Христианская немочь бледная!

Пар. Припарками обложить!

Да ее никогда и не было!

Было тело, хотело жить» (305, стр.467).

Н. Тихонов:

«Обиды все и неудачи

Сложить в один мешок большой

И написать углем горячим:

«Все это звалося душой!»

И бросить в пруд не размышляя,

Но над прудом висит печать

И надпись грозная, глухая:

«Прошу прудов не засорять!» (275, стр.499-500).

Теоретическая психология, между прочим, продолжает су­ществовать, и слово «психическое» не вышло из употребления. Выяснилось, что и практически игнорировать «психику» - а значит, казалось бы, и «психею» - невозможно. Великая Оте­чественная война показала со всей очевидностью, что «психи­ка» в жизни человеческого общества играет иногда решаю­щую роль. Существуют обширные области практической дея­тельности и отрасли знаний, которые полностью заняты «пси­хикой». Таковы, например, педагогика, психиатрия, искусство. Ситуация парадоксальная: «психика», «психология» и «психиа­трия» существуют и нужны, а души - предмета того, другого и третьего не существует; предмет этот - идеалистическое заблуждение...

Можно предположить, что «проблему души» нельзя счи­тать решенной простым отрицанием, и что ее нерешенность -следствие необоснованной смелости вульгарного материализма и столь же необоснованной робости научного естествознания. По выражению А.П. Чехова, «для ленивого мозга легче отри­цать, чем утверждать» (310, т.И, стр.404). «Ленивый мозг» -это низкий уровень потребности познания или воли; он до­вольствуется самой простой нормой. Отрицание души стало такой нормой - суеверием широко распространенным.

Но явление не может быть обоснованно отрицаемо только потому, что его объективная природа не установлена и дли­тельное время оно толковалось при помощи спекулятивных экстраполяции. Наука, в сущности, именно такие явления и изучает, только ими и интересуется. А спекулятивные умозри­тельные толкования неизбежны, а бывают даже практически полезны, пока и поскольку не достигнуто знание более осно­вательное.

Духовная субстанция души есть следствие недоразумения в буквальном смысле этого слова. Душа человеческая понимает­ся, как явление пространственно не протяженное. И пока сама пространственная протяженность понимается примитивно, то и среди так понимаемых материальных явлений ее не удается обнаружить. Если явление налицо, а материи этого явления нет, то остается считать его нематериальным - «духовным». Но такое заблуждение в понимании явления все же ближе к истине, чем заблуждение, отрицающее само наличное явление, вопреки его очевидным проявлениям. Отрицание не допускает поисков - нелепо искать то, что не существует. Заблуждения при толковании, проявляясь, наоборот, требуют поисков. Впрочем, вероятно, всему свое время.

Из ведомства духовного душа человеческая была передана естествознанию усилиями академика И.П. Павлова. Но она оказа­лась столь трудным предметом для объективного изучения, что только треть века спустя, в работах академика П.В. Симо­нова наметились реально ощутимые плоды перехода ее в «ведомство» объективного естествознания. Так, до П.В. Симо­нова объективному исследованию не поддавались эмоции (чувство) и воля. Но когда психологические «исследования» ограничиваются описанием явлений, не объясняя выполняемой ими функции и не уясняя их назначения, то исследования эти, при всей их добросовестности, не многим ближе к науке, чем спекулятивные умозрения допавловской психологии. Историк науки Дж. Бернал дал этой психологии такую убийственную характеристику: «К концу XIX века стало ясно, что абстракт­ная, факультетская психология различных школ непригодна ни для чего, кроме преподавания» (29, стр.572). То же писал и А.П. Чехов о «книжной, ученой психологии»: «Знать ее все равно, что не знать, так как она не наука, а фикция, нечто вроде алхимии, которую пора уже сдать в архив» (310, т.И, стр.357). А ведь Чехов был медиком...

