Статьи. Историческая наука на пороге XXI века 2 page

Уже тогда для многих историков становилось все более очевидным, что не только большевизация исторической науки, но и слепое следование материалистическому пониманию истории, основанному на принципе монизма исторического процесса, значительно обедняют предмет исторической науки и подчас сводят его к отдельным эпизодам классовой борьбы ¹⁶. Вырваться из этого заколдованного круга было не так-то просто если учесть, что официальная историография с усердием, достойным лучшего

стр. 10

применения, отстаивала незыблемость и вечность марксистских истин. В исторических трудах утверждалось, что "последовательно научное, т. е. наиболее полное, конкретное и цельное определение предмета исторической науки можно дать лишь с позиций марксистской теории и методологии общественного познания" и что именно марксизм "дал наиболее широкое и глубокое определение предмета исторической науки" ¹⁷. И это писалось не в 30-е и даже не в 60-е годы, а во второй половине 80-х годов.

Материалистическое понимание истории как "единственно верное" на самом деле не расширяло, а сужало предмет исторической науки, делало ее не способной охватить все богатство и все многообразие исторической жизни, ее пестроту и сложность. Это явилось той главной причиной, по которой дореволюционные российские историки в большинстве своем не приняли указанный метод, будучи убеждены в том, что он серьезно затормозит творческое развитие исторической мысли.

II

Кризис российской исторической науки прямо связан с кризисом марксизма, с материалистическим пониманием истории как единственно верным и всеохватывающим методом исторического познания, исторического исследования и толкования прошлого. Научная необоснованность претензий сторонников этого во многом примитивного подхода к истории была очевидна для ряда российских историков, серьезно разрабатывавших проблемы теории и методологии истории в конце XIX - начале XX века. Поэтому они уже тогда выступали против попыток сделать этот метод всеобщим и универсальным.

Течения российской историографии, которые не признавали такой подход к этому методу, подвергались со стороны тех, кто безоговорочно принял марксизм, остракизму, объявлялись несостоятельными и даже реакционными. Более того, отказ ряда представителей дореволюционной российской историографии рассматривать материалистическое понимание истории как высшее достижение исторической мысли и как качественно новый этап в ее развитии привел к тому, что в советское время всю российскую историографию конца XIX - начала XX в фактически лишили научного статуса и объявили, что она пребывала в состоянии "глубокого кризиса" и способна была в лучшем случае описывать отдельные факты без серьезного их анализа и обобщения. К сожалению, эти оценки сохраняются и по сей день ¹⁸.

Между тем этот период в истории отечественной историографии был как раз отмечен интенсивными поисками новых исторических идей и новых подходов, предвосхитившими многие методологические изыскания в Западной Европе. Почти все более или менее крупные российские историки пробовали себя в разработке теоретических проблем исторической науки. И они немало преуспели в этом. Большинство из них вело эти поиски отнюдь не в русле материалистического понимания истории. Нет оснований характеризовать состояние российской историографии конца XIX - начала XX в, как "кризисное": на самом деле развитие российской исторической мысли шло по восходящей линии.

Вопрос об отношении российской историографии конца XIX - начала XX в. к марксизму не такой простой, как это может показаться при поверхностном взгляде. В самом деле, чем объяснить то обстоятельство, что многие российские историки не приняли, во всяком случае, на каком-то этапе, марксизм в его российском варианте и в том числе особенно усиленно навязываемый им метод материалистического понимания истории?

Некоторые современные исследователи полагают, что сама постановка российскими историками "вопроса о научном значении марксистского метода таила в себе критику марксизма, стремление выбросить из него материализм" ¹⁹. Но дело, разумеется, вовсе не в стремлении ряда российских историков вытравить из марксизма материализм. Тем более, что

стр. 11

многие из них на первых порах искренне приветствовали марксизм, связывали с ним как раз наметившуюся в тот период тенденцию к активизации исследований в области социально- экономической тематики. Распространение марксизма и его растущее влияние на развитие общественной мысли они объясняли повышенным интересом российских историков к "хозяйственной" и "материальной" истории, которой, по мнению Е. В. Тарле, до марксизма уделялось явно недостаточное внимание. Для многих из них принципиально важной была сама постановка проблемы материалистического понимания истории, сводившего, по мысли Д. М. Петрушевского, "идею с неба", а также лишавшего "идею той чисто мистической роли простого и творческого абсолюта, какую приписывали и приписывают ей идеалисты" ²⁰. Такого же мнения придерживался и Тарле, считавший, что научная заслуга марксизма состоит в том, что он доказал необходимость анализа материальной стороны общественной жизни ²¹. При этом необходимо иметь в виду, что интерес российских историков к социально-экономической проблематике неправильно связывать исключительно с представлениями о первичности материальной стороны общественной жизни по отношению к духовной.

