Посмотри в мои глаза. 3 page

22. Знай главное свое достоинство. Развивай лучшую свою способность и не забывай об остальных. Определи главный свой дар и приложи усердие; у одних преобладает ум, у других – доблесть. Большинство людей насилуют свою натуру и потому ни в чем не достигают превосходства.

23. Правило опытных игроков: вовремя прекратить удачную игру. Уметь достойно отступать так же важно, как отважно наступать. Когда совершенно достаточно, когда достигнуто много, - подведи черту. Непрерывное везение всегда подозрительно: кисло-сладкое вернее сплошной сладости.

24. Чтобы завоевать благоволение, нужны благодеяния: твори добро направо и налево, не скупись на благие слова и еще лучше дела – люби, дабы быть любимым.

25. Будь в мыслях с меньшинством, в речах с большинством. Желание плыть против течения столь же чуждо здравомыслию, сколь и опасно. Сократ на это отважился – и что с ним сделали? Несогласие воспринимается как оскорбление, ибо отвергает мнение других. Истина – удел немногих, заблуждение же обычно и повсеместно. По речам не площади не узнаешь мудреца – не своим голосом он там говорит, а голосом людской глупости. Благоразумный охотно выслушает мнение другого, но не толпы. Мысль свободна, над нею нельзя и ни должно чинить насилие. Пусть же укроется она в святилище молчания, а если и явится на свет, то для избранных умов.

26. Употребляй расчет, но не злоупотребляй им. Не выставляй его на показ, тем паче не позволяй разгадать; расчет надобно скрывать, он настораживает, особенно расчет тонкий, он ненавистен. Кругом обман, посему будь начеку, но не показывай своего недоверия, дабы не вызвать недоверия к себе. Искусный расчет – залог успеха в деяниях; размышление – лучший помощник.

27. Избегай обязательств – это одно из первейших правил благоразумия. Великие способности ставят перед собой цели великие и далекие; путь к ним долог, и люди часто так и застревают на полпути, слишком поздно берясь за главное. От обязательств легче уклониться, чем выйти из них с честью: тут лучше бежать, чем побеждать.

28. Не подчиняйся обстоятельствам, а управляй ими. Человек рассудительный и приметливый сразу нащупывает дно, даже самое глубокое. Он словно анатомирует души: только взглянув на собеседника, постигает и оценивает его сущность. Он видит ясно, понимает тонко, судит трезво.

29. Никогда не теряй уважения к себе. И наедине не будь в споре с собою. Да будет твоя совесть мерилом твоей правоты и строгость собственного приговора важнее чужих мнений. Страшись не суда людского, а голоса собственного благоразумия. Научись бояться себя.

30. Многое в жизни зависит от разборчивости, для чего требуются хороший вкус и верное суждение – прилежанием и даже хитроумием здесь не возьмешь. Где нет отбора, нет совершенства. Умение отбирать, и только наилучшее, - двойное преимущество.

31. Никогда не раздражайся. Высшее правило благоразумия – не выходить из себя. Большое самообладание говорит о большом сердце – душу великую нелегко стронуть с места.

32. Умей сдерживать себя. Не выставляй на показ все, что имеешь – назавтра уже никого не удивишь. Кто каждый день открывает новое, от того ждут многого – и никогда не доберутся до дна его сокровищницы.

33. Будь человеком удачного завершения. Кто входит в чертог Фортуны через врата радости, выходит через врата скорби – и наоборот. Посему думай о конце дела, заботься о том, чтобы счастливо выйти, а не о том, чтобы красиво войти. Обычная беда баловней Фортуны – громкое начало и горький конец. Штука не в том, чтобы тебя при входе приветствовала толпа – приятно войти всякий сумеет, - но чтобы о твоем уходе жалели: важно быть желанным.