Положение едва ли может быть другим, пока психологи­ческие «исследования» сводятся к все более подробному и скрупулезному описанию всем известных явлений при помощи все усложняющейся терминологии, но без уяснения законов их возникновения - необходимости их существования,

С выяснением объективной природы и функции мышления, чувства и воли отпадают основания отрицать явления, имено­вавшиеся «душой». Нет оснований держаться и старых пред­ставлений о существовании особой духовной субстанции, или «особой природы» психических явлений, которые не могут быть «сведены» к явлениям физиологическим. Отныне эти суеверия могут считаться вытесненными наукой. Вопрос о том, что такое «душа», стал очередным. Выяснилось, что он может быть решен средствами объективной науки. Так сбы­ваются предвидения И.П. Павлова на путях, им намеченных.

Природа души

Первое из явлений, которые входят в то, что называли, да и теперь называют «душой», это - факт существования потребно­стей - силы, лежащей в основе всего живого, поддерживающей жизнь на Земле переходом от одного отдельного организма к его потомкам и противопоставляющей все живое всему неживому. Хотя, по мнению академика В.И. Вернадского, «загадкой в общей схеме наших явлений является и сама жизнь» (47, стр.50). Он утверждает: «В чем бы явления жизни ни состояли, энергия, выделяемая организмами, есть в главной своей части, а может быть и целиком, лучистая энергия Солнца». И в другом мес­те: «Древние интуиции великих религиозных созданий челове­чества о тварях Земли, в частности о людях как детях Солнца, гораздо ближе к истине, чем думают те, которые видят в тварях Земли только эфимерные создания слепых и случайных изменений земного вещества, земных сил» (47, стр. И и 20).

Не имел ли в виду В.И.Вернадский египетского фараона Эхна-тона-Аменхотепа IV, провозгласившего Солнце богом и пы­тавшегося создать новый религиозный культ поклонения ему?

Может быть, на основании загадочности происхождения жизни некоторые древнейшие цивилизации обожествляли жизнь как таковую, и в их религиях она символизировалась или олицетворялась разными видами живого. М. Керам рас­сказывает: «Египетские боги сравнительно поздно воплотились в образах людей. Первоначально древние египтяне обожеств­ляли растения, животных, <...> так возникли кладбища, достой­ные памяти богов и царей»; к числу таких кладбищ животных принадлежат кладбища кошек в Бубастисе и Бени-Хасане, кладбище крокодилов в Омбосе, ибисов в Ашмунене, баранов в Элефантине (123, стр.131-132). М.Ганди пишет о себе: «Для меня жизнь ягненка не менее драгоценна, чем жизнь челове­ческого существа. И я не согласился бы отнять жизнь у яг­ненка ради человеческого тела» (60, стр.220).

Второе обстоятельство, или явление, послужившее бо­лее конкретным основанием для представлений о душе: по­требности не только существуют и отличают живое от нежи­вого, но разумным существом - человеком - они, кроме того, еще и осознаются. Разум, осознающий жизнь, оценивающий ее, в своих суждениях о живом и мертвом - второе основание утверждать существование души, которой на этом основании обладает только человек, что и отличает его от животных.

По существу душой именуется определенный уровень струк­туры потребностей и определенный уровень обслуживания их процессами высшей нервной деятельности - когда процессы эти протекают с использованием второй сигнальной системы. Появление понятия в обслуживании потребностей, их форми­рование в сознании человека и отвлечение сознания от еди­ничного, ощущаемого - все это послужило основанием счи­тать душу субстанцией нематериальной, духовной - лишенной пространственной протяженности и поэтому не подчиненной закономерностям материального мира. Так душа порвала с наивным реализмом и поступила в область метафизики и спекулятивной философии - область, «несводимую» к есте­ствознанию. Эта ее духовность дала, в свою очередь, основа­ние сперва сомневаться, а потом и отрицать ее существование, которое стало поэтому предметом веры - того или другого суеверия.

Третье обстоятельство, или явление, послужило основа­нием для уточнения и укрепления метафизических представле­ний о душе и ее значительной роли в жизни человека. Оно же вызвало и обратную реакцию - еще более решительное отрицание души со стороны упрощенного опытного знания. Обстоятельство это - факт существования идеальных потреб­ностей, их рассмотренное выше своеобразие, их капризная противоречивость и хаотическое, на первый взгляд, вмеша­тельство в человеческие поступки (то руководство ими, то полное невмешательство) и их бескорыстие.

