Маленький Будда (сбежавший мальчик)

I.

Что же видит Миха‑Лимонад?

А видит он, как на его глазах совершенно не связанные, далекие друг от друга события, произошедшие в разное время и в разных местах, снова начинают складываться в цепочку, которая привела их к домику Мамы Мии в ту ночь. С прежней неумолимостью складываться в роковой, единственно возможный вектор. Но Миха знает кое‑что, доставшееся ему в наследство от детских друзей, и потому, как и другие несуществующие фантазии, оставляющее крупицу надежды – тогда так ему говорил Будда. А именно – это все вранье про единственно возможный, безальтернативный вектор. Иногда остается тонкое место, – его еще называют «слабое звено» (и ты можешь слышать, как волны неведомого тайного моря накатывают на свободный берег), – через которое можно выйти за пределы неумолимого круга. И нащупавший это тонкое звено навсегда получает огромную власть и невиданное могущество – он получает самого себя.

II.

С Джонсоном их троица познакомилась в последнюю очередь. Это был рослый мальчик с шапкой курчавых, как у негритенка, волос. Он приехал из ГДР, из Веймара – городка Гете и Шиллера, где его отец играл на флейте в оркестре Группы советских войск в Германии. ГСВГ сокращенно. Забавно, но много позже Икс после учебки в Псковской десантной дивизии отправился служить именно туда. Флейта тоже была забавной – piccolo, флейта‑малышка, и когда они пытались в нее дуть, выходил лишь сухой звук фюить.

Джонсон рассказывал про ГДР удивительные вещи. Джинсы, жвачка и продуктовое изобилие – это все ерунда, рок‑концерты и порнуха с офигенной музычкой по телевизору, в общем‑то, тоже. Были истории и круче, намного круче. Например, про незримые автобаны.

Получалось так, что все автобаны в ГДР – скоростные трассы с уложенными вместо асфальта бетонными плитами – построил еще Гитлер. В тридцатые годы у них все очень бурно развивалось. Народный автомобиль, фатерланд, арийский дух и т. д и т. п. Но это знают все. Так же, как и то, что верхушка Третьего рейха всерьез увлекалась черной магией. Черная – не черная, а вот поговаривали, что Гитлеру, возможно, не только силами самой передовой в то время техники удалось построить тайные, сокрытые автобаны. И вот тут уже дельце выглядело поинтересней. Кстати, поэтому Германия и могла так быстро перебрасывать войска с одного фронта на другой. Так вот: тайные, незримые потому, что они пролегали как бы не совсем в нашей реальности. Это были древние пути, оставшиеся с легендарных времен, и пробудить их на какое‑то время удалось не без помощи навербованных рейхом тибетских лам. Дело происходило в середине тридцатых, еще до всех лагерей и печей Освенцима, половина мира пребывала от Гитлера в восторге, и ламы, видевшие в нем альтернативу западному механицизму, не были исключением. Потом все рухнуло, Высшие Неизвестные (Джонсон так их и называл) отвернулись от Тысячелетнего рейха; западная цивилизация победила, и магия ушла. Но в ГДР, как бы «законсервированной» стране, ее отблески еще оставались. И время от времени кто‑то натыкался на тайные автобаны. В основном – склонные к фантазии эксцентрики, ну и, конечно, дети. По словам Джонсона, он один раз был там, в этом странном месте. Вот тут‑то Икс недоверчиво ухмыльнулся, да и Миха тоже. К тому же Джонсон не смог им поведать ничего конкретного: то ли день был жаркий, то ли еще что, но он вроде как схватил солнечный удар. И перед тем как отключиться, примерно пару мгновений Джонсон в переливах раскаленного воздуха наблюдал нечто весьма и весьма его напугавшее. Он видел разбитые немецкие танки времен Второй мировой войны, должно быть, «тигры», но не то чтобы они были поломаны, а будто… разлагались, словно туши гигантских животных. И вот прямо сквозь них (в этом месте Джонсон то ли смущенно, то ли боязливо опускал глаза) шли какие‑то воины, только… очень древние воины, в броне, с мечами и копьями, на которых развевались ленты. Наподобие легионов с картинки из учебника истории. И многие из них дули во флейты. Потом Джонсон очнулся на лужайке, у него ничего не болело, и больше он никогда он не видел тайных автобанов.

