Посмотри в мои глаза. 1 page

Виктор Лихачев

«Единственный крест»

Аннотация

Любовь к родному краю «томит и жжет» многих героев новой книги Виктора Лихачева. Несмотря на высокое художественное достоинство романов «Единственный крест» и «Возвращение на Мару», книгу хочется назвать краеведческой: это яркие увлекательные, остросюжетные произведения, в которых дышит современная жизнь со всеми ее страстями и противоречиями. Новизна же книги Лихачева в том, что ее герои ответственны не только за будущее, но и за прошлое.

Книга рассчитана на самый широкий круг читателей – от школьников и студентов, которые в захватывающих приключениях своей сверстницы Маши из романа «Возвращение на Мару» найдут черты анти-Потера, до представителей старшего поколения, взыскующих истины.

Виктор ЛИХАЧЕВ

«Единственный крест»

Часть первая.

Глава первая.

Двое вышли из леса.

Двое вышли из леса. Узкая лесная тропа вначале исчезла в густом многоцветии опушки, но вскоре появилась снова и превратилась в полевую дорожку, рассекающую насквозь бескрайнее желтеющее хлебное поле.

- Все, - сказал один из двоих – сухопарый старик с густой гривой сивых волос, - дальше я не пойду. Попрощаемся здесь, Асинкрит Васильевич.

При последних словах старика, его спутник, годами помоложе, улыбнулся. Правда улыбка получилась немного грустной.

- Петрович, я не ослышался? Повтори еще раз.

- Что повторить? – переспросил Петрович.

- Ты меня прекрасно понял. Повтори, пожалуйста.

- Ну, Асинкрит Васильевич...

- Медведь сдох, - рассмеялся тот, кого назвали Асинкритом, и вдруг обнял старика. – Спасибо, выучил мое имя.

- Что ж, мы, думаешь, совсем темные? – чувствовалось, что старик с трудом сдерживает слезы. – Ты от меня какой-никакой премудрости набирался, я от тебя.

- От меня? – совершенно искренне удивился Асинкрит.

- А то! – И с этими словами Петрович наклонился к земле и сорвал листик земляники. – Вот, земляника. А по-научному фрагария веска. Для тебя, Асинкрит Васильевич, вещь дюже полезная. Сердечко твое хилое подлечит, желудок справит, при подагре тоже поможет. А вот гиперициумом перфоратум не увлекайся...

- Чем?!

- Чем-чем... Ты меня прекрасно понял. Зверобоем! Слабит он сердце. Попей недели две – и все. Зря ты смеешься, я это же пчеловоду одному говорил. Он лет пять, до тебя еще, за Юдинским хутором пасекой стоял. Зверобой вместо чая заваривал. Тоже смеялся: я, говорит, Николай Петрович, круглый день на свежем воздухе, ароматы полей вдыхаю, маточное молочко ложками ем – до ста лет доживу. Дожил... Инфаркт, и где? Вот ты спроси меня, где?

- Где? – послушно переспросил повеселевший Асинкрит.

- Прямо в поле, среди этих ароматов.

- И что, никто не помог?

- А кто ему мог помочь? До Юдина только на тракторе можно в дождь проехать. А он, видать, в дождь инфаркт свой и получил... Слушай, что ты все смеешься? Человек умер, а он смеется!

- Да не над ним я смеюсь.

- Тогда, выходит надо мной? – рассердился старик.

- Это я любя, Петрович. – И Асинкрит вновь обнял своего провожатого. – Не сердись... отец. Пасеки у меня, сам понимаешь, нет, зверобоя в городе не найти. Одним словом, инфаркт, тем более, в поле, мне не грозит.

- Сплюнь, дуралей.

Они замолчали. Затем Асинкрит протянул старшему товарищу руку.

- Спасибо тебе за все, Николай Петрович. За эти три чудесных года, за то, что к жизни вернул. Буду теперь привыкать жить без тебя, без нашего леса, без Алисы... Ты, кстати, береги ее.

