Культура и грамматика

Как показали многочисленные лингвистические иссле­дования, корреляции между культурными ценностями и грамматическим строем языка менее очевидны, чем кор­реляции между культурой и лексикой, но более значи­тельны (см., например, Henk, 1965, р. 8-9; Haïliday, 1967,

1970,1982). Одним из ранних наблюдений Ф. Боаса было то, что набор обязательных грамматических категорий в языке детерминирует те аспекты опыта, которые должны быть выражены. Вне зависимости оттого, какую еще роль язык играет в человеческой мысли и действиях, он направ­ляет наше внимание к тем параметрам действительности, которые закреплены в грамматических категориях (Boas, 1938, р. 127). Такое положение подтверждают и исследо­вания А. Вежбицкой: «...понятия и отношения, фундамен­тальные для данной культуры, находят свое выражение не только в лексиконе, но и в грамматике языка данной куль­туры» (Wierzbicka, 1992a, р. 108). В частности, в полном соответствии с ролью слова «судьба» в русском языке, «русская грамматика необычайно богата конструкциями, относящимися к вещам, которые случаются с людьми воп­реки их воле или независимо от нее» (ibid.). Сопостави­тельный анализ синтаксиса английского и русского язы­ков приводит А. Вежбицкую к выводам о диаметрально противоположных культурных ценностях, лежащих в ос­нове двух языков. Согласно синтаксической типологии языков, существуют языки агентивной ориентации (к ко­торым относится английский) и пациентивной ориента­ции (к которым относится русский). Первые представля­ют мир таким образом, что в нем доминирует субъект дей­ствия, управляющий событиями в мире. На синтаксическом уровне это находит воплощение в преоб­ладании номинативных конструкций (классический при­мер —облигаторная позиция подлежащего в английском языке: «I want, do, come, think...»). Будучи языком паци­ентивной ориентации, русский язык представляет мир та­ким образом, что происходящие в нем события случаются помимо воли субъекта и, по большей части, не зависят от него. На синтаксическом уровне это проявляется в преоб­ладании дативных конструкций, типа «Мне нравится, ка­жется, хочется...». Кроме того, в русском популярны без­личные конструкции, а пассивные считаются не только нормой, но и желательной чертой речи, особенно пись-

менной. Огромный фактический материал, проанализи­рованный А. Вежбицкой (Вежбицкая, 1997, с. 33-88), позволяет ей сделать вывод о доминировании ценностей активного действия, контроля над собой и своим окруже­нием, личной ответственности и автономности личности в англоязычных культурах и ценностей пассивного воспри­ятия, фатализма, коллективизма — в русской культуре. Ав­тор делает выводы на основе анализа лингвистического (синтаксического) материала и сопоставления полученных результатов с результатами анализа других проявлений ис­следуемых культур.

Включение в процесс обучения данных о системе цен­ностей англоязычных культур, в частности о доминиро­вании в них личной ответственности за все происходящее, оказалось весьма продуктивным для преодоления тради­ционных трудностей российских обучающихся (соблюде­ния порядка слов с обязательным заполнением позиции подлежащего), а также для «борьбы» с построениями типа «Me like»*, являющимися калькой с русского «Мне нра­вится». Эмоциональный компонент открытия несхожес­ти «нас» и «их» стимулирует внимание к «я»-состав-ляющей и помогает формировать и автоматизировать на­вык употребления обязательного, чаще всего личного, подлежащего и соответствующего порядка слов в англий­ском языке.

Исключительная ценность деятельности и связанных с ней продуктивности и результативности подтверждается и моделями словообразования в английском языке. В этом плане английский можно рассматривать как язык уникальный: практически каждое существительное в нем допускает окказиональное образование от него глаголь­ной формы. Популярные художественные произведения наполнены такими акказиональными образованиями.

Особого внимания заслуживает использование носи­телями российской культуры английских модальных гла­голов. В настоящее время в этом разделе грамматики куль­турно-связанные комментарии их функций отсутствуют.

Обучающимся не сообщается тот факт, что употребление местоимения 2-го лица в сочетании с модальными глаго­лами, даже с таким как should, указывает на то, что «гово­рящий воспринимает свое положение как позволяющее ему диктовать поведение слушающего» (Murphy, Neu, 1996, p. 205). В результате речь россиян изобилует модальными глаголами по аналогии с их родной речью; тем самым на­рушаются такие основополагающие культурные ценнос­ти говорящих на английском языке, как автономность личности (см. Приложение, I, А, пп. 2, 6).

Другим примером проявления системы культурных ценностей в грамматических конструкциях может служить употребление форм повелительного наклонения в русском языке. Даже на самом начальном уровне владения рус­ским языком у носителей англоязычных культур устные высказывания запретительного характера и тем более таб­лички, гласящие «Вход запрещен!», «Не курить!», «Хо­дить по газонам строго воспрещается!», «Не стой под стре­лой!» и др., вызывают реакцию замешательства и неодоб­рения. Они понимают лексические единицы, грамматический механизм повелительного наклонения и общий смысл высказывания, но чувствуют себя уязвлен­ными категоричностью подобных команд и часто не мо­гут заставить себя произнести нечто похожее. В данном случае трудность вновь кроется не в лингвистиче- ских расхождениях в строе двух языков, а в значительных куль­турных различиях (Ries, 1997).

