Недовольство рациональностью

Заголовок для этого раздела я выбрал с намеком, разумеется, на знаменитую работу Зигмунда

Фрейда «Недовольство культурой»⁷. Эта работа - важное социологическое заявление, даже

несмотря на то, что для объяснения своих основных положений автор пользуется теорией

психоанализа. Фрейд излагает центральную проблему довольно просто:

Данная нам жизнь слишком тяжела, она приносит нам слишком много боли, разочарований,

неразрешимых проблем. Чтобы ее вынести, нам не обойтись без облегчающих средств (как

говаривал Теодор Фонтане, нам не обойтись без вспомо-

гательных конструкций). Такие средства, по всей видимости, подразделяются на три группы:

сильное отвлечение, позволяющее нам едва замечать свои несчастья; заменители удовлетворения,

несколько их уменьшающие; и наркотики, делающие несчастья неощутимыми. Что-нибудь

подобное всегда необходимо. (25)

Но почему людям так трудно быть счастливыми? Фрейд выделяет три источника человеческого

страдания:

а именно: всесилие природы, бренность нашего тела и недостатки учреждений, регулирующих

взаимоотношения людей в семье, государстве и обществе. Насчет первых двух наш ум не знает

колебаний: мы принуждены признать эти источники страданий неизбежными и подчиниться. Мы

никогда не добьемся полноты власти над природой; наш организм, сам часть природы, всегда

останется бренным, ограниченным в приспособлении и в деятельности. Такое признание не ведет

*.

к параличу деятельности, напротив, оно указывает направление нашим действиям. Если уж мы не в силах избавиться от всех страданий, то мы можем устранить одни, смягчить другие - в этом убеждает нас опыт многих тысячелетий. Иным является наше отношение к третьему, социальному источнику страданий. Его нам хотелось бы вообще устранить, ибо мы не в состоянии понять, почему нами же созданные институты не должны служить нам, скорее, защитой, быть благодеянием. (43-44)

Сделав это заявление, Фрейд начинает говорить как историк. Размышляя в 1920-е годы об отношении людей к социальным источникам их бед, он отмечает появившееся чувство разочарования:

За время жизни последних поколений люди достигли изумительного прогресса в естествознании и его технических применениях, их господство над природой необычайно укрепилось. Всем известны различные стороны этого прогресса, вряд ли есть нужда их перечислять. Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право. Но они заметили, что ново-обретенное господство над пространством и временем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее. (46) 202

Посмотрим, что хочет сказать нам Фрейд. Люди пытаются искоренить социальные источники своих бед, поскольку они кажутся единственно им подвластными. Фрейд не говорит о том, правильно ли такое восприятие, он лишь утверждает, что оно понятно. Я уже отмечал, что либерализм дал представителям опасных классов надежду на то, что устранение социального источника несчастий станет однажды возможным. Неудивительно, что это заявление было принято с таким воодушевлением. Неудивительно, что консерваторам и радикалам пришлось сплотиться вокруг либеральных идей. Более того, либералы заявляли, что могут гарантировать успех посредством распространения рациональности. Они указывали на очевидные достижения, обусловленные применением рациональности в естественных науках, и утверждали, что она будет столь же эффективна в науках социальных. Именно мы, обществоведы, поручались за это. Фрейд утверждает также, что люди защищаются от страданий тремя способами: отвлечением, использованием субститутов удовлетворения и интоксикацией. И следует, наконец, задать себе вопрос: а не были ли гарантии рациональности, обещания несомненного прогресса одной из форм интоксикации, тем опиумом народа, о котором говорил Маркс, или опиумом самих интеллектуалов, как парировал Марксу Раймон Арон? Вполне возможно, что правы были и Маркс, и Арон. Наконец, Фрейд предполагает, что в современном обществе начинает распространяться неудовлетворенность анастетиками. Запасы «опиума» иссякают. Пристрастившимся же для достижения прежнего эффекта требуются все большие дозы. Побочное действие оказывается слишком сильным. Одни умирают; другие бросают вредную привычку.

