Статьи. Историческая наука на пороге XXI века 3 page

Не цивилизации существуют и действуют в рамках той или иной социально-экономической формации, а как раз, напротив, цивилизация охватывает ряд социально-экономических формаций (если уж придерживаться данной терминологии). Именно в силу своей большей исторической протяженности и большей значимости общечеловеческих ценностей цивилизационные факторы, охватывающие главным образом духовную сферу человеческой деятельности, играют несравненно более существенную (чем формационные) роль в процессе сближения народов, их взаимовлиянии и взаимодействии, во взаимообогащении национальных культур, содействуют развитию мирового сообщества. В качестве критериев типологии цивилизаций должны выделяться не социально-классовые и, тем более, не политические признаки, а национально- территориальные и духовно-культурные характеристики. Можно говорить, например, о российской, китайской, японской, западноевропейской, североамериканской, скандинавской, африканской, латиноамериканской, арабской, индийской, византийской, и других цивилизациях.

При цивилизационном подходе именно человек выдвигается на центральное место в исторических исследованиях. О человеке, людях и человечестве как главном предмете исторического познания говорили практически все школы и направления мировой историографии. Однако при этом в понимание этого тезиса нередко вкладывался далеко не одинаковый смысл. Для одних человек выступает как высшая ценность, и он становится как бы стержнем, вокруг которого так или иначе разворачиваются исторические события, которые оцениваются с точки зрения того, что они дали для улучшения жизни людей, обеспечения их прав и свобод, свободного развития личности. Но есть и другой подход, когда провозглашение человеческого фактора в качестве основного в историческом процессе (и в историческом исследовании) было не более чем дань моде, когда личность выступает не столько как субъект, сколько как объект истории, а люди - как "винтики" в огромном механизме, например, тоталитарном государстве, для которого положение и права человека, его внутренний духовный мир не представляют какой-либо самостоятельной ценности. И все это нередко объяснялось некими "высшими" интересами и целями. Различие в подходах к этой проблеме отражалось на характере исторических исследований, на их, так сказать, гуманистической сущности.

В одном случае человеку отводилась самое большее роль статиста, наблюдавшего за теми или иными событиями, которые развивались без его сколько-нибудь заметного участия, а ему самому оставалось принимать, одобрять и выполнять принятые за него, а часто и вопреки его интересам, решения, которым он обречен был безропотно подчиняться. В другом -

стр. 18

личность занимает более достойное место, поскольку развитие событий, в которых она участвует, непосредственно связывается с ее положением, правами и духовной жизнью. В такого рода исследованиях формула Шпенглера "субъект - первичен, объект - вторичен" выглядит более естественной и правдивой. В этом, по-видимому, состоит принципиальное отличие между формационным и цивилизационным подходами.

Признание и всесторонний учет цивилизационных факторов помогают исследователю раскрыть природу всемирно-исторического процесса, объективно определить его содержание и движущие силы, сделать наши знания о прошлом действительно научными.

Ковальченко полагает, что для обновления теоретико-методологических подходов и осуществления "теоретического прорыва", в сфере исторического знания необходимо в первую очередь обратиться к количественным методам и компьютерной технике, без чего, по его мнению, невозможно развитие ни одной науки. На современном же этапе историческая наука "требует применения весьма сложных методов, включая компьютерные и квантитативные (количественные)". Но оправдано ли такое сужение весьма широкой методологической проблематики, которая присуща современной историографии, означающее на деле сведение проблем методологии к вопросам методики конкретно-исторического исследования? Попытки превратить историю в разновидность "точных" наук предпринимались и в прошлом, но не они являлись главными факторами развития исторического познания. Во всяком случае, не с этим следует связывать перспективы преодоления кризиса исторической науки и ее судьбы.

IV

Неудовлетворенность и даже озабоченность сегодняшним состоянием исторической науки выражают и зарубежные историки. Дискуссии о необходимости обновления исторической науки, ее новом понимании и перспективах развития ведутся сейчас на страницах специальных изданий, в ходе международных форумов историков, различных конференций и симпозиумов, охватив практически все научные школы и направления. Причем критическому обсуждению и анализу подвергаются решительно все аспекты исторического знания и все стороны ремесла историка. Наибольшее беспокойство вызывает, естественно, сама судьба исторической науки, пути, возможности и условия ее дальнейшего развития, отношения, складывающиеся между исторической наукой и обществом.

