Справедливому обществу

«Макро...» и «микро...» составляют антиномию, давно и широко используемую как в общественных, так и в естественных науках. В последние двадцать лет в обществоведении стало активно использоваться и противопоставление глобального локальному. Третья пара противоположностей - структура и элемент - также получила ныне признание и даже заняла центральное место в инструментарии культурологических исследований. Эти три антиномии не идентичны, но в сознании многих ученых они тесно переплетаются, а в дискуссиях [, не требующих терминологической четкости,] зачастую используются как синонимы. «Макро...» и «микро...» представляются противоположностями, несущими на себе оттенок предпочтения. Одни предпочитают изучать макроявления, другие - микроявления. Но с противопоставлением глобального локальному и в еще большей степени структуры элементам возникают настоящие страсти. Многим кажется, что подлинный анализ возможен лишь в рамках либо только глобальных, либо только локальных явлений. Напряженность, окружающая антиномию структуры и элементов, несравненно сильнее. В этих терминах нередко звучат громкие призывы к морали; многие обращаются к этим понятиям, видя в них единственную надежную основу для научной работы.

* Приветственный доклад но случаю Дня обществоведения-1996 в Нидерландском межуниверситетском институте координации социальных исследований, Амстердам, 11 апреля 1996 года. 269

Почему этот спор оказывается столь напряженным? Понять это нетрудно. Перед нами стоит дилемма, занимающая мыслителей на протяжении нескольких тысячелетий. За этими антиномиями кроется спор о предопределенности и свободе воли, в который было вовлечено бесчисленное множество богословов, философов и ученых. Именно поэтому данный вопрос не является второстепенным, и именно поэтому за много тысячелетий по его существу так и не было достигнуто подлинного консенсуса. Я полагаю, что наше неумение выйти за пределы этого противостояния оказывается основным препятствием для выработки формы знаний, адекватной миру нового века и нового тысячелетия, миру, который, как я ожидаю, будет серьезно отличаться от нынешнего. Поэтому я предлагаю взглянуть на то, как протекал этот извечный спор в рамках нашего сообщества, в пределах той совсем еще новой конструкции, которая именуется обществоведением. Я намерен доказать, что та форма, в которой прежде ставилась проблема,

*.

сделала ее неразрешимой. И я намерен доказать, что сегодня наступил тот момент, когда мы можем преодолеть социальные построения, созданные в XIX веке, и открыть путь к конструктивному, и коллективному, разрешению этого вопроса.

Позвольте начать с рассмотрения проблемы предопределенности и свободы воли в богословских дискуссиях. Кажется, что представление о всеобщей предопределенности коренится непосредственно в идее всемогущества Бога - центральной идее всех монотеистических религий. С одной стороны, если Бог всемогущ, то все предопределено Его волей и допускать иное было бы богохульством. С другой стороны, все церкви стремятся прививать [своей пастве] нравственное поведение. Идея же предопределенности дает грешнику возможность легкого оправдания. Неужели Господь предопределил, что мы будем грешить? И если это так, должны ли мы противиться Его воле? Теологи испокон веков бились над этой головоломкой. Одно из решений состояло в утверждении, что Бог предоставил нам свободу воли, открыв возможность самим решать, грешить или не грешить. Но это слишком легкое решение. Зачем Господь счел это нужным или возможным? 270

Это делало бы нас похожими на игрушки в Его руках. Помимо того, такой ответ не обеспечивает логической безупречности аргументов. Если Бог дал нам свободу воли, можем ли мы пользоваться ею по своему разумению? Если да, то всемогущ ли Господь? А если нет, то можем ли мы действительно сказать, что обладаем свободой воли?

Мне хотелось бы еще раз выразить свое давнее восхищение той ловкостью, с которой Кальвин попытался решить эту проблему. Кальвинистская аргументация очень проста. Наши судьбы на деле не предопределены, причем даже не потому, что Бог не может предопределить всего на свете, но потому, что, утверждая всеобщую предопределенность, люди сами ограничивают Его способность предопределять. Кальвин, по существу, говорит о том, что если мы не можем изменить себя, то Бог может, иначе Он не всемогущ. Однако, как вам хорошо известно, кальвинисты не были теми людьми, кто попустительствовал безнравственному поведению. Как же тогда убедить людей следовать нормам, которые, по мнению кальвинистов, необходимо соблюдать? Вспомним, Кальвин был одним из представителей Реформации, стремившихся опровергнуть католическую доктрину, согласно которой благие деяния вознаграждаются свыше (которой в конечном счете оправдывалась продажа индульгенций). Для выхода из ловушки кальвинисты обратились к идее отрицательной благодати, которая на самом деле является хорошо знакомым и весьма современным научным изобретением - методом доказательства от противного. Если мы не можем знать, кто будет спасен, ибо это ограничивало бы Бога в Его решениях, мы можем знать, кто не будет спасен. Утверждалось, что Бог сулит проклятие за греховное поведение, определяемое по церковным канонам. Погрязшие во грехе заведомо не будут спасены, ибо Бог не позволил бы спасаемым действовать таким образом.