Фрейд застал лишь начало этой эры. Все эти процессы развернулись куда более масштабно на моих глазах, в 1970-1980-х годах. И сегодня выжившие начинают массово отказываться от вредного пристрастия. Чтобы понять это, необходимо вернуться к вопросу о том, как власть имущие ответили на вызов, брошенный опасными классами. Я уже говорил о трех способах: об общественных идеологиях, обществен- 203

ных науках и общественных движениях. Возможно, вы удивились тому, что я включаю общественные движения в число инструментов власти - ведь обычно они считаются структурами, противостоящими власти и порой стремящимися полностью разрушить ее основания. Безусловно, в стандартном понимании сущности этих движений содержится большая доля правды. Антисистемные силы, появившиеся на политической арене в XIX веке в двух основных формах -социалистических (рабочих) и националистических движений - действительно находились в оппозиции власти и зачастую стремились полностью разрушить ее основы. Однако со временем именно эти движения стали одним из ключевых механизмов поддержания устойчивости властных структур. Как же возник такой парадокс? Дело не в том, что властям удалось манипулировать этими движениями: как правило, они не занимались их планомерным ослаблением и не переманивали их лидеров на свою сторону. Такие случаи, конечно, имели место, но они не были ни основным, ни даже очень важным средством. Подлинное объяснение этому, как часто бывает в социальных науках, лежит в структурной плоскости.

На протяжении истории противостояние между народом и властью почти всегда принимало разрушительные формы -бунты, забастовки, восстания. Почти все из них были спонтанны: происходил некий толчок, но отсутствовала подготовленная организационная база. В результате

*.

подобные разрушительные действия приводили к решению отдельных насущных проблем, но не к последовательной общественной трансформации. Временами такая оппозиция принимала форму религиозных движений, а точнее, вела к возникновению религиозных взглядов, противостоящих официальным. На их основе создавались различные секты, ордены и иные организационные структуры, просуществовавшие в течение столетий. Долгая история основных мировых религий показывает, что подобные структуры постепенно обретают маргинальное, но устойчивое место в рамках крупных религиозных сообществ, утрачивая заряд своей политической оппозиционности.

В насыщенной идеями Французской революции атмосфере XIX века оппозиционные движения, особенно в Европе, все более становились светскими. Поворотным моментом здесь оказалась миро-системная революция 1848 года. Поражение народных масс показало, что секты заговорщиков не слишком эффективны. За этим осознанием последовала важнейшая социальная инновация. Впервые в истории антисистемные силы пришли к выводу, что социальная трансформация, если уж ей суждено произойти, должна быть спланированной, а поэтому организованной. Победы марксистов над анархистами в рамках социалистических и рабочих движений и «политических» националистов над националистами «культурными» в рамках различных националистических движений были победами сил, выступавших за бюрократизацию революции, то есть за создание постоянных организаций, различными способами подготавливающих почву для захвата политической власти.

Процесс, который я называю бюрократизацией революции, имел серьезные основания. Три из них представляются особенно вескими. Во-первых, власть пойдет на серьезные уступки, если только примет их как наименьшее зло. Во-вторых, слабые в социальном и политическом отношении могут стать эффективной политической силой, лишь объединив свои усилия в рамках дисциплинирующей организации. В-третьих, коль скоро ключевыми политическими институтами являются государственные структуры, становящиеся сильнее день от дня, власть не может перейти в иные руки без изменения природы и персонального состава государственных структур. По-моему, трудно возразить против любого из этих трех постулатов и представить сценарий выхода антисистемных движений из ситуации, в которой они оказались в 1848 году, альтернативный бюрократизации революции.

Но это было лекарство с фатальным побочным эффектом. С одной стороны, оно помогало. В последующие 100-125 лет политическая сила антисистемных движений стабильно росла, как увеличивался и масштаб предлагаемых им политических уступок. Они достигли многих, даже большинства, своих краткосрочных целей. С другой стороны, к концу этого 205 периода (возьмем в качестве условной даты 1968 год) позиции народных движений выглядели далеко не блестящими. До искоренения неравенства в рамках миро-системы было еще далеко. Более того, часто неравенство принимало беспрецедентные масштабы. Хотя к формальному участию в политическом процессе была допущена большая часть населения, очень немногие ощутили в своих руках реальную власть. Народ, по словам Фрейда, был разочарован. Почему так случилось? У бюрократизации революции есть ряд негативных аспектов. Об одном из них говорил, причем очень давно, итальянский социолог Роберто Михельс, показавший, каким образом процесс бюрократизации революции способствует перерождению, а по сути - деградации и разложению [взглядов] народных вождей. В наши дни это считается социологическим трюизмом. В анализе Михельса, однако, недостает описания воздействия бюрократизации революции на массы. А оно кажется мне гораздо более важным.