– Ну, это ты словил реального глюка, – протянул Икс.

– Не знаю, – Джонсон лишь пожал плечами. Повисла пауза, которую не знали как прервать: либо у Джонсона чересчур богатое воображение, либо… И тогда заговорил Будда:

– Не‑а, не глюк, – Будда задумчиво покачал головой. – Флейты Пана… Это был не глюк. Еще древние греки ходили в бой с флейтами, потому что звук флейты отгоняет злых демонов – хтонические порождения первобытного Хаоса.

– Чего?!

– Эллины считали, что звук флейты упорядочивает мир, вызывает благосклонность богов и отгоняет демонов первобытной тьмы.

И хоть в школе Будда считался фантазером и трусишкой, Джонсон посмотрел на него с благодарностью. Признаться, история с незримыми автобанами запросто могла лишить его заслуженного авторитета человека, повидавшего мир.

Потом родители Джонсона развелись; от них с матерью ушел отец, и Джонсон ему этого не простил. Однако от отца осталась флейта piccolo, флейта‑малышка, и сейчас, вспоминая, Миха видит, что Джонсон, целиком оставаясь на стороне матери, все же всегда таскал флейту с собой.

Кто знает, может, в ту ночь, когда они отправились в домик Мамы Мии, она действительно смогла бы им помочь. Поэтому Миха смотрит. Смотрит очень внимательно.

***

В отличие от Джонсона, Икс был полной безотцовщиной. Еще когда его папаша был жив, отношения у них сложились крайне паршивые – Иксу частенько от него доставалось. Да и матери тоже. Но когда его папаша помер, Икс плакал, как маленький ребенок. Да и кем может быть мальчик в одиннадцать лет?

Смерть отца Икса была странной и нелепой. Он погиб, задохнувшись угарным газом. Зашел в свой гараж, уселся за руль стареньких «Жигулей» – «копейки» – и включил зажигание. Почему он не выезжал и чего делал там, в гараже, так никто и не узнает. Поговаривали, что был пьян. Также про депрессию. А мужики – про сварливую жену. В любом случае, что‑то, возможно, ветер, закрыло дверь гаража. И все. Он даже ничего не понял, просто уснул. Были похороны, потом поминки, собравшие соседей. Даже рассеянный Михин отец, к тому времени молодой профессор, был на поминках в пролетарской семье Икса, ведь дети дружили. Возможно, именно из‑за того, что произошло в семьях Икса и Джонсона, им позволили на следующий год поехать вместе, – взрослые иногда сжаливаются над детьми, для этого нужно, чтобы кто‑то заболел или кто‑то умер: пусть четыре друга проведут летние каникулы у моря. Пусть уж едут вместе, коли так неразлучны.

Отца Икса похоронили, стояла осень. А в разгар следующего лета Будда снова его увидел.

Фюить.

III.

О том, что их дружок Будда, как говорится «вундеркинд», они догадывались уже тогда. Им всем было по двенадцать, но Будда без труда перескочил на класс вперед, а потом приезжала какая‑то комиссия, и пополз слух, что к четырнадцати годам Будда станет самым юным студентом университета. Некоторые его знания выходили за рамки энциклопедических и повергали в шок ученых мужей. Раз, играя магнитами, Будда нафантазировал целую теорию о силовых магнитных линиях Земли, – ими опоясана вся планета, – которые определяют поведение всего живого. По ним проложены дороги, а в точках их пересечения людьми построены счастливые города. По ним, к примеру, движутся киты, выбрасывающиеся на берег, если он оказывается на пути следования. Бородатые физики в вязаных кофтах озадачено переглядывались: все это, конечно, могло сойти за милые детские бредни, если бы к подобным выводам не пришла только что (и мальчик просто не мог об этом знать) какая‑то именитая австралийка, почетный член нескольких академий, всколыхнувшая своими изысканиями весь научный мир. В другой раз он прилично смутил гуманитариев – ту же профессуру МГУ, изложив, что называется, «на пальцах» основы дзен‑буддизма. Но это оказалось лишь преамбулой: Будда объявил все существующее в мире, не только людей, растения и животных, а буквально все – живым! Минералы и льды, металлы с их памятью, моря и камни, планеты и звезды – живым, да еще взаимосвязанным.

– Анимистическое сознание, – сухо проскрипела какая‑то дама.