***

Отдадим должное младшему Сидорину: многие из нас, особенно в юности, с удовольствием переписывали умные мысли мудрых людей. Затем эти мысли благополучно хранят старые записные книжки, о которых мы так и не вспоминаем. Асинкрит взял сразу быка за рога. Для начала он вызубрил все тридцать три пункта своего кодекса назубок. Некоторые пункты просто грели ему душу. Например, шестой. «Даже люди редких достоинств зависят от своего времени. Не всем суждено то время, которое они заслуживают». Выходит, и до него жили люди, и, заметьте, умные, которые чувствовали себя в его, Асинкрита, шкуре. Или коже, не важно.

Одним словом, он твердо решил жить впредь, указуясь своим кодексом, последний же пункт которого, требовал от Асинкрита незамедлительных действий. Дело в том, что до окончания школы оставалось чуть больше четверти. В сухом остатке выходило следующее: знания по большинству предметов – Асинкрит решил быть честным перед собой – были троечные. Да, в дневнике преобладали «четверки», а иногда туда даже залетали «пятерки», но это только благодаря природной смекалке и отличной памяти Асинкрита.

Было отчего приуныть. Но – «залог успеха – сочетать ум с благой целью» (пункт № 13 «Кодекса АВС»). Ум, самокритично оценил себя Асинкрит, имелся. Благая цель – тоже. Не в ПТУ же в самом деле ему идти, тем более, что Асик – он вновь был самокритичен – болта от гайки отличить не мог.

Вдохновленный пунктом № 13 Асинкрит стал дерзать, как выразился бы поэт-романтик. Впервые за последние три года закрывшись в своей комнате, он мог с чистой совестью сказать родителям, что занимался делом.

Достав белый лист, Асинкрит разделил его чертой на две половинки и стал размышлять. В областном центре было два института – политехнический и педагогический. Большинство молодых упертовцев, желавших продолжить образование, направляли свои стопы туда, даже несмотря на ходившую в этих краях поговорку: «У кого ума нет – тот идет в пед, у кого ни тех и не тех – те в политех». Ни инженером, ни учителем Асинкрит не собирался становиться. Да и шансов поступить туда, откровенно говоря, было немного. Искать наудачу счастье в Москве – нелепая затея. Предположим, у него есть пусть маленькая, но все-таки надежда, получить в первопрестольной искусствоведческое или историческое образование, но с упертовской пропиской эта надежда таяла, как мираж. Неужели опять остается педагогический? Асинкрит представил своих, вечно загнанных, учителей, вспомнил, что сам порой позволял вытворять на уроках, и решил, что скорее пойдет в ПТУ на тракториста, нежели станет учителем.

Люди добрые, с отчаяньем думал Сидорин-младший, что же мне в этой жизни нравится? У меня же идут года, скоро мне семнадцать. Кем работать мне тогда? Чем заниматься? Я бы... нет, не то. Вот, писать мне нравится, сочинять. Литературный? А разве можно научить писать? Это – от Бога, или есть, или нет. Да и без опыта... Стоп, а это идея! Чехов, Булгаков, кто там еще? – Вересаев – врачи! Отработаю лет десять-пятнадцать где-нибудь на севере, отмучаюсь – и буду книги писать. Отличная идея! Дело осталось за малым – поступить в медицинский. Для начала надо сделать приличный аттестат – кодекс мне поможет, завтра же начнем. А потом... суп с котом. Нет, не с котом. Потом – дядя Витя. Вот кто мне поможет. Что гласит у нас пункт № 12: «Имей разумных помощников. Прибегать к помощи мудрых – свойство великих».

Представив, что Виктор Иванович Сидорин, профессор, психотерапевт, пусть не супер-яркая, но все-таки звезда отечественной медицинской науки, станет его помощником, рассмешила самого младшего из Сидориных до коликов.

Как ни странно, самым слабым местом в его наполеоновских планах являлся Василий Иванович. Асинкрит сдержал эмоции и, чего с ним раньше никогда не бывало, пытался представить свой разговор с отцом (пункт № 32: «Умей сдерживать себя», пункт № 26: «Употребляй расчет»). Судя по всему, ничего хорошего из разговора не получится. Асинкрит отчетливо представил, что скажет отец в заключении: «Я всего в жизни добивался сам». И Асик понял, что он должен сказать лучшему хирургу Упертовска.