Думаю, что здесь придутся к месту рассуждения Фрейда об интоксикации. По большому счету, антисистемные движения занимались именно интоксикацией своих сторонников. Они организовывали их, мобилизовывали их энергию, вносили в их жизнь элемент дисциплины и выстраивали их мыслительный процесс. Наркотиком служила надежда - надежда на рациональное будущее, маячившая перед ними, надежда на новый мир, который построят эти движения, придя к власти. Это была не просто надежда; она воспринималась как предопределенность. История, то есть Бог, была на стороне угнетенных - не в потустороннем мире, но здесь и сейчас, в мире, в котором жили они или, по крайней мере, в котором должны были жить их дети. Становится ясно, почему, с точки зрения власть имущих, общественные движения вполне могли стать инструментом управления переменами. Пока народный гнев находил выход в общественных движениях, он мог быть ограничен. Бюрократизированные движения стали «достойными собеседниками» защитников привилегий. По сути дела, такие движения гарантировали спокойное

*.

отношение своих сторонников к определенным видам уступок, вклю- 206

чая социальную мобильность лидеров и их детей. К началу XX века оказалось, что единственной помехой на пути революций стали сами революционные движения. Это отнюдь не значит, что данные движения не обеспечивали проведения в жизнь [отдельных] важных реформ. Обеспечивали. Однако они не могли трансформировать систему. Откладывая ее трансформацию до греческих календ, они превратились в гаранта ее стабильности.

Всемирная революция 1968 года произошла, когда народные массы начали отказываться от вредной привычки. Впервые в истории пафос антисистемной борьбы обернулся против лидеров антисистемных движений: социал-демократических - на Западе, коммунистических - в восточном блоке от Одера до Хуанхэ, национально-освободительных - в Африке и Азии, популистских - в Латинской Америке. Расставаться с привычками всегда нелегко. Революция, начавшаяся в 1968 году, достигла своей кульминации лишь через 20 лет - в 1989-м, когда народные массы, разочаровавшиеся в антисистемных силах, преодолели наконец инстинкт подчинения лидерам, развитый в них многолетней идеологической обработкой, и окончательно порвали с прошлым. Во многом это произошло благодаря осознанию в 1970-1980-е годы того, что социальные улучшения, достигнутые в 1945-1970 годах, были химеричны и что капиталистическое миро-хозяйство никогда не сможет предложить реальной перспективы всеобщего благосостояния, преодолеть растущую пропасть между центром и периферией⁹.

Результатом прозрения стало повсеместное разочарование в государстве, четко проявившееся в 1990-е годы. Нас настойчиво убеждают в том, что так начался поворот к неолиберализму. На самом деле [следует говорить об] осуществлявшемся государством отходе от либерализма и его обещаний спасения через социальный реформизм. Нас настойчиво убеждают в том, что так произошел возврат к индивидуализму. На деле же - это возрождение коллективизма. Нас настойчиво убеждают в том, что так произошел возврат к оптимизму. На деле же - это поворот к глубокому пессимизму. И работа Фрейда поможет нам понять, что случилось: 207 Жизнь в сообществе впервые стала возможной лишь с формированием большинства - более сильного, чем любой индивид, и объединившегося против каждого индивида в отдельности. Власть такого общества противостоит теперь как «право» власти индивида, осуждаемой отныне как «грубая сила». Замена власти индивида на власть общества явилась решающим по своему значению шагом культуры. Сущность его в том, что члены общества ограничивают себя в своих возможностях удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких бы то ни было ограничений. Следующим культурным требованием является требование справедливости, то есть гарантия того, что раз установленный правопорядок не будет нарушен в пользу отдельного индивида. Этим не исчерпывается этическая ценность права. В дальнейшем культурное развитие, кажется, было направлено на то, чтобы право не превращалось в произвол небольшого сообщества (касты, сословия, племени), которое занимало бы по отношению к более широким массам положение правящего посредством насилия индивида. Конечным результатом должно быть право, распространяющееся на всех (по крайней мере, на всех способных к общественному состоянию), приносящих в жертву свои инстинктивные склонности, и никто (с тем же исключением) не должен становиться жертвой грубого насилия.

Индивидуальная свобода не является культурным благом. Она была максимальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой ценности, так как индивид не был в состоянии ее защитить. Свобода ограничивается вместе с развитием культуры, а справедливость требует, чтобы ни от одного из этих ограничений нельзя была уклониться, То, что заявляет о себе в человеческом обществе как стремление к свободе, может быть бунтом против имеющейся несправедливости и, таким образом, благоприятствовать дальнейшему развитию культуры, уживаться с культурой. Но это же стремление может проистекать из остатков первоначальной, неукрощенной культурой личности и становиться основанием вражды к культуре. Стремление к свободе, таким образом, направлено либо против определенных форм и притязаний культуры, либо против культуры вообще. (59-60) 208

Социология и сущностная рациональность

В наши дни создается впечатление, что все гарантии, некогда предлагавшиеся рациональностью, свои для власть имущих и свои - для угнетаемых, исчезли. Все громче звучат голоса, требующие

*.