Как уже отмечалось, одно из главенствующих мест в иерархии культурных ценностей в англоязычных обще­ствах занимает автономия индивидуальной личности. По их представлениям, никто не вправе навязывать другому свою волю. Желательность или нежелательность действий формулируется в этих культурах в виде описаний (а не предписаний), типа (This is) No smoking area, Thank you for not smoking, (This is) Quiet work area (Здесь не курят. Спасибо за то, что воздерживаетесь от курения. Это место для спокойной работы), предоставляющих информацию

о том, как принято вести себя в конкретном месте. Реше­ние о том, вести или не вести себя предлагаемым образом, остается за индивидом. Даже в многолюдных обществен­ных местах, где устанавливаются по сути своей довольно жесткие правила, их формулировка не включает таких слов, как «Запрещено» или «Строго воспрещается». Вме­сто них будет «No parking» или «No diving», скорее имп­лицирующие такое понятие, как «Здесь не паркуются, если вы не хотите доставить неудобство себе и другим». Слово «запрещено» появляется только в тех крайних случаях, когда противоположные действия сопряжены с опаснос­тью, и это всегда эксплицируется «Petrol station. Danger. Smoking Prohibited» (Заправочная станция. Опасно. Ку­рение запрещено). Если упростить положение дел, то анг­лийское слово «prohibit» (запрещать) ассоциируется с контролем одного человека или учреждения над другим, а это уже воспринимается как вторжение в личную жизнь, как навязывание чужой воли. Это прямо противополож­но общепринятому положению о том, что правила не со­здаются одними людьми для того, чтобы другие им следо­вали; правила могут быть сформулированы отдельными людьми, но следовать им обязаны все без исключения (ср. Wierzbicka, 1998).

Подобные ценностные ориентации проявляются и в личнойжизни, в личных контактах. Так, например, жите­ли, не желающие видеть рекламную продукцию в своих почтовых ящиках, вывешивают таблички «No junk mail, please», несмотря на то что это их личный дом и по рос­сийским стандартам вполне можно было бы вывесить что-то типа «Рекламу не бросать» (наподобие русских табли­чек «Без стука не входить»). Подобным же образом фор­мулируются заказы в кафе и ресторанах: выражения «по sugar», «no milk in my coffee, please» и др., подразумевают «я обычно пью без сахара», «я не привык пить кофе с мо­локом». В устных обращениях друг к другу представители англоязычных культур также избегают столь распростра­ненного в русском повелительного наклонения и форму-

лируют свои просьбы и приказания в виде псевдовопро­сов: «Why don't you do it?» (Почему бы тебе не сделать этого?).

Носители российской культуры, предпринимающие попытки общения на английском языке, будучи не осве­домленными о подобных закономерностях вуалирования предписывающей информации, проистекающих из сис­темы разделяемых всеми ценностей, часто не способны распознать предписание и выполнить фактическое тре­бование. Они рассматривают косвенные речевые акты в их поверхностном значении как предложение к размыш­лению и принятию решения и демонстрируют несоответ­ствие собственного действия заложенному в реплике со­беседника смыслу. Создания общего значения не проис­ходит, ибо каждый понимает фразу по-своему, общению наносится ущерб.

Такой вывод подводит нас к вопросу о представлении культуры и ее системы ценностей в структуре и содержа­нии речи.

Культура и дискурс

Во всех культурах существуют правила коммуникатив­ного взаимодействия, определяющие то, какое поведение считается желательным, какое — допустимым и какое — недопустимым (Schiffiin, 1987). Обнаружение правил при­емлемости является центральным для концепции гово­рения как системы. Важно знать, в какой степени функ­ции говорения одинаковы для разных групп и личностей и в чем они различаются, т. е. что личность, общество и культура вносят в функционирование языка.

Для определения того, какой из перечисленных харак­теристик обладает речевое произведение, исключитель­но важен контекст речевого общения. Необходимо взаи-мообусловленно установить модели и контексты поведе­ния, релевантные для речи, и наборы вербальных единиц, которые в них используются, поскольку для понимания и предсказания поведения контексты имеют когнитивную

значимость, которая может быть суммирована следующим образом. Используемая лингвистическая форма имеет ряд значений. Контекст может поддержать ряд значений. Ког­да форма используется в контексте, она исключает все зна­чения контекста кроме того, о котором эта форма сигна­лизирует. Контекст исключает из рассмотрения все значе­ния формы, кроме тех, которые он может поддержать (актуализировать) (Hymes, 1995, р. 253, 261).

Термин «дискурс» обозначает форму использования языка (van Dijk, 1997a, p. 2), отражающую то, кто исполь­зует язык, как, почему и когда. Сама идея исследования дискурса как самостоятельного объекта восходит к пони­манию того, что значение не является застывшим, актуа­лизирующимся в неизменном виде под влиянием опре­деленных обстоятельств при отправлении сигнала от от­правителя к получателю, а возникает, формируется и модифицируется в ходе общения (Brown, 1995). Харак­терными чертами обычного дискурса являются имплицит-ность и косвенность (Еемерен, Гроотендорст, 1992, с. 97). Дискурс на родном языке включает три измерения: 1) лин­гвистической аспект, т. е. собственно использование язы­ка, 2) когнитивный аспект передачи знаний, информации, представлений, 3) интерактивный аспект взаимодействия субъектов речевой деятельности в социальных ситуациях (ibid.).

Все три аспекта дискурса взаимосвязаны. То, какие идеи люди передают друг другу, какие лингвистические средства они для этого используют и как взаимодейству­ют друг с другом, находится под влиянием многочислен­ных факторов, одним из которых является контекст. Акту­альным для нас в рамках культурологической лингвисти­ки является лишь один из этих факторов — то, кем являются субъекты дискурса с точки зрения их принад­лежности к культурным и этническим группам, и, соответ­ственно, как влияют культурные нормы и ценности на ре­ализацию всех трех перечисленных компонентов дискур­са (Wierzbicka, 1991, р. 2; van Dijk, 1997а, р. 14). Анализ может направляться в обе стороны: от культурных ценно-

стей к способам их манифестирования и от лингвистичес­ких свидетельств к постулируемым культурным ценнос­тям.