Потребность человека в истине, существование у него сты­да, совести и благоговения, постоянное влияние этих эмоций на его поведение и способность человека жертвовать жизнью, защищая свои идеалы и служа им, вопреки своим очевидным и осознаваемым материальным интересам, - все это дало ос­нование четко разграничивать материальный мир, подчинен­ный законам причинности, и мир явлений духовных, свобод­ных от закономерностей природы, к которому и принадлежит душа человека.

М. Гершензон так описывает начало этого процесса: «Ранний опыт научил человека признавать дыхание важней­шим признаком жизни, следовательно, тождественным с самой одушевленностью; более поздний опыт привел к убеждению, что душа, или, что то же, жизнь, есть неустанное движение; и, наконец, обе эти мысли слились в одну: что душа есть движение газообразной массы. Действительно, в идее «душа -дыхание» содержатся оба понятия - газообразности и под­вижности. Сравнительное языкознание показывает, что во всех индо-европейских языках названия души произведены от кор­ней, обозначающих движение, в частности движение воздуха» (66, стр.145-146). Далее, субстанция души из мира газообраз­ной подвижности переходит в область чисто духовных челове­ческих чувствований. Но человек не может почувствовать свое отсутствие, свое небытие. Так душа логически стройно в умозрении приобретает бессмертие. Оно не только отвечает исходной потребности живого - жить и потребности в иде­альных обоснованиях нравственности, но представляется и необходимым, должным, как то, отсутствие чего невозможно, ибо не может быть ощутимо, чувствуемо.

Поэтому бессмертная душа связана с человеческим телом не более, чем квартирант с занимаемой им жилплощадью. Он связан с последней чисто внешним, почти случайным образом; он нахо­дится в некоторой зависимости от нее, но все же, пока он ее занимает, он остается распоряжающимся хозяином. От такого представления мало отличается и то, согласно которому тело - темница, а душа - заключенный в ней узник. Но если тело даже и враждебно душе и угнетает ее, она не утрачивает са­мостоятельности, так как обладает волей, чувствами, желани­ями и мыслями, произвольно направляемыми в мир матери­альный, в частности - органам своего тела, рукам, ногам...

Такое представление о душе и ее роли распространено и по сей день, а в скрытом виде оно присутствует даже в науч­ных работах современной психологии. Но слово «душа» при этом заменяется понятиями более современными, хотя имею­щими то же значение: «личность», «индивидуальность», «спе­цифические психические закономерности» и т.п. (не так же ли, впрочем, и слово «бог» заменяется иногда какой-нибудь соци­альной ценностью, возведенной до уровня абсолюта?).

Главная причина того, что перечисленные выше явления служат основанием относить душу к особой духовной суб­станции, заключена, вероятно, в бескорыстности идеальных потребностей человека и в причудливости, а поэтому и неуло­вимости, их трансформаций. Способность человека жертвовать своими материальными интересами ради разнообразных идеа­лов, их внезапное появление и различные степени подчинения им разных людей, находящихся в одних и тех же условиях, -все это на первый взгляд противоречит материальной обус­ловленности человеческого поведения и говорит и независимо­сти души человеческой от законов материального мира. И это действительно так, пока обусловленность эта понимается уп­рощенно - пока в ней игнорируются внутренние закономерно­сти функционирования самих человеческих потребностей.

Идеальные потребности человека отнюдь не нарушают за­кона борьбы за физическое существование всего живого. Их субъективное бескорыстие - следствие их объективной надоб­ности человечеству в целом для его дальнейшего развития, для развития и распространения жизни на земле.

Свобода воли

Как признание, так и отрицание «души» суть разные нор­мы удовлетворения идеальных потребностей. Слово «душа» именует некоторый объем представлений о явлениях, которым не удалось найти других объяснений. «Душа» удовлетворяет потребности познания, поскольку потребность эта бескорыст­на, умеренно сильна, а представления о бессмертии души от­вечают человеческой - теоретической - форме территориаль­ного императива. В этом - одна из причин долговечности, прочности человеческих представлений о душе и ее бессмер­тии.

