Глава двенадцатая. Структуры знания, или Сколько путей

познания лежит перед нами*

Доклад Комиссии Гульбенкяна по [направлениям] реструктуризации общественных наук* * носит название «Сделать общественные науки открытыми». Оно отражает возникшее у комиссии ощущение, что общественные науки оказались закрытыми или сами закрылись от глубокого понимания социальной реальности и что методы, исторически выработанные ими с целью достижения такого понимания, сегодня могут ему препятствовать. Позвольте мне попытаться резюмировать то, что, по моему мнению, говорится в докладе о последних двух столетиях, а затем обратиться к тому, что это нам дает для определения сегодняшних задач.

Комиссия рассматривала общественные науки как историческую конструкцию, институционализированную в целом в период с 1850 по 1945 год. Тем самым мы подчеркнули, что эта конструкция довольно молода и что способ, каким были организованы общественные науки, нельзя считать неизбежным или неизменным. Мы попытались объяснить, какие черты мира XIX века определили решения создателей этой конструкции по вопросам разделения определенных «дисциплин». Мы стремились обнаружить логику, в соответствии с которой эти

* Выступление на конференции «Какие науки будут нужны нам завтра? Обсуждение доклада Гульбенкяна
'Сделать общественные науки открытыми'», Стэнфордский университет, Пало Альто, штат Калифорния, США,
2-3 июня 1996 года.

* Официальное название - Gulbenkian Commission on the Restructuring of the Social Sciences. - Прим. ред. 248

дисциплины принимали разные эпистемологии, и понять, почему они предпочитали ту или иную практическую методологию. Мы также хотели объяснить, почему после 1945 года эта логика стала признаваться ограничивающей, что вызвало ряд перемен в научном сообществе, имеющих результатом размывание различий между дисциплинами.

История общественных наук представлялась нам в виде U-образной кривой. Изначально, между 1750 и 1850 годами, положение было очень запутанным. Для обозначения [если можно так выразиться] протодисциплин использовалось множество различных названий, и лишь некоторые из них завоевали широкое признание. Позже, с 1850 по 1945 год, множество названий сократилось до небольшой стандартной группы, где одни четко отличались от других. По нашим подсчетам, лишь шесть из них были приняты практически всем научным миром. Однако затем, начиная с 1945 года, количество признаваемых названий областей исследования вновь стало возрастать, и сегодня все свидетельствует о том, что этот рост продолжится. Более того, если в 1945 году казалось, что между дисциплинами существуют четкие разграничительные линии, то впоследствии они начали устойчиво размываться, и сегодня мы имеем взаимное пересечение [областей исследования] и вытекающую отсюда путаницу. Короче говоря, в некотором смысле мы вернулись к ситуации 1750-1850 годов, когда множество понятий не обеспечивало приемлемой таксономии.

Но эти взаимное пересечение и путаница являются наименьшей из стоящих перед нами проблем. Сам процесс определения обществоведческих категорий протекает на фоне намного большей неразберихи, выходящей за пределы общественных наук и затрагивающей всю совокупность наших знаний. Вот уже двести лет мы живем в мире, где философия и естествознание* рассматриваются как различные и чуть ли

* Для избежания противопоставления, которое могло бы смутить русскоязычных читателей, мы обозначаем
здесь понятием «естествознание» то, что автор называет «наукой» (science) и противопоставляет философии
(philosophy) и обществоведению (social sciences). - Прим. ред.

не антагонистические формы знания. Полезно помнить, что так было не всегда. Этот раскол между так называемыми двумя культурами также является относительно новой социальной конструкцией, хотя он и возник чуть раньше, чем обществоведение распалось на отдельные дисциплины. Но, по сути, он оставался неведом миру до середины XVIII века.

*.