Если отбросить крайности, которые были присущи некоторым российским историкам в их критике марксизма, и попытаться определить главные направления этой критики, то можно выделить несколько причин, побудивших их (во всяком случае, большинство) занять такую позицию.

Во-первых, российские историки, в том числе и те, кто относился к марксизму достаточно лояльно, не согласны были признавать за материалистическим пониманием истории единственный, универсальный и всеохватывающий метод исторического познания. Но они были готовы рассматривать его как одно из многочисленных направлений, существовавших тогда в мировой историографии.

Во-вторых, мало кто из российских историков конца прошлого и начала нынешнего века не высказывался (хотя и с разной степенью остроты) против идеи привнесения законов материалистической диалектики в сферу исторического познания, считая такие усилия малоплодотворными. Уже по одному этому, полагали они, марксистский подход не может быть проведен достаточно "последовательно и доказательно". Стремление марксистов возвести свой подход на уровень методологии и даже мировоззрения они считали крайне опасным, не имеющим ничего общего с подлинной наукой и таящим в себе серьезную угрозу для свободного и творческого развития исторической мысли. Такой подход некоторые из них называли "суррогатом общественной науки"; этот схематизм, утверждали они, неизбежно должен будет привести к застою исторической мысли. Само выделение какого бы то ни было единственного фактора (в данном случае социально-экономического) в качестве главного и решающего в общественном развитии (как в целом, так и в отдельных его сферах), а равно и в процессе познания истории не позволяет правильно определить содержание, механизм и направленность общественной эволюции, являющейся, как отмечал, в частности, Петрушевский, следствием "взаимодействия экономического, политического и культурного процессов" ²². Исключительно материалистическое решение - применительно к истории - основного вопроса философии многими российскими историками рассматривалось как забвение и принижение духовно-нравственных сторон общественной жизни. Как отмечал М. М. Хвостов, можно разделять идеи философского идеализма и в то же время оставаться материалистом в понимании общественной жизни и, наоборот, отстаивать "философский материализм", но считать, что "именно мысль, идеи создают эволюцию общества" ²³.

В-третьих, следует отметить и то немаловажное обстоятельство, что многие российские историки рассматривали марксизм как западноевропейское учение, сформировавшееся на базе обобщения европейского исторического опыта. Основные положения и формулы этой теории отражали социально-экономические, политические и идеологические условия, в значительной мере отличные от российских. Поэтому механическое наложение этих

стр. 12

формул и схем на российскую историческую действительность далеко не всегда приводило к желаемым результатам. Вдумчивый российский историк не мог не видеть и не ощущать те противоречия, которые неизбежно возникали между теорией исторического процесса, вырабатывавшейся в иных условиях и предназначавшейся для других стран, и исторической жизнью России, которая не укладывалась в прокрустово ложе марксистских догм и схем. Это касалось многих сторон исторического и культурного развития России. Уже в ходе послевоенных дискуссий к этому обстоятельству вновь привлек внимание акад. Н. М. Дружинин, призывавший "решительно отмежеваться от теории механического заимствования, которая игнорирует внутренние законы движения каждого народа" ²⁴.

В самом существе материалистического понимания истории был заключен принципиальный методологический порок, поскольку этот подход фактически исключал возможность всестороннего и объективного исследования исторического процесса во всей его цельности, многогранности, многосложности и противоречивости. Добываемые таким путем данные и формулируемые на такой методологической базе выводы и закономерности не только втискивали реальную историческую жизнь в заранее уготованные схемы и стереотипы, но и превращали историческую науку и исторические знания в составную часть определенного мировоззрения. Это и послужило причиной, по которой многие видные и российские, и западноевропейские историки отвергли такое понимание истории. Они считали, что соединение материализма с диалектикой и распространение такого подхода на изучение истории - вовсе не благо, но беда для исторической науки ²⁵.