Другая причина представляется еще более основательной. Человечеству настоятельно необходимо обеспечить нормы удов­летворения социальных потребностей категорической значимо­стью. Душа эту функцию выполняет; своим происхождением она связана с божеством. Всемогущий Бог диктует ей долг и вознаграждает его выполнение за гробом. Законы, установ­ленные им, несоизмеримы с законами материального мира, поэтому не подлежат обсуждению и не нуждаются в логичес­ких обоснованиях. Нравственности именно такие законы нуж­ны. Они обеспечивают относительную устойчивость общечело­веческим нормам - тому в нормах удовлетворения социальных потребностях, что присуще многим и разным нормам, что объединяет их.

Но двойственность норм нравственности, рассмотренная в предыдущей главе, сказывается и на представлениях о душе: на возможности противоположных выводов из этих представ­лений. Ответственность перед божеством не только укрепляет нормы нравственности, но представления о всемогуществе бо­жества ведут и к оправданию безнравственности - к подкупу божества жертвами, к покаянию, оправдывающему грехопаде­ния, к оправданию несправедливости загробным вознагражде­нием. Тут, может быть, с наибольшей ясностью обнаруживает­ся то, как одни и те же понятия и идеальные представления могут служить противоположным социальным потребностям: «для других» и «для себя». Использование «души» для удов­летворения эгоистических социальных потребностей постоянно дает основание отрицать правомерность этой нормы - веры в духовную субстанцию и божественное происхождение души. Вследствие этого само представление о душе совершенствуется. Отрицание души нередко ведет либо к полной безответствен­ности поведения, либо к отрицанию всякой свободы выбора в поведении, то есть опять-таки - к безответственности, к без­нравственности. Тогда возникает новая норма, а в ней - в том или ином виде - представление о душе.

Недостаточность любых подобного рода нормативных представлений обнаруживается в проблеме, которой не удается найти теоретического разрешения на протяжении всей истории человечества. Это - проблема свободы воли.

По известному определению, свобода есть «осознанная необ­ходимость»; «необходимость» - это соответствие потребности; «осознанность» - выбор по усмотрению дубъекта способа, сред­ства, пути ее удовлетворения из числа различных возможных.

Так как эта свобода зависит от вооруженности человека и всякий от рождения в некоторой степени вооружен, хотя и не отдает себе с том отчета, любому свойственно представлять себе всякого другого и себя самого, имеющими возможность выбора действий по собственному произволу. Хотя выбор этот и ограничен более или менее в каждом конкретном слу­чае внешними обстоятельствами, человек чувствует и осознает себя свободным. Только в тех случаях, когда он'не видит вы­бора - возможности поступать так или иначе по собственно­му усмотрению - он осознает себя несвободным. В. Шкловский приводит слова Толстого: «Что такое поступки, освещенные сознанием? Поступки, освещенные сознанием, это такие по­ступки, которые мы совершаем свободно, то есть, совершая их, знаем, что мы могли бы поступать иначе. Так что сознание есть свобода. Без сознания нет свободы, и без свободы не может быть сознания» (323, т.2, стр.304).

Неизбежное и всегда присущее человеку представление о том, что как он, так и всякий другой могут поступить и так, и по-другому, делает нужными нормы, ограничивающие сво­боду поведения личности и категорическую императивность этих норм. Причем исторический опыт говорит, что когда ка­тегоричность эта ослабевает, то падает и уровень нравствен­ности. Впрочем, речь об этом уже была.

Любые нормы нравственности предполагают и подразуме­вают свободу воли - существующую у человека возможность свободного выбора своих поступков по собственному усмот­рению. Но если существуют свобода воли и человек в какой бы то ни было степени произволен в своем поведении, то детерминизм несостоятелен, а вслед за тем несостоятельна и вся наука. Отказ от детерминизма есть отказ от причинной зависимости, от логики, от какого бы то ни было познания как процесса.