Кальвинистское решение оказалось настолько хитроумным, что впоследствии было перенято революционными движениями XIX и XX веков. В этом случае аргументы выглядели следующим образом. Мы не можем знать наверняка, кто Действует на благо революции, но знаем, кто не действует ей 271

на благо - это те, чьи дела греховны, то есть противоречат решениям революционной организации. Каждый член организации - потенциальный грешник, даже если в прошлом его поведение было достойным. Поэтому члены организации находятся под непрестанным контролем революционных властей, наблюдающих, не пошли ли они против воли Бога, то есть против воли революционной организации.

Но не только революционеры восприняли кальвинистское решение. По существу, его приняла и современная наука. Мы никогда не можем определенно знать, достиг ли ученый истины, но мы можем знать, когда он грешит против нее. Это происходит, если он не следует нормам соответствующих научных методов, определяемым сообществом ученых, и тем самым отходит от «рационального», если он опускается до политики, журналистики, поэзии или иных недостойных занятий.

Кальвинистское решение хитроумно, но имеет один огромный недостаток. Оно наделяет излишними полномочиями определенных людей - представляют ли они церковные власти, революционное руководство или научную элиту, -которым позволено судить о том, выказывают ли другие признаки отрицательной благодати. Но кто будет следить за следящими? Можно ли преодолеть этот недостаток? В качестве классического средства выступает утверждение

*.

достоинства человеческой свободы. Джон Мильтон, последовательный кальвинист, превозносил это средство в своей восхитительной поэме, названной им «Потерянный рай». Многие читатели отмечали, что, несмотря на представленную в поэме теодицею, реальным героем у Мильтона является Люцифер и что бунт Люцифера олицетворяет попытку человечества вырваться за пределы границ, устанавливаемых волей невидимого и непознаваемого Господа. Но подобное лекарство не менее опасно, чем сама болезнь. Неужели мы станем восхвалять Люцифера? В конце концов, в чьих интересах он действует? Не восхвалять Цезаря пришел я, а хоронить. Возьмем эпоху Просвещения. Каким был ее лейтмотив? Мне кажется, что ее дух был антиклерикальным: утвержда-272

лось, что люди обладают способностью к рациональным суждениям и потому сами, благодаря собственным усилиям, могут докопаться до истины и добиться необходимых им благ. Просвещение проповедовало решительное отрицание права церковных властей выступать судьями в вопросах истины и блага. Но кто должен был занять их место? На мой взгляд, следовало бы признать, что философы. Кант страстно желал отнять у богословов право определения истины и блага. В первом случае это было довольно легко, но во втором - гораздо сложнее. Полагая, что нравственный закон нельзя доказать так, как доказываются законы физики, он мог бы оставить проблему блага теологам. Но нет, он настаивал на том, что философы и на этот вопрос могут дать ответ, заключавшийся для Канта в понятии категорического императива.

Однако в процессе секуляризации знания философы безудержно предавались сомнению, что впоследствии обернулось против них самих. Естествоиспытатели* восприняли философов не более чем как переодетых богословов. Они стали оспаривать право философов на определение истины так же, как прежде оспаривались права богословов, недвусмысленно заявляя, что ученые -это не философы. Что - вопрошали эти ученые - может легитимизировать спекуляции и логические уловки философов, что позволяет считать их суждения истинными? Естествоиспытатели заявляли, что они, напротив, предлагают четкий метод определения достоверности - эмпирические исследования, ведущие к созданию проверяемых и проверенных гипотез, к тем временным универсалиям, которые называют научными теоремами. Но естествоиспытатели, более мудрые или менее отчаянные, чем Кант, стремились не иметь дела с нравственными законами. Тем самым они претендовали лишь на половину того поля, которое философы унаследовали от богословов. Они занялись лишь определением истины. Что же до блага, естество-

* Здесь и далее естествоиспытателями мы называем ученых (scientists), противопоставляемых в английском тексте обществоведам (представителям social sciences), так как в дословном переводе такое противопоставление могло бы смутить русскоязычных читателей. - Прим. ред. 273

испытатели сочли, что оно не интересует их, так как не может быть объектом познания в том смысле, какой наука вкладывает в это понятие.

Претензии ученых на признание науки единственным средством определения истины получили широкую культурную поддержку, и в конце XVIII - начале XIX века они превосходили всех других в качестве творцов знания. Однако как раз в этот момент случилось небольшое происшествие, называемое Французской революцией, главные герои которой заявили, что действуют во имя блага. С тех пор Французская революция превратилась в источник системы убеждений, не менее влиятельной, чем система, возникшая в силу культурного превосходства науки. В результате последние двести лет прошли в попытках воссоединить поиски истины и блага. Обществоведение в том виде, в каком оно сформировалось в XIX веке, унаследовало оба эти направления и в определенном смысле претендовало стать основой, на которой между ними могло быть найдено примирение. Однако следует признать, что обществоведение не достигло здесь больших успехов, ибо вместо воссоединения двух направлений поиска оно само стало раздираться ими.