Секуляризация общества, ставшая неотъемлемым элементом развития современной миро-системы, воплотилась в двух этапах эволюции мира науки. На первом из них теологии было отказано в статусе привилегированного или даже доминирующего вида познания. Ее место заняла философия; сам человек, а не Бог стал считаться источником знания. На практике это означало, что определение истинности знания перешло в ведение новых авторитетов. Особым уважением стали пользоваться не священники, имевшие особый доступ к слову Господа, а мыслители, обладавшие глубоким видением естественного закона, или законов природы. Но и эта смена авторитетов показалась недостаточной тем, кто считал философию лишь новой формой теологии, поскольку и та, и другая предполагали «освящение» знаний: в одном случае духовенством, в другом - философами. Эти критики настаивали на необходимости доказательства [истинности знаний], полученных в ходе изучения эмпирической реальности. Только на таких доказательствах, утверждали они, могла основываться иная форма познания, называемая ими наукой. В XVIII веке ее адепты открыто отвергали философию просто как дедуктивную спекуляцию и утверждали, что только их метод познания является единственно рациональным.

С одной стороны, это отрицание философии могло казаться отрицанием авторитетов. В этом смысле оно было «демократическим». Ученые утверждали тем самым, что получать новое знание может каждый, если только он придерживается правильных методов. При этом истинность любого утверждения, кто бы с ним ни выступал, могла быть проверена любым другим ученым просто посредством повторения эмпирических наблюдений или расчетов. Поскольку этот тип познания приводил также и к полезным изобретениям, он претендовал на то, чтобы считаться наиболее эффективным 250

[и общественно значимым]. Поэтому вскоре наука добилась господствующих позиций в иерархии областей знания.

Однако «разрыв» между наукой и философией порождал важную проблему. И теология, и философия традиционно претендовали на постижение как того, что есть истина, так и того, что есть благо. Эмпирическая наука считала, что не располагает средствами, позволяющими отделять хорошее [от плохого], она считала своей прерогативой только устанавление границы между истинным [и ложным]. Люди науки изящно снимали эту проблему с повестки дня, утверждая, что намерены заниматься только поиском истины, а поиск блага готовы полностью отдать на откуп философам (и богословам). Они шли на это сознательно и, чтобы несколько защитить себя, с некоторым презрением. Согласно их утверждениям, более важным было познание истины. В конечном счете некоторые заявляли даже, что невозможно определить, что есть благо; можно лишь определить, что истинно. Это разделение истины и блага и лежит в основе «двух культур». Философия (или, говоря более широко, гуманитарные науки) должна была заниматься исключительно поиском блага (и совершенства). Наука же настаивала на том, что имеет монополию на поиск истины.

Но была еще одна проблема, вызванная к жизни этим разрывом. Путь эмпирической науки на деле оказался менее демократическим, чем можно было предположить. Вскоре возник вопрос о том, кто способен рассудить спор между соперничающими искателями истины. Ученые отвечали, что это право может принадлежать исключительно научному сообществу. Но коль скоро научное знание с неизбежностью и необратимостью становилось все более специализированным, оказывалось, что лишь узкие сообщества ученых (представлявшие отдельные дисциплины) считались частью той широкой группы, которая была «уполномочена» определять истинность научного знания. Однако эти сообщества были столь же замкнутыми, как и круг философов, ранее считавших себя вправе судить о способностях друг друга проникать в суть естественного закона или законов природы.

И [наконец], существовала третья проблема, обусловленная этим разрывом. Очень многие не желали жестко отделять 251

поиск истины от поиска блага. Усилия ученых, направленные на четкое разграничение этих двух видов деятельности, наталкивались на психологический протест, особенно если объектом исследования становилась социальная реальность. Стремление воссоединить эти поиски исподволь проявлялось в работе как представителей науки, так и философов, даже если они решительно отрицали желательность или даже возможность такого воссоединения. Но так как [попытки] восстановления нарушенной целостности носили неявный характер, наши возможности коллективно оценивать или критиковать их, равно как и способствовать им, оказывались

*.

ограниченными.

Все эти три проблемы оставались в латентной форме на протяжении двухсот лет, но в последней

трети XX века вновь заявили о себе. Их решение представляется сегодня первоочередной задачей

интеллектуальной деятельности.