- Не волнуйся, и Алису, и волчат ее никому в обиду не дам.

- Вот и хорошо. Ладно, пойду я, а то что-то высокопарно заговорил.

- Зря стесняешься, Асинкрит Васильевич. Высокопарно–низкопарно, главное, чтоб от сердца слова шли. – Старик откашлялся и продолжил. – Ежели мой лес и я тебе помогли – то и слава Богу. Захочешь вернуться – приму с радостью, будет желание погостить – приезжай без сомнения.

- Спасибо.

- Вот, кажется, все сказал. Нет, стихами тебя на дорожку побалую. Ты меня, старого, всегда ими баловал, вот и решил... короче, слушай.

И Петрович, еще раз откашлявшись, стал декламировать, глядя куда-то поверх головы Асинкрита.

С тобою пить мы будем снова,

Открытым сердцем говоря

Насчет глупца, вельможи злого,

Насчет холопа записного,

Насчет Небесного царя,

А иногда насчет земного.

- Пушкин, послание Энгельгардту. Петрович, ты сразил меня.

- Подумаешь, одному тебе что ли Александра Сергеевича цитировать?

- И то верно... Хорошо ты побаловал меня, мой добрый друг. Прощай! Нет, до свидания, Николай Петрович. Я хоть и всего Пушкина знаю наизусть, но человек вообщем-то не очень далекий...

- Ну вот, опять к своей «болезни» вернулся. Говори прямо: глупый, а то – не очень далекий.

- Как ты однако, формулируешь...

- Это ты сам о себе так говоришь.

- Короче, Петрович, у таких как я интуиция хорошо развита. Она мне подсказывает, что мы еще увидимся.

- Дай Бог, дай Бог. Ладно, иди. Путь у тебя неблизкий. Ангела-хранителя в дорогу.

Неожиданно Асинкрит низко поклонился старику, затем резко повернулся и зашагал по дороге. Петрович перекрестил его и продолжал стоять, время от времени, махая Асинкриту рукой. Тот, оборачиваясь, отвечал ему тем же. Наконец Асинкрит остановился и прокричал:

- Отец, иди домой! Пожалуйста!

- Ничего, успею, - тихо прошептал старик.

- Иди, говорю. – И вдруг уходивший вздрогнул. В какой-то момент ему показалось, что не Петрович грустно глядит ему вслед, заставляя тоскливо сжиматься сердце, а старый седой волк, уставший и одинокий. Асинкрит мотнул головой, зажмурил и вновь открыл глаза, но наваждение не проходило. Старый волк продолжал стоять на опушке и с любовью и печалью смотрел на него, Асинкрита Сидорина, покидавшего, быть может, навсегда Федулаевский лес. Сидорин обманул лесника: интуиция подсказывала ему совсем другое.

***

Августовское солнце, словно извиняясь за скорое наступление осени, расщедрилось, от души делясь своим теплом с полем, деревьями, людьми и птицами. Впрочем, последних полуденный зной утихомирил. Примолк даже любимец неба жаворонок. И только неунывающая трясогузка, вечная спутница странников и бродяг, весело прыгала перед Асинкритом. Он же все дальше и дальше удалялся от Федулаевского леса – огромного и древнего лесного массива, век назад носившего имя Черного урочища, но с тех пор, как лет сорок назад в нем поселился Николай Петрович Федулаев, старое название постепенно забылось.

Шагал Сидорин быстро – сказывалась школа Петровича. Точнее, это был даже не шаг, а мелкая рысь, волчий аллюр, в котором серый хищник неутомим. Асинкрит знал, что обычным шагом волки пользуются редко – при большой усталости, либо отяжелев от чрезмерного количества поглощенной пищи, когда их клонит ко сну. С недавних пор, особенно после того, как в его жизни появилась Алиса, Сидорин все чаще ловил себя на мысли, что ассоциирует себя и Петровича с волками или бирюками, как в этих краях местный народ их называл. Может, поэтому и увидел он в момент расставания Петровича волком? Плюс - волнение, жара...