Поскольку мы исследуем речевое взаимодействие представителей различных культур, нам предстоит рас­смотреть дискурс с точки зрения межкультурного обще­ния. Это может быть сделано тремя способами: путем сравнения дискурсов различных культур, путем исследо­вания дискурса неносителей языка на иностранном языке, путем исследования и сравнения дискурсов представите­лей различных культур, общающихся на неродном для каждого из них языке международного общения (Clyne, 1994, р. 3). Мы будем использовать первые два из назван­ных подходов, которые можно определить иначе в терми­нах кросс-культурных и межкультурных подходов. Суть кросс-культурного подхода в том, что некоторая идея или концепт исследуются в различных культурах с целью со­поставления различий. Иными словами, это сравнение того, как взаимодействуют между собой носители одной культуры, с тем, как взаимодействуют между собой носи­тели другой культуры при подобных обстоятельствах. На­ряду с таким подходом существует межкультурный, или интеркультурный, подход, исследующий общие и частные закономерности взаимодействия представителей различ-ныхкультур {Lustig, Koester, 1999, p. 61).

Начнем с общих моделей взаимодействия субъектов дискурса. В период всплеска интереса к прагматике в рус­ле изучения дискурса и развития теории речевых актов X. Грайс первым сделал попытку сформулировать прин­ципы любой человеческой коммуникации, т. е. того, чем должны руководствоваться участники любого разговора для его успешного протекания и достижения результата (Grice, 1975). Он особенно подчеркивал необходимость соблюдения принципа кооперативности (сотрудничества), в рамках которого выделял четыре максимы, отражаю­щие такие параметры речи, как колигество (информации должно быть не больше и не меньше того, что требуется), кагество (нельзя говорить того, что не соответствует дей-

ствительности и для чего у говорящего нет адекватных сви­детельств), релевантность (необходимо говорить соглас­но теме или предмету разговора и не отвлекаться) и яс­ность выражения (необходимо быть кратким, последова­тельным и избегать многозначности). Два десятилетия, прошедшие со времени опубликования работы X. Грайса, и исследования, проведенные как в области культуроло­гии, так и в области лингвистики, привели к выводу о том, что «языковой уровень дискурса неотделим от культур­но-обусловленного поведения» (Clyne, 1994,р. б), и про­демонстрировали, как минимум, культурную вариатив­ность наполнения максим (то, что может быть достаточ­ным в количественном отношении для одной культуры, недостаточнодлядругой, см. Gumperz, Levinson, 1996,p. 8; Blum-Kulka, 1997, p. 41), а возможно, и само их вычлене­ние в предложенном виде.

В настоящий момент культурная обусловленность дис­курса не вызывает сомнений у большинства ученых, ра­ботающих в этой области (Арутюнова, Булыгина, 1992, с. 52 и далее; De Cillia etal, 1999, p. 151, 153). Способы общения рассматриваются как манифестация скрытой си­стемы культурных правил или ценностей (Wierzbicka, 1998, р. 241). В межкультурных исследованиях дискурса зада­ча заключается в определении максим каждой культуры, а не в приложении к ней максим, характерных для запад­ной коммуникации (см. Palmer, 1996,р. 192-193). Напри­мер, краткость разговора может высоко цениться в низ­коконтекстуальных культурах, но не в высококон­текстуальных. Поэтому характеризовать любое общение как общение, в котором «участники должны быть искрен­ни, говорить по делу, избегать неясностей, давать доста­точное количество информации» (Бергельсон, 1999, с. 31), как минимум, непродуктивно. Российские участники об­щения на английском языке при применении названных принципов вкладывают в них смысл, обусловленный рос­сийской культурой, и допускают довольно грубые куль­турные ошибки, когда в ответ на ритуальный вопрос о том, как обстоят дела, начинают искренне и в подробнос-

тях описывать свои трудности, или, пытаясь «говорить по делу», задают прямолинейные вопросы, обескураживаю­щие носителей англоязычных культур (см. Приложение, I, В, п. 12), или, избегая неясностей, дают нелицеприятные характеристики, испытывая даже гордость от своей честно­сти, оттого, что они говорят то, что думают. Все приведен­ные характеристики англоязычного дискурса носителей российской культуры нарушают максимы общения культу­ры англоязычной и разрушают общение в целом.

Попытка сохранения универсального характера прин­ципов, регулирующих общение, за счет внесения в них культурного компонента, была предпринята М. Клайном, который определял дискурсивный анализ как имеющий дело с использованием языка в контексте за пределами уровня предложения, что позволяет проследить импли­кации данного высказывания (Clyne, 1994,р. 7). М. Клайн предложил следующие формулировки коммуникативных максим X. Грайса в пределах одной культуры.

Количество: делайте свое сообщение настолько ин­формативным, насколько это необходимо для целей дис­курса в пределах дискурсивных параметров данной куль­туры (курсив здесь и далее наш. — Г.Е.);

Качество: делайте такое сообщение, за которое вы можете нести ответственность в пределах собственных культурныхнорм;

Манера речи: будьте проницательны (perspicacious). (1) не делайте высказывания более трудным для воспри­ятия, чем это требуется нормами (соблюдения социаль­ной дистанции и т. д.), (2) избегайте многозначности, если она не продиктована нормами вежливости или соблюде­нием других культурно-знагимых ценностей (таких как гармония, уважение и т. д.), (3) создавайте высказывания такой длины, которая диктуется природой и целями об­щения и дискурсионными параметрами культуры, (4) структурируйте свой дискурс соответственно требова­ниям вашей культуры (Clyne, 1994,р. 194).

