Гумбольдтианство / Неогумбольдтианство

Лингвистическая концепция Гумбольдта опирается на идеи И. Гердера о природе и происхождении языка, о взаимосвязи языка, мышления и «духа народа», а также на типологическую (морфологическую) классификацию языков Ф. и А.‑В. Шлегелей. Философские воззрения Гумбольдта базируются на идеях немецкой классической философии, представителями которой является И. Кант, И. В. Гёте, Г. В. Ф. Гегель, Ф. Шиллер, Ф. В. Шеллинг и другие. Идеи Гумбольдта явились одним из источников философской антропо­ло­гии — течения западно­евро­пей­ской, преиму­ще­ствен­но немецкой, философии 1‑й полови­ны 20 в.

По Гумбольдту, язык это живая деятельность человеческого духа, единая энергия народа, которая исхо­дит из глубин человеческого существа и пронизывающая собой все его бытие. Язык — главнейшая деятельность челове­че­ско­го духа, лежащая в основе всех других видов человеческой деятельности. Язык это сила, делающая человека человеком. В человеке уже изначально была заложена языковая способность, отображением которой и считаются языки. Человек пробуждает в себе языковую способность и развивает её в ходе языкового общения. Язык есть не мёртвый продукт (Erzeugtes), а созидающий процесс, порождение (Erzeugung).

Порождение языка, по Гумбольдту, происходит посредством сплавления поня­тия со звуком. Тем самым звук превращается в живое выражение мысли. Данный синтез включает в себя два логически последовательных, а в реальности — одновременных момента: 1) расчленение бесформенной субстан­ции звука и мысли и формирование артикулированного звука и языкового понятия; 2) соединение их в единое целое до чистого проникновения друг в друга.

С понятиями языкового синтеза и порождения тесно связано понятие формы языка, под которой Гумбольдт понимает постоянное и единообразное начало в созидательной деятель­но­сти духа по выражению мысли с помощью звука. Форма каждого языка находится в неразрывной связи с духовными задатками говорящего на нем народа и является неповторимо индивидуальным образованием. Гумбольдт различает «внутреннюю форму языка» (innere Sprachform) как глубинный принцип его порождения, и «внешнюю форму языка» (звуковую, грамматическую и т. д.), в которой проявляется и воплощается внутренняя форма.

Предназначение языка, по Гумбольдту, состоит в том, чтобы: 1) осуществлять «превра­ще­ние мира в мысли», 2) быть посредником в процессе взаимопонимания людей, выразителем их мыслей и чувств, 3) служить средством для развития внутренних сил человека, оказывая стимулирующее воздействие на силу мышления, чувства и мировоззрение говорящих.

В трактовке Гумбольдта язык не представляет собой прямого отражения мира. В нём осуще­ствля­ют­ся интерпретация мира человеком. Различные языки, по Гумбольдту, являются различными мировидениями. Они представляют собой не различные обозначения одной и той же вещи, а дают различные видения её. Слово — это отпечаток не предмета самого по себе, а его чувственного образа в нашей душе. Оно эквивалентно не самому предмету, даже чувственно воспринимаемому, а его пониманию в акте языкового созидания. Всякий язык формирует для говорящего на нём народа картину мира. Каждый язык, по Гумбольдту, образует вокруг народа, к которому он принадлежит, круг, выйти за пределы которого можно, только вступив в другой круг. Язык также оказывает регулирующее воздействие на человеческое поведение: человек обращается с предметами так, как их преподносит ему язык.

Гумбольдтианство развивалось в Германии, а затем в России. Психологическая (самая длитель­ная) традиция гумбольдтианства берёт начало с издания избранных трудов Гумбольдта по философии языка Штейнталем. Штейнталь является автором новой для того времени дисциплины — «психологии народов». Гумбольдтов­ские понятия «дух» (Geist) и «дух народа» в толковании Штейнталя были превращены в «психику» (Seele) говорящих индивидов.

В России осмысление наследия Гумбольдта началось с перевода на русский язык П. Билярским основного сочинения Гумбольдта «О различии организмов человеческого языка...» (1859). А. А. Потебня способствовал распространению идей Гумбольдта в России («Мысль и язык», 1862, и др.), хотя его истолкование этих идей не было свободно от влияния психологизма Штейнталя. Второй этап развития гумбольдтианства связан с появлением в Москве книги Г. Шпета «Внутренняя форма слова» (1927) как реакции на психологизм Штейнталя и Потебни с позиции феноменологии и логики Гуссерля.