Но Будда так увлекся, его голос звучал столь завораживающе, что на даму не обратили внимания: древние не только знали об этом, они жили совершенно в другом космосе – живом, гармонически связанном. А мы нашим невежеством, технократической наукой, превратившей мир в механизм, почти его убили. Живой космос древних для нас почти потерян.

Была тишина – не многовато ли для двенадцатилетнего ребенка? Сухие покашливания…

А Будда уже перешел к рассказу о Последних Людях, помнящих об этой взаимосвязи. О «королевском искусстве», или «веселой науке», как он обозвал алхимию. По его словам, все настоящие короли древности и даже Средневековья – Хлодвиг, Фридрих Барбаросса, Ричард Львиное Сердце, – были великими магами. Лечили прикосновением, могли превращать свинец в золото и вообще далеко продвинулись в алхимической работе, оставив после себя немало тематических манускриптов. Этим магическим даром (заметим: тогда, в эпоху полноценного мира, никому, в отличие от более поздних времен, не взбрело бы в голову считать этот дар проклятьем) короли обладали от рождения. Собственно поэтому, а не из‑за мнимой элитарности занятия, алхимия – «королевское» искусство.

Снова тишина, покашливание…

– Довольно сложно представить Ричарда Львиное Сердце за написанием эзотерического трактата, – говорит человек с колючей бородкой и колючим же взглядом, чуть прикрытым беглой скользкой улыбкой. – Если только в перерывах между крестовыми походами и бесконечными пирушками.

Короткий смешок – это дама с анимистическим сознанием.

А вот тут интересно: Будда совершенно не понимает, о чем речь, и вовсе не парирует неуклюжую шутку. Профессура делает выдох, приходит в себя – все же дело‑то имеем с ребенком… Даже колючебородому немного стыдно. А Будда тем временем говорит следующее: доверие не силе магии, а силе арифметического большинства – это передача ключей мира в руки механизма.

– Что ты имеешь в виду, малыш? – снисходительно вопрошает анимистическая дама.

И Будда с веселой улыбкой проказника, выкинувшего тот еще финт, делает сногсшибательный, но абсолютно практичный социологический вывод: крушение мира королей и переход к современным формам управления обществом было вызвано именно этим – короли утратили магические способности, – а вовсе не развитием производства или борьбой народных масс. И опять покашливание, только несколько иного рода: советская система стояла тогда во всей своей силе. И за подобную точку зрения можно было угодить не в МГУ, а кой куда подальше. Но не сажать же, в самом деле, в психушку двенадцатилетнего фантазера.

В комиссиях, следовавших одна за другой, были и настоящие жулики и спекулянты: много позже в книге крупнейшего в стране авторитета по буддизму Миха обнаружил много мыслей своего друга Будды, изложенных почти дословно его чудесным простым языком.

Вместе с тем Будда оставался самым обычным мальчиком, худеньким, с длинными светлыми волосами, может быть, немного мечтательным, и, как поймет потом Миха, его миролюбие никак не было связано с трусостью. Хотя кое‑чего Будда боялся очень сильно. Он боялся высоты. И даже на обычной пожарной лестнице у него частенько кружилась голова, что и являлось предметом постоянных насмешек.

IV.

Как только мальчики оказались на море, Будда сразу попросил Миху научить его прыгать с пирса в воду. Прыжки с головокружительной высоты портового причала – дело весьма рисковое, и даже местные не всегда решались на прыжок с самой высокой сваи. Плюша здесь был вне конкуренции. Он любил море, любил ощущение полета, которое дарит прыжок, и чувство бессмертия, присущее детям, к двенадцати годам еще его не покинуло. Да, в порту Миха был номер один; чувствуя уважение местных сверстников, свой бесспорный авторитет, Плюша поклялся себе по возвращении домой записаться в секцию бокса, чтобы покончить с московскими обидчиками.

Так он и поступил. Только тем летом всех ждала несколько иная инициация.