А быстро двигался Сидорин вовсе не оттого, что боялся опоздать. Что такое чревоугодничество он забыл давно, как и про усталость, которая была его постоянной спутницей в городе все последние годы. За время жизни в избушке лесника, Асинкрит просто успел отвыкнуть и от многих других своих «спутников» и «спутниц», в том числе от боязни куда-то опоздать, что-то не успеть сделать. «Живи спокойно - и все управишь» - любил повторять Петрович, который, правда, абсолютно не соответствовал сидоринскому представлению о лесниках, следопытах и прочих знатоках леса. Ходил Николай Петрович не осторожно ступая по земле, боясь спугнуть добычу, а как хозяин – уверенно, но в то же время стремительно и бесшумно. Волей-неволей целых три года Сидорину приходилось поспевать за ним, вот и не мог он теперь ходить по-другому.

Через два часа Асинкрит был уже в большом селе Петровском, откуда старенький автобус довез его до райцентра. Еще два часа – и он уже стоял на автовокзале областного города N. Глядя на снующих мимо людей, Сидорин думал: неужели в его жизни был Федулаевский лес с его вековыми дубами, заповедными земляничными полянами, обжигающей чистотой Волчьего ручья, неподалеку от которого под корнями древних вязов есть невидимая человеческому глазу нора – в ней Алиса и Пришлый растят двух своих волчат... А здесь, здесь ничего не изменилось. Впрочем, не совсем так. У касс нет очередей – похоже, компьютеризация дошла и до этих мест. Подходи – и бери билет на любое время и на любой рейс. А вот это даже забавно: стоит совсем мальчишка – вряд ли пятнадцать стукнуло, одет не Бог весть как, зато в руке мобильник. Помнится, три года назад мобильный телефон был уделом избранных...

Впрочем, радовался Сидорин недолго. Прогресс прогрессом, но автобус как обычно подали с опозданием, у большинства пассажиров были билеты на конкретные места, но люди, словно боясь не попасть в автобус, ругаясь и толкая друг друга, устроили давку. Счастливчики, опередившие других, победоносно занимали законные места и почти торжествующе смотрели сверху на тех, кто еще не отвоевал себе право попасть в салон автобуса.

Сидорин, спокойно наблюдавший за сутолокой в сторонке, вошел в него последним. В проходе стояли мужчина и женщина, видимо, дачники, которым места в автобусе дальнего следования не полагались. Выйти из салона, чтобы пропустить Асинкрита они не догадались или не захотели, а потому ему пришлось протискиваться к своему месту через них. Учитывая огромный рюкзак, который Сидорин держал на весу, а так же то, что «Икарус», судя по тому, как он «удобен» для пассажиров настоящая месть венгров бывшим соратникам по социалистическому лагерю, сделать это было не просто.

«Где ты раньше был?» и «С таким рюкзаком в такси надо ездить» - такими словами встретила Асинкрита женщина. Ничего не ответив и с грехом пополам пройдя ее, Сидорин подошел к мужчине. Он был раза в два меньше своей жены по объему, а потому, казалось, что самое трудное уже позади.

- Вы не могли бы немного подняться на ступень... – попросил Асинкрит, но тут его прервал мужчина, заоравший:

- Куда прешь, козел бородатый?! Куда прешь, сказал я тебе?!

Нет, Федулаевский лес все-таки был в жизни Сидорина. Вспыльчивый от природы, три года назад он заорал бы в ответ:

- Сам козел! Пройти дай, скотина! И вообще, в твою Чухоновку мог бы пешком дойти.

Дальнейшее зависело от того, у кого крепче глотка и на чью сторону станет «общественное мнение» - глас народа в автобусе.