Сила взаимного отталкивания «двух культур» (как мы их теперь называем) была впечатляющей. Именно оно задало основные темы дискуссий вокруг проблемы познания. Оно определило структуру университетов в том виде, который сложился в ходе их перестройки и укрепления в XIX столетии. Его неизбывностью объясняется накал страстей вокруг антиномий, о которых говорилось выше. Из-за этого отталкивания обществоведению так и не удалось стать в полной мере автономной областью знания и обрести то уважение и ту поддержку в обществе, к которым оно стремилось и которых, как оно считало, заслуживало. Пропасть между «двумя культурами» была намеренно создана ньютоновско-картезианской

*.

наукой. В этом противостоянии естествоиспытатели были вполне уверены в себе. Прекрасной иллюстрацией тому служат два высказывания маркиза де Лапласа. Первое - его ответ на вопрос Наполеона о причинах отсутствия Бога в его физической теории: «Сир, я 274 не нахожу никакой нужды в этой гипотезе». Второе выражает его твердую убежденность в безграничности возможностей научного познания:

Нынешнее состояние природы, безусловно, определяется предшествующим, и если предполагать наличие Разума, в данный момент охватывающего все отношения между всем сущим во Вселенной, то следует признать, что Он может определить положение любых тел относительно друг друга, понять их движение и в общих чертах обозначить последствия их взаимодействия по состоянию на любой момент в прошлом или будущем. Торжествующая наука не готова была допускать какие-либо сомнения или делить сцену с кем бы то ни было.

Философия, или, в более широком смысле, то, что в XIX веке стало называться гуманитарными науками, утратила авторитет в обществе и перешла на оборонительные позиции. Будучи не в силах опровергнуть способность естествознания объяснять материальный мир, эти науки вообще перестали затрагивать данную область. Вместо этого они утверждали, что существует особая сфера - сфера человеческого, духовного, нравственного, которая не менее (если не более) важна, чем область естественных наук. Именно поэтому, по крайней мере в рамках английской терминологии, они назвали себя гуманитариями. Их стремлением было исключить принципы естествознания из своей сферы исследований или хотя бы минимизировать их роль. Пока областью гуманитариев были лишь метафизика и литература, естествоиспытатели не возражали против своей исключенности, считая, что эти вопросы вообще не относятся к науке. Но когда предметом исследований стало описание и анализ социальной реальности, между ДВУМЯ лагерями исчезло всякое согласие, даже молчаливое. Обе культуры заявили о своих претензиях на эту сферу.

Сообщество профессиональных специалистов в области изучения социальной реальности складывалось медленно и, можно сказать, неуверенно. Самая любопытная, причем с разных точек зрения, ситуация возникла вокруг истории. Из всех наук, называемых сегодня общественными, история имеет самое древнее происхождение. Представления об истории 275 и соответствующая терминология появились задолго до XIX века. Но основой истории как современной научной дисциплины послужила историографическая революция, которую мы ассоциируем с именем Леопольда фон Ранке. И современная версия истории, которую Ранке и его коллеги называли Geschichte, а не Historie, была исключительно научной в своих основных предпосылках. Ее приверженцы утверждали, что социальная реальность познаваема. Они утверждали, что это знание может быть объективным, то есть существуют правильные и ошибочные суждения о прошлом, и историки обязаны писать историю такой, какой она «была на самом деле», почему они и дали ей имя Geschichte. Они утверждали, что исследователи не должны допускать субъективизма в анализе или интерпретации данных. И наконец, они утверждали, что мнения историков должны подкрепляться эмпирическими доказательствами, которые могут быть проверены и подтверждены научным сообществом. Более того, они даже определили тип данных, способных служить приемлемым доказательством (первичные документы в архивах). Всеми этими путями они пытались задать метод истории как «дисциплины» и исключить из нее все «философское», то есть спекулятивное, дедуктивное, мифическое. Я назвал такой подход «историей, ищущей научности»³. Но на практике историки оказались робкими учеными. Они хотели самым строгим образом придерживаться своих данных и свести к минимуму случайные утверждения, непосредственно касающиеся частных эпизодов. Они уклонялись от «обобщений», которые считали либо построением моделей поведения на основе частных примеров, либо утверждением случайных результатов в качестве закономерных, когда две переменных лишь весьма опосредованно связаны во времени и пространстве. Можно быть великодушными и сказать, что их действия обусловливались недостатком собранных в XIX столетии эмпирических данных, на базе которых можно было бы делать надежные индуктивные выводы. В любом случае их преследовал страх, что обобщения могут оказаться антинаучным философствованием. Это привело историков к преклонению перед частным, идиографическим, даже уникальным, а затем они стали боль-276 шей частью избегать применения по отношению к себе термина «общественные науки», хотя на

*.

деле они были «в поисках научности».