*.

свободы. Они требуют освобождения от безжалостного диктата формальной рациональности, за которой стоит сущностная иррациональность. Эти голоса настолько сильны, что, как указывает Фрейд, действительно стоит задуматься над тем, направлены ли они против конкретных культурных императивов или против культуры как таковой. Мы входим в темную полосу истории, когда ужасы Боснии и Лос-Анджелеса будут повторяться повсюду и даже в больших масштабах. Интеллектуалам настало время ощутить свою ответственность. При этом менее всего нам может помочь отрицание политического в пользу конкретной политики в качестве рационального и отказ, таким образом, от непосредственного обсуждения ее достоинств.

Обществоведение возникло как интеллектуальное дополнение либеральной идеологии и умрет вместе с либерализмом, если не изменит своего статуса. В основании обществоведения лежал социальный оптимизм. Что оно сможет сказать в эпоху социального пессимизма? Я считаю, что нам, обществоведам, необходимо полностью обновиться, чтобы остаться востребованными в обществе и не оказаться на задворках научного мира, тратя время на бессмысленные ритуалы, как это делают последние служители всеми забытого божества. Я уверен, что наше выживание зависит от того, сможем ли мы вернуть понятие сущностной рациональности в центр наших научных дискуссий.

Когда в конце XVIII - начале XIX века ясно обозначился разрыв между философией и наукой, обществоведение объявило себя наукой, а не философией. Оправданием этого постыдного разделения знания на два враждующих лагеря было положение, согласно которому наука занимается поиском истины эмпирически, то есть на основе опыта, а философия -метафизически, то есть умозрительно. Это положение абсурдно, так как всякое эмпирическое знание неизбежно имеет 209

метафизические основы, а любые метафизические построения имеют смысл лишь в том случае, если соотносятся с реальностью, то есть содержат в себе эмпирический элемент. Пытаясь отмежеваться от навязываемых простых истин, интеллектуалы окунулись в мистицизм формальной рациональности. Это случилось со всеми нами, даже с марксистами, как заметил Грамши.

Сегодня велико искушение сменить направление, но мы снова обжигаемся. На волне разочарования появилась многоголосая толпа критиков. Они вовсю критикуют дело науки, утверждая, что оно иррационально. Многое из того, что они говорят, весьма здраво, но, похоже, все это кончится в духе нигилистического солипсизма, который ведет в никуда и скоро наскучит даже самым рьяным своим сторонникам. Тем не менее мы не уйдем от критики, если будем ограничиваться выявлением слабостей наших оппонентов. Этот путь приведет нас к совместному краху. Вместо этого обществоведение должно воссоздаться заново.

Обществоведение должно признать, что наука не беспристрастна и не может таковой быть, поскольку ученые - это члены общества, и они не свободны от него ни физически, ни интеллектуально. Обществоведение должно признать, что эмпиризм не может быть чистым, ибо он всегда предполагает некоторую априорность. Обществоведение должно признать, что наши истины не являются всеобщими и универсальными; что они, если вообще существуют, сложны, противоречивы и множественны. Обществоведение должно признать, что оно ищет не простое, а наиболее адекватную интерпретацию сложного. Обществоведение должно признать, что причина нашей заинтересованности в рациональном поведении заключается в том, что оно ведет к конечной [ценностно обусловленной] цели. Наконец, обществоведение должно признать, что рациональность основана на совместимости политики и морали, а роль интеллектуалов заключается в том, чтобы выявлять стоящие перед нами исторические альтернативы. Двести лет мы блуждали по ложным путям. Мы сбивали с верного пути многих других, но прежде всего - себя самих. 210

Еще немного - и мы покинем поле борьбы за человеческую свободу и коллективное благо. Если мы хотим помочь людям (или хотя бы некоторым из них) изменить мир, нужно для начала оглянуться вокруг себя. И в первую очередь надо умерить нашу самонадеянность. Все это нам необходимо сделать, потому что у обществоведения действительно есть что предложить миру. То, что оно может предложить, - это применение человеческого разума для решения человеческих проблем, и раскрытие тем самым человеческого потенциала, пусть и несовершенного, но несомненно более значительного, чем тот, который мы видели прежде.

Date: 2016-05-14; view: 318; Нарушение авторских прав