***

Первый же прыжок Будды со сваи оказался полным провалом и крушением всяческих надежд. Это несмотря на долгие тренировки с Михой на двухметровом камне, именуемом, видимо за сходство с головой уродливого великана, Башкой. На Башке у Будды выходило хорошо, а здесь он в последний момент испугался, его бросило в воздухе, он не сумел сгруппироваться и вошел в воду плашмя. Кто‑то даже закричал от страха, да и Миха не брался предположить, насколько сильно Будда отбил спину и ноги. Когда он показался на поверхности, вид у него был до того несчастный, что Плюша решил немедленно прекратить дальнейшие упражнения. Превозмогая боль, Будда выполз на берег. Те части тела, которыми он ударился о воду, покраснели так, что, казалось, дотронься – обожжешься. В глазах Будды стояли слезы, но губы были плотно сжаты. Все вокруг уже смеялись:

– Это тебе не умничать, москвич!

– Ну, ты и шарахнул, прыгуля!

Плюше было жаль Будду, и, конечно, стоило его утешить, но, признаться, плюхнулся он действительно нелепо и, в общем‑то, смешно. Ну не его стезя – прыжки, что ж тут поделать. И потом страх высоты – это врожденное…

– Ладно, – начал Плюша, не очень представляя, что скажет дальше. Будда упрямый, и надо подыскать какую‑то корректную форму его отговорить, еще один такой прыжочек его просто добьет, – знаешь… тоже велика заслуга мочить со сваи…

– Я буду прыгать, – произнес Будда.

И тогда Плюша, глядя Будде в глаза, говорит – против своей воли – нечто кошмарное. Будто кто околдовал, ведь сказать он хотел совсем другое:

– Тогда, ты должен повторить немедленно. Иначе уже никогда не прыгнешь.

Теоретически это было верно, но совершенно недопустимо в данных обстоятельствах. Миха готов был проклясть свой бестолковый язык.

– Знаю, – кивнул Будда. – Пойдем, скажешь мне все еще раз по дороге.

Вторичное появление Будды на свае вызвало неподдельный интерес: надо же, московский умник решился на повтор! У кого‑то в глазах любопытствующий огонек приобрел слегка кровожадный оттенок – закончиться подобное зрелище могло чем угодно.

– Послушай, – Плюша хотел, чтобы его голос звучал как можно внятней и спокойней. – Думай о прыжке… Только о прыжке. Тело сгруппировано, ноги сведены вместе. Ты летишь. Ты входишь в воду… Думай. А теперь ты вытянутая струна. Пружина… Начинаешь падать вниз. Ровно. И когда угол между тобой и водой станет примерно сорок пять градусов, просто оттолкнись от края ногами. Просто толкнись. И лети. Доверься прыжку. И воде.

Будда замер. А потом его тело повторило все, о чем рассказывал Миха. Это невероятно – до мельчайших деталей. Именно прыжок Будды позже помог Плюше понять, как легендарные полководцы древности выигрывали сражения еще до начала битвы. Или проигрывали их. А тогда получился один из самых красивых прыжков за день – Будда вошел в воду ровно, почти без брызг.

Михе показалось, что стало как будто тише. Потом кто‑то присвистнул:

– Неплохо для москвича.

Будда вынырнул довольный, улыбающийся. Миха сделал ему два кулака с поднятыми вверх большими пальцами – во! – и Будда моргнул в ответ.

(Миха смотрит: действительно, фотография – великое дело)

– А вы что думаете! – весело вскричал Джонсон. – С лохами дело имеете?!

И с разбегу неуклюжей бомбочкой полетел в воду. Все рассмеялись. Джонсон был веселый, его полюбили сразу; ему не было необходимости доказывать что‑либо ни себе, ни другим. Общее веселье достигло апогея, когда до Михи дошел голос: «Эй, смотрите, москвич‑то чудит…»

Миха обернулся: Будда забрался на фонарный столб над самой высокой сваей, что увеличивало высоту прыжка еще метров на пять.

– Слезай оттуда на хрен, расшибешься! – произнес тот же голос.

– Будда, совсем рехнулся?! – это уже Икс.

– Э‑э… слезай, дело нешуточное…

– Там стоять негде… сорвешься, можно об сваю башкой… и капец!

Миха подошел к фонарному столбу:

– Ты чего, с ума сошел?!

– Не беспокойтесь, – Будда держался рукой за изгиб фонаря, одна его нога с трудом умещалась на крохотном ржавом приступочке – петле для накидной лестницы, другая болталась в воздухе. – Ща‑а, только пристрою вторую ногу…

У Плюши все внутри похолодело: Будда мог сорваться в любой момент – все эти полуржавые железные сооружения в порту обветшали от времени и были крайне ненадежны. Сердце Плюши заколотилось с необычайной силой, как это уже было с ним однажды… когда? Четыре года назад? Вон он срывается, свая, и голова о сваю… Миха крепко сжал кулаки, выдохнул, – он уже не перепуганный ребенок, – и проговорил ровным спокойным голосом:

– Будда, не валяй дурака! Это очень опасно.