История - это наука, позволяющая благодаря объективному изучению, систематизации и обобщению огромного массива самого разнообразного материала свести отдельные и часто разрозненные факты и события в стройную систему достоверных знаний, выявить причинно- следственные связи между ними, показать глубинные процессы, определяющие ход общественного развития, его движущие силы и мотивацию. История - это и то, что запечатлено в народной памяти, которая на протяжении веков впитывала в себя "преданья старины глубокой", деяния предков, а также устные рассказы на исторические темы, передававшиеся от поколения к поколению, часто обраставшие легендами и мифами. Историческая память народа (даже если не всё в ней исторически достоверно) особенно чувствительна по отношению к тем страницам и эпизодам отечественной истории, которые органично вписываются в систему взглядов и норм поведения, соответствуют ментальности народа, его представлениям о государственном устройстве, окружающем мире, национальных и культурных традициях, нравах, обычаях, "социально одобряемых" нормах поведения и т. д. Поэтому историк ни в коем случае не должен пренебрегать исторической памятью народа, он просто не может игнорировать ее при разработке исторических идей и концепций.

В исторической науке, возможно, больше, чем в любой другой,

стр. 19

огромное значение имеет честность и непредвзятость исследователя, его нравственная и гражданская позиция. Не случайно историю называют наукой нравственной. Конечно, полностью исключить печать субъективности, которой в большей или меньшей степени отмечены исторические исследования, невозможно, поскольку исторический труд - это не только результат умения и таланта историка, но отражение его субъективных взглядов и оценок, которые неизбежно переносятся на предмет исследования. Политические пристрастия историка, исповедуемые им ценности, следование или, напротив, неследование "социально одобряемым" правилам поведения, даже черты личного характера, - все это в большей или меньшей мере оказывает влияние на историческое исследование. Чем меньше и тоньше слой этого налета субъективности, тем больше данное исследование отвечает требованиям науки и, наоборот, чем сильнее проявляется субъективность историка, его стремление оценивать прошлое с позиций сегодняшнего дня и своей политической ангажированности, тем в большей мере история превращается в политику, опрокинутую в прошлое.

Со становлением исторической науки появилась реальная возможность увидеть прошлое человечества не как случайное и хаотическое скопление отдельных, не связанных между собой явлений и процессов, а обнаружить их взаимообусловленность, их корни и истоки, понять причины и мотивы движения истории, ее логику и смысл. Историческая наука существует как бы в двух срезах: с одной стороны, в виде событийно-повествовательной, или нарративной истории, истоки которой ведут к бытописательству, освещению отдельных событий, фактов, биографий исторических личностей, с другой, - в виде теоретического, сущностного исследования проблем исторического процесса, выявления в конкретно-историческом развитии общих закономерностей и особенностей, определения типов, путей, стадий и форм исторической жизни. Для успешного развития исторической науки важно, чтобы оба эти направления активно взаимодействовали друг с другом и дополняли одно другое. Было бы неправильным противопоставлять их, объявляя одно из них главным, а другое - второстепенным. Отставание любого направления отрицательно сказывается на общем состоянии исторической науки.

К сожалению, начиная со второй половины XX в. в мировой исторической науке наметилась тенденция, связанная с заметным усилением фрагментации исторических исследований, когда историки начали углубляться в изучение сравнительно узких сфер прошлого и ослабили внимание к разработке общих проблем теории и методологии истории. С одной стороны, это способствовало более полному охвату и раскрытию исторического процесса, стимулировало культурно- антропологический подход к истории и одновременно высвобождало исследователя из пут старых, в значительной мере омертвевших, позитивистских и марксистских схем и формул. Но, с другой стороны, на этом фоне происходило и явное падение интереса к теоретико-методологическим вопросам. Возможно, в этом состоит одна из причин того, что в последнее время в мире почти повсеместно резко понизился социальный статус и общественный престиж исторической науки. О невысоком уровне теоретической работы свидетельствует и то обстоятельство, что в современной историографии нет сегодня фигур, по масштабу и таланту равных таким мыслителям начала и первой половины XX в., какими по праву считаются, например, М. Вебер, О. Шпенглер, А. Тойнби.

Определенным признаком оживления теоретической мысли можно считать попытки, хотя и очень робкие, обновления исторической науки и ее категориального аппарата, выработать современные подходы к предмету исторического исследования, пониманию смысла истории и ее роли в современном обществе.