***

- Что новенького на работе, пап? – после этих слов своего отпрыска Василий Иванович чуть не подавился.

- С каких пор сын интересуется моей работой? Меня опять в школу вызывают?

- Нет, не вызывают. И вообще, могу показать дневник – я весь в плюсах, как Арлингтонское кладбище.

- Не кощунствуй, сынок, - вмешалась в разговор мать.

- Это не кощунство, мама, а здоровый цинизм, помноженный на юношеский нигилизм.

- Как загнул! – продолжая есть, впервые с начала разговора чуть расслабился отец. – Про нигилизм – понятно, а цинизм у тебя откуда?

- Все время думаю о будущей профессии, папа. Недавно прочел мемуары одного хирурга... как его... Да, Разумовский...

- Ты читал Разумовского? – отец отложил вилку.

- Что здесь такого? – небрежно отозвался Асинкрит. – Так вот, он пишет, что без здорового цинизма врачу, особенно хирургу, нельзя. Если принимать все очень близко к сердцу – много не проработаешь.

- Положим, доля истины в этом есть. Я подчеркиваю, сынок, доля, но сейчас позволь я спрошу тебя о другом. Ты действительно хочешь... хочешь стать врачом?

- Конечно. И я им обязательно стану.

- А мне казалось...

- Мне тоже, папа. Но, оказывается, гены – это великая вещь. Скажу тебе больше: я всего хочу добиться сам.

- Вот это правильно! – просиял Василий Иванович. – Только так и надо жить.

- А если мальчик не поступит? Васенька, разве ты не знаешь, как сейчас трудно поступить в медицинский? – В голосе матери слышалась неподдельная тревога за сына.

- Но я же поступил, дорогая! И ты поступила! И Виктор. Чем наш сын хуже?

- Сейчас время другое, Васенька.

- Ерунда!

- Правильно отец. Я хочу в жизни всего добиться сам.

Сидорин-старший с изумлением смотрел на сына. Нет ни усмешки, ни иронии в глазах. Скорее, какая-то грусть.

- А почему так печально, сынок? Главное ввязаться в драку, понимаешь?

- Понимаю.

- И все получится! Вот увидишь.

- Конечно. Но я хочу получше подготовиться к вступительным экзаменам, и поэтому у меня к тебе просьба, точнее, даже две.

- Слушаю тебя, сынок.

- Позволишь приходить к тебе на работу – буду рад. Если на что сгожусь – лекарства, скажем, принести...

Эмоциональный Василий Иванович не сдерживал своих чувств:

- Позволю ли я? Да я от тебя два года этих слов жду... Ну да ладно, а какая вторая просьба?

- Скоро весенние каникулы. Ты не возражаешь, если я съезжу на неделю к дяде Вите?

- Зачем? И как же подготовка к экзаменам?

- Во-первых, я не собираюсь шататься по Москве. Во-вторых, я возьму с собой учебники. В-третьих, мне хочется пообщаться с дядей, может, он сводит меня к себе на работу. И, пожалуй, самое главное: Ольга, его дочь и моя двоюродная сестра, на биофаке МГУ учится.

- Ну?

- Что, не понимаешь? Проблемы у меня – с химией и с биологией, а она в этих вещах дока. Глядишь, поднатаскает меня.

- Молодец. Все четко и ясно сформулировал. Считай, разрешение ты получил. А ко мне на работу можешь приходить хоть завтра. Для начала, посмотришь, как режут банальный аппендицит. Ну, а если повезет, увидишь что-нибудь более интересненькое.

- А говоришь, Разумовский не прав.

- Нет, я так не говорил... Я сказал, что доля истины...

Такого славного ужина давно не было в семье Сидориных.

