Типологический анализ статей А.А.Бестужева или В.К. Кюхельбекера. Жанровое и стилевое своеобразие статей

Ближе к середине 1820-х годов критики столкнулись с необходи­мостью обозначить свое отношение к «новой поэтической школе», сформировавшейся вокруг Жуковского и Батюшкова, и ее основным жанрам — элегии к дружескому посланию. В этот период нарастает сознание, что русскому обществу необходимы решительные переме­ны; в журнальной критике усиливается требование гражданской ак­тивности, высоких патриотических чувств, и преобладание в поэзии мечтательных, элегических настроений начинает восприниматься как движение по ложному пути. Эволюцию отношения критики граждан­ственного романтизма к «новой поэтической школе» наглядно демон­стрируют выступления Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797—1846). Если в статье «Взгляд на нынешнее состояние русской словесности» (1817) — своем первом критическом выступлении в пе­чати Кюхельбекер приветствовал обновление русской поэзии, произо­шедшее благодаря деятельности Жуковского, и воспринимал привне­сенный им в литературу «германический дух», «свободный и незави­симый», как близкий нашему национальному духу, то в статье «О на­правлении нашей поэзия, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1824) он подвергал резкой критике «школу» Жуковско­го, и в особенности ее подражателей, за мелкость тем, повышенное внимание к собственной личности, созерцательное отношение к жизни и романтические штампы: «Чувству нас давно нет; чувство уныния поглотило все прочие... Картины везде одни и те же; луна, кото­рая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные теин и приведения, что-то невидимое, что-то неведомое...». Жанрам элегии и дружеского послания критик противопоставил оду, которая, «увлекаясь предметами высокими, передавая векам подвиги героев и славу Отечества, <…> парит, гремит, блещет, порабощает слух и душу читателя».

Программная статья «Мнемозины» поразила современников но­визной мыслей, резкостью суждений, звала на спор. «Архаические» пристрастия Кюхельбекера, его требование обновления «высоких» жанров классицизма вызвали иронические замечания ряда писателей и критиков, среди которых был и Пушкин. Вместе с тем нельзя не за­метить, что переоценка Кюхельбекером «школы» Жуковского логич­но вытекала из разработанной в этой статье концепции романтизма. Понятие романтизма критик связывал, как и его предшественники, с понятиями самобытности, народности и творческой свободы худож­ника. Новаторство Кюхельбекера заключалось в более строгом и по­следовательном применении критерия самобытности и народности: он предлагал лишить «звания» романтических те национальные лите­ратуры, где преобладала подражательность. Критик наводил читате­лей на мысль, что русская литература, подражавшая сначала францу­зам, а затем немцам, которые тоже были подражателями, только начи­наетовладевать принципами романтизма. Жуковский и Батюшков, по его мнению, лишь «на время стали корифеями наших стихотворцев, и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтиче­скую». Кюхельбекер не отрицал заслуг Жуковского, освободившего отечественную литературу «из-под ига французской словесности», но при этом выступал против попыток «наложить на нас оковы немецко­го или английского владычества!».

На каких же основах создавать русскую словесность? Кюхельбе­кер, как и ряд других близких к нему критиков ратует за обращение прежде всего к национальным истокам, «Лучшими, чистейшими, вер­нейшими источниками» для русской поэзии являются «вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные». В то же время критик вовсе не исключает необходимости усвоения опыта ми­ровой литературы: «Россия по самому географическому положению могла бы присвоить себе сокровища Европы и Азии. Фирдоуси, Гафис, Саади, Джами ждут русских читателей».