Главной лингвистической дисциплиной, по Гумбольдту, является сравнительное языко­ве­де­ние, корен­ным образом отличающееся от сравнительного языкознания, задачей которого считается поиск генетического родства языков внутри одной семьи посредством историко-сравнительного метода. То «общее», на чём строится сравнительное языко­ве­де­ние Гумбольдта и его после­до­ва­те­лей, — не «язык вообще» или нечто промежу­точ­ное между языком и мышлением, а общечеловеческая языковая способность превращения мира в мысли. Хотя общее свойство языковой способности и охватывает всё человечество, однако эта способность не реализована в одном общечеловеческом языке, а осуще­ствля­ет­ся в многоликом воплощении разнообразия языков. Каждый язык, взятый в отдель­но­сти, следует рассмотреть как «попытку, направленную на удовлетворение этой внутренней потребности, а целый ряд языков — как совокупность таких попыток». Отсюда и конечная цель языковедения — «тщательное иссле­до­ва­ние разных путей, какими бесчисленные народы решают всечеловеческую задачу» постижения объективной истины путём языков. «Разные пути», по Гумбольдту, это не разные звуковые обозначения «одного и того же предмета», а различные способы его языкового «ви́дения»: «В различных языках возникают понятия, к которым никогда не смог бы прийти один разум сам по себе без помощи языка». Сравни­тель­ное языковедение именно в гумбольд­тов­ском понимании раскрывает суть «философски обоснованного сравнения языков».

Неогумбольдтианство - направление зарубежного языкознания, которое базируется больше на семантической стороне языка, на стремлении изучать язык в тесной связи с культурой данного народа, но которое преувеличивает активную роль языка в процессах мышления и познания. Неогумбольд­ти­ан­ство существует в двух разновидностях — европейской и американской. Европейское неогумбольд­ти­ан­ство возникло в 20‑х гг. 20 в. (главным образом в Германии) и испытывало особый интерес к «формаль­ной» грамматике; оно ставило своей целью возрождение «подлинного» сравни­тель­но­го языкознания в духе идей В. фон Гумбольдта. Основные положе­ния европейского неогум­больд­ти­ан­ства были сформулированы Л. Вайсгербером и разраба­ты­ва­лись также Й. Триром, Х. Глинцем, Х. Хольцем, Г. Ипсеном, П. Хартманом, Х. Гиппером и другими. Философская основа европейского неогум­больд­ти­ан­ства — неокантианское учение Э. Кассирера, согласно которому понятия не являются отраже­ни­ем объективной действи­тель­но­сти, а представляют собой познание, обуслов­лен­но­е языковыми знаками, или символами.

Представители неогумбольдтианства разделяют субъективно-идеалистическую теорию позна­ния в духе И. Канта, И. Г. Фихте, неокантианской философии, старого и современного позитивизма. Неогумбольдтианство, подобно Канту, признаёт существование объективного мира, который не зависит от сознания человека и воздействует на его чувственную сферу. Целостная же картина мира, по этой теории, творится человеческим сознанием при помощи языка, не будучи более или менее точным отражением объективного мира, а будучи обусловленной определённым языком. Тем самым познавательные возмож­но­сти человека ограничиваются свойства­ми того языка, с помощью которого он творит картину мира. Основные положения философии языка неогумбольдтианства: а) язык определяет мышление человека и процесс познания в целом, а через него — культуру и общественное поведение людей, мировоззрение и целостную картину мира, возника­ю­щую в сознании; б) люди, говорящие на разных языках, создают различные картины мира, а потому являются носителями различной культуры и различного общественного поведения; в) язык не только обусловливает, но и ограничивает познавательные возможности человека; г) от различия языков зависит не только разница в содержании мышления, но и различие в логике мышления, характер (тип) мышления. Концепция неогумбольдтианства схожа с философией языка Гумбольдта в том, что признается положительная роль языка в процессах мышления и познания. Однако стоит обратить внимание и на противоречия, заключающиеся в том, что круг понятий того или иного народа не следует выводить из его словаря, т. к. большое число понятий, особенно абстрактных, может быть выражено метафорами и описательным путём.