На протяжении всего XX в. мировая историческая наука, по существу, придерживалась гегелевского взгляда на исторический процесс как на поступательное развитие по восходящей линии, от низших форм организации

стр. 20

общества к высшим, процесса, в основе которого лежит борьба противоположностей. Экономисты стремились подвести под эту концепцию экономическую базу, выявляя для каждого крупного этапа всемирной истории соответствующую ему стадию развития хозяйства. Так, для древней истории это было в основном домашнее хозяйство, для средневековья - городское хозяйство и система товарного обмена, главным образом в пределах города, в новое время такой хозяйственной формой становится народное хозяйство.

Формула Гегеля в своей принципиальной основе была воспринята и Марксом, который конкретизировал ее, выдвинув в качестве главного критерия деление всемирной истории на социально-экономические формации, каждая из которых выступала как ступень на пути прогрессивной эволюции человечества. В качестве движущей силы, обуславливающей смену этих исторических эпох, ее пружины, выступала все та же борьба противоположностей. Различие в подходах состояло лишь в том, что Гегель отдавал предпочтение эволюционному развитию, тогда как у Маркса на первый план выдвигался революционный путь, в основе которого лежала борьба антагонистических классов. Непоследовательность теории социально-экономических формаций достаточно четко проявляется, между прочим, и в том, что сам принцип борьбы противоположностей как движущей силы исторического процесса распространяется лишь на три из пяти формаций, а именно на те, в которых существуют антагонистические классы, а механизм общественного развития внутри неантагонистических формаций, какими являются первобытно- общинное и коммунистическое общества, практически не раскрывается. Нельзя не согласиться с теми исследователями, которые считают, что если общественное движение есть результат борьбы противоположностей, то этот закон должен не выборочно действовать, а иметь всеобщий характер, следовательно, распространяться на все социально-экономические формации ²⁹.

Согласно марксистской теории, переход от одной формации к другой есть не что иное, как революция. Неясно, однако, о какой революции может идти речь, если на смену формации, в которой не было ни классов, ни антагонистических отношений, как при первобытно-общинном строе, приходит формация с более или менее выраженной социальной стратификацией и классовыми антагонизмами. Вообще вопрос о механизме смены общественно-экономических формаций не разработан достаточно четко, поэтому многие важные проблемы, в частности, место и значение переходных эпох в истории человечества, в том числе крупных межформационных периодов, не получили должного освещения в марксистской историографии. Эти вопросы как бы исключались при формировании общей модели исторического развития, что обедняло и в определенной мере упрощало единую схему общественного развития.

Теории и концепции, исходящие из непременного признания постулата о движении истории по прогрессивно-восходящей линии, имеют существенный дефект: они неизбежно связаны с фиксацией не только начала этого движения, но и его конца, хотя у каждой из этих теорий свое понимание "конца истории". По Гегелю, он связан с тем, что "абсолютный дух" познает себя самого в "высшем обществе", каковым он считал христианско-германский мир в лице прусского государства, на чем, собственно, движение истории у него заканчивается ³⁰. Маркс видел конечный; пункт развития всего человечества в коммунистическом обществе. Что касается некоторых современных гегельянцев, то они конец истории связывают со становлением постиндустриального общества, торжеством "либеральной демократии и технологически развитого капитализма" ³¹.

Итак, германский мир, коммунистическое общество, современное западное потребительское общество с рыночной экономикой и либеральной демократией - таковы, если верить представителям основных концепций всемирно-исторического развития человечества, три конечных этапа на этом пути и три высшие цели исторического прогресса. Во всех этих теоретических построениях очень четко проявляется политическая

стр. 21

ангажированность их творцов - и последователей. В то же время при такой постановке вопроса и сама идея исторического прогресса предстает в крайне обедненном и даже каком-то иждивенческо-потребительском виде.

Между тем идея исторического прогресса как основы всего хода всемирной истории должна отождествляться по меньшей мере с тремя важнейшими составляющими. Во-первых, с изменением природы самого человека как главного объекта и субъекта истории, его постоянным совершенствованием. Выводя свою формулу прогресса в изучении истории, видный российский историк Н. И. Кареев считал, что "история прогресса имеет в конце концов своим объектом человека, но не как зоологическое существо, - это дело антропологии, - а как hominem sapientem". Поэтому главным в историческом прогрессе является воплощение того, что он называл человечностью, заключающейся в разумности и общественности, иначе говоря, в улучшении "людской породы в умственном, нравственном и общественном отношениях" ³². Кареев выделял три вида прогресса: умственный, нравственный и социальный. Для XX в. эту формулу можно было бы расширить за счет включения в нее научно-технического прогресса.