В других областях исследователи оказались смелее. Развивавшиеся экономика, социология и политология откровенно рядились в мантию «общественных наук», присваивая методы и почет торжествующего естествознания (что нередко, заметим в скобках, вызывало то презрение, то отчаяние естествоиспытателей). Эти обществоведческие дисциплины считали себя номотетическими, пытаясь открыть универсальные законы и сознательно стараясь организовать себя по образцу физики (насколько это возможно). Они, разумеется, вынуждены были признавать, что качество их данных и убедительность (обоснованность) их «теорем» далеко не достигали того уровня, на котором работали их коллеги-физики, но они вызывающе излучали оптимизм относительно грядущего роста своих научных возможностей.

Я хотел бы подчеркнуть, что этот великий методологический спор (Methodenstreit, как его называли) между идиографической историей и номотетическим трио «подлинно» общественных наук был во многом мышиной возней, так как обе стороны в этом споре дисциплин и методологий полностью признавали превосходство науки над философией. В самом деле, естествознание могло бы без всяких усилий завоевать душу обществоведения, не будь естествоиспытатели такими снобами и не отталкивай они гуманитариев с их докучливыми просьбами о признании их полноправными членами научного братства.

Вплоть до 1945 года историческая наука и [упомянутое] номотетическое трио во многом и исчерпывали обществоведение цивилизованного мира, созданное этим цивилизованным миром и описывающее этот цивилизованный мир. Для изучения колонизированного мира, или так называемых примитивных народов, была создана особая обществоведческая Дисциплина, антропология, обладавшая своими особыми методами и традициями. Оставшаяся половина мира, незападные, но достигшие высокого уровня развития цивилизации -такие, как Китай, Индия, арабо-исламский мир - вверялась 277

отдельной группе исследователей, занимавшихся чем-то, что было определено как «востоковедение», дисциплиной, которая настаивала на своем гуманитарном характере, но не желала считаться частью обществоведения. Сегодня очевидно, почему разрыв между обществоведением, изучающим цивилизованный мир, и другим обществоведением, изучающим остальной мир, казался европейским ученым XIX века столь естественным и почему теперь он выглядит таким абсурдным. Я не буду останавливаться на этом вопросе⁴. Мне хотелось бы лишь заметить, что антропологи и востоковеды в силу их принадлежности к общественнонаучной дисциплине, занимающейся исследованием иных народов, варваров - мира, отличного от мира модернити, - чувствовали себя гораздо комфортнее на идиографической стороне великого методологического спора, поскольку универсалистские положения номотетического обществоведения не оставляли, как могло показаться, места для их выводов. В XIX столетии сторонники идиографического и номо-тетического подходов активно конкурировали между собой, доказывая, что именно их работы наиболее объективны; эта конкуренция имела странные последствия для антиномии «микро...» и «макро...». Если взглянуть на самые ранние работы наиболее выдающихся представителей этих зарождавшихся дисциплин, можно заметить, что они касались крайне широких тем, таких, как всеобщая история или стадии развития цивилизации. Названия книг также тяготели к тому, чтобы быть всеобъемлющими. Это прекрасно отражало тенденцию, которой в тот век было подвержено современное ему мышление, -тенденцию трактовать все и вся эволюционным образом. По охвату предмета исследования те книги отражали «макроподход» и описывали всю эволюцию человечества. Они редко были монографическими. Но этот «макроподход» к исследованиям вряд ли был способен к продолжительному преобладанию.

В интересах создания корпоративных структур представители различных обществоведческих дисциплин стремились взять под контроль обучение и профессиональный рост тех, кто мог пополнить их ряды. Они настойчиво требовали [от 278

кандидатов] как оригинальности, так и объективности, и это обращало их против макронауки. Оригинальность требовала, чтобы каждый из сменяющих друг друга ученых высказал что-то новое, а этого легче всего было достичь через дробление предмета исследования на более мелкие по охвату во времени, пространстве и с точки зрения других значимых факторов. Этот процесс сегментации открыл бесконечные возможности не повторять работу предшественников. Уточнение границ сфер исследования считалось также предпосылкой более аккуратного подбора

*.

и анализа данных. Возникла [своеобразная] «ментальность микроскопа», толкавшая ученых к использованию все более мощных микроскопов. Ментальность эта вполне соответствовала духу редукционизма.