При такой формулировке принципов взаимодействия субъектов дискурса (как устного, так и письменного) ста-

иовится естественным представление различий в типах дискурсов. Схематическое представление культурно-обус­ловленных различий в типах дискурса было предложено P. Капланом и затем приведено во множестве источни­ков (рис. 1) (см. Savignon, 1997,р. 44).

ENGLISH SEMITIC ORIENTAL ROMANCE RUSSIAN

Dominant Patterns of Formal Written Discourse in Major Language Groups

Puc.l

На основе анализа того, как организованы параграфы или законченные отрезки связного текста в пределах од­ного письменного произведения, Р. Капланом в 1966 году была предпринята попытка исследования и демонстра­ции того, как структура человеческой мысли, в свою оче­редь обусловленная, наряду с другими факторами и при­родой родной культуры, влияет на структуру дискурса на родном языке (Kaplan, 1966). Как видно из приведенной схемы, представители семитских языков склонны к имп­ликации (на диаграмме это представлено пропусками) некоторых фактов, рассматриваемых участниками обще­ния как очевидные. При этом во избежание недоразуме­ний, импликации затем четко вербализуются в суммиро­ванном виде (прямая черта после каждого рассуждения, содержащего импликации). Носители большинства ази­атских языков имеют тенденцию развивать аргументы по спирали, расширяя и углубляя их с каждым последующим витком, что способствует, по их мнению, проникновению в глубь описываемого явления. Для романских языков характерна вербализация всех компонентов, но сопро-

вождаемая отступлениями, ссылками, рассуждениями по поводу объекта речи. Русский язык был выделен из груп­пы славянских как обладающий только ему присущими особенностями. Для речи носителей российской культу­ры типично сочетание импликации, подразумевания того, что предполагается известным всем (пропуски в пунктир­ных линиях), и многочисленные и довольно пространные отклонения от основного предмета разговора, т. е. весь­ма непрямой, часто образный, с массой аллюзий и отступ­лений, путь к цели — выражению аргумента или исчер­пывающему описанию предмета. Английский, стоящий в схеме первым, представлен как прямолинейный, логич­ный, последовательный, с вербальным выражением аб­солютно всех компонентов высказывания.

Такое представление не следует рассматривать в абсо­лютных терминах как характеристику дискурсов от бо­лее логичных (английский) к более запутанным (азиат­ские языки). Оно свидетельствует о вариативности моде­лей дискурса, с одной стороны, и связи этих моделей с типом культуры, с другой. Чем более высококонтексту­альной является культура, тем более сложным по своей структуре является дискурс, зависимый от контекста.

Проследим эти зависимости на примере англоязычной и русской культур. Сопоставим академический письмен­ный дискурс на английском языке, воспользовавшись ре­зультатами анализа М. Клайна для носителей английско­го языка, с данными нашего опроса (см. Приложение, раз­дел II) для носителей русского языка.

Для англоязычных культур форма эссе в процессе обу­чения в вузе является обязательной. Цель эссе выводится из названия темы или поставленного вопроса. Релевант­ность (в духе X. Грайса) является самым важным критери­ем хорошего эссе. Повторы и отступления нежелательны. М. Клайн характеризует все эти качества как проявления принципа линейности. Лингвистически это находит выра­жение в следующих характеристиках: 1) прежде всего, тек­сты носителей отличаются пропозициональной симмет­ричностью, т. е. частные пропозиции высказываний ло-

гично и последовательно связаны друг с другом и соот­носятся с обобщающей пропозицией, если таковая име­ется; 2) в англоязычном дискурсе носителей в тексте по­чти с самого начала появляются организующие маркеры, которые описывают структуру текста, предполагаемый ход изложения аргументов и т. д., делая текст в целом предсказуемым; 3) терминам даются дефиниции и это делается в начале работы; 4) примеры, статистические данные, цитаты вставляются в текст по ходу изложения и четко выверяются (Clyne, 1994, р. 163-164). Если сопо­ставить перечисленные формальные характеристики с осо­бенностями англоязычного письменного дискурса рос­сийских студентов, обучавшихся в американских вузах, можно получить прямо противоположную картину: 1) тексты характеризуются пропозициональной асиммет­ричностью, так что некоторые пропозиции не вписыва­ются в рамки обобщающей пропозиции или плохо свя­заны между собой с точки зрения последовательности и представляют расширения, углубления и т. д., что прояв­ляется во множестве отступлений, в том, что фрагменты текста вставляются друг в друга, детализируют аспекты, напрямую не связанные с раскрытием темы, проводятся параллели с явлениями, не обсуждаемыми в задании (см. Приложение, раздел II, п. 15); 2) работы редко содержат план изложения и пишутся в соответствии с ходом мыс­ли; 3) термины часто не определяются вообще и вводятся как само собой разумеющиеся; 4) ссылки не точны, часто вообще отсутствуют, а материал прочитанных источни­ков излагается без приписывания авторства (см. Прило­жение, раздел II, пп. 1, 2,18 и многие другие).