Во-вторых, идея исторического прогресса включает в себя и такое направление, как эволюция общественной мысли, становление различных идей, политических взглядов, идеалов, духовно- нравственных принципов и ценностей, свободной и независимой личности.

В-третьих, об историческом прогрессе можно судить на основании того, какие идеи и принципы, выработанные человечеством на протяжении достаточно длительного времени, получили реальное воплощение и как они повлияли на изменение характера общества, его политико-государственное устройство и жизнь людей.

Вопрос стоит так: можно ли утверждать, как это делают некоторые современные историки, будто XX век показал, что человечество уже "выработало" свой ресурс идей и принципов, способных составить основу разумного и гармонического государственного и общественного устройства, и таким образом исторический прогресс как бы пришел к своему завершению в конце XX в., ознаменовав тем самым "конец истории"? По мнению этих авторов, идеи и принципы классического либерализма, которые вырабатывались на протяжении XVIII и XIX вв., оказались наиболее жизнестойкими и на их основе сложилась целостная система духовных и материальных ценностей, укоренившихся в условиях рационально и оптимально организованных обществ, каковыми являются индустриально развитые государства Западной Европы и США, "выдвинувшиеся в авангард цивилизации, чтоб осуществить принципы либерализма". С этого момента и наступает "конец истории", поскольку человечество просто не в состоянии придумать ничего лучшего, чем идеи либеральной демократии. И хотя эти авторы вынуждены признать, что победа либеральной демократии пока проявляется больше в утверждении идей либерализма и не так уж много достигнуто в практической их реализации, тем не менее, они не устают повторять, что не существует проблем и противоречий, решение которых было бы не под силу либеральной демократии, альтернативы которой якобы нет сегодня и не будет в будущем.

"Конец истории" видится им как завершение идеологической эволюции человечества и универсализация западной либеральной демократии как последней и наивысшей формы правления, поскольку "в будущем никакого прогресса в развитии основных принципов и институтов не будет, ибо все действительно крупные проблемы уже решены". Американский исследователь Ф. Фукуяма ссылается при этом на авторитет тех философов, для которых, как он пишет, конец истории означает не только прекращение крупных политических баталий и конфликтов, но также и конец философии. Этот автор склоняется к мысли, что в конце XX в. не только история завершается, но и наступает конец исторической науки. И если еще и приходится говорить о понимании, смысле и движении истории, конечным пунктом которой - в этом автор не сомневается - будет торжество либераль-

стр. 22

ной демократии, то только потому, что еще не до конца выяснено, насколько успешно и когда именно наступят столь же впечатляющие достижения в экономической сфере там, где эти принципы не одержали пока окончательной победы. Однако в реальной жизни человечества возникают сложные проблемы, причем не только в экономической, но и в духовно-нравственной сфере, которые либеральная демократия не сумела решить. И хотя Фукуяма утверждает, что "современный либерально-демократический мир свободен от противоречий" и остаются лишь некоторые не решенные пока проблемы (бюджетный дефицит, инфляция, преступность, наркомания), он, тем не менее, задает себе вопрос: "Есть ли основания предполагать, что эволюция всемирной истории будет происходить в направлении либеральной демократии?" ³³ Возможно, эта неуверенность была навеяна острой критикой, которой в свое время подверглась его статья "Конец истории?".

В самом деле, не может не вызывать возражений сама постановка автором вопроса о том, что человечество исчерпало возможности идеологического развития и не способно вырабатывать новые идеи и принципы. Можно согласиться с тем, что XX век не выдвинул достаточно крупных идей, которые своей фундаментальностью и масштабностью находились бы на уровне и, тем более, превосходили либерально-демократические идеи и принципы. Получившие в XX в. достаточно широкое распространение идеи, взгляды и теории, тяготевшие к тоталитаризму или авторитаризму с непременной монополией на политическую власть, не могли, конечно, составить, "как показал исторический опыт, достаточно серьезную альтернативу либеральным идеям и принципам. Однако, как показывает тот же исторический опыт, следует иметь в виду, что и сами либерально-демократические идеи видоизменяются и то, что сегодня выдается за классический либерализм, далеко не всегда и не во всем соответствует исходным представлениям. Тем более, если учитывать, как эти идеи претворяются в реальной жизни, подвергаясь нередко весьма серьезной трансформации и даже деформации. К этому следует добавить, что логика Фукуямы, используемые им приемы доказательства своих выводов совершенно не убедительны с точки зрения накопленных человечеством исторических знаний, опыта исторического познания.