Если же считать человеческое познание, хотя бы и относи­тельное, возможным, а науку продуктивной - а практика под­тверждает и то и другое - то никакой свободы воли суще­ствовать не может, как не может быть исключений из всеоб­щего закона причинной связи всех существующих в мирозда­нии явлений. Значит, свобода воли - фикция, иллюзия, и лю­бой человек ни при каких обстоятельствах, никогда и ни в чем не может поступать иначе чем он поступает. Вор не мог не украсть, убийца не мог не убить, судья не мог не осудить, палач не мог не казнить. Винить никого ни в чем нельзя. Нет правых и виноватых, преступлений и подвигов, заслуг и гре­хов. Таков должен быть последовательный детерминизм.

Когда сорняки вырастают на грядке, их в том не обвиня­ют. Их выпалывают. Если орудие изнашивается или ломается, ему не делают выговора. Его ремонтируют или выбрасывают и заменяют. В нечто подобное превращается тогда и нрав­ственность.

Преступление и вина

. Человеческое сознание не может примириться с отрицани­ем добра и зла в поведении людей, с отрицанием ответствен­ности человека за свои поступки и с отрицанием нравствен­ных оценок вообще, как того, казалось бы, требует логика. Но если все в мире закономерно и происходит по необходи­мости, то это относится и ко всем суждениям любого челове­ка. Значит, представления о свободе воли и представления о неправомерности этих представлений столь же закономерно необходимы. А можно ли заблуждение необходимое и неиз­бежное называть «заблуждением»? Ведь «заблуждение» предпо­лагает возможность перехода от ложного к истинному.

Вл. Соловьев цитирует Блаженного Августина (354-430 г. н.э.): «<...> когда защищаешь свободу воли, то кажется, что отрица­ешь благодать Божию, а когда утверждаешь благодать, то кажется, что упраздняешь свободу» (259, стр.277). Гамлет го­ворит: «Надо быть выше суеверий. На все господня воля. Даже в жизни и смерти воробья». Свобода воли так же про­тиворечит всемогуществу Божию, как и детерминизму, на ко­тором строится всякая материалистическая наука. Но и без свобо­ды воли невозможно... Л.Н. Толстой записал: «Очень важно: свобода воли есть сознание своей жизни. Свободен тот, кто сознает себя живущим» (277, т.52, стр.47).

Отказ от представлений о свободе воли труден, кажется противоестественным; отказ от детерминизма практически невозможен - это был бы отказ от всех знаний, приобретен­ных каждым человеком с начала его сознательной жизни. Значит, первый отказ, в сущности, неизбежен. Он подобен происшедшему в XVI в. отказу от представлений о движении Солнца вокруг Земли.

Для большинства людей подобные смены представлений (норм познания) не имеют практического значения, поскольку речь идет о познании бескорыстном. Не все ли равно челове­ку, что его поступки не могут быть иными, чем они есть, если все и всегда так же детерминировано в полной мере? Ведь закономерные связи, вследствие которых происходит все, что происходит, столь сложны, многочисленны и многообраз­ны, что существуют они или нет, они все равно не могут быть никому до конца известны. Поэтому отказ от индетер­минизма практически не должен и не может отразиться на неожиданности возникающих у человека побуждений и на непосредственности его восприятий. Число случайностей не уменьшается от знания того, что любая из них возникает только на пересечениях закономерностей. Никому не приносят ущерба и выражения благодарности за поступок, который не мог не быть совершен, так же как не могло не произойти это проявление благодарности.

Единственная область, где проблема свободы воли имеет практическое значение, это область правонарушений, преступ­лений, вообще - всевозможные случаи нарушения обществен­но-исторических норм удовлетворения социальных потребнос­тей. Логически безукоризненное отрицание моральной ответ­ственности человека за свои поступки, как бы ни было оно убедительно обосновано, рано или поздно искореняется в че­ловеческом обществе как препятствие к удовлетворению его нормальных потребностей. Видимо, у человека есть потреб­ность в признании свободы воли, и свобода эта есть одна из тех норм-суеверий, которые нужны, полезны роду человечес­кому.

