Апрель. Вторая декада: Одри Хепберн и другие

В пене шампанского строю дворец,

Плаваю в хохоте бледной луны,

Вечный вампир извращенных сердец,

Прыгаю в пропасть кипящей волны.

Мама Мия: разрыв цепи

I.

Черная‑черная старуха идет по черному‑черному коридору… Как мы ее назовем…

Фюить.

Черная‑черная старуха подходит к черной‑черной двери…

Ф‑ю‑и‑ть.

Многие истории нашего детства так и остаются в том времени, где случились. Вне зависимости от того, хорошие они или плохие. Чаще всего потом они все равно кажутся хорошими. Или даже счастливыми. Уж почему все устроено подобным образом, непонятно, только часто бывает именно так. Со многими историями.

Но не со всеми.

Да… не со всеми. И проблема тут не в старом нудноватом венском профессоре и его фрейдистскими заморочками. Иногда все выходит гораздо попроще. Буквальней. Как в истории с Мамой Мией. Можно сказать, почти что прямо.

II.

Миха‑Лимонад швырнул плитку шоколада «Риттер» на низкий журнальный столик. Квадрат молочного шоколада с цельным миндалем проделал в воздухе дугу, отразив в глянце обертки ярко‑цветные стены, заскользил по стеклянной поверхности и остановился у края.

– Ну, да, мама, – ответил Миха в трубку мобильного телефона, – конечно, мамуля… Да…

Разговаривать с матерью в пол‑уха было привычным делом. Что не мешало той солировать, пребывая в уверенности, что она – участник активного диалога. Просто надо дать ей выговориться, время от времени вставляя короткие реплики, а уж если они в тему, вообще замечательно.

Миха готовил себе суп из морских гадов. Крем или пюре, хотя названия не важны. Отварил морской коктейль и равную часть брокколи. Слил капустную воду и половину бульона от морепродуктов; оставшийся бульон добавил в брокколи и сбил все в блендере. В полученное пюре положил отварных морских гадов. Помешал. Соль, чуть специй… И выжать половину лимона. Очень вкусно, сверхполезно и, главное, быстро, – обычно на приготовление сего питательного варева уходило 15–17 минут. После тренировки не стоит есть ничего плотного. Собственно говоря, первые два часа не стоит есть вообще ничего. Да и потом питаться по минимуму. Тогда жировые складки проявятся очень нескоро. Свое тело надо любить. И ухаживать за ним. Другого все равно не будет. Выходит, оно – твой самый близкий друг.

– Ну, мам, меня не было всего неделю… Ну, да, конечно, ты права…

Так… суп готов. Теперь его лучше накрыть и дать настояться минут пять – вообще пальчики оближешь. Какое замечательное слово – жратва! Особенно, когда ты сам руководишь взаимодействием между ней и своим организмом. Есть более пресное слово – еда. И это от лукавого. Человеку в день достаточно плошки супа. Нет, йогическая горсть риса в неделю – совсем другая тема. Любому человеку, обычному. И чем разнообразнее она будет, тем лучше. Но количество все равно прежнее – плошка.

– О, ничего себе! – вставил Миха своевременную реплику.

Плошка супа, остальное – от лукавого. Нервный жор, страхи, раздерганность, самый прямой и быстродейственный способ получения непосредственного удовольствия. И все – человек попал! Еда – Ее Величество жратва! – становится способом нивелирования постоянного стресса. И пошло‑поехало: диеты, калории и свисающие пласты жира вдоль туловища. Чем забиты мозги?! Нервными знаками: «мне это нельзя», «я на диете», «так, а сколько здесь калорий?», «нельзя, но… если только сегодня», «а, катись оно все – у меня такая конституция», «чего уж тут поделаешь», «не поем горячего – зверею»… Отсутствие подлинной внутренней активности – и плюшки, плюшки, плюшки… Влюбленные не обжираются. Как и идущие на Эверест. Им это ни к чему, они заняты более интересными вещами. Их дух беседует с радостным и свободным от нервного голода телом. О, сколько радости дарит вам такое тело! Тогда‑то вы начинаете понимать толк в жратве. Право побаловать себя седлом барашка с брусничным соусом или хорошим стейком с красным вином абсолютно легитимно. Съешьте хоть целого омара или казан плова. Если ваш ум принял идею достаточности плошки супа – вы непобедимы. Потому что все ваши фэт‑проблемы есть атака вашего же собственного беспокойного ума. Выключите этого засранца, он мешает вам наслаждаться жизнью. Не спасайтесь тем, что при такой работе, таких нагрузках надо хорошо кушать. Не надо! Отбросьте костыли. «Сижу не жрамши» великой балерины – вот и вся история про нагрузки. Только фэт‑атака началась еще раньше: этот засранец уже покрыл жирком комфорта вашу душу, фальсифицировав подлинные желания и притушив ваш огонек. Камон, бэйби, лайт май файер! Иначе вас ждет либо взрыв, либо превращение в дремлющий кусочек мяса. Оба варианта унылы и потому неприемлемы. Так что выключайте! Седовласый учитель, которого Миха очень уважал, водил его когда‑то по высокогорным перевалам, и они брали с собой лишь плитки шоколада и айран. Он и рассказал Михе о плошке супа. Более того, как человек абсолютно рациональный, учитель привел и практичный довод – это выгоднее: небольшое количество качественной еды стоит меньше килограммов дешевой колбасы. И Михин сегодняшний суп тому доказательство. Так что и финансовые костыли отброшены, за несостоятельностью. Примите эту идею – станьте непобедимы. Позвольте вашему телу, между прочим, единственному по‑настоящему верному другу, одарить вас радостью. И – приятного аппетита!