Необходимо напомнить об относительной истинности любых, даже самых привлекательных, идей и теорий. Их следует рассматривать в исторической перспективе, с позиции историзма. Объективная потребность и даже необходимость сохранения испытанных и многократно проверенных и доказанных историей разумных идей, принципов, человеческих идеалов и ценностей всегда соседствует с не менее сильным стремлением человечества к самосовершенствованию, к познанию и открытию нового и неизведанного. Это обусловлено органически присущим каждой науке чувством неудовлетворенности достигнутым, открытостью к восприятию новых методологических систем и подходов, новых идей, направленных на более совершенное устройство общества и всех его институтов.

Идеи и принципы либерализма претерпели начиная с конца XIX в. и особенно во второй половине XX в. весьма существенную эволюцию. Две другие составляющие исторического прогресса - человек и общество - еще очень далеки от гармонии даже в так называемых благополучных странах. Так что об абсолютно совершенном или, по терминологии Фукуямы, "последнем человеке", как и об идеальном обществе, можно говорить только как о целях, к которым человечество стремится. Как справедливо замечает немецкий философ К. Ясперс, история существует именно потому, что "человек конечен, незавершен и не может быть завершен, он должен в своем преобразовании во времени познать вечное, и он может познать его только на этом пути. Незавершенность человека и его историчность - одно и то же. Границы человеческой природы исключают ряд возможностей. На Земле не может быть идеального состояния. Не существует правильного мирового устройства. Нет совершенного человека. Постоянно повторяющиеся конечные состояния возможны только как возврат

стр. 23

к естественному ходу событий. Из-за того, что в истории постоянно действует незавершенность, все должно беспрерывно меняться. История сама по себе не может быть завершена. Она может кончиться лишь в результате внутренней несостоятельности или космической катастрофы" ³⁴.

Книга Фукуямы может служить определенным упреком историкам за их явно пренебрежительное отношение, как в прошлом, так и в настоящем, к разработке теоретических и методологических проблем своей науки, за то, что они зачастую передоверяют эту важную работу социологам и философам. Это обстоятельство имело серьезные негативные последствия для исторической науки, обострив ее кризис. Прав английский историк П. Берке, утверждающий что "без соединения истории и теории мы не имеем возможности понять ни прошлое ни настоящее" ³⁵. По его наблюдениям, в современной мировой историографии четко обозначались две тенденции: одни историки не только осознают важность теории, но и применяют ее в своих конкретных исследованиях, другие больше интересуются теорией, чем следуют ей. Едва ли не главную причину все еще ₍ недостаточного внимания к проблемам теории истории автор видит в явственно наметившейся тенденции к фрагментации исторических исследований, ведущей к размыванию самого предмета науки и объективно ослабляющей понимание исторического процесса как единого и целостного.

Речь, однако, должна, очевидно, идти не только и даже не столько о механическом соединении или какой-то комбинации истории и теории, сколько об их тесной и органической взаимосвязи. Дело не только в осознании того, что не может быть истории без социальной теории, как и социальной теории без истории. Вопрос этот глубже и намного серьезнее: история как наука обречена на гибель, ее дальнейшее развитие просто невозможно, если она будет по-прежнему пренебрежительно относиться к разработке собственной теории. Нисколько не умаляя важности и значения использования методов других наук в исторических исследованиях, необходимо коренным образом пересмотреть свое отношение и свои подходы к исследованиям в области теории и методологии истории.

До недавнего времени считалось чуть ли не общепринятой нормой сводить собственно исторические знания исключительно к изучению и объяснению отдельных конкретных явлений и исторических фактов, не претендуя на целостное понимание исторического процесса. Обобщение и теоретическое осмысление общества в целом, во взаимосвязи всех его сторон и исторических этапов развития, имеющие методологическое значение для всех общественных наук, составляют, как утверждают авторы книги "Теория и история", содержание философско-социологического знания ³⁶. В самом названии этой книги заложено их противопоставление как якобы несовместимых: история существует как бы сама по себе, а теория - сама по себе, и пути их нигде не перекрещиваются.