Заведенный давкой и к тому же изрядно выпивший мужик смотрел Сидорину в глаза с явным вызовом... Асинкрит сначала неспешно опустил рюкзак на пол, затем спокойно посмотрел в лицо хаму. И вдруг увидел перед собой, как тогда, на опушке леса, не человека, а зверя. Только не волка, а хорька. Резко втянул в ноздри воздух. От хорька исходил противный запах. Сидорин поморщился, опустил голову и неожиданно метнул взглядом снизу вверх – прямо в глаза хорю. Удивительно, но ему стало радостно. Он видел стоящего перед ним зверька до самого нутра, видел хорька, догонявшего бельчонка, выпавшего из гнезда, а уткнувшегося с разбега в бок матерого волка. Асинкрит торжествующе ухмыльнулся. Мужчина отшатнулся, затем, опустив глаза, пробормотал:

- Извините, я сейчас, - и поспешно поднялся на соседнее место, уступая дорогу Сидорину, - проходите, пожалуйста.

Произошедшая с ним перемена была столь разительна, что окружающие с удивлением уставились на них. Но Асинкрита это уже не интересовало.

Устроившись на своем месте, он закрыл глаза – и стал вспоминать. Про мужчину–хоря он забыл мгновенно, пытаясь вызвать в памяти тот далекий вечер, от которого его разделяло лет десять не меньше. Такой же «Икарус», долгая дорога сначала в сумерках октябрьского вечера, а затем во мраке ночи. Время от времени унылые мелькающие огни фонарей напоминали о том, что где-то в этом мраке есть человеческое жилье. Сидорин тщетно пытался вызвать сон, но вместо него пришла только ленивая дрема. Лень было даже открыть глаза, когда на какой-то остановке автобус остановился и девичий голос над головой Асинкрита спросил: «У вас свободно?» Он только кивнул в ответ – ответить тоже было лень. Автобус вновь тронулся, шофер выключил свет в салоне. Только встречные машины на мгновение освещали лица и фигуры пассажиров. В одно из таких мгновений Сидорин открыл глаза и увидел совсем близко от себя тонкую девичью шею. Опять темнота – и шея вместе с лицом ее спящей владелицы стали слегка различимыми. Еще одна встречная машина – и Асинкрит уже различает как под нежной кожей пульсирует жилка. Пульсирует так беззащитно, беспомощно... И вновь мрак. И вновь эта шея. Почти у ее основания - две маленькие родинки, расположенные как альфа и бета созвездия Лебедя. Альфа – это Денеб – чуть крупнее Бета... Как называется бета Лебедя? Неожиданно теплая волна захлестнула Асинкрита. Ему захотелось, чтобы эта девушка ехала сейчас с ним, захотелось, чтобы у них была общая история, общее чувство, была любовь. И в этот самый момент голова спящей попутчицы непроизвольно опустилась на плечо Сидорина. Он ожидал услышать обычное «извините», но девушка спала крепко и ее голова осталась покоиться на его плече. Впервые в жизни Асинкрит, давно разменявший третий десяток, почувствовал себя настоящим мужчиной. Нет, ничего похожего на похоть не было – только желание защитить, согреть. Он еле сдерживался, чтобы правой рукой не обнять незнакомку. Боже, как чудесно пахли ее волосы. Сидорин не знал, какого они были цвета – только чувствовал их густоту и шелковистость. А жилка на шее... Ну почему на нем куртка и он не может чувствовать ее биения? Но Асинкрит вовсе не роптал. Наоборот, благодарил судьбу – за эту встречу, за удивительное ощущение покоя и счастья, охватившего его. Он не думал, что будет после того, как автобус прибудет на конечную станцию. Главное происходило сейчас, в это мгновение, происходило в нем самом...

Увы, ни до, ни после это состояние больше не возвращалось к Сидорину. Тогда, в автобусе, он так боялся разбудить девушку, что не решался даже моргнуть - не то что пошевелиться. Так и сидел, сомкнув глаза, до конца пути. А когда открыл – увидел только спину незнакомки – девушку встретил молодой человек, и они исчезли в чреве городских улиц. И осталось Сидорину только воспоминание да еще сотни безуспешных попыток вернуть то состояние покоя и счастья.