Вслед за Гумбольдтом неогумбольдтианство выступает против понимания языка как средства лишь выражения и сообщения готовых мыслей, средства взаимо­по­ни­ма­ния, не связанного с процессом формирования самой мысли. Пытаясь найти эмпирическое применение теоретическим взглядам Гумбольдта, неогумбольдтианство трактует внутреннюю форму языка как систему его понятийных и синтаксических возможностей, являющихся «ключом» к миропониманию, основой различий в содержании мышления людей, говорящих на разных языках, т. е. различных «логосов», откуда выводится невозможность взаимо­по­ни­ма­ния между «языковыми коллективами».

Американское неогумбольдтианство (называемое также этнолингвистикой) сложилось незави­си­мо от гумбольдтианских традиций. Это ответвление неогумбольдтианства акцен­ти­ру­ет проблему «язык и культура», обращается в иссле­до­ва­тель­ской практике к контрастивному сопоставлению языков американских индейцев с языками «среднеевропейского стандарта». Гипотеза лингвистической относи­тель­но­сти Сепира — Уорфа утверж­да­ет, что сходные физические явления позво­ля­ют создать сходную картину Вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем.

Советское языкознание, признавая влияние языка на мышление и на познавательную деятель­ность человека, выступает против метафизического преувеличения роли языка в процессах мышления и познания, недооценки коммуникативной функции языка.

Философия языка

Вопрос о природе языка — центральный вопрос философии языка. Ж. Деррида, начиная работу «О грамматологии», отмечал, что проблема языка сегодня «как таковая заполонила собою весь мировой горизонт са­мых различных исследований и самых разнородных (по цели, методу, иде­ологии) речей....Наша историко-метафизическая эпоха должна опреде­лить целостность своего проблемного горизонта именно через язык»^[1]. Область знания, получившая название «философия языка», возникает в конце ХТХ — начале XX в. как стремление понять природу языка и его происхождение, а также решить проблему взаимосвязи языка и мышле­ния. Оба направления, оказавшиеся предельно сложными, и сегодня не достигли удовлетворительных результатов, однако на пути их исследова­ния открылось много свойств и особенностей сущест­вования и функционирования языка и языковой деятельности в целом. Выяснилось, что существует множество предназначений и способов упо­требления языка, не только для выражения мысли, но, в частности, для передачи информации (коммуникации), эмоций, выражения не только индивидуального, но и общего знания, социальных функций — ведения дел с внешним миром посредством знаков (символов) и множество дру­гих. Наряду с естественным языком стали создавать и применять самые разнообразные искусственные языки, не только языки логики, математи­ки, естественных наук, но также языки компьютерных программ. В трак­товке и исследовании природы языка существуют две основные линии: аналитическая и экзистенциально-герменевтическая. Аналитический подход представлен теорией значений, рассмотрением языка как семи­отической системы, языковых выражений как знаков, обшей теорией знаковых систем, в целом семиотики как науки с ее составляющими се­мантикой, синтаксисом, прагматикой, в развитии которых особую роль сыграли концепции Ч. Морриса, Ч. Пирса, Г. Фреге, Ф. де Соссюра. Вме­сте с тем в философской герменевтике — вторая линия — язык предстал как «опыт мира», в котором «преднаходит» себя, человек познающий, что особенно значимо не столько для лингвистики, аналитической филосо­фии, сколько для гуманитарного знания и философии познания в целом.

Рассмотрим характер философских проблем языка, в частности ме­тода создания абстракций, в случае аналитического (семиотического) подхода на примере создания семантического метаязыка, осуществлен­ного известным западным лингвистом и методологом А. Вежбицкой.