Подобная «микроскопизация» обществоведения расширила пропасть между идиографическими и номотетическими науками. Оба лагеря одинаково стремились к объективности, но шли к ней диаметрально противоположными путями, так как по-разному определяли риски субъективности. Приверженцы идиографического направления имели два принципиальных опасения. Субъективность, считали они, порождалась, с одной стороны, неадекватной оценкой контекста событий, а с другой - вмешательством своекорыстных интересов. В той мере, в какой ученый опирался на первичные документы, он был обязан правильно их прочесть, не впадая в анахронизм и не рассматривая их сквозь призму иной культуры. Это требовало глубокого знания контекста: эмпирических деталей, существовавших в то время границ, словоупотребления (во многих случаях даже особенностей почерка) и содержавшихся в документах культурных аллюзий. Поэтому ученые стремились стать герменевтиками, то есть, проникнувшись ментальностью далеких от них людей и групп, попытаться увидеть мир таким, каким его видели они. Это требовало длительного погружения в изучаемые язык и культуру. Историкам, разумеется, наиболее простым казалось изучение собственного народа и своей культуры, в которую они уже были погружены. От антропологов, которые по определению не могли пойти по этому пути, для понимания той или иной чуждой группы требовались такие большие усилия, что 279 наиболее разумным казалось посвятить всю свою жизнь изучению какого-то одного народа. Востоковеды же вынуждены были на протяжении всей своей жизни совершенствовать свои знания труднейших языков, если только они желали достичь должного уровня в их филологических изысканиях. Таким образом, в каждой сфере существовали объективные обстоятельства, заставлявшие ученых сужать поле своих исследований, достигая такого уровня специализации, на котором во всем мире работали считанные единицы, обладавшие соответствующей квалификацией.

Проблема «невовлеченности» остро стояла перед представителями идиографического направления. Историки решали ее, настаивая прежде всего на том, что нельзя писать историю настоящего, и заканчивали описание «прошлого» в точке, достаточно удаленной от сегодняшнего момента. Их аргумент заключался в том, что сегодня над нами довлеют те или иные политические предпочтения, тогда как по мере удаления в прошлое мы можем чувствовать себя менее ангажированными. Эта аргументация укреплялась еще и тем, что историки ставили себя в зависимость от доступа к архивам, а власти, наполняющие архивы материалами, по понятным причинам не хотели и не хотят открывать документы, касающиеся текущих событий. Востоковеды обеспечивали себе нейтральность, избегая реального общения с изучаемыми цивилизациями. Поскольку их дисциплина оставалась прежде всего филологической, они занимались преимущественно чтением текстов, а эту задачу они могли выполнять и в основном выполняли в тиши своих кабинетов. Что же касается антропологов, то их основное опасение заключалось в том, что некоторые их коллеги могут проникнуться культурой местных народов и окажутся неспособными играть роль [бесстрастных] научных наблюдателей. Контроль обеспечивался прежде всего тем, что антропологам не позволялось слишком долго работать «на местах». Во всех этих случаях механизм контроля над предвзятостью основывался на отдаленности. Достоверность, в свою очередь, обеспечивалась способностью исследователей к интерпретации, прививавшейся им в ходе тщательной подготовки. 280

«Номотетическое трио» экономики, политологии и социологии перевернуло эти методы с ног на голову. Средством обеспечения непредвзятости здесь считалась не отдаленность, а близость, причем близость особого рода. Объективными, по определению, могли быть лишь воспроизводимые данные, то есть точные данные, не являющиеся результатом «интерпретаций». Наиболее же «воспроизводимыми» оказываются количественные данные. Но сведения о прошлом или об отдаленных частях света лишены инфраструктурной основы, способной гарантировать необходимое их качество, или «твердость». Напротив, наилучшими являются самые свежие данные, собранные в странах, где для этого имеется наилучшая инфраструктура. Старые или относящиеся к далеким странам сведения неизбежно являются неполными, приблизительными или даже мифическими. Они могут быть достаточными для журналистики или путевых заметок, но не для науки. Более того, даже недавно полученные данные быстро устаревают, поскольку с

*.

течением времени качество их сбора постоянно улучшается, и это особенно касается сопоставимости данных, полученных из двух или более источников. Итак, номотетическое трио «отступило» в настоящее, непосредственное и сиюминутное.

Более того, в той мере, в какой необходимо было оперировать количественными данными, представлялось разумным сократить число переменных и применять индикаторы, по которым можно было собрать надежные, твердые данные. Таким образом, стремясь к надежности, обществоведы постоянно сужали временные и пространственные рамки анализа и проверяли лишь тщательно отобранные положения. Это вызывало вопросы о ценности результатов, однако данная проблема решалась эпистемологическими посылками. Если признавать существование универсальных законов человеческого поведения, то место проведения исследований не имеет значения. Его выбор определяется качеством доступных данных, а не особой значимостью самого места.

Из этого я делаю вывод о том, что масштабные методологические дебаты, сопутствовавшие становлению обществедения, были мнимыми спорами, отвлекавшими нас от понимания того, в какой степени разрыв между философией и нау-281

дениях и включать в свои уравнения лишь те элементы, которые делают их более ясными.) Почему истина имеет комплексный характер? Потому что такова действительность. Действительность же сложна по одной существенной причине, и эта причина - стрела времени. Все оказывает влияние на все, и со временем это все неумолимо расширяется. В определенном смысле ничто не исчезает, хотя многое увядает или затуманивается. Вселенная развивается -живет своей жизнью - в ее упорядоченном беспорядке или в беспорядочном порядке. Конечно, есть бесчисленное множество временно упорядоченных систем, самопроизвольно возникающих, скрепляющих воедино отдельные элементы, создающих иллюзорные связи. Но ничто не совершенно, ибо совершенный порядок - это лишь смерть, и даже долговечный порядок тоже никогда не существовал. Совершенный порядок - это то, что мы называем Богом, но он, по определению, находится за пределами знакомого нам мира. Итак, атомы и галактики, флора и фауна идут своими путями, воплощают, если угодно, собственную эволюцию, до тех пор пока их внутренние структурные противоречия окончательно не выведут их из того временного равновесия, в котором они пребывали. В своей эволюции эти структуры многократно доходят до пределов, когда равновесие не может быть восстановлено, до точек бифуркации, за которыми обнаруживаются новые пути и устанавливаются новые порядки, но мы никогда не можем знать заранее, какими они окажутся.