«Неплохое вышло эссе о… – Миха усмехнулся, – медитативном воспитании ума? Не иначе, – Миха бросил взгляд на плитку шоколада „Риттер“. – Такой вот хитроумный первый шаг к выключению внутреннего монолога…»

– Ты меня не слушаешь?

– Почему, мам, слушаю.

– Ну, вот, я ему и дала твой телефон. Не мобильный, конечно, а автоответчик. Как ты разрешил.

– Спасибо.

– Ты б перезвонил ему. Все‑таки твой детский друг. Сколько вы не виделись‑то?

– Давно.

– Вы же у меня здесь росли. Чертенята. Ваша троица была неразлучной. И прилично нас всех помучила.

– Это правда, мама.

– Ванечка Икс, а еще Игорек… Как вы его звали, Джон? Джонсон?

– Да, Джонсон.

– Все хотела тебя спросить, почему вы придумали себе такие странные прозвища?

– Теперь уже никто не помнит.

– И почему перестали видеться? Как‑то вдруг?

– Этого тоже никто не помнит. Просто.

– Икс… он… что… говорят, крепко закладывал? В смысле, выпивал?

– Я не знаю, мам. Даже сплетни уже быльем поросли. Это правда было очень давно.

– А Джонсон твой молодец. Опять журнал вон с ним на обложке. И опять открыл новый ресторан.

– Да, он молодец.

– Ладно… Рада, что ты хорошо съездил. Выберись к нам с отцом, мы ведь скучаем.

– Я тебя целую, мама.

– Я тебя тоже, мой мальчик.

Телефонная линия разомкнулась. И даже привычных коротких гудков не последовало – мобильная связь.

Миха снова бросил взгляд на плитку шоколада у края столика, рядом с автоответчиком. Судя по показанию дисплея, за неделю скопилась уйма сообщений. 23, что в сумме дает 5. Привычные цифры, перебравшиеся сюда из детства. Миха дотронулся рукой до виска – перед глазами промелькнуло что‑то… Что‑то на периферии внутреннего зрения. Неуловленное и… странным образом неприятное.

Мама не совсем права. Неразлучной была не троица. Их было четверо. Еще – Будда. И, конечно, самое странное прозвище – у него. Только тогда, очень давно, взрослые наложили на это негласное табу. И неразлучной стала троица. Миха подумал, что если б дело происходило в романе, конец их дружбы был бы обозначен моментом, когда пропал Будда. Как обычно в книжках. Только на самом деле, все было не так. Они еще дружили несколько лет. Несколько лет почти счастливой до пронзительности мальчишеской дружбы. Как будто ничего не случилось. И вот справляться с этим было самым сложным.

Миха утопил клавишу «messages» автоответчика. Последовал длинный сигнал – сейчас он прослушает оставленные сообщения.

Не менее странными были их игры. Одни Незримые Автобаны Джонсона чего стоили. Или – Темные линии… Миха улыбнулся, но быстрая складка тенью залегла у переносицы: Темные линии – пугало детей‑провидцев из фантастических фильмов… Интересно, что бы они все делали, если бы Будда тогда у всех на глазах не сел в поезд? Что бы они потом делали, взрослые, с их табу? Потом, когда выяснилось, что это не совсем игра. Вернее, совсем не игра.

Складка‑тень расправилась. Включился автоответчик. Побежали накопленные сообщения. Миха весело проговорил «О‑у‑у!», услышав голос своей новой знакомой. Смешная… Подумал, что пора заняться эссеистски обоснованной плошкой супа.

Сообщение от Икса оказалось пятым по счету. Странным образом, это не удивило.