Один из путей создания абстракций, в которых нуждается лингвистиче­ская теория, — выявление семантических примитивов, которые являются общими для всех языков, самопонятны, взаимопереводимы и используются для опреде­ления значений других слов без опасности впасть в круг, или тавтологию. Такая постановка вопроса, на которую опирается Вежбицкая, изначально исходит из идеи Г. Лейбница о понятийных примитивах — «алфавите чело­веческих мыслей», полагающего, что последние могут быть выявлены толь­ко методом проб и ошибок, путем систематических попыток обнаружить простейшие концепты- «кирпичики», из которых можно построить все ос­тальное и истолковать другие слова и термины. Поиск критериев для самых простых понятий осуществил уже Декарт, для которого они были врожден­ными и соответственно (1) интуитивно ясными, самообъясняющими и (2) неопределимыми. Лейбниц добавил критерий (3) — самые простые по­нятия способны стать «кирпичиками» для построения других понятий. В языке также представлена не толь­ко картина мира, но и особенности самих говорящих, в частности свое­образие национального характера его носителей, и здесь значение универсального семантического метаязыка проявляется в полной ме­ре — именно перевод на СМ позволяет сопоставлять и сочетать системы видения и картины мира различных языков. Для непредвзятого изучения культур нельзя применять понятия, замкнутые в одной культурно-языковой системе или ареале, но необходимо использовать универсальные понятия, позволяющие охва­тить разнохарактерность культурных миров и применить сравнительную антропологию. Понятия, лексически воплощенные во всех языках мира, «могут образовать прочный фундамент для наших попыток построить непредвзятую, универсально значимую психологию культуры», что поз­воляет нам говорить о «духовном единстве человечества», несмотря на все громадное разнообразие его культур»^[2].

Для понимания характера философских проблем языка в контексте экзистенциально-герменевтического подхода обратимся непосредст­венно к идеям В. Гумбольдта и Х.Г. Гадамера. В этом случае язык рассма­тривается не на уровне предложений и их совокупности, но на уровне языка как целостности, где язык — это уже не столько «средство», сис­тема знаков и их значения, сколько культурно-исторический контекст. Впервые такой подход предложил и разра­ботал В. Гумбольдт, идеи которого о языке как особой «энергии», «особенном мировидении» и другие привлекли внимание ведущих пред­ставителей герменевтики — Гадамера и Хайдеггера, принимавших эти идеи в качестве исходных в рассуждении о языке и его онтологической роли. Гумбольдт справедливо поставлен в ряд с другими герменевтиками, он признан не только одним из основоположников языкознания, но и создателем особой концепции языка, где понимание выдвигается на передний план.

Знаменитая позиция 12 фундаментальной работы Гумбольдта «О раз­личии строения человеческих языков и его влияние на духовное разви­тие человечества» (1830—1835) содержит принципиальные суждения о языке как деятельности. Это особого рода деятельность — речевая, пред­полагающая связность, целостность, совокупность, и поэтому расчлене­ние языка на слова и правила лишает язык его живой сущности, являет его лишь как «мертвый продукт научного анализа». Гумбольдт точно вы­ражает диалектику деятельностного, живого языка, сущность которого «есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент прехо­дящее», и главное — «язык представляет собой постоянно возобновляю­щуюся работу духа», а «определение языка как деятельности духа совер­шенно правильно и адекватно уже потому, что бытие духа вообще может мыслиться только в деятельности и в качестве таковой». Согласно Гумбольдту, понимание осуществляется «посредством духовной деятельности» на основе двух важных факторов. Прежде всего это общение — «наличие слушающего и отвечающего», при котором слово обретает свою сущность, а язык — полноту. В общении он видит даже своего рода «спасение» от заблужде­ний, поскольку при всем том, что познание истины и ее достоверность заложены в самом человеке, его духовное устремление к ней всегда под­вержено опасностям, преодоление которых, по Гумбольдту, гарантирует постоянное общение с другими людьми, поскольку речевая деятель­ность предстает как соединение индивидуальных восприятий с общей природой человека. За этим стоит понимание того, что разные уровни и формы социальности и социокультурной обусловленности языка в ком­муникациях субъекта обретают личностную форму, включаясь в «кон­цептуальную смысловую систему» носителя и интерпретатора языка. Язык в целом не только создает возможность мышления и понимания, фиксацию результатов этого процесса в значениях слов и грамматичес­ких категориях, но предполагает такой феномен, как языковая аппер­цепция или «языковое мировидение». Вводя этот термин, Гумбольдт полагал, что «язык — это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека», что «язык — не просто средство обме­на, служащее взаимопониманию, а поистине мир, который внутренняя работа духовной силы призвана поставить между собою и предметами..,», что их «различие состоит не только в отличиях звуков и знаков, но и в различии самих мировидений»^[3]. Язык отображает не столько свойства внеязыкового мира, сколько способ, каким дан этот мир чело­веку, отношения человека к миру. Эти отношения, само «мировидение» зависят от семантического членения, присущего каждому языку.

Кроме того, из зависимости мысли и слова, по Гумбольдту, следует, что языки являются не только выражением известной истины, но, что особенно важно, и средством открытия новой истины.