Задаваемая этой моделью картина Вселенной изначально отрицает детерминизм, так как существует слишком много случайных комбинаций, слишком много частных решений, чтобы можно было предугадать направление развития. Но из этого не следует, что процессы во Вселенной могут пойти в любом направлении. Мир есть продукт прошлого, задающего параметры для новых путей. Разумеется, можно высказывать суждения о траекториях движения и делать это тщательно, то есть на основе использования количественных данных. Однако если мы зайдем слишком далеко в обеспечении точности данных, мы получим, как скажут математики, неустойчивые результаты. 284

Если физики и математики говорят сегодня, что в их науках истина комплексна, неопределенна и зависит от стрелы времени, что значит это для обществоведов? Ведь ясно, что из всех существующих во Вселенной систем человеческие общества являются самыми сложными, характеризуются самыми короткими периодами стабильного равновесия и наибольшим числом значимых внешних переменных - эти системы наиболее сложны для изучения. Мы не в состоянии сделать больше, чем естествоиспытатели. Мы можем заняться поиском двух видов интерпретаций. Можно искать то, что заслуживает названия формальных моделей интерпретации, признающих, например, все человеческие общества историческими системами, -не только в том смысле, что они движутся по исторически определенной траектории, но и в том, что они по вполне конкретным причинам рождаются в определенное время и в определенном месте, действуют согласно определенным наборам правил, в то или иное время и в том или ином месте умирают или разрушаются, будучи не в состоянии примирить содержащиеся в них противоречия. Релевантность таких формальных интерпретаций, конечно, ограничена. В определенный момент данная конкретная формальная модель перестанет действовать, хотя всегда может казаться, что сам этот момент еще весьма далек.

*.

Но мы можем искать и то, что можно назвать сущностными моделями интерпретации, например описание законов конкретной исторической общественной системы. Так, обозначая современную миро-систему как капиталистическое миро-хозяйство, я указываю на наличие конкретной сущностной модели. Она, разумеется, может оспариваться, и широко оспаривается. Более того, подобно матрешке, в рамках сущностных моделей заложены другие сущностные модели, и даже если все мы согласимся с тем, что наш мир - это капиталистическое миро-хозяйство, мы тем не менее можем спорить о том, прошло ли оно в своей истории отдельные стадии, является ли для нее нормальным неэквивалентный обмен, а также о бесконечном множестве иных аспектов его функционирования. 285

Нельзя не подчеркнуть, что теория неравновесных систем ни в коей мере не отвергает научного анализа, а только лишь ньютоновский детерминизм. Но, переворачивая некоторые предпосылки с ног на голову, и в первую очередь отказываясь от идеи обратимости в пользу представлений о направленности времени, естественные науки делают гигантский шаг в направлении традиционного поля обществоведческих исследований - к объяснению действительности как конструируемой реальности.

Обращаясь к культурологическим исследованиям, начнем с того же вопроса. Почему их называют культурологическими? Насколько мне известно, ученые, которых столь занимает лингвистический анализ, никогда не поднимали этого вопроса. Первое, что я хочу отметить, это то, что культурологические исследования касаются не столько культуры, сколько ее продуктов. Таково следствие их глубокой укорененности в гуманитарных науках и, наоборот, объяснение этой укорененности. Дело в том, что в системе «двух культур» гуманитарные науки изучали прежде всего продукты культуры.

Гуманитарным наукам приписывался также интерес к вопросам блага, но они всячески избегали этого, так как вопросы блага казались крайне политизированными, весьма чуждыми культуре, преходящими и непрочными, не связанными с вечными преемственностями. Эволюция Уордсворта от певца Французской революции до апологета поэзии как таковой иллюстрирует характерный как для художников, так и для культурологов порыв к более твердой почве «искусства для искусства», эстетическое движение внутрь себя. Они воодушевлялись строками Китса из его «Оды греческой урне»: «Красота - это истина, истина - это красота, и это все, что вам известно на Земле, и все, что надо знать».