Развитие исторической мысли в XX в., в том числе и эволюция самой марксистской историографии, показывает, что во многом российские историки были правы в своих оценках марксизма и его возможных последствий для развития исторической науки. Эти оценки и сегодня звучат весьма актуально, служат своего рода укором для тех, кто не прислушался к ним в то время и продолжает игнорировать их и сегодня, слепо веря в то, что материалистическое понимание истории было и остается главным и единственно верным методом познания исторической истины.

Господствующее положение марксизма в советской исторической науке, его монополия обеспечивались не столько научной незыблемостью марксистских методологических принципов и положений, сколько всей существовавшей тогда административно-командной системой. Все это серьезно ограничивало творческие возможности историков, создавало условия для появления в науке пустоцветов. Научная некомпетентность подкреплялась ссылками на партийность исторической науки, идеологической нетерпимостью, политическими обвинениями, то есть всем тем, что в академических кругах связывали с понятием "лысенковщины", нанесшей огромный вред всей науке, а не только биологической ²⁶. Она развивалась на почве монополизма в науке, прислужничества административно-командной системе, неспособности доказывать свою правоту в честном научном споре. В исторической науке, а точнее, в ее руководящем звене, и сегодня достаточно сильные позиции занимает "коллективный Лысенко" в лице наиболее консервативно мыслящей части Отделения истории РАН, которая как по своему научному, так и по нравственно-этическим качествам не в состоянии возглавлять движение за обновление российской исторической науки.

Вспоминается такой эпизод. На совещании членов Отделения истории, проходившем в Президиуме Академии наук в начальный период перестройки, встал вопрос о том, что неплохо было бы историкам публично покаяться перед обществом в том, что страна и ее народ лишены честной и правдивой истории, что массовому историческому сознанию был нанесен огромный вред. Тогдашний Президент Академии наук Г. И. Марчук заметил, что биологи пошли на этот шаг, что помогло многим из них очиститься от былой скверны и по-новому взглянуть на себя и на свою науку. Он, помнится, предложил историкам последовать примеру биологов. К сожалению, на откровенный разговор и общественное покаяние члены Отделения

стр. 13

истории не решились. Главная причина, и это убедительно доказал последующий ход событий, состояла в их страхе, что честный и откровенный разговор обнажит многие язвы, покажет, "кто есть кто", кто и как оказался во главе исторического фронта и кому принадлежит монополия на историческую истину, какими приемами, методами и средствами эта монополия обеспечивается. Обнаружилось бы и то, что многие короли - голые. Вместо того, чтобы открыть путь к обновлению академической исторической науки, к коренному изменению всей обстановки в Отделении истории, происходит консолидация консервативных сил, занявших круговую оборону и пытающихся сохранить все как было, но прежде всего свои собственные позиции, интересы и привилегии.

III

В своей статье И. Д. Ковальченко утверждал, что "в настоящее время сложились в целом благоприятные условия для преодоления теоретико-методологического кризиса исторической науки как в нашей стране, так и в мировой науке в целом" ²⁷. На чем основывается такой оптимизм? Оказывается, для выхода из упомянутого кризиса достаточно всего лишь отказаться от претензии на возможность создания неких универсальных, всеохватывающих и абсолютных теорий и методов исторического познания, устранить некоторые изначально присущие марксизму ошибки и просчеты и обеспечить синтез разных идей, теорий и методов, ибо "любой метод научного познания для чего-нибудь да хорош". При этом из ошибок и просчетов, изначально присущих марксизму, автор называет лишь тезис об абсолютном обнищании рабочего класса по мере развития капитализма. При всей ошибочности этого марксистского положения вряд ли именно оно служило главным препятствием на пути научного исторического познания. Наивной выглядит вера автора в то, что простое, по сути дела эклектическое, соединение разнородных, часто полярных, взглядов и теорий способно обновить теоретико-методологические подходы и содействовать преодолению кризиса исторической науки. Фактически же он остался на позициях, которые отстаивал еще в книге "Методы исторического исследования".