Именно Гадамером подмечено, что язык не является инструмен­том, орудием, которое можно применять или не применять (быть вре­менно как бы безъязыким) в зависимости от потребности. В действитель­ности мы «всегда охвачены языком», не существуем без него, если даже молчим, не говорим, «в языке мы обычно так же дома, как и в мире».

Гадамер определил три основные характеристики языка, которые не учитываются в полной мере при когнитивных оценках языка. Прежде все­го — это «реальное самозабвение языка» — удивительное свойство, прояв­ляющееся в том, что все «параметры» языка — структура, грамматика, синтаксис и другие не осознаются в живом языке, и можно даже выявить зависимость: чем язык более живой, тем он менее осознается, как бы пря­чется за тем, «что им сказывается». Нужны специальные усилия для выде­ления лингвистических характеристик, что возможно лишь при отстра­ненном, абстрактном отношении к языку или необходимо при изучении чужого языка. Если это учесть, то роль языка в познании должна рассма­триваться не только в плане когнитивных и коммуникативных возможно­стей морфологии, семантики, словарного и категориального содержания языка, письменного текста, но и с учетом тех явно не обозначенных пред­ставлений о мире (картины мира), традиций культуры, менталитета гово­рящих и мыслящих на этом языке, которые проявляют в самом говорении как живом знании и общении, т.е. в реальной жизни языка и человека в нем. И тогда на первое место выходят не только формально и достаточно жестко организованные свойства и параметры языка, но и его неопреде­ленные, стихийные, подразумеваемые и неявные смыслы и значения, что так важно для гуманитарного знания.

Вторая характеристика языка, выделяемая Гадамером, — «безличность» — означает, что говорение не от­носится к сфере «я», но к сфере «мы» и формы протекания разговора (ди­алога) можно описать понятием игры, «игры речей и ответов». Эта осо­бенность языка также значима для понимания его миссии в познании, поскольку помогает уловить духовную реальность языка в единстве с вир­туальными феноменами познания — новой реальностью, возникающей в диалоге, а также в скрытых смыслах текстов, обнаруживающихся на гра­нице двух сознаний — автора и читателя. Язык как говорение — сфера «мы» — позволяет познавать еще одну особенность. Это не само слово, но «тон, сила, модуляция, темп, с которыми проговаривается ряд слов, — ко­роче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой стра­стью: стало быть, все то, что не может быть написано»^[4].

Третье качество, по Гадамеру, — универсальность языка как универ­сальность разума, с которой «шагает в ногу» умение говорить; сам разго­вор «обладает внутренней бесконечностью», его «обрыв» сохраняет воз­можность возобновления бесконечного диалога, в пространстве которого находятся все вопросы и ответы. Он иллюстрирует это положе­ние конкретным примером — опытом перевода и переводчика, который «должен отвоевать внутри себя бесконечное пространство говорения, которое соответствует сказанному на чужом языке»^[5].

Эти положения герменевтики в понимании языка и бытия человека представляются определяющими в философии языка, той ее части, ко­торая обращена к социальному и гуманитарному знанию. Познание осу­ществляется только внутри «человечески-языкового видения мира», мир — целое, с которым соотносится наш опыт, схематизированный с помощью языка. Но признание этого не означает замкнутость познаю­щего в одном языковом мире, исключающем все другие перспективы. Мы всегда можем выйти в иные миры-языки, преодолеть предрассудки и границы нашего прежнего опыта мира, при этом не покидая и не от­рицая собственное языковое мировидение, а лишь расширяя его, допол­няя другими «картинами».

Языковую картину мира часто называют «наивной» картиной мира, которая с одной стороны, отличается от научной, а с другой – неодинакова в разных языках. Вначале исследователей привлекал первый аспект, но затем их стал интересовать этнолингвистика. Можно выделить два основных направления. Одно из них основывается на языковой специфике, второе ставит своей задачей реконструкцию представленной в том или ином языке картины мира в целом. Недостатком первого подхода является опасность спекулятивных выводов глобального характера, связанных с национальным менталитетом. Недостаток второго – неразличение универсального и национально-специфического в семантике того или иного языка. Исследователи ставят перед собой задачу преодолеть ограниченность данных подходов. Для этого нужно систематически проанализировать русский лексикон с привлечением других, например, европейских языков. Каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия устройства мира, его языковую картину. Совокупность представлений о мире, заключенных в значении разных слов и выражений, складываются в единую систему взглядов или предписаний и навязывается в качестве обязательной всем носителям языка.