***

Храма в Упертовске никогда не было, но святое место все-таки имелось. Для многих упертовцев таким местом являлся рынок. Впрочем, местному люду нравилось другое слово – базар. Каждое воскресенье сотни, если не тысячи жителей Упертовска – мал и велик – шли сюда. Людей посмотреть, себя показать, узнать последние новости, наконец, прикупить чего-нибудь. Поэтому Асинкрит, ковавший железо, пока оно горячо, знал, что делает, отправляясь рано утром на рынок. А на ловца, как известно, и зверь бежит. «Зверем» оказалась учительница русского языка, нагруженная как хороший тяжеловоз. Женщина она была нрава крутого, но не злопамятного, учителем не блестящим, однако не плохим. Асинкрит, обгоняя ее, очень естественно не заметил свою наставницу, затем, случайно обернувшись, «заметил».

- Валентина Матвеевна, здравствуйте.

- Здравствуй, Сидорин.

- Сумок-то сколько... – И, якобы раздумывая, - Можно я помогу вам?

- Они тяжелые, Сидорин.

- Ничего! - и взял у нее все сумки.

- Тебе же в другую сторону, Сидорин, - после минутного молчания произнесла Валентина Матвеевна.

- Пустяки. Да и не в другую вовсе: я в библиотеку. Вы нам столько поназадавали – только успевай бегать.

- Что же ты, милый хотел? В выпускном классе учишься. Неужели за ум решил взяться?

- Жизнь заставит, возьмешься, Валентина Матвеевна. Впрочем, пустяки все это.

- Почему пустяки?

- Возьму сегодня Шолохова, хоть ночью, но этот «Тихий Дон» прочитаю. Другое хуже: совесть мучает.

- В каком смысле? – от неожиданного поворота разговора учительница даже остановилась.

- В прямом, Валентина Матвеевна. Вот говорят Бога нет, значит, и души нет. Если бы не ваша картошка, я бы показал, что вот здесь у меня... болит.

В этот момент Асинкрит по лицу учительницы понял, что переборщил со своим лицедейством. И поспешил закончить свой «перл» с самым что ни на есть скромным выражением лица:

- Это я от смущения стал болтлив, Валентина Матвеевна. А если серьезно, помните, как вы мне сочинение вернули?

- Как не помнить? – нахмурилась учительница.

- Хочу, чтобы поняли меня: вовсе не собираюсь за четыре месяца до экзаменов свои грехи замаливать. Я тогда все искренне писал, но обиделся на вас. Как же, меня не поняли. И только совсем недавно уразумел, что вы мне помочь хотели.

Валентина Матвеевна опять остановилась и пристально посмотрела на Асинкрита.

- Ты и вправду это понял, Сидорин?

Асик смотрел на Валентину Матвеевну своими честными голубыми глазами.

Разумеется, в библиотеку он не пошел, тем более, что «Тихий Дон» был у них дома.

- Хорошо погулял, сынок? – спросила его мать.

- Отлично, мамуля, - ответил Асинкрит, не сомневавшийся, что «тройку» в аттестат Валентина Матвеевна ему точно не поставит.

***

Вскоре он разошелся не на шутку, уж больно ему по нраву пришелся пункт № 15 кодекса. Мудрецы были правы: отмычку можно подобрать к каждому. Другое дело, что в случае с простоватой Валентиной Матвеевной для этого потребовалось десять минут разговора и десять килограммов картошки, а вот учительницу математики пришлось обхаживать почти до окончания школы. Разумеется, извиняться перед Антониной Сергеевной Асинкрит не собирался. Тем больше удовольствия ему принесла многоходовая комбинация, ключевой фигурой в которой оказался сосед Сидориных Коля Батурин. Его все звали Коля, хотя Батурину было уже за сорок. Семейная жизнь у Коли не сложилась, жил он тихо и скромно вместе с мамой, такой же тихой и незаметной. Самой большой его отрадой была дача. Отработав смену на шахте, Коля спешил на свой участок. И, надо признаться в садово-огородном деле достиг немалых успехов. У него первого в Упертовске появились самые диковинные и редкие виды растений, от гонобобеля до физалиса. Вот физалис и сослужил ему добрую службу. Случайно проходя мимо учительской, Асинкрит услышал, как Антонина Сергеевна, тоже заядлая огородница и тоже холостячка, рассказывала кому-то об удивительном физалисе и о том, как он полезен. Но, добавила Антонина Сергеевна, говорят семена можно достать только на ВДНХ. Словно вспышка молнии ослепила Асинкрита. Комбинация, причем гениальная, мелькнула в голове мгновенно: физалис – дача – Коля – Антонина – опять физалис – дружба – любовь – брак – его законная «четверка» (будучи скромным от природы, на большее он не претендовал). Проблема, как выяснилось позже, оказалась в Коле. Если Валентина Матвеевна была нрава крутого, то Антонина Сергеевна была крута в кубе. Чтобы понять, чем однажды рисковал Асинкрит, вступив с ней в конфликт, надо знать историю, известную всему Упертовску. Еще будучи молодой учительницей, Антонина Сергеевна спустила с лестницы ухажера, пришедшего к ней на свидание навеселе. Коля Батурин почти не пил, но, услышав впервые от Асинкрита о своих перспективах, сказал фразу, которую наш герой сразу же записал в свой заветный дневник: «Асик, разве я тебе сделал что-то плохое? Я не понял: ей очень нужен физалис или тебе нужна пятерка в аттестат?» Слава Богу, что Асинкрит не растерялся, хотя был близок к этому. Оказывается, простосердечные люди могут быть проницательнее искушенных.