ЦИТАТЫ ИЗ СТАТЬИ: я наравне со многими мог бы восхищаться неимоверными успехами нашей словесности. Но льстец всегда презрителен. Как сын отечества, поставляю себе обязанностию смело высказать истину. (широта статьи) - От Ломоносова до последнего преобразования нашей словесности Жуковским. Творениями должна гордиться Россия: Ломоносов, Петров, Державин, Дмитриев, спутник и друг Державина - Капнист, некоторым образом Бобров, Востоков и в конце предпоследнего десятилетия - поэт, заслуживающий занять одно из первых мест на русском Парнасе, кн. Шихматов - предводители сего мощного племени: они в наше время почти не имели преемников. Элегия и послание у нас вытеснили оду. Рассмотрим качества сих трех родов и постараемся определить степень их поэтического достоинства. Сила, свобода, вдохновение - необходимые три условия всякой поэзии. Поэзия тем превосходнее, чем более возвышается над событиями ежедневными, над низким языком черни, не знающей вдохновения. Всем требованиям, которые предполагает сие определение, вполне удовлетворяет одна ода, а посему занимает первое место в лирической поэзии, заслуживает название поэзии лирической. В оде поэт вещает правду и суд промысла, торжествует о величии родимого края, мещет перуны в сопостатов, блажит праведника, клянет изверга. В элегии - новейшей и древней - стихотворец говорит об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях. Элегия почти никогда не окрыляется, не ликует: она должна быть тиха, плавна, обдуманна; должна, говорю, ибо кто слишком восторженно радуется собственному счастию - смешон; печаль же неистовая не есть поэзия, а бешенство. Удел элегии - умеренность, посредственность. Послание у нас - или та же элегия, только в самом невыгодном для ней облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах. Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчастиях; еще труднее не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что - слава богу! - здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались. Теперь спрашивается: выиграли ли мы, променяв оду на элегию и послание? Подражатель не знает вдохновения: он говорит не из глубины собственной души, а принуждает себя пересказать чужие понятия и ощущения. Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях. Картины везде одни и те же: луна, которая - разумеется - уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, дошлые иносказания, бледные, безвкусные олицетворения: Труда, Неги, Покоя, Веселия, Печали, Лени писателя и Скуки читателя в особенности же - туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя. Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык. Без пощады изгоняют из него все обороты славянские и обогащают его архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галлицизмами и барбаризмами. В самой прозе стараются заменить причастия и деепричастия бесконечными местоимениями и союзами. О мыслях и говорить нечего. Печатью народности ознаменованы какие-нибудь 80 стихов в "Светлане" и в "Послании к Воейкову" Жуковского, некоторые мелкие стихотворения Катенина, два или три места в "Руслане и Людмиле Пушкина". Всего лучше иметь поэзию народную.

Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии. Но не довольно - повторяю - присвоить себе сокровища иноплеменников: да создастся для славы России поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной! Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные - лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности.

Станем надеяться, что наконец наши писатели, из коих особенно некоторые молодые одарены прямым талантом, сбросят с себя поносные цепи немецкие и захотят быть русскими. Здесь особенно имею в виду А. Пушкина, которого три поэмы, особенно первая, подают великие надежды (поучение). Опровержения благонамеренных, просвещенных противников приму с благодарностию; прошу их переслать оные для помещения в "Мнемозину" и наперед объявляю всем и каждому, что любимейшее свое мнение охотно променяю на лучшее. Истина для меня дороже всего на свете(готовность к полемике).

Жанр: публицистика, статья, размышление., возможно поучение

Стиль: обличительный, резкий язык, статья острая, содержательная.

Требование народности, творческой самобытности и гражданственности литературы составляло пафос опубликованных в «Полярной звезде» обзорных статей Александра Александровича Бестужева (1797—1837) («Взгляд на старую и новую словесность в России». 1823; «Взгляд на русскую словесность в течение 1833 Года», «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов»). Ито­жившие опыт исторического развития отечественной литературы и намечавшие ее пути в будущее, эти статьи стали самым ярким явле­нием в критике гражданственного романтизма. Они привлекали вни­мание читателей не только острым, порой парадоксальным содержа­нием, но и живым, эмоциональным стилем, насыщенным остротами и каламбурами. Примечательно, что обилие упоминаемых в обзорах писательских имен и произведений не приводило Бестужева к оптими­стическому выводу: критик заявлял о «бедном отношении» числа ори­гинальных Писателей «к числу пишущих».

Какие же причины препятствуют развитию оригинальной русской словесности и что будет способствовать ее расцвету? С особой публи­цистической остротой эти вопросы прозвучали в последнем годовом обзоре Бестужева — «Взгляде на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов». Если большинство современников критика свя­зывало будущий расцвет русской словесности с факторами внутрилитературными (освобождение от подражательности, обращение к на­циональным источникам), то издатель «Полярной звезды», поддержи­вая данные установки, сосредоточил главное внимание на явлениях внелитературных, на общественных предпосылках развития словес­ности. Критик не только отмечал недостатки светского воспитания и «однообразие жизни нашей», препятствующие появлению «талан­тов литературных», но и откровенно намекал на политическую несво­боду. Он был убежден, что расцвету словесности будет способство­вать активизация общественной жизни.

Романтическая позиция Бестужева особенно ярко раскрылась в постановке им проблемы гения, вопросе о взаимодействии писателя и общества. Полемизируя с теми, кто связывал отсутствие гениев и ма­лое число «талантов литературных» с «недостатком ободрения». Кри­тик решительно приветствовал этот факт. «Недостаток ободрения», по его мнению,—благо для литературы. Приводя в пример гениев мировой литературы, которые часто были гонимы обществом (Шекспир, Мольер, Торквато, Тассо, Вольтер), критик создавал романтическое представление об извечном антагонизме поэта и толпы: «Гении всех веком и народов, я вызываю вас! Я вижу в бледности изможденных гонением или недостатком лиц ваших — рассвет бессмертия! Скорбь есть зародыш мыслей, уединение - их горнило!»

Date: 2016-05-15; view: 2214; Нарушение авторских прав