М. Клайн предложил несколько культурно-ориенти­рованных параметров для объяснения различий в акаде­мических дискурсах англоязычных культур и культур Центральной Европы. Воспользуемся некоторыми из них и применим к нашему анализу (ср. Clyne, 1994, р. 186-191). Первое противопоставление касается формы и со­держания. Являясь низкоконтекстуальной, англоязычная культура уделяет особое внимание форме. Все существен-

ные элементы дискурса должны быть вербализованы и однозначны, а их связи представлены таким образом, что­бы не допустить различных толкований. Для англоязыч­ных культур характерно узкое понимание релевантнос­ти, при котором формальные аспекты играют доминиру­ющую роль в структурировании и оценивании дискурса. Российская культура является высококонтекстуальной и для нее характерна ориентация на содержание сообще­ния, а не на его форму. Ориентация на содержание часто сопровождается приписыванием большой значимости знанию как таковому, без особого внимания к тому, кто или что является его источником. Такое положение тесно связано с распределением ответственности за «понимае-мость» текста между его автором и читателем. В англо­язычных культурах эта ответственность лежит на авторе (Vassilieva, 1998), который обязан сделать текст удобным для читателя. В российской культуре ответственность та­кого рода в академических кругах лежит на читателе, ко­торый должен предпринять усилия для достижения со­ответствующего уровня образования, который позволит ему понять предложенный автором текст. Отсюда имп­ликация знания терминов читателем, а также предполо­жения о том, что генезис основных идей ему известен и не требует разъяснения. В целом, ориентация на форму в противоположность содержанию легко объясняет рас­хождения, приведенные выше.

Еще одним параметром, который М. Клайн предлага­ет учитывать, является соотношение абстрактности и кон­кретности. Мы усматриваем в этой дихотомии конкрети­зацию различий по параметру формы и содержания, в рамках которой акцент на формальной стороне дискурса будет приводить к большей конкретности и фактологич-ности текстов (что и прослеживается у носителей англий­ского языка), а акцент на содержании будет выражаться в большей абстрактности суждений и некотором пренеб­режении фактами, что характерно для многих носителей российской культуры (см. Приложение, II, п. 15). Таким образом, расхождения в академических дискурсах могут

быть эффективно объяснены различиями в системах куль­турных ценностей, которые в свою очередь отражаются в системе ценностей образовательных.

Одним из конкретных примеров проявления особен­ностей культуры в письменном дискурсе может служить употребление местоимений «I» (я) и «we» (мы) носителя­ми английского языка и русскими авторами текстов на английском языке. Работа болгарского автора И. Васи­льевой содержит блестящий анализ такого рода. Она от­мечает, что при поверхностном восприятии дискурса роль упомянутых местоимений может видеться в выражении отношений между автором и знанием, которое он пред­ставляет. Однако в ходе актуализации дискурса эти место­имения выражают отношения автора с аудиторией и яв­ляются культурно-обусловленными. Результаты статис­тической обработки текстов* свидетельствуют о том, что число употреблений местоимения «я» в статьях на рус­ском языке и местоимения «I» в статьях на английском составляет 0,5% и 69%, а местоимений «мы» и «we» — 95,5% и 31% соответственно. Совершенно очевидно, что местоимение «I» доминирует в статьях на английском язы­ке носителей и практически отсутствует в англоязычном дискурсе русских. Такие расхождения не могут быть объяс­нены исключительно лингвистическими причинами и осо­бенностями жанра академического письма, поскольку оба языка имеют в своем арсенале пассивные и безличные кон­струкции. С привлечением материалов других исследова­телей И. Васильева убедительно доказывает, что такие тен­денции отражают особенности культуры: особую значи­мость ценностей автономности личности в англоязычных культурах и коллективизма — в русской. Проявление этих глобальных тенденций состоит в усилении индивидуаль­ной ответственности посредством употребления местоиме­ния «I» и отстранении от таковой посредством употреб­ления «we».

* Анализировалась произвольная выборка научных статей по лин­гвистике объемом 300 страниц для каждого языка.

Такое положение может также быть соотнесено с пред­ставлениями о личных обязательствах (commitment) ав­тора по отношению к предмету обсуждения (причастно­сти — в англоязычных культурах и отстраненности — в русской), а также с проявлением славянской риториче­ской тенденции к скромности. Однако при чтении текста носителями англоязычных культур его деперсонализация и скромная оценка автором собственной роли вследствие употребления местоимения «we» могут вызвать прямо противоположный эффект: позиция автора воспринима­ется как высокомерная. С другой стороны, при восприя­тии английского текста русскими, доминирование место­имения «I» может показаться неуместным и даже оскор­бительным, имплицируя нечто вроде «Я знаю все» (Vassilieva, 1998, р. 165, 167, 180-181). Без знания опи­санных культурных особенностей дискурса трудности во взаимопонимании легкопредсказуемы.

Продемонстрированная корреляция культурных цен­ностей, с одной стороны, и норм и структуры письменно­го дискурса — с другой, распространяется и на устные формы общения. Для рассмотрения этого аспекта вернем­ся сначала к теории речевых максим X. Грайса и ее разви­тию.

Теория Грайса ставила своей целью формализовать некоторые аспекты дискурса в терминах глобальных на­мерений его субъектов. Дальнейшее развитие и конкре­тизацию его идеи получили в работах Дж. Остина (Austin, 1962) и Дж. Сирля (Searle, 1969,1975), суть которых за­ключалась в том, что лингвистические единицы речи (вы­сказывания) обладают способностью не только называть и репрезентировать, но и совершать коммуникативные акты. Дж. Остин заложил основы стандартной теории ре­чевых актов, предложив классифицировать их как локу-тивные, иллокутивные и перлокутивные. Дж. Сирль раз­вил эту теорию дальше и предложил более детализиро­ванную классификацию. Он выделяет:

репрезентативы (высказывания, описывающие поло­жение дел),

директивы (высказывания, побуждающие слушателя к выполнению действия: команды, просьбы, указания, мольбы и т. д.),

комиссией (высказывания, обязывающие говорящего сделать что-то: обещания, клятвы и т. д.), экспрессией (высказывания, выражающие психологи­ческие состояния: благодарности, извинения, соболез­нования),

декларативы (высказывания, производящие измене­ния в положении дел: объявление войны, присвоение имени или звания и т. д.).