Можно выделить две волны нападок, направленных против разделения знания на естественные,

гуманитарные и общественные науки, причем ни одна из них не зародилась в рамках

обществоведения. Эти критические выпады были представлены исследователями так называемых

«неравновесных систем» в естествознании и «культурологическими исследованиями» в

гуманитарных науках. Исходя из совершенно различных позиций оба эти движения имели один и

тот же объект критики - доминировавшую начиная с XVII века концепцию науки, основанную на

ньютоновой механике.

Справедливости ради следует отметить, что в начале XX столетия ньютоновой физике бросила

вызов квантовая теория. Но и она разделяла фундаментальное положение ньютоновой физики,

состоявшее в том, что физическая реальность вполне определенна и имеет временную симметрию,

из чего следовало, что [составляющие ее] процессы линейны, а флуктуации всегда возвращаются к

точке равновесия. Согласно этой позиции, природа имеет пассивный характер, и ученые могут

описать ее функционирование в категориях вечных законов, которые в конечном итоге сводятся к

простым уравнениям. Говоря об обретении в XIX веке научным типом познания господствующего

положения, мы имеем в

виду [подход, основывающийся] именно на этих допущениях. Все противоречившее им, например

энтропия (описывающая неизбежные изменения материи с течением времени),

интерпретировалось и интерпретируется как свидетельство неполноты научного знания, которая,

может быть, и будет преодолена. Энтропия рассматривалась как нечто негативное, как особый вид

смерти [всего] материального.

С конца XIX столетия, но особенно на протяжении последних двадцати лет, значительная часть

ученых-естествоиспытателей оспаривает эти тезисы, полагая будущее по сути своей

неопределенным. Они считают равновесное состояние исключением и утверждают, что

происходящие в материальном мире процессы развиваются по траекториям, далеким от

равновесных. По их мнению, энтропия ведет к бифуркациям, в которых новый (пусть и

непредсказуемый) порядок рождается из хаоса, и сам этот процесс есть процесс созидания, а не

смерти. Они убеждены в том, что самоорганизация является основным свойством материи, что

выражается ими в двух положениях: существует не временная симметрия, а стрела времени;

фундаментальной задачей науки оказывается не поиск простых формул, а, скорее, объяснение

сложности.

Важно понять, что представляют собой исследования неравновесных систем и чем они не

являются. Они не означают отрицания науки как способа познания. Они развенчивают науку,

рассматривающую природу как пассивный объект, а истину - как изначально заложенную в

структурах Вселенной. Они уверены, что «возможное 'богаче' наличествующего». Согласно

такому подходу, у всякой материи есть история, и она, будучи подобна синусоиде, представляет

развитие материального мира в виде последовательных альтернатив, между которыми делается

«выбор». Речь не идет об агностицизме, о невозможности понять, как функционирует реальный

мир. Отмечается лишь, что этот процесс понимания гораздо более сложен, чем утверждала

традиционная наука.

Культурологи подвергли критике те же универсализм и Детерминизм, которые уже попали под

огонь критики со стороны теории неравновесных систем. Но они по большей части пренебрегали

различием между ньютоновой наукой и этой

новой теорией, а чаще всего просто не знали о ее существовании. Культурологи критиковали

универсализм прежде всего за то, что утверждения о характере социальной реальности,

делавшиеся с позиций универсализма, были далеко не универсальными. То была критика взглядов

[представителей] доминирующей миро-системной страты, которые заявляли собственные реалии в

качестве универсальных и общечеловеческих, тем самым «забывая» о значительной части

человечества, причем не только в основополагающих утверждениях, но даже в эпистемологии

своих подходов.

В то же время критика культурологов была направлена на традиционные представления

гуманитариев, утверждавших универсальные понятия блага и совершенства (так называемые

*.

каноны) и анализировавших тексты таким образом, как если бы они содержали в себе подобные универсальные оценки. Культурологи настаивают на том, что любой текст есть социальное явление, возникшее в определенном контексте и подлежащее прочтению или оценке в соответствии с таковым.