У каждого человека есть идеальные потребности и каждый что-то любит; защищая истину и любимое, он вынужден об­винять (в сущности, невинного), нарушая истину. Но, не об­виняя, он равнодушен к истине, к любимому, чего практичес­ки быть не может, поэтому самые строгие последователи де­терминизма - как материалисты, так и идеалисты - когда дело доходит до социальных потребностей, ищут и обычно находят способ сохранить представления о свободе воли. Без нее нельзя со спокойной совестью устанавливать степень ви­новности, отличать предумышленное от непреднамеренного, злостное - от совершенного по недомыслию. Она помогает и в нахождении компромиссных решений, рассчитанных на пре­достережения, на результаты всяких воспитательных усилий. Может быть, вообще какое бы то ни было удовлетворение социальных потребностей было бы невозможно без иллюзии свободы воли.

При существующем в наше время положении с нарушени­ем норм удовлетворения социальных потребностей отказ от представлений о свободе воли со всеми вытекающими послед­ствиями привел бы к самым неблагоприятным результатам. Нормы эти потеряли бы всякую гибкость. Нравственность, доведенная до механической точности и полного автоматизма, сделала бы невозможными любые нарушения существующих норм удовлетворения социальных потребностей. Временная норма превратилась бы в незыблемый вечный закон, и разви­тие, совершенствование норм общественной справедливости прекратилось бы...

Поскольку всякая норма удовлетворения потребности по­знания есть суеверие, более или менее продуктивное, логичес­ки безукоризненное следование любой норме противоречит принципу развития и самой природе потребностей живого как таковой.

Значит, детерминизм правомерен везде, кроме одной, отно­сительно узкой, но достаточно значительной области, где он пагубен. Но он не может быть то верен, то не верен. Проблема представляется неразрешимой. Да и трудно предположить воз­можность ее решения, если более двух тысячелетий человече­ство не могло это решение найти.

В будущем можно предполагать не решение этой пробле­мы, а снятие ее за ненадобностью. Вина есть эгоистический поступок, совершенный без всяких прав на него, не по болез­ни и не по неведению, а вследствие желания совершить его, вопреки тому, что он приносит вред другим людям. Но жела­ние не может возникнуть иначе, как в трансформации опреде­ленной потребности, а трансформация эта протекает по опре­деленным закономерностям. Преступных исходных потребнос­тей нет и быть не может. Значит, вина и преступления могут возникнуть только на пути трансформаций, как отклонение от курса - от их естественной продуктивности - и вследствие неуправляемой стихийности процесса трансформации.

Вина и преступления суть уродства, болезни потребностей, возникающие по «слепой необходимости», вследствие многове­ковой истории неуправляемых форм общественного развития, а представления о свободе воли есть современный способ борьбы с ними, за неимением лучших.

Зло

Л.Н. Толстой записал: «Влечение плоти и души человека к счастью есть единственный путь к понятию тайн жизни. Когда влечение души приходит в столкновение с влечением плоти, то первое должно брать верх <...>. Пороки души суть благород­ные стремления» (277, т.46, стр.167). А.Ф. Кони передает такие слова Л. Толстого: «Человек обязан быть счастлив, как обязан быть чистоплотным. Несчастье же состоит прежде всего в невозможности удовлетворять своим потребностям».

Биологические потребности человека объективно определи­мы, и современной наукой многие из них изучены. Поэтому их заболевания так же относительно легко определимы. Ими занимаются медицина и гигиена. Некоторые из этих болезней сравнительно безобидны (курение, например), а наиболее зна­чительные (такие как алкоголизм и наркомания вообще) воз­никают чаще всего от неудовлетворенности потребностей со­циальных. Поэтому даже те болезни потребностей, которые легко увидеть и установить, бывает трудно устранить. Для борьбы с ними средств медицины и гигиены недостаточно. В рассказе Ф. Абрамова «Собачья гордость» говорится: <«...> ученые люди до всего додумались, и к звездам лететь соби­раются, а такого не придумают, чтобы мужика на водку не тянуло» (1, стр.179).

Извращения и болезни в трансформациях потребностей идеальных обычно не играют большой роли, потому что сами потребности эти у большинства людей не занимают ведущего положения. Серьезными заболеваниями их можно считать раз­ные случаи массового фанатизма со всеми его последствиями, но эти эпидемические заболевания проявляются, поскольку овладевают массами, то есть подчиняют себе на какое-то вре­мя потребности социальные. Что же касается идеальных по­требностей самих по себе, то, как бы необычно они не транс­формировались, они касаются только субъекта и его идеалов и потому опасности для других представлять не могут.