Особая заслуга Дж. Сирля состояла в исследовании косвенных речевых актов, в которых форма (вопрос: «Could you open the window?» He могли бы вы открыть окно?) не совпадает с функцией (просьбой: «Open the window». Откройте окно). Подобно теории речевых мак­сим X. Грайса, теория речевых актов неоднократно под­вергалась критике за приписывание универсального ха­рактера моделям речевых актов, построенным на основе английского языка. Тем не менее она дала огромный тол­чок развитию этой области и в конечном счете стимули­ровала рост кросс-культурных исследований, в рамках ко­торых на основе сравнения речевых актов различных куль­тур устанавливаются расхождения, релевантные как для понимания культур, так и для обучения иностранным язы­кам.

В плане кросс -культурных сопоставлений особую роль играют косвенные речевые акты, предоставляющие гово­рящим альтернативные способы достижения коммуника­тивных целей. Для объяснения такого широкого распро­странения косвенных речевых актов было введено поня­тие вежливости (см., например, Brown, Levinson, 1987). Вежливость понимается как «преднамеренное стратеги­ческое поведение индивида, направленное на то, чтобы удовлетворить собственные желания и желания другого лица в случае угрозы...» (Blum-Kulka, 1997, р. 50). В науч­ный обиход было введено также понятие лица. Позитив­ное лицо вежливости — это озабоченность индивида тем,

чтобы окружающие хорошо думали о ней или о нем как о вносящем позитивный вклад в общественный порядок. Негативное лицо вежливости оставляет за индивидом пра­во на невмешательство в его или ее дела (Blum-Kulka, 1997, р. 50). И позитивная и негативная вежливость обладают собственными культурно-обусловленными стратегиями. Так, для англоязычных культур характерны следующие подходы к осуществлению позитивных стратегий вежли­вости говорящего: внимание к слушающему, подчерки­вание взаимоприемлемых позиций, формулировка общих точек зрения, демонстрация оптимизма. Стратегии слу­шающего, направленные на сохранение негативного лица говорящего и его права на невмешательство, включают следующее: предоставление ему права не выполнить дей­ствие, демонстрацию пессимистического отношения (ска­жем, к собственной просьбе), употребление множества вводных выражений, типа «I wonder if...» (Интересно, можно ли...), «I only want to know...» (Я только хотел уз­нать...), «You might consider doing...» (Может быть, вы мог­ли бы подумать о том, чтобы...) (ibid.,р. 51).

Перечисленные примеры находятся в полном соответ­ствии с ценностями свободы и автономности личности, собственной ответственности за все происходящее с ин­дивидом и небольшой дистанцией в параметре власти в англоязычных культурах. Представители российской культуры с ее тяготением к коллективизму, к идее разде­ляемой ответственности, с большой дистанцией власти и прямотой выражения, не разделяют таких подходов к воплощению принципа вежливости. Так, российские сту­денты, находящиеся в американских университетах и из­вестные своими привычками опаздывать, не могут рас­познать культурного компонента значения фраз типа «I was beginning to worry that something had happened to you» (Я уже начал беспокоиться, не случилось ли чего с вами) и расценивают их не как упрек, равносильный высказыва­ниям «I always have to wait for you» (Мне всегда прихо­дится вас ждать), «I am angry at you for making me wait» (Я сердит на вас за то, что вы заставляете меня ждать)

(Bonvillain, 1997, p. 91), сделанный в культурно-адекват­ной манере для сохранения их негативного лица, а как истинную заботу о них (см. Приложение, раздел II, п. 19). Другим примером «разночтения» вежливости является манера, в которой американские профессора высказыва­ют свои замечания по поводу содержания письменных работ российских студентов. Вводные слова наподобие приведенных выше, а также такие высказывания, как «You might consider reading some more about the subject» (Воз­можно, вы могли бы почитать еще кое-что об этом), «It might be helpful if you try one more option» (Хорошо было бы, если бы вы попытались использовать еще один под­ход, еще одну (другую) возможность) и подобные им вос­принимаются российскими студентами не как оценочные суждения, содержащие рекомендации и требования, но как личные пожелания профессора, не обязательные к исполнению (см. Приложение, раздел II, п. 19; I, E, п. 13 и другие примеры).

Такое положение может рассматриваться как прямое подтверждение тезиса о том, что «кросс-культурные вари­ации в системах вежливости могут свидетельствовать о глубоко заложенных различиях культур» (Blum-Kulka, 1997, р. 53). В ходе общения носителей языка с теми, кто использует его как иностранный, перенос прагматических, социокультурных норм родного языка на иностранный приводит к срывам в общении и формированию негатив­ных стереотипов о говорящем на иностранном языке. Это достаточно опасно для всего последующего сотрудниче­ства, поскольку связывается носителями не с уровнем вла­дения языком, а с личностными характеристиками гово­рящих. Дело в том, что «...в то время, как грамматические нарушения... легко узнаваемы и даже защищают тех, кто их совершает, идентифицируя их как „иностранцев", праг­матические нарушения... приписываются недостаткам лич­ности или недостаткам этнокультурного происхождения» (ibid.,р. 57;см.такжеGoldschmidt, 1996, р. 255).

Вывод, который можно сделать относительно культур­ной обусловленности дискурса, заключается в том, что в

рамках одной и той же культуры на фоне контекста куль­турно-структурированные, конвенциональные и взаим­но предполагаемые представления о картине мира обес­печивают точки отсчета для единообразной интерпрета­ции дискурса (Palmer, 1996, р. 6). «...Для того чтобы функционировать, люди не могут обращаться с каждым новым человеком, объектом или событием как с уникаль­ным...» (Tannen, 1993, р. 14-15). «...Люди не воспринима­ют мир как наивные получатели, которые принимают сти­мулы в том виде, в котором они существуют, в некотором независимом и объективном виде, но скорее как опыт­ные и изощренные ветераны восприятия, которые скла­дировали свой предыдущий опыт в виде „организован­ной массы" и которые видят предметы и события в мире в их связи друг с другом и с предыдущим опытом. Этот пре­дыдущий опыт или организованное знание принимает форму ожиданий от мира, и в большинстве случаев мир, будучи систематизированным, подтверждает эти ожида­ния, спасая индивидуума от необходимости оценивать вещи каждый раз по-новому» (Tannen, 1993, р. 20-21).