Классическая физика стремилась отказаться от некоторых «истин» на том основании, что они казались аномалиями, отражающими всего лишь наше недостаточное знание основополагающих универсальных законов. Классические гуманитарные науки стремились отказаться от ряда оценок «блага и совершенства» на том основании, что видимые различия в этих оценках отражали лишь неразвитость чувства вкуса у их авторов. Выступая против таких традиционных взглядов как в естествознании, так и в сфере гуманитарных исследований, оба движения - сторонников представлений о неравновесности и культурологов - стремились сделать познание более «открытым» для тех возможностей, которые долгое время оставались для него недоступными вследствие произошедшего в XIX веке разрыва между наукой и философией. Каково же место обществоведения во всей этой картине? В XIX столетии общественные науки, оказавшиеся перед лицом разделенности «двух культур», вступили в большой методологический спор (Methodenstreit). Одни склонялись к под-254

ходу гуманитариев и пользовались эпистемологией, получившей название идиографической. Они подчеркивали уникальность любого социального явления, сомнительную полезность широких обобщений и необходимость понимания, основанного на способности исследователя «вживаться» в контекст изучаемых явлений. Другие склонялись к методам [, применявшимся] естествоиспытателями, и пользовались эпистемологией, получившей название номотетической. Они указывали на возможность проведения параллелей между природными и социальными процессами и стремились, подобно физикам, сформулировать универсальные и простые законы, не зависящие от времени и пространства. Обществоведение оказалось как бы привязанным к двум лошадям, скачущим в противоположных направлениях. Оно не имело собственной эпистемологической позиции и разрывалось на части борьбой между двумя колоссами -естествознанием и гуманитарными науками.

Сегодня мы оказались в качественно иной ситуации. С одной стороны, теория неравновесных систем подчеркивает [значимость] стрелы времени, что всегда было присуще обществоведению. Исследователи таких систем обращают внимание на их сложность и указывают, что социальные системы являются самыми сложными из нам известных. Они убеждены в присущей природе креативности, тем самым распространяя на весь материальный мир то, что прежде считалось исключительной чертой Homo sapiens.

Культурологи сосредоточиваются на социальном контексте, в котором создаются и воспринимаются все тексты и коммуникативные связи. Тем самым они разрабатывают тему, всегда остававшуюся ключевой для обществоведения. Они подчеркивают неоднородность социальной реальности и необходимость признания рациональности того, что выделяется из общего ряда.

Эти два движения предоставляют обществоведению бесценный шанс преодолеть его производный и неструктурированный характер и поместить исследования социальной практики в контекст изучения природы как целого. Отнюдь не будучи раздираемо лошадьми, скачущими в противоположных 255

направлениях, обществоведение, как я считаю, занимает как раз то место, куда движутся исследования неравновесности и культурологические исследования. В определенном смысле мы наблюдаем сегодня «социологизацию» всего знания.

Конечно, как и в случае любой другой возможности, оседлать удачу можно, лишь поймав ее. То, что мы можем сделать уже сейчас, - это рационально перестроить исследования социальной реальности. В этом можно основываться на понимании того, что стрела времени открывает возможности для творчества. Можно исходить также из понимания того, что многообразие моделей человеческого поведения собственно и является полем нашего исследования, и потому к оценке возможного можно подойти, лишь отбросив наши представления об универсальном. Наконец, нам всем открыт путь к воссоединению поисков истины и блага. Мы строим варианты будущего в рамках ограничивающих нас рамок. В далекой перспективе благо оказывается тождественным истине, поскольку истина позволяет выбрать из всех представлений о нас самих оптимальные и содержательно рациональные. Идея о существовании двух культур, а тем более

*.

идея о противоречии между ними -это гигантская мистификация. Подразделение знаний на три сферы - препятствие на пути к более полному пониманию мира. Перед нами стоит задача перестроить наши институты таким образом, чтобы максимизировать шансы на обогащение нашего коллективного знания. Это титаническая задача, если учитывать консерватизм, присущий институтам власти, а также угрозу, которую такая перестройка представляет для тех, кому выгодно неравномерное распределение в мире ресурсов и власти. Но это не значит, что она невыполнима. Мы столкнулись с бифуркацией в структурах знания, которая во многом кажется хаотичной. Но мы обязательно выйдем из нее, установив новый порядок. Порядок этот еще не предопределен, но определяем. Ведь оседлать удачу можно, лишь поймав ее.