Вот и сейчас он закрыл глаза, чтобы уйти в свою память на десять лет назад. Не будем ему мешать, и пока у нас есть время – целых семь часов – столько времени ехать Сидорину до родных мест, давайте попытаемся чуть побольше узнать о его жизни. Семь часов это даже много, а значит, мы успеем это сделать.

Глава вторая.

Асинкрит и другие.

Это будет самая длинная глава в книге. А как ей не быть такой, если в ней будет рассказано о тридцати пяти годах пусть не великого, и даже не выдающегося, но все-таки человека. Согласитесь, разве это не обидно, - вы приходите к кладбищенскому надгробию, и видите две даты – рождения и смерти человека. И какой бы длинной или, наоборот, короткой не была эта жизнь, черточка между датами всегда одинаково маленькая. Может быть, Асинкрит поэтому так и любил маленькие сельские кладбища, любил бродить среди вековых ракит и вязов, вглядываясь в побелевшие от времени фотографии и в эти маленькие черточки? На заре туманной юности Сидорину казалось, что среди вечного молчания ему откроется смысл жизни, а он так хотел его найти... И Асинкрит, стоя у очередной могилы, и глядя в снимок неизвестного ему Федора Павловича Лавренцова, повторял вслед за Чжуан-цзы: «Постигнув смысл, забывают про слова. Где бы найти мне забывшего слова человека, чтобы с ним поговорить!»

Впрочем, похоже, мы немного забежали вперед. Вначале был двухэтажный дом в Упертовске, где в семье потомственных врачей Сидориных родился Асинкрит. Сомневаюсь, что он остался в восторге от имени, данном ему при рождении. Но кто же нас спрашивает, где нам родиться и как называться? Упертовск был тихим шахтерским городком, в самом центре России, возникший в годы то ли пятой, то ли шестой советской пятилетки, на месте крошечной речушки Упертовки. Жители окрестных деревень, завербованные уроженцы Донбасса, ссыльные татары, немцы с примкнувшим к ним уголовным элементом – все они и стали упертовцами. Много позже Асинкрит другими глазами посмотрит на свой родной город, но больше тридцати лет он считал Упертовск самым скучным местом на земле. Тихие улочки городка утопали в зелени, в жаркий июньский полдень жужжание пчел над липами заглушало все прочие звуки; августовскими вечерами огромные звезды отражались в голубых водах окрестных озер, обрамленных золотом пшеничных полей. А долгими декабрьскими ночами на уснувшие упертовские дома бесшумно и бесконечно, с какой-то неземной безмятежностью, падал снег. Снег был чистым, белым и холодными, но, странно - в городе становилось уютнее и теплее. Но никто не жалел о снеге, когда в середине марта он становился талой водой. Маленький Асинкрит в потрясающих черных сапожках на высоких каблуках и с красными конями, вставшими на дыбы, пускал кораблики и бежал за ними с радостно бьющимся от восторга сердца вниз по улице, вслед за корабликом, уносимым весенним ручьем в неизвестную даль...

Неизвестная даль... Сколько бы лет ни было Асинкриту – пять или двадцать пять, он знал, что там, вдали есть другая жизнь, настоящая, интересная. Ручьи, снег, липы, звезды – все это он принимал как должное, тем более, и в неизвестной дали были те же звезды, липы, снег и ручьи. Но там было и нечто другое – города, с широкими проспектами, с театрами, стадионами, на которых играли настоящие футболисты, а не соседские мужики с окрестной шахты, умудрявшиеся выпивать и до, и после матча. В неизвестной дали были библиотеки, в которых можно найти любую книгу... Но, самое главное, в неизвестной дали его не называли бы «ходячей энциклопедией» только за то, что больше всего на свете он любил читать. Ему хотелось верить, что есть на земле места, где драки – школа на школу, двор на двор, улица на улицу – не любимое увлечение подростков и юношей, и где никто не восхищается юнцом, способным одним махом выпить бутылку водки и при этом даже не поморщиться... Хотите верьте, хотите нет, но в Упертовске не было ни железнодорожного вокзала, ни гостиницы, ни музея, а среди достопримечательностей – только старая водонапорная башня, с которой однажды кто-то открыл оружейную стрельбу по немцам. Правда, кто был этот «кто-то» не удалось узнать ни немцам, ни нашим.