Точки отсчета или систему координат, сообразно ко­торой участники общения интерпретируют дискурс, можно называть по-разному: как «информационное со­стояние», которое относится к тому, что и говорящий и слушающий знают (Schiffrin, 1987, р. 28), или как «ког­нитивные схемы» (knowledge schémas), которые пред­ставляют собой модели антиципации по отношению к людям, объектам, событиям в мире и отличаются от тех договоренностей, которые достигаются в ходе самого дискурса (Tannen, Wallat, 1993,p. 60), или как «фреймы», представляющие собой «референциальный базис для ин­терпретации дискурса» (Дейк, 1989, с. 164).

Детальный анализ генезиса терминов, их содержания и соотношения друг с другом был предложен Д. Таннен (Tannen, 1993,р. 14-22). Вслед за ней мы будем понимать фрейм как «структуру ожиданий» (ibid., р. 15, см. также Agar, 1994,р. 158). Термин «фрейм» применяется к струк­туре ожиданий на разных уровнях дискурса. Особенно

широкое распространение он получил применительно к лингвистическим сущностям (лексическим единицам и с интаксическим структурам) с целью описания возмож­ного выбора компонентов значений или сочетаемости еди­ниц (см. работы Ч. Филлмора). Нас будут интересовать фреймы ситуаций вербального общения, компоненты ко­торых обладают индексальным значением и отсылают к системе ценностей определенной культуры, к тому, что Т. -Гивон называет культурным знанием — cultural knowledge (Givon, 1992, p. 12). Такие фреймы имеют форму когни­тивных моделей или схем, которые организуют схемати­ческие представления о рекуррентных типичных сферах дискурса, включая эмоции. Заложенные в мышлении в виде конвенциональных сценариев, они структурируют большинство традиционных видов дискурса. Таким об­разом, дискурс зависит не только оттого, что заложено в его единицы, отражающие мир определенным образом (event level), но и от того, как он интерпретируется (discourse level). Модели интерпретации зависят, в свою очередь, от представлений о принципах организации са­мого дискурса. Эти конвенциональные принципы явля-

1996, p. 226). Однако динамичность дискурса, обеспечи­вающая его специфическую роль, заключается в том, что он позволяет модифицировать значение в ходе общения (Tannen, 1993,р.21,Agar,1994,p. 158). Это положение ис­ключительно важно в силу того, что оно открывает воз­можности создания общего значения даже при исходных несовпадающих фреймах участников общения.

Одна из сложностей исследования фреймов обуслов­лена тем, что они не существуют в чистом виде. В ходе лю­бого взаимодействия индивидов происходит взаимодей­ствие нескольких фреймов. Так, у индивидов есть ожида­ния относительно того речевого акта, в котором они участвуют, относительно взаимоотношений участников, относительно роли этого речевого акта по отношению к действительности и т. д. Тем не менее фреймы не являются

произвольными конструктами, а реально существуют. Поскольку фреймы не осознаются, объективность их су­ществования обнаруживается при их нарушении и под­тверждается лингвистически. Опираясь на работы В. Ла-бова, Д. Таннен экспериментальным путем определила лингвистические сигналы нарушения фреймов в ходе по­вествования. Это:

- пропуски или опущение информации (российские студен­
ты американских вузов пропускают вежливые реко­
мендации американского профессора, поскольку пос­
ледние не входят в их фрейм взаимоотношений с пре­
подавателем, от которого, в случае расхождения
мнений, они ожидают строгой критики);

- повторы (российские студенты при общении с амери­канцами на просьбу объяснить непонятное высказы­вание или утверждение часто реагируют простым по­втором сказанного, поскольку в их фреймах нет ком­понентов, недостаток которых и делает высказывание невнятным для носителя языка);

- так называемые ложные старты, когда говорящий на-

чинает высказывание в соответствии с собственными ожиданиями, а затем понимая, что это не соответству­ет действительности, исправляет его;

- вводные слова, такие как really, just, anyway, even, kind

of, и их сочетания, призванные приблизить то, о чем идет речь, к тому, что ожидалось, через сравнение;

- отрицания (они играют особую роль): «По какой при­
чине говорящий будет оповещать нас о том, что что-
то не случилось, когда его задача рассказать нам о том,
что произошло?» — «это косвенное свидетельство того,
что ожидание того, что должно произойти, не было
удовлетворено» (Labov, 1972, р. 380-381, цит. по
Tannen, 1993, р. 23);

- контрастивные высказывания, для которых характер­
но использование противительных союзов типа but;

- модальные глаголы и выражения, указывающие на то,

что должно было случиться (российские студенты ис-

пользуют их повсеместно, о чем свидетельствуют мно­гочисленные пункты Приложения);

- неточные высказывания;

- обобщения;
-умозаклюгения, выводы и догадки;

- оценочные суждения (даже добавление оценочныхпри-

лагательных и наречий свидетельствует о том, что для говорящего данные качества важны и ожидаемы в кон­кретной ситуации, что он ожидал их увидеть);

- интерпретации, которые близки к оценкам и умоза­
ключениям и представляют собой реакцию на еще
большее отклонение от ожидаемого;