Таким образом, то, что проникает в потребности человека при их трансформациях вопреки их здравому содержанию и назначению, что мешает их удовлетворению и нормальному функционированию, что противоречит общественной природе человека, - все это относится к его социальным потребностям. Их главенствующее положение у большинства людей, их субъективность и ненасытность, отсутствие способов объек­тивного их измерения и удовлетворения - все это делает их полем столь разнообразных и причудливых трансформаций, что среди них появляется большое число более или менее болезненных и уродливых. К тем же последствиям ведет и давление их на потребности биологические и идеальные. При­мерами тому могут служить жестокость, сознательная ложь и лицемерие в любой деятельности.

Болезненные трансформации социальных потребностей, проникая всего лишь одной из составляющих в сложные по­требности человека, где на первом месте - биологические или идеальные потребности, способны извратить те и другие и сделать весь данный комплекс уродливым. Так, скажем, биологическая ревность ведет к преступлениям под давлением уязвленного самолюбия, оскорбленной гордости и жажды мще­ния; так давление тщеславия или задетой гордости может извратить деятельность ученого или художника до полной неузнаваемости, может даже совершенно увести их от цели, незаметно для них самих...

Человек стремится занимать определенное место в челове­ческом обществе - в умах людей. Это - его главенствующая потребность. Во множестве разнообразных производных транс­формаций потребность эта присутствует в подавляющем боль­шинстве его побуждений и осознаваемых целей. А имеет ли этот человек достаточные основания занимать то место, на ко­торое притязает? Есть ли способ объективно определить это и может ли он сам знать об этом? Если бы даже существовал такой способ и с его помощью он получил бы подтверждение правомерности своих притязаний, то каким путем будет он реализовывать их? Достижение всякой сколько-нибудь отда­ленной цели возможно различными способами - какой из них доступнее, короче, проще? Какой более и какой менее задева­ет потребности других людей? Может ли субъект - кто бы он ни был - дать обоснованный и квалифицированный ответ на все эти, вопросы? - Едва ли.

Пока идет борьба за теплые места и изыскиваются спосо­бы овладения ими, до тех пор строго держаться общей нормы удовлетворения социальных потребностей - это значит отка­заться от победы; а добиваться ее - значит норму эту нару­шать. На то она и норма, чтоб стабилизировать положение, которое не удовлетворяет субъекта, стремящегося расширить занимаемое им место. Но нарушение нормы «для себя» расце­нивается окружающим именно как более или менее значитель­ная вина или преступление. Здесь чаще всего и начинаются ложь, лицемерие, маскировка.

Болезни потребностей могут возникнуть, следовательно, чуть ли не в зародыше социальных потребностей - как толь­ко начинается насаждение справедливости по собственному усмотрению субъекта, хотя бы в самом скромном объеме - в ближайшем общественном окружении. Такие попытки насаж­дать свое наталкиваются на сопротивление тех, кто тоже хо­чет насаждать свое или не желает усваивать чужие представ­ления о должном. Возникают трансформация и потребность «вооружить» себя, с тем чтобы обеспечить плацдарм - авто­ритет, послушание, уважение, власть, богатство. Нормальная, здоровая (исходная) потребность в справедливости забыта -она превратилась в потребности, для удовлетворения которых приходится прибегать к нравственно недозволенному, посколь­ку выясняется недостаточность дозволенного.

Но, допустим, цель достигнута - место захвачено; автори­тет, право, власть, деньги приобретены. Казалось бы, пришла пора заняться справедливостью уже не «для себя», а «для других». Но нет. Если хорошее место досталось дорого, то нужно закрепиться на нем; если же оно недостаточно хорошо, то надо добиваться лучшего. Главенствующая потребность по природе своей ненасытна.

Нарушение общей нормы данного общественного ранга -условие улучшения места внутри этого ранга и перехода в ранг вышестоящий. С повышением ранга повышается норма, и нарушения ее делаются все более значительны. Недозволен­ное подчиненному дозволительно начальствующему. Не с это­го ли начинаются самые опасные болезни потребностей?