Однако всегда находились те, кто утверждал, что продукты культуры суть результаты культуры и что это можно объяснить в понятиях структуры той или иной системы. Действительно, культурологические исследования, как мы знаем их сегодня, возникли в Англии в 1950-е годы и были инициированы энтузиастами, разрабатывавшими свою давнюю тему. Они, позволительно напомнить, занимались культурой рабо- 286

чих. Но затем культурология пережила то, что называют лингвистической или герменевтической трансформацией, хотя я считаю это трансформацией 1968 года. Революционеры 1968 года, боровшиеся с либеральным центром, выдвинули тезис не только о том, что «старые левые» суть часть этого либерального центра, но и о том, что сам либеральный центр не менее (если не более) опасен, чем подлинные консерваторы. С точки зрения культурологов, это означало, что противниками оказались не только те, кто изучает продукты культуры согласно традиционным, консервативным эстетическим нормам (так называемым канонам), но и те (как «старые левые»), кто анализирует их исходя из политэкономических соображений. Последовал всесокрушающий взрыв. Но о чем это говорит? На мой взгляд, прежде всего об отсутствии абсолютной эстетики, о том, что нужно объяснять, каким образом в то или иное время производились конкретные продукты культуры, почему они производились в данной форме, и лишь затем ставить вопрос о том, как они воспринимались и воспринимаются людьми и по каким причинам. Мы с очевидностью оказываемся вовлеченными в очень сложную деятельность, где точки равновесия (каноны) в лучшем случае преходящи, где не существует определенного будущего, поскольку число случайных факторов слишком велико. В ходе своего развития культурология вышла из поля, традиционного для гуманитарных наук, и переместилась в сферу обществоведения, рассматривающего действительность как сконструированную реальность. Именно по этой причине многие обществоведы столь восприимчивы к культурологическим исследованиям. Шаг в сторону обществоведения, сделанный естествоиспытателями (исследование неравновесных

*.

систем) и гуманитариями (культурологические исследования), был воспринят их коллегами далеко не однозначно. Сопротивление было очень сильным, но, как мне кажется, не вполне адресным. Ни сторонники теории неравновесных систем, ни сторонники культурологии не заявляли о переходе в лагерь обществоведов. Да и последние (по крайней мере большая их часть) не оценивали ситуацию подобным образом. 287

Но пришло время назвать вещи своими именами. Идет процесс преодоления разделенности «двух культур» посредством проникновения обществоведческих принципов в любое знание, через признание того, что реальность является сконструированной и что целью как научной, так и философской деятельности оказывается поиск ее полезных и убедительных интерпретаций, интерпретаций, которые неизбежно будут временными, но тем не менее верными или, по крайней мере, более верными для своего времени, чем альтернативные интерпретации. Но если реальность сконструирована, то конструкторы, а не ученые выступают главными действующими лицами в этом реальном мире. Роль ученых состоит не в том, чтобы конструировать реальность, а в том, чтобы выяснять, как она сконструирована, сравнивая социальные конструкции друг с другом. В определенном смысле все это игра с бесконечно отражающими друг друга зеркалами. Мы стремимся открыть реальность, на основе которой мы сконструировали реальность. А когда мы ее находим, то, в свою очередь, пытаемся понять, как была построена эта глубинная социальная реальность. В этом блуждании среди зеркал могут возникать более или менее правильные научные знания. Наиболее правильные из них являются с общественной точки зрения самыми полезными, так как помогают создавать существенно более рациональную реальность. Именно поэтому поиски истины и блага неразрывно связаны. Все мы участвуем и в том, и в другом, причем в одно и то же время.

В своей недавно вышедшей книге Илья Пригожий очень просто излагает две вещи. «Возможное богаче реального. Природа дарит нам образ творчества, непредсказуемого, новизны» и «Наука -это диалог с природой»⁶. На основе этих тезисов я и хотел бы сформулировать заключительные ремарки к своему выступлению.

Возможное богаче реального. Кто лучше обществоведов может знать это? Почему же мы так боимся обсуждать возможное, анализировать и исследовать его? Нам следует поместить не утопию, но утопистику в центр обществоведческих исследований. Утопистика - это оценка возможных утопий, их ог-288

раниченности и препятствий, мешающих их воплощению. Это анализ реальных исторических альтернатив в настоящем. Это примирение поиска истины с поиском блага. Утопистика воплощает в себе постоянную ответственность обществоведов. Потребность в ней ощущается особенно остро, когда набор альтернатив максимален. Когда возникает такая ситуация? Именно тогда, когда историческая социальная система, в которой мы живем, наиболее удалена от точки равновесия, когда колебания особенно велики, а точка бифуркации опасно близка, когда [самое] незначительное воздействие вызывает серьезные последствия. Как раз таково время, в котором мы живем и будем жить в ближайшие 25-50 лет. Если мы хотим серьезно отнестись к утопистике, нам следует прекратить дебаты вокруг иллюзорных проблем, а центральными среди них являются вопросы о соотношении детерминизма и свободы воли, структуры и элемента, глобального и локального, «макро...» и «микро...». Сегодня, как мне кажется, вполне понятно, что эти антиномии не являются вопросом корректности или даже предпочтений, но обусловлены историческим контекстом и глубиной перспективы. Как на очень длинном, так и на очень коротком отрезке времени вещи, рассматриваемые излишне глубоко или слишком поверхностно, кажутся предопределенными, но в зоне, удаленной от этих крайностей, они, похоже, подчиняются свободной воле. Мы в любой момент можем поменять угол зрения, чтобы получить желаемые подтверждения как предопределенности, так и свободы воли.