Сегодня, как и несколько десятилетий тому назад, остро дебатируется вопрос, как следует понимать историю, само содержание исторического процесса, каковы его движущие силы. Ковальченко не уходит от этих вопросов, однако его толкование их не только не современно, но, увы, не учитывает даже того, что давно зафиксировано мировой исторической наукой. Говоря о предмете истории как науки, он отстаивает известный марксистский тезис о том, что история есть не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека. Но в сущности деятельность человека интересовала марксистскую историографию не как таковая и человек рассматривался не как самоцель и высшая ценность, не как личность со всеми ее внутренними и внешними проявлениями, а лишь как субъект классовой борьбы, как компонент производительных сил, как составная часть политической армии революции и т. д. У Н. А. Бердяева были все основания заявить, что марксистская социология "имеет дело не с внутренним, а только с внешним человеком, с человеком, поскольку он вступает во внешние социальные взаимодействия с другими людьми" ²⁸.

Для автора, по существу, нет разницы между такими понятиями, как содержание исторического процесса и его движущие силы. В том и другом случае это - целенаправленная деятельность людей, рост их материальных и духовных потребностей. По его мнению, "конкретным фактором человеческой, деятельности, который составляет ее всеобщую основу, выступает как коренная движущая сила исторического развития, синтезирующая в себе и объективное и субъективное, и материальное и духовное, являются потребности людей". Получается, что потребности людей как "коренная движущая сила исторического развития" заступила место классовой борьбы, которая, как пишет автор, все же "действительно была мощной движу-

стр. 14

щей силой исторического развития"; "проблемы классовой борьбы и ее роли в историческом развитии должны рассматриваться более широко, чем это нередко делалось".

При внимательном прочтении указанной статьи нетрудно убедиться, что ее автор, как и прежде, стоит на том, что концепции, которые идут вразрез с материалистическим пониманием истории и для которых первоосновой человеческой деятельности может быть и материальная и духовная сферы, а также взгляды, отдающие предпочтение индивидуальной, а не общественной деятельности людей, должны быть "устранены" (то есть исключены!) из "синтеза идей".

Нельзя рассчитывать на сколько-нибудь значительный успех в обновлении исторической науки, если двигаться по прежнему замкнутому кругу, оперируя все теми же принципами: первичности бытия и вторичности сознания ("как в том общем смысле, что удовлетворение естественных потребностей жизнедеятельности первично по отношению к сознанию, так и в том особом плане, что деятельность людей как исторических субъектов предшествует ее познанию"), соответствия производственных отношений характеру производительных сил, надстройки - базису, традиционным марксистским пониманием героя и толпы, стихийности и сознательности, объективного и субъективного и т. д. и т.п., пусть и в несколько обновленном виде.

В целом статья, несмотря на комплименты автора по адресу "новейших тенденций", выдержана в традициях консервативного мышления, характерного для так называемого охранительного направления, занимающего все еще достаточно сильные и влиятельные позиции в российской академической исторической науке, особенно в ее руководящих звеньях. Нельзя же в самом деле выдавать за нововведение такое понятие как "социально-общественное", трактуемое как "непременный компонент исторической действительности", который, оказывается, "присутствует всегда и, везде". Что может вынести читатель из такого объяснения этого понятия: "Этот компонент чрезвычайно сложен по своему строению и структуре, ибо охватывает все сферы и виды потребностей и интересов и направленной на их достижение материальной и духовной деятельности, на разрешение тех противоречий, которые при этом возникают. В этом плане названный компонент поливариантен, плюралистичен"?

То, что данная статья не вносит ничего принципиально нового, проступает особенно четко и наглядно, когда автор высказывается по существу некоторых важных конкретных фактов и событий отечественной и мировой истории.

Странно видеть в статье оценки политики коллективизации и индустриализации, нисколько не изменившиеся по сравнению с установками "Краткого курса" истории партии. И это несмотря на то, что в последние годы как в научной, так и в общественно-политической литературе опубликованы материалы, в том числе и долгое время скрывавшиеся в архивах, которые убедительно разоблачают не только методы насильственной коллективизации, но и сам характер этой, в сущности, антинародной политики. Как можно сегодня писать: "Тот... факт, что аграрная страна превратилась в мощную индустриальную державу и обеспечила свою экономическую независимость, не может быть не признан как громадный исторический успех независимо от того, кто и как будет оценивать советский период ее истории"? Словом, утверждается все тот же пресловутый тезис: "цель оправдывает средства". Но как в этом случае быть с положением, что в центре истории находится человек?