Существует вопрос: почему говорящий на данном языке должен обязательно разделять эти взгляды? Потому что представления, формирующие картину мира, входят в значения слов в неявном виде, и человек принимает их на веру, не задумываясь. В словах, в которых содержится неявный смысл, заключен определенный взгляд на мир, и люли сами того не замечая пользуются ими и принимает данный взгляд на мир. Поэтому при сопоставлении разных языковых картин обнаруживаются значительные расхождения между ними, причем иногда весьма нетривиальные.

Языковая картина мира формируется системой ключевых концептов (они дают своего рода «ключ» для ее понимания). Ключевые концепты для русской языковой картины мира заключены в таких словах как душа, судьба, тоска, счастье, разлука, справедливость. Все эти слова достаточно трудно перевести, поскольку их переводные эквиваленты не просто приблизительны, они не включают в себя важных для русского языка смысловых компонентов.

Ключевыми идеями для русской языковой картины мира являются, в частности, следующие:

- идея непредсказуемости мира (авось, а вдруг, на всякий случай, если что; обойдется, пронесет; вышло, получилось, сложилось; угораздило; счастье).

- особая значимость оппозиции «высокое-низкое» (быт – бытие, истина – правда, долг-обязанность, добро-благо, радость-удовольствие).

- высокая требовательность в человеческих отношениях (друг, общение, отношения, попрек, обида, родной, разлука, соскучиться, просить, просьба).

- для того, чтобы человеку было хорошо внутри, ему необходимо большое пространство снаружи (воля, раздолье, размах, ширь, широта души).

Русский язык обладает удивительным богатством средств, позволяющих снять с себя ответственность. Достаточно сказать: мне вчера не работалось вместо я за вчерашний день ничего не сделал, или употребить слово постараюсь вместо слова сделаю, или не успел вместо не сделал. Во всех этих случаях ситуация описывается как нечто, происходящее с человеком помимо его воли. То есть не стоит прилагать усилия, чтобы сделать нечто, потому что, в конечном счете, от нас ничего не зависит. Например: мне удалось, привелось, довелось, пришлось, посчастливилось, повезло, не вышло, не сложилось. Все эти слова трудно перевести.

Другая весьма важная для русской языковой картины мира установка состоит в том, что активная деятельность возможна только при условии, что человек предварительно мобилизировал внутренние ресурсы, - а это сделать трудно. Чтобы что-то сделать, надо собраться с мыслями, с силами – или просто собраться. При этом говорящий на русском языке автоматически принимает представление о том, что намерение, по тем или иным причинам, не всегда превращается в действие.

Трудности, возникающие на этапе перехода от намерения к его осуществлению, наводят на мысль о еще одном концепте, традиционно связываемом с«русским характером»: это лень-матушка.

Действительно, лень — важнейший элемент человеческого устройства. Подобно совести, которая ограничивает человека в достижении желаемого, лень ставит пределы вообще всякой активности, заставляя постоянно взвешивать, настолько ли желанна та или иная вещь, чтобы стоило затрачивать усилия. В русском языке много слов на тему лени; ср. лень (существительное и предикативное наречие), лентяй, лодырь, лоботряс, ленивый, лениво, ленивец, разлениться и др.

Лень отличается от нежелания совершать действие тем, что осознается как некоторое особое состояние. Надо сказать, что онтологическая сущность лени неочевидна, и это проявляется в таксономической размытости существительного лень. Лень — это, с одной стороны, состояние, которое, как и многие другие состояния, концептуализуется в языке как стихия, захватывающая человека извне, побеждающая его. Ср. лень-матушка одолела; лень раньше нас родилась; пришел сон из семи сел, пришла лень из семи деревень; лень нападает, одолевает, лень обуяла и т. п. С другой же стороны, лень — это и свойство человека; ср. Меня раздражают его лень и глупость.

^[1] Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000. С. 119.

^[3] Гумбольдт В. фон. Указ. соч. С. 304.

* Ницше Ф. Злая мудрость. Афоризмы и изречения // Соч.: В 2 т. М., 1990, Т. 1. С. 751.

^[5] Гадамер Х.Г. Человек и язык // От Я к ДРУГОМУ. Минск, 1997. С. 140.

Date: 2016-05-18; view: 3003; Нарушение авторских прав