И вот в таком ничтожном, простите за вынужденную грубость, городке и было суждено родиться Асинкриту Сидорину.

Да и собственное имя не облегчало ему жизни. Как только его ни звали – Асиком, Критом, Кротом... Справедливости ради надо сказать, что находились и такие, кто мог произнести имя Асинкрита не запинаясь. И все равно, это был нелегкий жребий – жить с таким именем в городе Упертовске. А всему виной был Асинкрит, сын Сидора, крепостной графа Строганова. Согласно семейному преданию, Асинкрит, в свободное от землепашества время, занимался знахарством. И когда пятнадцатилетнюю дочь графа неожиданно разбил паралич, помогли не многочисленные доктора, в том числе и заморские, а простой мужик Асинкрит. Правда, поговаривали, что перед началом лечения он имел наглость предложить графу сделку: я поставлю вашу дочку на ноги, - вы даете мне вольную. Оба сдержали свое слово.

С тех пор все Сидорины занимались медициной. Не стали исключением и отец нашего Асинкрита – Василий Иванович и его родной брат Виктор. Судьбы их сложились по-разному – Василий вырезал аппендициты и «штопал» следы боевых подвигов упертовцев – в этих краях поножовщина на так называемые престольные праздники была весьма распространена, а Виктор, будучи известным в стране психотерапевтом, возглавлял крупную медицинскую клинику. При всем при этом Василий совсем не завидовал брату, более того, гордился им и не собирался перебираться в столицу, считая, что быть «первым парнем на деревне» - совсем неплохая доля. И, надо сказать, Сидорина в Упертовске уважали безмерно. Даже не уважали, а почитали. С одной стороны этому способствовало растущее число его пациентов, которых хирург Сидорин вытащил буквально с того света. С другой, у Василия Ивановича был легкий и веселый нрав, он обожал шумные компании, являлся настоящим фанатом русской бани и любителем крепкого русского слова. Все это в конечном итоге привело к тому, что старший Сидорин стал второй, после башни, достопримечательностью Упертовска.

Конечно, было бы преувеличением утверждать, что Василий Иванович только купался в море народной любви. Некоторые коллеги его явно недолюбливали. Причина стара, как мир – зависть. Из-за нее, подлой, Каин убил Авеля. Из-за нее же хирург Борис Борисович Миркин рассказывал всем, что Сидорин своему положению обязан двум обстоятельствам – знаменитому брату и удивительному везению. В качестве примера он приводил случай с Шуриком, водителем машины «Скорой помощи». Вез Шурик роженицу из дальней деревни. Вышел из машины уточнить дорогу – и попал под проезжающий мимо грузовик. Три дня в коме. Приехавшая из области бригада констатировала: шансов у парня нет. Люди, наверное, знали, что говорили. А Сидорин не стал их слушать, взял да и провел вместе с еще одним таким же авантюристом – Орловским операцию на открытом мозге. И Шурик не только остался жив, но даже продолжил после этого работу на «Скорой помощи». Повезло!

Все знали, что Миркин в сущности дрянной мужичишка, но слушали его, не перебивая: нам нравится, когда кого-то ругают. Отчасти Василий Иванович был виноват и сам, точнее, виноват его язык: если кому-то давал прозвище, оно прилипало к человеку на всю жизнь. Так Софья Семеновна Сахарович, участковый терапевт, стала для всех просто «Дыши-не-дыши». Нет, что говорить, она, обследуя больного, частенько произносила эти слова. Но только после того, как Василий Иванович в тесной компании рассказал одну историю, Софья Семеновна стала еще одной упертовской знаменитостью. А произошло вот что. Поздно вечером в терапевтическое отделение больницы привезли человека, подобранного милицией на улице. Дежурила в тот вечер Софья Семеновна. Подойдя к кушетке, где лежало бесчувственное тело и, достав фонендоскоп, произнесла привычное: «Так, дыши. Не дыши». Разумеется, реакции никакой.