- Коля, я не знал, что ты еврей.

- Когда это я успел стать евреем? – у меланхоличного Батурина на лице возникло что-то вроде удивления, - с чего ты это взял?

_ С чего, с чего... – Асинкриту нужно было время, чтобы взять ситуацию под контроль. – Ты со мной разговариваешь, или только вопросы задаешь? И еще: зачем всех людей считать корыстными?

- Хорошо, ты не корыстный, тебе не нужна «пятерка». Ты просто неудачно пошутил, Асик.

- Мне не нужна «пятерка» - совершенно искренне сказал Асинкрит, которому было достаточно, как вы помните, четверки. – И не шутил я вовсе. Просто...

- Что – просто?

- Просто все гораздо сложнее. Мать рассказывала, что Нина Николаевна...

- Ты мою маму не трожь.

- А я и не трогаю. Констатирую факт: она мечтает, чтобы ты счастлив был. Я случайно и подумал: ведь у Антонины Сергеевны тоже мама есть, и она тоже мечтает. Понял меня?

- Ну, допустим...

- Что – допустим? Ведь сходится все: дачи у вас рядом, у обоих мамы... мечтают, а она... она ведь такая от одиночества. Как роза.

- Кто роза - Антонина Сергеевна? – совсем очумел Коля.

- Ну да. Ты же сам их садишь... содишь, сеешь одним словом.

- Сеют овес, розы высаживают.

- Тем более. Растет она вначале – дикая, вся скукоженная.

- Какая?

- Колючая, то есть. Не ухватишься – колючки одни. А солнышко ее согреет, дождик того... омолодит – и перед нами бутон.

- Слушай, Асинкрит Васильевич, помяни мое слово: ты будешь великим человеком.

- Я знаю, - скромно ответил Сидорин-младший.

- Нет, серьезно. Я после твоих слов Антонину Сергеевну по-другому увидел... Завтра передам тебе физалис.

- Так не пойдет. Давай сделаем по-другому...

И они сделали. И у них все получилось. К удивлению Асинкрита, Антонина Сергеевна на самом деле оказалась совсем другой, но это, как сейчас принято говорить, совсем другая история. Да, чуть не забыл: свою «четверку» Асинкрит получил.

***

Вопреки ожиданиям, проще всего было в Москве. Во-первых, Виктор Иванович искренне любил племянника, во-вторых, в отличие от провинциального брата, он, будучи столичным жителем, гораздо гибче относился к принципам, и в-третьих, даже при столь благоприятных для себя изначальных условиях, Асинкрит сумел очаровать дядю. Началось все с шахмат. Виктор Иванович почему-то считал себя очень сильным игроком. Асинкрит, наоборот, играл совсем неплохо, но играть не любил. Шахматы на него наводили зевоту. В свое время увлекся ими потому, что в них играл Шерлок Холмс.