Такой взгляд на историю как способную вырабатывать лишь сырой материал, который может представлять какую-то научную ценность только после того, как будет теоретически обобщен и осмыслен философами и социологами, восходит к временам безраздельного господства принципов исторического материализма, когда истории отводилась вполне определенная роль: она должна была лишь раскрывать и доказывать действие так называемых социологических закономерностей, выдвигаемых историческим материализмом, подтверждать их правоту и всеобщность. Эту идею усиленно отстаивал Н. И. Бухарин, который еще до появления "Краткого курса" утверждал, что история лишь прослеживает и описывает, как протекал поток общественной жизни в такое-то время, в таком-то месте, социология же ставит общие вопросы. Что такое общество? От чего зависит его развитие или его гибель? В каком отношении друг к другу находятся различные ряды общественных явлений (хозяйство, право, наука и т. д.)? Чем объясняется их развитие? Каковы исторические формы общества? Чем объясняется их смена? И т. д. Какую же роль отводил этот едва ли не главный в те годы теоретик партии исторической науке? Она, по его

стр. 24

убеждению, лишь дает материал для выводов и обобщений, которые делает социология, указывающая "определенную точку зрения, способ исследования или, как говорят, метод для истории" ³⁷.

В последующие годы историки, которые смирились с отведенным исторической науке положением в существовавшей в советское время жесткой градации гуманитарных наук, могли рассчитывать максимум на то, чтобы хоть как-то защитить самостоятельную роль и значение своей науки, отстояв хотя бы какие-то участки, где они тоже могли бы заниматься теоретической деятельностью, выявлять и формулировать исторические законы и закономерности ³⁸. Однако подобные усилия мало что могли дать, ибо историкам предписывалось заниматься исследованиями на строго очерченных участках конкретно-исторического поля ³⁹.

Все это рано или поздно должно было привести, и действительно привело, к кризису исторического знания, лишившегося своей теоретической устремленности и собственной методологической основы. Главным показателем кризиса исторической науки, принимавшего все более глубокий и затяжной характер, и является тот вакуум, который образовался в области теории истории. Это явилось и своеобразным отражением кризиса, переживаемого другими гуманитарными науками, в особенности философией. Этот вакуум образовался в результате банкротства многих устаревших (или устаревающих) теорий и концепций, в том числе и монистического взгляда на историю, неразработанностью новых плодотворных идей и оригинальных концепций.

В начале XX в., когда наука истории столкнулась со сложными методологическими проблемами, изменить в какой-то мере ситуацию позволила резкая активизация исследований в области теории исторического процесса. Большую роль в этом сыграла, в частности, французская школа "Анналов" в лице ее видных представителей Л. Февра, М. Блока, Ф. Броделя и других известных историков, чьи труды составили, теперь это можно утверждать с полным основанием, теоретическую базу мировой исторической науки на целые десятилетия. Но время диктует свои законы: то, что еще относительно недавно считалось высшим достижением исторической мысли, сегодня не может полностью удовлетворить исследователя, ибо историческая мысль, как и любая наука, не стоит на месте и нуждается в постоянном обновлении своих выводов, положений и методов. Речь теперь должна идти о культурно-цивилизационном подходе к истории, когда в центре исторического исследования находилась бы человеческая личность, взятая во всей ее сложной целостности, включающей ментальность, духовные и материальные потребности людей, их семейные отношения, стратификационные группы и их взаимоотношения, все виды социальных, культурных, производственных и духовных связей личности и общества, все многообразие деятельности людей. В этом отношении характерны попытки соединить исследования исторического менталитета с анализом поведения и практической деятельности людей определенной эпохи и в разных исторических ситуациях.

Новый исторический синтез, естественно, предполагает и новые подходы к теории и методологии истории. Вызывают сожаление стремления некоторых теоретиков, не учитывающих изменений в обществе и новый уровень, достигнутый мировой исторической наукой, просто вернуться к теориям, уже в значительной мере исчерпавшим свою методологическую ценность. Нередки и теперь высказывания о бесполезности какой бы то ни было теории истории для специалиста, занятого конкретно-историческим исследованием. Фактически же ни один историк не обходится без обращения к теоретико-методологическим вопросам.