-моральные суждения (также, как последующие два фак­тора, они представляют собой прямые свидетельства того, что фреймы говорящего накладываются на собы­тия, о которых он повествует);

- неверные высказывания, искажающие события (они ба-

зируются на ложных воспоминаниях, которые замес­тили истинные в соответствии с ожиданиями, т. е. в со­ответствии с имевшимися фреймами событий);

- добавления (они представляют собой крайние проявле-

ния того, что именно ожидания говорящего лежат в ос­нове его интерпретации событий) (Tannen, 1993,р. 41). Перечисленные характеристики являются формаль­ными лингвистическими свидетельствами наличия ожи­даний говорящих и могут быть использованы для обна­ружения фреймов, отклонение от которых их породило. Для успешного общения фреймы являются критиче­ски важными. В противном случае можно говорить на бе­зупречном с точки зрения лексики и грамматики ино­странном языке, но передаваемые значения будут отли­чаться от намерений (Agar, 1994, р. 143). Дискурс — это тот аспект общения, в котором культура, определяющая фреймы, используемые для расшифровки сообщений, го­раздо важнее лингвистической части.

Культурно-обусловленные фреймы (структуры ожида­ния) касаются, как минимум, двух аспектов дискурса — структуры и содержания. Для того чтобы продемонстри-

ровать наличие структурных фреймов, касающихся лю­бого разговора с несколькими участниками, рассмотрим только один параметр — очередность (turn taking). На первый взгляд положение кажется очевидным. В родной культуре все интуитивно знают, когда можно вступать в разговор, как долго говорить, как сигнализировать свое желание высказаться и т. д. Но эти параметры являются жестко культурно-обусловленными. В англоязычных культурах пауза сигнализирует о конце реплики одного участника и возможности для другого вступить в диалог. Отрезки индивидуальных реплик в диалоге относительно короткие, а его окончание требует подведения итога и вы­ражения удовольствия по поводу того, что диалог состо­ялся (ibid., р. 165-166). Даже в таких «простых» фреймах можно проследить индексально представленные ценнос­ти автономности и независимости личности и связанное с ними стремление избегать конфронтации. Главное, чтобы разговор был гладким и приемлемым по форме (ibid., р. 141).

Сравним перечисленные характеристики с их типичным наполнением в российской культуре. «Активность участия человека в разговоре, которая проявляется в частоте вклю­чения в него и продолжительности участия в нем, может свидетельствовать: о степени заинтересованности челове­ка в теме разговора, в его участниках, в самом сообщении; о самооценке человека, его уверенности, застенчивости, самоуверенности; об общей склонности человека к развер­нутости или лаконичности высказываний» (Куницына и др., 2001, с. 49). «Очередность партнеров во время беседы не сводится к последовательному обмену репликами. Бесе­да может строиться как тирады одного из собеседников и периодические одобрительные кивки другого или как нарушение очередности утверждений и ответов, попере­менно произносимых собеседниками. При этом нарушен­ная последовательность ответов, переход с одной темы на другую не вызывают у собеседников недоумения или не­понимания потому, что контексты разговора очевидны каждому его участнику» (Куницына и др., 2001, с. 59). Как

видно из приведенной цитаты, даже на уровне научного познания характеристики очередности в разговоре явля­ются культурно-обусловленными. В результате в разго­ворах неформального плана в российской культуре совер­шенно естественным является положение, при котором слушающий, как только понял о чем идет речь, вступает в разговор, не дожидаясь окончания реплики говорящего, и своим участием либо помогает ее более быстрому и эф­фективному формулированию, либо, если мысль ясна, переключению на ее развитие и обсуждение. Реплики уча­стников могут быть довольно продолжительными, по­скольку в рамках российской культуры позволительно использовать столько времени, сколько требуется для изложения содержания, ибо оно, а не форма, доминирует в разговоре. В таком наполнении понятия очередности прослеживается тяготение к коллективному дискурсу и сосредоточению внимания на содержании, что, в свою очередь, отсылает нас к ценностям коллективизма россий­ской культуры. В результате использования неосознава­емых норм и ценностей российской культуры в ходе об­щения на английском языке происходит нарушение куль­турных норм его носителей (см. Приложение, I, С, п. 11; I, D,пп. 1-10).

Примером фреймов, касающихся содержания дискур­са, могут служить темы, которые можно или нельзя об­суждать. В англоязычных культурах не принято говорить о заработной плате, религии, политике и сексе. Это за­претные темы, одно упоминание которых может нарушить плавное течение разговора. Не надо быть социологом, для того чтобы признать, что именно эти темы (может быть, за исключением секса) являются не только приемлемы­ми, но и наиболее популярными в российской культуре (см. Приложение, I, В, п. 12).

Общие представления о принципах, закономерностях и движущих силах дискурса, осуществляемого на опре­деленном языке, совершенно необходимы для общения представителей различных культур. Изучающим ино­странный язык и использующим его в качестве средства

общения необходимо знать как принципы дискурса иноя­зычной культуры (чтобы распознавать намерения носи­телей и действовать в соответствии с их ожиданиями), так и принципы дискурса на родном языке (чтобы контро­лировать интерференцию этих принципов в процесс ино­язычного общения). Без формирования подобных пред­ставлений и выработки умений следовать им иноязычная речь россиянина имеет все шансы стать неадекватной в культурном плане и либо остаться бесполезной, либо про­извести негативный эффект. В любом случае продук­тивное общение, приводящее к конкретным результатам, исключается.

Эмпирические исследования, демонстрирующие куль­турную обусловленность фреймов и, соответственно, их расхождения в ходе общения представителей различных культур, оказывались наиболее продуктивными, когда проводились на материале отдельных речевых актов.