизм» — от этой категории⁴⁷ мы пока не считаем резонным отказываться, несмотря на то, что в последнее время по ее адресу было выпущено немало критических стрел.

А в то же время в реальной жизни, как мы видим, почти каждый полис противился объединительным тенденциям, отстаивая собственную самостоятельность⁴⁸. Полис как феномен как бы стремился вырваться за пределы себя самого — и не мог этого сделать. К тому же были совершенно неясны, даже в самых общих контурах, формы потенциального объединения. Будет ли оно равноправным или же геге-мониальным, с ведущей ролью какой-то одной силы? Насколько глубоким оно окажется, приведет ли к созданию единого государства или ограничится статусом союза полисов? Далее, каковы будут его конкретные цели? Ведь объединяться просто ради объединения в Греции никто бы не стал. Наконец, кто возглавит объединительное движение в условиях, когда предыдущие попытки установить гегемонию потерпели фиаско и скомпрометировали себя? Все эти вопросы были в высшей степени актуальными, животрепещущими, и на них предстояло ответить начинающемуся этапу общественного развития.

⁴⁷ Ее последний по времени анализ: Габелко О.Л. Еще раз о проблеме «предэллинизма» // Политика, идеология, историописание в римско-эллинистическом мире. Казань, 2009. С. 171-181.
⁴⁸ Весьма вероятно, что такое поведение малых полисов в IV в. до н. э. было естественной реакцией на положение, существовавшее на протяжении большей части предшествующего столетия, когда малому полису не находилось места в мире крупных гегемониальных симмахий, как Афинская архэ или Пелопоннесский союз, когда автономия этого малого полиса последовательно урезалась и тем самым полисные принципы тоже по-своему ущемлялись (ср. об этом: Eder W. Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v.Chr. Krise oder Vollendung? // AD. S. 18). «Пресытившись» чужим главенством, в форме которого проявлялись объединительные тенденции, малые полисы теперь особенно болезненно относились к возможности его возобновления.

* * *

На волне кризиса, в обстановке нестабильности и смут в ряде греческих государств IV в. до н. э. вновь появилось такое явление, как тирания, казалось бы, окончательно отошедшая в прошлое уже на рубеже архаической и классической эпох. Удачливые военачальники, «сильные личности», зачастую — командиры наемников, опираясь на свои отряды⁴⁹, захватывали единоличную власть и в ходе своего правления старались «железной рукой» навести порядок, сгладить внутренние конфликты, по возможности разрешить или хотя бы смягчить существующие противоречия между различными слоями населения.

Тиранические режимы этого периода в науке часто объединяют под названием Младшей тирании, чтобы отличать их от внешне схожих, но по сути своей глубоко иных режимов VII-VI вв. до н. э. (Старшей тирании). Как последняя сопутствовала процессу складывания классического полиса, так Младшая тирания стала одним из компонентов его кризиса и в то же время попыткой найти выход из этого кризиса. Сказанное следует подчеркнуть и вообще подробнее раскрыть вопрос об определении Младшей тирании как феномена (этот вопрос был кратко и мимоходом затронут нами в другом месте⁵⁰, а теперь самое время рассмотреть его в деталях).

В антиковедении деление всех древнегреческих тиранических режимов на Старшую тиранию и Младшую тиранию устоялось уже с давних пор⁵¹. Это деление является вполне корректным, более того, весьма продуктивным в научном плане: с его введением появилась возможность провести четкую грань между двумя явлениями, как мы уже говорили, обманчиво похожими, но в действительности принципиально разнящимися друг от друга. Чрезвычайно важный момент: нельзя говорить о какой-то абстрактной греческой тирании, просто «полисной тирании». Есть Старшая тирания и Младшая тирания; любой конкретный тиранический режим в эллинском мире может и должен быть отнесен либо к той, либо к другой. Tertium non datur.

⁴⁹ Ср.: Trundle М. Money and the Great Man in the Fourth Century BC: Military Power, Aristocratic Connections and Mercenary Service // AT. P. 65-76.
⁵⁰ АГ-1. C. 157. Прим. 9.
⁵¹ Как минимум со времен книги: Plass H.G. Die Tyrannis in ihren beiden Perioden bei den alten Griechen. Bremen, 1852.

Но вот как раз по вопросу об отнесении того или иного режима к Старшей или Младшей тирании следует отметить: когда об этом заходит речь в исследовательской литературе, подчас происходит незаметная подмена критерия, а это, в свою очередь, задает неверный типологический контекст. Поясним свою мысль. Единственно верным критерием в данной ситуации может быть только критерий стадиальный. Акцентируем еще раз: тирании, появившиеся в Греции в период складывания классического полиса, должны быть включены в категорию Старшей тирании, а те, которые возникли в связи с кризисом классического полиса, — в категорию Младшей.

В теории с этим, наверное, согласятся все. Однако на практике в историографии стадиальный критерий нередко уступает место чисто хронологическому, в рамках которого под Старшей тиранией понимают тиранические режимы архаической эпохи, под Младшей — все те тиранические режимы, которые существовали в IV в. до н. э. (и позже)⁵². Определенные психологические основания для такого подхода имеются. При рассмотрении истории древнегреческой тирании в ее целостности и в диахронном аспекте сразу бросается в глаза ее деление на два больших этапа, разграниченных своего рода «антрактом» — периодом, когда тиранических режимов в Греции почти не было⁵³. «Антракт», о котором идет речь, приходится на «золотой век Эллады», на V в. до н. э., а если быть совсем точным — на вторую половину этого столетия. И в связи с данным обстоятельством, действительно, возникает большой соблазн отнести все тирании, имевшие место до «антракта», к Старшей тирании, а все, имевшие место после него, — к Младшей. Так обычно и делают. Но, не будем забывать, перед нами все-таки подмена критерия, сознательный или бессознательный прием, порождающий в известной мере формальную, упрощенную и поверхностную картину исторической действительности.

Если же строго и неуклонно придерживаться не хронологического, а стадиального критерия, обращая внимание не на датировки, а на сущность явления, то тирании IV в. до н. э. предстают довольно-таки сложным и неоднородным конгломератом. Некоторые из них

⁵² Нам представляется, что подобная тенденция характерна, в частности, для исследований Э.Д. Фролова, которому принадлежат наиболее фундаментальные в отечественной науке работы о Младшей тирании: Фролов Э.Д. Греческие тираны (IV в. до н. э.). Л., 1972; он же. Сицилийская держава Дионисия. Л., 1979.
⁵³ Берве Г. Тираны Греции. Ростов-на-Дону, 1997. С. 236.

действительно возникли в контексте кризиса классического полиса и могут на основании этого смело, без каких-либо сомнений быть отнесены по стадиальному критерию к Младшей тирании. Таковы, бесспорно, режимы Дионисиев в Сиракузах, Клеарха и его преемников в Гераклее Понтийской и др.

Но в то же время есть в IV в. до н. э. и такие тиранические режимы, которые, как это ни покажется парадоксальным, должны по стадиальному критерию быть отнесены все-таки к Старшей тирании. Они имели место в тех регионах греческого мира, которые можно определить как периферийные (разумеется, не в географическом, а в цивилизационном смысле) и относительно отсталые, в которых темпы политического развития были замедленными по сравнению с передовым