По мнению автора, методы, с помощью которых проводились коллективизация и индустриализация в советский период "в плане цивилизационого подхода", "исторически не являются чем-то исключительным, порожденным большевизмом". Он оправдывает методы принуждения тем, что ресурсы, необходимые для индустриализации, "могли быть взяты лишь принудительным, разорительным для нее (деревни. - А. И.) путем. Такова историческая реальность. В своем общеисторическом плане она опять-таки

стр. 15

объективно не связана с построением социализма, и ее нельзя объяснять ни якобы ошибочным выбором пути исторического развития после Октябрьской революции, как считают одни, ни неизбежной платой за благо построения социализма, как утверждают другие". Вновь и вновь возникает далеко не риторический вопрос: кем именно был сделан этот выбор и в какой мере в нем участвовали те, кого этот выбор в первую очередь касался? Автор вынужден признать, что "в общественном (правильнее было бы сказать социалистическом и коммунистическом. - А. И.) движении, как и в идейной сфере, ведущую роль играют лидеры". Вот именно - лидеры, вожди, а не рядовые члены общества! И советский период очень наглядно это продемонстрировал.

Автор с сожалением констатирует, что в российской историографии недостаточно изучена проблема "толпы", "вождей" и "героев", нередко оказывающих "существенное влияние" на ход общественно-исторического развития. Но вряд ли чем-то новым можно считать утверждение, что толпа - это не только "громящие и грабящие помещичью усадьбу крестьяне или разбушевавшиеся на стадионе болельщики", но и "собрание производственного или другого коллектива либо политический или иной митинг, когда его участники действуют стихийно". Подобные сентенции не слишком далеко продвигают вперед решение проблемы "толпы" и "героев".

Автор несколько раз возвращается к проблеме движущих сил исторического развития, заявляя, что здесь требуется более широкий и комплексный подход. Однако все его рассуждения сводятся все к той же идее о "деятельности людей, преследующих свои цели", которая выступает и как содержание исторического процесса и как его движущая сила. Правда, он упоминает и о "внутренних силах общественного развития", хотя это понятие так и остается нераскрытым. Нельзя же в самом деле всерьез полагать, что к числу "внутренних факторов общественного развития" относится российское "авось", которое, по словам автора, "отражает в своеобразной форме жизненный оптимизм, терпение и стойкость, надежду на благополучный результат своей деятельности в крайне неблагоприятных для этого условиях".

Вряд ли можно согласиться с автором в том, что "новейший период мировой истории характеризуется ростом экстремизма", а история будто бы подтвердила: "этнические явления сами по себе не содержат ничего, что объективно могло бы порождать национальные конфликты". Но откуда же берутся истоки межнациональных конфликтов, например, в Канаде или Северной Ирландии? Еще в литературе 60-х - 70-х годов делались попытки определять наше столетие как "век национализма". Однако этот тезис несмотря на то, что во второй половине XX в. национализм действительно принял в ряде регионов крайне опасные формы, не получил сколько-нибудь значительной поддержки у исследователей прежде всего потому, что он ограничивался внешними проявлениями этого явления, не раскрывая всей его сложности и глубины.

Не могут не вызывать возражений утверждения автора о том, что в истории "издавна складывалось как бы разделение исторических функций народов и стран", что в досоветской России первоначальное накопление капитала не получило "такого размаха и не имело таких форм, как на Западе, ибо входившие в ее состав колонии представляли собой составные части единого государства и поэтому не могли эксплуатироваться так, как эксплуатировали свои колонии западные державы, а значит - дать достаточный объем ресурсов". Но тогда возникают по крайней мере два вопроса: если входившие в состав России окраины были колониями, то почему с приходом к власти большевиков они не получили свободы и независимости, как это случилось с колониями западных держав? И второй вопрос: могли ли, к примеру, Польша и Финляндия, которые также входили в состав Российской империи и отличались сравнительно высоким уровнем экономического развития, представлять собой сферы первоначального накопления капитала?

В статье утверждается далее, что "неразвитые и во многом искаженные

стр. 16

элементы социалистических отношений", которые сложились в России после Октябрьской революции и в ряде стран после второй мировой войны, "оказали существенное и при этом конструктивное воздействие как на общий ход мирового исторического развития, так и на развитие наиболее передовых индустриальных стран с господством буржуазных отношений". Однако автор не отвечает на вопрос: почему же эти "элементы социализма" оказались столь малоэффективными в нашей стране, что помешало этому?