- Все ясно, - произнесла Сахарович, – тело везите в морг.

Так и поступили. А надо сказать, что это была суббота. В приемном покое в тот вечер дежурила милейшая и добрейшая старушка Евлампия Михайловна. И когда несчастного бродягу, раздев до гола, отвезли в маленькое желтое одноэтажное здание на самом краю больничного городка, известное каждому упертовцу, медсестра спокойно коротала дежурство за вязанием. Не знаю, догадались ли вы или нет: подобранный на улице человек был мертвецки пьян, но отнюдь не мертв. Часам к трем ночи, лежа голым на каталке почти что в леднике, он проснулся. А осмотревшись вокруг, мгновенно протрезвел. Надобно добавить, что на дворе стоял ноябрь. Несчастный метался по моргу, словно попавший в клетку зверек, стучался в закрытые двери, истошно кричал, пока не сорвал голос. Под конец он решился на крайнюю меру: разбил небольшое окошко и, как был голым, так и выскочил на улицу. Ближайшее светящееся окно, дарившее спасительную надежду на избавление от холода и ужаса, от которого у мужчины волосы, встав дыбом, не спешили опускаться, и принадлежало как раз приемному покою. К несчастью, Евлампия Михайловна не только сама внесла в журнал дежурств информацию об умершем неизвестном мужчине 40-45 лет от роду, но и ведомая вполне естественным для женщины ее возраста любопытством, успела посмотреть на «тело», до того, как за каталкой закрылись двери морга. И вот – полночь, тишина, только негромко тикают часы на столе. Задремавшая от их монотонного хода Евлампия Михайловна, вздрогнула, когда входную дверь сотрясли удары, а сиплый крик разорвал тишину:

- Откройте! Немедленно откройте! Слышите?! – Дальше шел поток отборного мата.

- Опять эти алкаши проклятые. Прекратите стучать, здесь нет глухих, - рассерженная Евлампия Михайловна, отложив в сторону вязание, решительно направилась к двери. – Да не стучи ты, ирод, сейчас открою.

Через мгновение произошло то, что должно было произойти. Бедная женщина, открыв входную дверь, увидела на пороге сегодняшнего покойника. Голый, синий, с оскаленным ртом... Евлампия Михайловна охнула, ноги ее вмиг стали ватными, и она медленно осела на пол, успев только произнести: «По-мо-ги-те...» Потом говорили, что Софья Семеновна почти месяц вынуждена была скрываться от взбешенного «мертвеца», поклявшегося отправить «глухую врачиху туда, где он уже побывал». А вот Евлампия Михайловна этот месяц поправляла утраченное здоровье в одном из подмосковных санаториев. К сожалению, полностью отойти от потрясения ей не удалось, как не удалось благодаря языку Василия Ивановича, тоже дежурившему в тот день, этой истории не выйти за больничные стены, обрастая все новыми деталями и подробностями.

***

Асинкриту никто не верил, когда он рассказывал, что впервые помнит себя, начиная с полутора лет. На самом деле, так оно и было. Но если быть более точным, первая осознанная связь Асинкрита с миром – песня, которую пела ему, младенцу, укладывая в постель, мать.

Белым снегом, белым снегом,

Ночь метельная ту тропку занесла,

По которой, по которой

Я с тобой любимый рядышком прошла.

А за окном действительно не унималась вьюга, и белые хлопья снега тревожно стучали в окно. Но это было за окном, а здесь рядом сидела мама, уютный свет ночника придавал комнате сказочный вид. Мама пела, а маленький Асик водил пальчиком по настенному коврику, висевшему возле его кроватки. Он не знал тогда слово «любовь», но совершенно точно всей своей младенческой душой любил и папу, который из больницы придет только утром, и маму, поющую про какую-то тропку. Не меньше Асинкрит любил и этот коврик с изображением папы-зайца, одетого в синий костюм и торжественно возвращающегося домой с подарками для своих детей, которые выбежали ему навстречу, радостно улыбаясь. В руках у папы-зайца разноцветные шарики и коробка с тортом.