Спокойно выиграв у дяди первую партию, Асинкрит с удивлением обнаружил, что Виктор Иванович разволновался не на шутку. «Я просто не настроился» - после этих слов еще пару месяцев назад Асинкрит во второй партии не оставил бы от дяди живого места, невзирая на то, что за встречей наблюдала Ольга. Но сейчас он вспомнил кодекс и... проиграл вторую партию. А затем и третью, решающую. Правда, для этого ему пришлось почти открыто подставить своего коня. Но торжествующий дядя этого не заметил. Впрочем, Виктор Иванович оказался великодушен: «Для своих лет, Асик, ты неплохо играешь. Много времени уделять тебе не обещаю, но когда ты скоро будешь жить у нас, я постараюсь кое-чему тебя научить».

«Жить у нас» - только на мгновение, на одно мгновение радостно вздрогнуло сердце Асинкрита. «Значит, дядя не сомневался, что он будет учиться в медицинском. Это здорово!» Но уже через секунду ему стало грустно. Казалось бы, все хорошо. Все эти комбинации, отмычки – все сработало. Но... Его смущало, что люди, которых он уважал и даже любил – отец, например, - оказывались какими-то игрушками в его руках.

«Тоже мне, Демиург нашелся» - продолжал думать об этом Асинкрит, которого автобус вез обратно в Упертовск. Он решил немножко остепениться. Да и кодекс учил этому: «Будь человеком удачного завершения»... И вновь непонятные тревожные мысли лезли в голову. Вот именно – непонятные. «Будешь учиться в Москве, в престижном вузе. Будешь ходить по выставкам, музеям, концертам... Черт побери, ты же победил, чего тебе еще надо?»

Вот беда, в кодексе об этом ничего не было написано. А когда через несколько месяцев ему торжественно вручили свидетельство о том, что он, Асинкрит Васильевич Сидорин, является студентом первого курса медицинского института, наш упертовский Демиург понял, что не хочет учиться здесь, не хочет быть врачом, и что десять-пятнадцать лет для накопления писательского опыта – это слишком высокая цена за исковерканную жизнь. Но было уже поздно.

***

Годы студенчества прошли для Сидорина вполне банально, как и для большинства из нас, то есть беззаботно и бесшабашно. Много приятелей и немного друзей, студенческие пирушки и первая влюбленность. Потом вторая, третья... Бессонные ночи перед экзаменами с вечной печалью о том, что, как всегда не хватило одного дня. Особым рвением к наукам Асинкрит не отличался, но при этом, как ни странно, считался очень способным студентом. Впрочем, о каких странностях может идти речь применительно к человеку, твердо освоившему для себя, что хорошая отмычка иной раз в стократ надежнее многомесячной зубрежки. Вместо анатомического театра он предпочитал посещать театры драматические, вместо научных библиотек – художественные.

Москва поначалу оглушила Сидорина, но все же не засосала, как фрегат, попавший в гигантскую океаническую воронку. Причины тому были две. Асинкрит отнесся к столице не с робостью провинциала, а с высокомерностью эмигранта-аристократа, изгнанного из Лондона или Парижа и оказавшегося где-нибудь в Парагвае. И это было совсем не трудно, ибо в Москве по сути дела Сидорин оставался таким же одиноким, как и в Упертовске. Только там он долгими осенними вечерами бродил в одиночестве по городским улочкам среди маленьких домиков, а здесь убивал время в кинотеатрах или музеях.

А еще Асинкриту удавалось, как гениальному резиденту, заброшенному в самое логово врага, продолжать жить двойной жизнью. В первой он был улыбчив и весел, общителен и доступен, во второй со страхом ждал ночи, ибо, засыпая, ему чудилось, что сердце его остановилось. Спасительный вдох не приходил – и это была страшная секунда. А может только ее маленькая доля... Асинкрит резко поднимался в постели, ловя ртом воздух. Сердце начинало бешено биться, словно догоняя себя само... Но в той, второй жизни были и дорогие сердцу книги, и обязательные свечи, зажигаемые в полночь и любимая музыка – благо, в огромной квартире Виктора Ивановича для Сидорина-младшего нашелся уголок, ставший почти на шесть лет его собственным маленьким миром.