Но что стоит за утверждением предопределенности? В теологическом смысле я могу это понять. Это означает, что мы верим в существование всемогущего, предопределяющего все и вся Бога. Даже на этом пути мы вскоре сталкиваемся с проблемами, как было показано выше. Но по крайней мере, мы имеем дело, как сказал бы Аристотель, с порождающей причиной. Однако если я скажу, что возможность снижения уровня безработицы в Европе в течение ближайшего десятилетия предопределена, кто или что ее предопределяет? И насколько далеко в прошлом лежат причины этой предопреде-

*.

*.

ленности? И даже если вы убедите меня в том, что это имеет определенное аналитическое значение (что будет нелегко), заключена ли в этом какая-то практическая польза? Однако следует ли из этого, что речь идет исключительно о свободе воли и что если голландские, немецкие или французские политики, предприниматели, профсоюзы или кто-то еще предпримут определенные шаги, то можно быть уверенным, что уровень безработицы действительно снизится? Ведь даже если эти люди или даже я сам знали бы, что именно нужно делать, то что заставит нас сделать это, если мы не предпринимали этого прежде? И если бы мы смогли ответить на этот вопрос, не означало бы это, что наша свобода воли, в свою очередь, чем-то предопределена? Если да, то чем? Эта цепь вопросов и ответов бесконечна и бессмысленна. Начав со свободы воли, мы заканчиваем детерминизмом, а начав с детерминизма, приходим к свободе воли.

Можно ли подойти ко всему этому иначе? Давайте условимся, что мы пытаемся найти смысл в неравновесности, найти ей полезные и убедительные интерпретации. Мы можем начать с простой задачи выявления видимых закономерностей. Мы можем также время от времени оценивать относительную значимость ограничений, на которые наталкиваются индивидуальные и коллективные действия. Эту задачу можно назвать выявлением структур длительности (longue duree). Я называю ее простой, но, разумеется, она отнюдь не легка. Она проста, скорее всего, в том смысле, что она не слишком многое объясняет, а также потому, что предваряет постановку более сложных проблем. Если мы не имеем ясных представлений об этих структурах, мы не можем анализировать нечто более сложное, как, например, так называемые микроистории (microhistories*), тексты или избирательные предпочтения.

* Противоположность микро- и макроистории как двух методологических подходов наиболее подробно и глубоко проанализирована Р.Коллинзом в предисловии к его книге «Макроистория» (см.: Collins, R. MacroHistory. Essays in Sociobgy of the Long Run. Stanford (Ca.): Stanford University Press, 1999, pp. 1-18). - Прим. ред. 290

Исследуя структуры, мы не принижаем значения ни одного из элементов, существующих в их рамках. Воистину, лишь после того, как мы освоили структуры, предложили убедительные, релевантные и действенные на данный момент «модели повествования», можно выносить суждения, касающиеся [входящих в структуру] элементов-организаций. В противном случае эти так называемые организации будут слепы и, следовательно, подвластны манипуляциям - если не прямым, то косвенным. Мы рассматриваем фигуры в Платоновой пещере и считаем, что можем повлиять на них.

Это приводит меня ко второму афоризму Пригожина: «Наука - это диалог с природой». В диалоге всегда участвуют двое. Кто представляет каждую из сторон в данном случае? Кто представляет науку: [конкретный] ученый, научное сообщество, отдельные исследовательские организации или любой человек в той мере, в какой он является мыслящим существом? Что есть природа: живой организм, пантеистское божество или всемогущий Господь? Не думаю, что мы можем с точностью определить участников диалога. Их поиск является частью самого диалога. Но всегда надо иметь в виду, что существует возможность узнать больше и сделать лучше. Это всего лишь возможность, но она достижима. И началом ее реализации может стать прекращение спора о псевдопроблемах прошлого, целью которых было увести нас в сторону от более плодотворных путей. Наука еще только зарождается. Всякое знание есть знание социальное. И обществоведение претендует на то, чтобы быть центральной точкой саморефлексии знания, не противопоставляя себя философии или естественным наукам, но будучи в единстве с ними.

В той же мере, в какой я считаю, что ближайшие 25-50 лет окажутся ужасными для общественных отношений, будучи временем распада существующей исторической социальной системы и перехода к неясной пока альтернативе, я считаю также, что эти 25-50 лет станут совершенно исключительными для познания. Системный кризис будет способствовать социальной рефлексии. Мне кажется реальным окончательное преодоление раскола между наукой и философией, при-291 чем обществоведение неизбежно окажется основой для воссоединенного мира знания. Мы не можем знать, к чему все это приведет. И я могу лишь согласиться с Уордсвортом, который писал о Французской революции в своих «Прелюдиях»: «Жить в эти часы рассвета было наслаждением. Но быть молодым было поистине райским блаженством!»

Date: 2016-05-14; view: 345; Нарушение авторских прав