Белым снегом, белым снегом... Эти два слова и мелодия стали для взрослого Асинкрита словно кодовым замком: пропоешь их – и приоткрывается, пусть на немного, дверца в страну, где не было печали и забот, где он, подобно ветхому Адаму в раю, каждый день открывал для себя мир, казавшийся таким же добрым и уютным, как та детская спаленка с кроваткой, у изголовья которой сидела мама, и с маленьким полотняным ковриком на стене...

***

Огромным и светлым – именно таким явился мир юному Асинкриту. Огромным был двор – часть этого мира, огромным казался ему их двухэтажный дом. Гуляя по двору, Асинкрит любил, задрав голову, смотреть на крышу дома. Ему тогда чудилось, что тополя, которые даже выше дома, зацепят плывущую по небу вату – облака. Зацепят, и их дом скроется в белом тумане. С Асинкритом это случалось часто: посреди шумной игры с ровесниками, он мог остановиться и, замерев, смотреть в одну точку. Будто уходил куда-то.

А еще юный Асинкрит поражался тому, насколько светел мир вокруг него. Разумеется, ему тогда неведомо было это слово, как не мог юный гражданин Упертовска и мира понимать смысл и таких слов, как гармония, счастье, привязанность... Он находился тогда в том прекрасном возрасте, когда взрослые еще не заставляют тебя воспринимать собственный опыт через понятия и слова, когда ты воспринимаешь мир, как одно целое, не дробя его и не высушивая посредством классификаций и таблиц. И стрекоза с огромными глазами для Асинкрита была равнозначна любимцу двора псу Цыгану. Разница заключалась только в их названиях. Меняясь, они создавали и новый образ. Асинкриту оставалось только запомнить: Стре-коза, Цы-ган, то-поль – и знание о предмете, словно по волшебному слову, тотчас входило в его сердце.

Больше всего любил Асинкрит, когда в погожие деньки их детсадовская группа шла гулять за город. Малышей расставляли по парам, они должны были браться за руки и следовать за воспитательницей. В то время огромный зеленый луг с крошечной речкой посередине, больше похожей на ручей, еще не застроили уродливыми пятиэтажками-близнецами. Асинкрит вместе со всеми ребятами пел песню про Щорса: «Чьи вы хлопцы будете, кто вас в бой ведет?» и в то же время, сгорая от нетерпения, ждал новой встречи с колокольчиками и звездочками – это были его любимые цветы. А еще он знал, что если не тратить время на всякую ерунду, вроде срывания двумя пальцами венчика травки, похожей на колосок и загадывая друг другу: «Петушок или курочка?», то можно успеть, прейдя по камням ручей, дойти до оврага. Старшие мальчишки говорили, что там есть лисьи норы и можно встретить живую лису. Лису Патрикеевну он знал только по сказкам, а потому очень хотелось самому увидеть ее. И пусть его потом будут ругать, какое это имеет значение?

Опять-таки, юный Асинкрит понятия не имел, что такое подсознание или неосознанная потребность. Но стремясь дойти до оврага, он тем самым увеличивал границу своей Ойкумены, своего обитаемого мира, в котором гармонично сосуществовали стрекоза, пес Цыган, облака и даже безымянная пока лиса. Где от колокольчиков и звездочек голубым и розовым крапом блестел луг, умытый утренней росой. А возвращались они обратно уже под песню «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону» (по всей видимости заведующая детским садом была когда-то первой пионеркой). Им улыбались встречные взрослые, останавливались грузовики... А когда группа проходила мимо знакомого двора, Асинкрит кричал вместе со всеми лениво лежащему псу: «Цыган! Цыган!», и если пес начинал вилять хвостом, наш юный герой был счастлив: он-то знал, что Цыган узнал именно его.