Только не надо считать, пожалуйста, Асинкрита эдаким Чайльд Гарольдом второй половины двадцатого века. Прежде всего – и в этом было его главное отличие – он не презирал людей. Ему было противно, когда в каком-нибудь модном кафе до него доносились обрывки разговоров, которые вели между собой пьяненькие представители элиты, и он слышал – «быдло», «толпа», «чернь». Асинкрит понимал тогда, что речь идет о его народе. Как он мог презирать семью своего дяди, своих новых друзей по институту Вадика Глазунова, Гальку Савчук, Гришу Степанова? Приехавшие из глубинки, учившиеся, в отличие от него, до посинения – их ли ему презирать? Конечно, можно относиться к народу почти мистически, можно обожествлять или чернить его, а можно отнестись к нему, как к сумме личностей, живущих на одной территории. А потому народ – это и Коля Батурин, подкармливавший бродячих собак и строящий для детей зимние горки и снежные крепости, и отец Светки, убивший свою жену за то, что та не дала ему рубля на опохмелку. И оба, между прочим, жили в одном доме. Кто из них народ – Коля или этот несчастный убийца? Кстати, к таким как он Асинкрит тоже не испытывал презрения и ненависти. Чувство было другое, очень странное – веселая жалость. Или жалостливая веселость. Так жалеет и одновременно веселит вас вечно пьяный бомж, просящий у вас три рубля, чтобы купить хлеба. Вы даете ему эти деньги, хотя прекрасно понимаете, что не хлеб нужен этому бедолаге. Впрочем, так же Сидорин относился и к тем людям, на чьих чувствах и страстях он играл. Играл уже искусно – и без угрызений совести. Да и к себе самому он с недавних пор относился с этой веселой жалостью.

Еще одно отличие нашего героя от героев романтических – он не собирался никуда убегать от людей, хотя ничего от жизни и не ждал. Ни хорошего, ни плохого. Его сокурсники, приехавшие из провинции, мечтали о распределении в Москве или, на худой конец, в каком-нибудь областном городе. Асинкрит не понимал, какая разница, где вырезать аппендицит и штопать порезанных алкашей – в Москве или Кологриве. И там, и там людям больно, и там, и там ты получишь за свою работу 120 рублей. В Москве, правда, колбасы легче купить, но разве смысл жизни состоит в еде? А посещения театров, музеев, выставок – это, по правде говоря, ерунда. Покажите мне москвича, у которого на все это остается время. А еще и там, и там – холодное и зябкое одиночество...

***

Любовь... Обожавший Грина Сидорин, ждал ее прихода как Ассоль: только алые паруса – и никак иначе. Только гром посреди ясной лазури июльского полдня – на меньшее он не был согласен. Но шло время, грома не было, и алых парусов тоже. И кровь не отливала от лица, и не хотелось пройти колесом, как это сделала Дэзи из «Бегущей по волнам». Но, самое грустное, девушки, которых он встречал, совсем не походили на Дэзи, Ассоль или Джоанну из «Черной стрелы» Стивенсона, не говоря уже о Маше из «Капитанской дочки» - единственного произведения Пушкина, которое Асинкрит любил.

- Старик, очнись, - захмелевший от пива Вадик, поучал Сидорина. Они сидели на футбольном матче, а наступивший перерыв требовал дать выход эмоциям, - посмотри, сколько вокруг нас девушек. Умных, красивых...

- Ни одной не вижу, - обводя взглядом лужниковские трибуны, возразил Асинкрит.

- Да я про наш институт. Про Москву. И вообще, русские девушки самые красивые в мире. Слышишь?

- Очень даже хорошо слышу, можешь потише говорить.

- Не уходи от разговора. Я же вижу тебя насквозь. И даже знаю, о чем ты думаешь.

- Об этом не я один думаю: «Торпедо» пока летит.