А Будда смотрел вниз, глаза его были широко раскрыты и стали темными и далекими, как отражающаяся в них темная неспокойная вода; в глазах мальчика застыл металлический лик абсолютного страха.

– Я… сейчас… схожу… за лестницей, – Миха старался четко интонировать каждое слово. – Спокойно. Не двигайся.

Сгустившаяся под ними тишина стала липкой, почти физически ощутимой.

А потом произошло что‑то странное. Будда улыбнулся и поглядел не на воду, а куда‑то вдаль, и страха больше не было.

– Не беспокойтесь. Теперь я умею летать.

Тишину, вернув все звуки, разрезал пароходный гудок.

– Он че, обкурился? – спросил кто‑то с истерическим смешком. – Летун!..

– Слышь… – кто‑то другой попытался урезонить то ли Будду, то ли говорившего, – тут не до шуток!

– Не будь придурком, слезь! Мы тебя подстрахуем.

Но Миха почему‑то знал, что Будда уже не ответит. Он взглянул на него, и тут случилась вторая странность: голоса вновь куда‑то удалились, и Плюша с удивлением обнаружил, что он, по‑детски зажав кулачки со скрещенными пальцами, наверное, молится. В первый раз в жизни. Чтобы все кончилось хорошо. Что он теперь находится там, рядом с Буддой, на крохотном приступочке, и молится. Потому что Будда решил прыгать, и все уже случилось. Молится неведомо кому, кто примет их остервенелое мужество, отличит его от просто ребячества и поможет Будде. Потому что тот только что справился с самым большим страхом своей жизни.

И за секунду до того, как пристроить на приступок вторую ногу, Будда сказал:

– Миха, спасибо!

И толкнулся. И полетел. Только тогда Плюша позволил себе на короткий миг зажмуриться. А когда открыл глаза, увидел Будду. Увидел мальчика, застывшего в самом красивом прыжке, исполненном когда‑либо в этом порту. Потому что тело Будды косой ласточкой перечеркнуло солнце – так уж вышло. Так уж вышло, что на короткий миг солнце одарило его сияющим ореолом.

Это был взрыв.

Все кричали, свистели и аплодировали, как на лучшем в мире цирковом представлении. Помогали Будде выбраться из воды, хлопали по плечам, выражая восторг и респект.

– Чертов придурок! – негромко хмыкнул Миха.

– Да, это было круто! – согласился Джонсон. – Знаешь, как в кино… Я горжусь, что он наш друг.

– Ну ты даешь! – Икс с уважением глядел на приближающегося Будду.

– Я теперь прыгну оттуда, когда вернемся в Москву! – возбужденно закричал Будда.

– Откуда? – Джонсон потер нос. – В смысле… с Крымского, что ль?

– Да.

– Ну‑ну.

– Точно: совсем рехнулся, – снова хмыкнул Миха.

А потом их с Буддой взгляды встретились, и оба рассмеялись. Оба были счастливы в ту минуту.

В тени портовых акаций, спасаясь от нестерпимого солнца, лежали собаки, огромные волкодавы. Вот кто‑то прошел мимо, и собаки лениво завиляли обрубками хвостов. Все, кроме одной. Та, замерев нелепым каменным изваянием, оставалась неподвижной. И не сводила мутных, налитых кровью глаз с мальчиков, играющих на причале.

Миха вдруг обернулся, рассеяно посмотрел по сторонам и ничего не увидел. Лишь холодок зябкой волной пробежал по спине. Но в этот радостный солнечный день Миха отмахнулся от него – к чему какие‑то тревоги, когда так все хорошо?

Собака лежала неподвижно. И если бы кто‑то, к примеру, сам Миха, захотел вглядеться в непроницаемую морду зверя, он увидел бы, как совсем чуть‑чуть подрагивала верхняя губа волкодава, обнажая изогнутый страшный желтый клык.

Собака продолжала смотреть. Время жатвы приближалось.

Date: 2016-02-19; view: 268; Нарушение авторских прав