– Мих, привет, – прозвучало после нерешительной паузы, и Миха подумал, что человек, сказавший это, то ли смущен, то ли… не очень хотел бы сейчас звонить. – Это Иван Лобачев, если помнишь такого. Ну, в общем… Икс. Я, – говоривший словно бы устало вздохнул, – телефон у матушки твоей взял. Сколько не виделись‑то? Да… Я знаю точно – семнадцать лет. Вот. Слушай, тут… – и снова вздох, – дело есть одно. Это… Это очень важно. Ты извини за беспокойство, но… Позвони, в общем. – Икс всегда отличался умением мямлить. – Значит, домашний прежний, но я напомню, и мобильный…

И Икс продиктовал телефоны.

«Если помнишь такого?!» – Миха пожал плечами: надо ж было так отмочить!

Семнадцать лет

Миха подошел к окну, продолжая слушать автоответчик – сугробы исчезали прямо на глазах, снег чернел, и запах, там, на улице…

После школы Икс загремел в армию. И студент второго курса МГУ имени Ломоносова, который еще никому не был тогда известен как «Миха‑Лимонад», да и не собирался вытворять ничего лимонадоподобного, пришел к Иксу на проводы. К тому времени от их детской дружбы ничего не осталось. Собственно, и на проводы‑то он забежал на часок, торопился на студенческую вечеринку. Тогда тоже была весна. Так же ошалело морем – или арбузами – пах апрельский ветер. И вот, оказывается, прошло семнадцать лет.

Электронное устройство продолжало свою работу, сообщая Михе, кто звонил в его отсутствие. А Миха смотрел на улицу. Роскошный лимузин, BMW седьмой серии, ждал его под домом. Можно сказать, у подъезда. Миха купил себе «Бумер». Именно черный. Что было вызывающе провинциальным, и потому обладало неоспоримым шармом. Миха вдруг вспомнил, как седовласый учитель, правда по другому поводу, сказал однажды, что не только стилевые, но даже вкусовые предпочтения отравлены бациллой постмодерна. Типа, мир остывает; и одним из явных признаков дефицита внутреннего огня является все более нарастающая фальсификация этим миром самого себя. Миха, наверное, так об этом не думал, просто весело – черный… Черный Бумер, вот и вся мечта.

Фю‑и‑и‑ть

Сегодняшняя плошка супа вышла замечательной. Можно сказать, отменной. Миха‑Лимонад выловил маленькую осьминожку – pulpitos, как говорят в странах Девы Марии последние из оставшихся хранителей тайного огня («Учитель прав?» – с усмешкой подумал Миха.), – начал не спеша, с наслаждением ее жевать. В этом мире много морей. И где‑то там, на затерянных архипелагах, открытых лишь магической географии, переливы гитары, мачете, алчущие безжалостных рук, и босоногие певицы… гитаны с губами цвета окровавленного солнца, танцуют свою меренгу в закатной бронзе влюбленного сердца. Ох‑ах… Сердце – единственная проекция подлинности в мире иллюзий. Миха когда‑то знал язык, на котором говорит сердце.

Фю‑и‑и‑ть

Сегодняшняя плошка супа вышла замечательной. А последняя запись на автоответчике также оказалась от Икса. После длинного гудка и шершавого молчания (опять на периферии внутреннего зрения промелькнуло что‑то явно сулящее, в соответствии с заветом старины Ницше, разладить отношения Михи с его пищеварительным трактом) прозвучало:

– Мих, привет, это снова я, Икс, – теперь паузы стали короче. – Ты б перезвонил все‑таки, разговор важный. Извини за беспокойство, правда, не хотел вас дергать…

Паузы стали короче, и в голосе Икса появилось что‑то… Нервозность? Нет, не совсем. А Икс тем временем продолжал:

– С Джонсоном пытался связаться, но… Старик, нам необходимо встретиться. Я… – помолчал, словно решаясь. – Я видел кое‑что. Это… Честно, долго не хотел звонить. Думал, колбасит меня одного; всяко было, ну и… ты, наверное, и сам знаешь – керосинил крепко. А главное, давно все в прошлом, и точка! Так я себе и говорил. Но… Миха, ты у‑м‑м… Послушай, ты еще иногда, – Икс словно сглотнул, собираясь выговорить следующее слово, хотя Миха уже и сам понял, каким оно окажется, – вспоминаешь? Только пойми меня правильно, я…

Нет, не совсем нервозность. Даже не страх. Нечто другое, приходящее после страха. И, чего уж скрывать, Миха‑Лимонад, известный в детстве как Плюша, очень хорошо знал, чем бы это могло быть. Голос Икса сорвался:

– Я не сумасшедший!.. Или мы все тогда были сумасшедшими. Мне необходимо с тобой увидеться. Потому что это… – И голос Икса зазвучал ровно. С почти безразличной покорностью. – Это снова вернулось.