- Какое «Торпедо»? Старик, ты не прав! Ты все ждешь... принцессу, все перины стелешь, горошинки подкладываешь...

- Нет, ты не Вадик, ты златоуст тверской. Господи, когда же перерыв закончится?

- Опять уходишь? А надо, как Пигмалион. Взял – мрамор, и слепил – Галатею! Чудо слепил. Вот как надо.

- Как ты повернул, милый мой. А я имею честь тебе возразить.

- Попробуй.

- Это у них в Греции мрамора сколько хочешь. А у нас все больше дерево. Вот сделаю я себе с душой, но деревянную...

- А ты постарайся.

- Постарайся, легко сказать. Я вот видел одну... каменную. В смысле, бабу.

- Где?

- В Коломенском стоит. Чувствую, я не лучше выва... выя... выяю. И совсем мне не хочется ее оживлять, с такими титьками и таким пузом.

- Опять все опошлил. Я же в переносном смысле.

- Хорошо, хорошо, не обижайся. Кстати, ты себе материал для будущего шедевра подобрал?

- Смеешься?

- Ничуть. Просто я тебе сто раз говорил: к этой жизни нельзя относиться серьезно. Сойдешь с ума.

- А по-моему, к жизни только серьезно и можно относиться. Галька Савчук.

- Что – Галька Савчук?

- Ну... ты про материал спрашивал. Ладно, давай футбол смотреть.

Сидорин хмыкнул про себя. Природная шатенка, зеленоглазая Галька была очень милой и серьезной девушкой. Все делала основательно и серьезно – писала ли курсовую, варила ли борщ, или влюблялась. К тому же с чувством юмора у нее все было в порядке, что Асинкрит очень ценил в девушках. Одним словом, Галина Савчук стала бы идеальной женой для Вадика. Тем более, подумал Сидорин, если уж он возомнил себя Пигмалионом, то работая над Галатеей-Галькой надо было только кое-что подправить. Но не зря Асинкрит хмыкнул незаметно для Вадика: буквально неделю назад соседка Галины по комнате в общежитии передала ему записку, в которой Савчук искренне и смущенно объяснялась Асинкриту в любви.

Случись это на первом курсе, Сидорин был бы польщен и даже горд – такая девушка обратила на него внимание. Но он уже был на пятом. Как верблюд таскает горб, так и Асинкрит носил свой любовный опыт. Найти подружку для него проблем не составляло. Опять-таки, отмычками он владел виртуозно. Если Сидорину хотелось познакомиться с интеллигентной девушкой, он просил дядюшку, у которого лечились и артисты, и писатели, и художники (для первокурсника Асинкрита стало откровением, когда он узнал, сколько среди богемного люда клиентов психиатра) достать два билета на модный спектакль или концерт. Приходил минут за тридцать, но не подходил близко к входу, наблюдая издалека за суетой возле здания театра. Так леопард прячется в кустах, наблюдая, как его потенциальная жертва пытается пробиться к водопою, расталкивая своих сородичей и забывая об осторожности. Вскоре он выбирал «жертву» - как правило, красивую брюнетку среднего роста очень желавшую достать лишний билетик. Минут за десять до начала спектакля он подходил к подъезду, озабоченно смотрел на часы, стараясь встать поближе «к своей». Та, уже отчаявшись, спрашивала на автомате: «У вас не будет лишнего билетика?» Сидорин бросал на девушку очень короткий взгляд, будто совсем не интересуясь, кто перед ним стоит, и бросал меланхолично: «Давайте так, мой друг должен был приехать издалека... Пять минут подождите». Девушка, разумеется, ждала, чтобы «этот друг» не пришел. И он не приходил, как мы понимаем. А дальше все было просто. После спектакля Асинкрит провожал девушку, если даже она жила у черта на рогах. Они обменивались телефонами. Девушка, благодарная и впечатленная – вот он, лучший материал для лепки – не сомневалась, что ее обаятельный и остроумный знакомец позвонит. Но он не звонил. Самые «крепкие» выдерживали неделю, но все равно звонили. А дальше было все еще проще.