Одну проблему, которой Ковальченко уделил, пожалуй, наибольшее внимание, следует выделить особо. Речь идет о периодизации всемирной истории (по определению автора, "многомерной сущностно-содержательной типизации и периодизации исторического развития"). Автор признает необходимость наряду с формационным подходом учитывать также и цивилизационный. Более того, он считает, что центральной методологической проблемой в "многомерной сущностной типологии и периодизации" является в настоящее время вопрос об их соотношении при изучении общественно-исторического развития. И хотя автор признает, что до сих пор не выработаны принципы и методы, которые позволили бы определить это соотношение, сам он вполне убежден в том, что марксистский подход к "типизации и периодизации исторического развития" на основе выделения общественно-экономических формаций не только не устарел, но остается главным и решающим, ибо только он, якобы, позволяет, во-первых, раскрыть объективный и закономерный характер общественно-исторического развития, а во-вторых, представить это развитие как сложную саморазвивающуюся систему. Именно поэтому формационный подход, по мнению автора, имеет "несомненное преимущество" "сравнительно с другими, более узкими содержательно-ориентированными принципами типизации и периодизации исторического развития".

К этим "узким принципам", судя по всему ходу его рассуждений, автор относит и цивилизационный подход. И хотя он пишет, что нет оснований ни абсолютизировать, ни догматизировать формационный подход, характер и содержание статьи не оставляют сомнений, какому подходу автор отдает предпочтение. По его мнению, "суть цивилизационного подхода состоит в том, чтобы "вписать" изучаемые явления в уже известную научную картину мира, рассмотреть их как повторяющиеся в новых исторических условиях варианты аналогичной деятельности". Такое подчиненное положение цивилизационного подхода в системе исторического познания автор пытается объяснить неразработанностью проблемы этого подхода и прежде всего тех критериев, которые позволяли бы объективно выделить и общие стадии в истории цивилизаций, и ее локальные варианты (типы). Но дело вовсе не в степени и уровне разработанности данной проблемы. К слову сказать, предлагаемое автором определение цивилизации как "всеобщее целостное выражение человеческой истории" не очень-то проясняет суть проблемы. Весь вопрос в том, что марксистская историография в принципе отвергала цивилизационный подход, не приемля идеи и взгляды на этот счет таких видных мыслителей XX в., как М. Вебер, О. Шпенглер, А. Тойнби и др. И сегодня ситуация принципиально не изменилась: призывая к синтезу различных исторических школ, направлений, течений и концепций, ярые сторонники исторического материализма, приглашающие представителей других взглядов за один стол, сами хотели бы сидеть во главе этого стола.

Между тем цивилизационный подход имеет ряд несомненных достоинств, знание и применение которых значительно обогащает механизм познания исторической реальности. Во-первых, цивилизация - это более широкое и более емкое понятие, чем социально-экономическая формация. Оно включает в себя такие черты и признаки, которые действуют на протяжении более длительного времени и - что очень важно - имеют большую не только временную, но и сущностную устойчивость, поскольку не связаны напрямую с социально-экономическими факторами. Нередко они играют не меньшую роль в общественном развитии.

К цивилизационным относятся такие признаки, как язык, территория,

стр. 17

на которой проживает данный народ, природные условия, религия, нравы и обычаи, традиционные институты, ментальность общества, государственность, роль и место личности по отношению к обществу и государству и др. Тем самым категория цивилизации, во-вторых, выходит за рамки социально-экономической формации, поскольку ей не присуща столь ярко выраженная классовая характеристика. Она имеет дело в первую очередь с культурой, духовно-нравственными ценностями, стоящими выше любых классовых интересов и партийных пристрастий, а главное - выражает интересы общества в целом, объединяя всех живущих на данной территории, в данном государстве или регионе людей идеей принадлежности к данной исторической общности (самоидентификацией). Поэтому нельзя сводить конкретную цивилизацию к определенной социально-экономической формации и рассматривать ее в ограниченных рамках и категориях, присущих формационной теории. Термины "рабовладельческая", "капиталистическая, или буржуазная", "коммунистическая" и тем более "социалистическая" цивилизация ошибочны по самой сути своей, ибо сужают и ограничивают весьма длительные процессы, присущие существованию и развитию цивилизаций, многие из которых пережили не один социально- экономический строй.

Date: 2016-05-25; view: 1416; Нарушение авторских прав