Полгода назад 1 page

Пригород Мюнхена, холодно, скоро вечер. Крупные снежные хлопья белым конфетти лениво опускаются на землю, оседают на капоте безликой немецкой машины.

– Красивый дом, – сказал Стив. Наглый типчик, слишком много болтает. Вряд ли его по правде зовут Стивом. – Большой, – прибавил он.

– Да, красивый большой дом, – согласился он, – в основном чтобы Стив закрыл рот.

Красивый, большой и, увы, окружен другими красивыми большими домами, стоит на улице, где соседи бдят, а по стенам блестящие карбункулы охранных сигнализаций. У пары‑тройки самых красивых, самых больших домов – автоматические ворота, а на оградах видеокамеры.

Первый раз – рекогносцировка, второй раз – обращаешь внимание на детали, третий – делаешь дело. Сейчас третий.

– Конечно, чуток слишком германский на мой вкус, – сказал Стив. Как будто полный каталог европейской недвижимости листает.

– Может, отчасти тут дело в том, что мы в Германии, – сказал он.

– Я ничего против немцев не имею, – сказал Стив. – В Deuxième [15]была парочка. Приятные ребята. Хорошее пиво, – прибавил он, поразмыслив. – И сосиски ничего.

Стив говорил, что служил в британских ВДВ, демобилизовался, понял, что жить на гражданке не в силах, и вступил во Французский иностранный легион. Думаешь, что крутой, а потом узнаёшь, что такое крутой на самом деле.

Ну да. Сколько раз он это слышал? В свое время сталкивался с ребятами из легиона – бывшие военные, сбежали от смертоубийственной гражданской жизни, дезертировали от разводов и исков об отцовстве, слиняли от скуки. Все убегали от чего‑нибудь, и все не то чтобы изгои, которыми себя мнили. Уж Стив‑то явно. Прежде они вместе не работали. Он, конечно, чуток дурачок наивный, но ничего, внимательный. Не курит в машине, всякую лабуду по радио не слушает.

Тут есть дома – точно пряничные домики, вплоть до снежной глазури по кромкам канав и крыш. Он видел пряничный домик на рынке Christkindl [16], где накануне они провели весь вечер – бродили по Мариенплац, пили Glühwein [17]из рождественских кружек, как ни посмотри – обыкновенные туристы. За кружки пришлось оставить залог, и на этом основании свою он унес к себе в номер в «Платцле». Дома подарит Марли, хотя дочь, пожалуй, будет воротить нос, а то и хуже – равнодушно поблагодарит и больше на кружку не взглянет.

– Это ты в Дубае работал? – спросил Стив.

– Ага.

– Я так понял, не выгорело?

– Ага.

Из‑за угла вывернула машина, и оба инстинктивно глянули на часы. Машина проскользила мимо. Не та машина.

– Не они, – избыточно отметил Стив.

Есть и плюсы: они в длинном проезде, который сворачивает прочь от ворот, с дороги дом не видно. И вдоль проезда густо растут кусты. Ни лампочек охранной сигнализации, ни датчиков движения. Темнота – друг секретной операции. Не сегодня – сегодня работаем при свете. Не ярком и не белом – ото дня остался один окурок. Сумерки дня[18].

Из‑за угла вывернула машина – на сей раз та.

– А вот и малышка, – пробормотал Стив.

Пять лет, прямые черные волосы, карие глазищи. Понятия не имеет, что с ней сейчас произойдет. Пакистанка, звал ее Стив.

– Египтянка. Наполовину, – уточнял он. – Зовут Дженнифер.

– Я не расист.

Но.

Снег опускался, трепеща, на миг лип к ветровому стеклу и таял. Ни с того ни с сего он вдруг вспомнил, как его сестра входит в дом, смеется, смахивает лепестки с одежды, вытрясает из прически. Ему казалось, в городе, где они выросли, не встретишь ни деревца, и, однако же, в воспоминании сестра была как невеста, ливень лепестков – словно розовые отпечатки пальцев на черной вуали ее волос.

Машина свернула в проезд и исчезла из виду. Он повернулся к Стиву:

– Готов?

– Заряжен и взведен, – ответил тот, заводя мотор.

– Не забудь: няню не трогаем.

– Если не придется.

Среда

– Гляди в оба, драконья особа.

– Где?

– Да вон. Мимо «Греггса» идет. – Грант ткнул в лицо Трейси Уотерхаус на мониторе.

На посту охраны вечно духота. Снаружи май, прекрасная погода, а здесь – как на подводной лодке, которая давно не всплывала. Скоро обед, магазинным ворам самое раздолье. Полиция носится туда‑сюда весь день, что ни день. Вот сейчас двое пошли, при полной экипировке – громоздкие портупеи, противоножевые жилеты, летние рубашки, – «провожают» из «Пикокса» женщину с сумками, набитыми одеждой, за которую она не заплатила. Лесли таращилась в мониторы, и ее клонило в сон. Иногда она смотрела сквозь пальцы. Не все ведь, говоря строго, преступники.

– Ну и неделька, – сказал Грант и по‑дурацки скривился. – В школах каникулы, банковские выходные. Нам достанется по самое не хочу. Грядет кровопролитие.

Грант яростно мял зубами «никоретт», как будто от смерти спасался. На галстуке пятно. Лесли хотела ему сказать. Потом передумала. Похоже на кровь, но, скорее всего, кетчуп. У Гранта не прыщи, а радиоактивная угроза. Лесли хорошенькая, миниатюрная, дипломированный инженер‑химик, окончила Университет королевы Виктории в Кингстоне, Онтарио, и работа в охране «Меррион‑центра» в Лидсе – краткий, не сказать чтобы неприятный поворот в ее жизни. Она была, как выражались ее родные, в мировом турне. В Афинах побывала, в Риме, во Флоренции, в Ницце, Париже. На весь мир не хватило. Заехала в Лидс к родственникам и решила подзадержаться на лето, сойдясь с аспирантом‑философом по имени Доминик, который работал в баре. Познакомилась с его родителями, поужинала у них. Мать Доминика разогрела ей персонально «вегетарианскую лазанью» из «Сейнсбериз», а остальные ели курицу. Мать была настороже, беспокоилась, что Лесли увезет ее сыночка на далекий материк и все внуки заговорят с акцентом и станут вегетарианцами. Лесли хотела ее утешить: мол, это просто курортный роман, но это матери, наверное, тоже не понравилось бы.

«Лесли, через „с“», – то и дело твердила она в Англии, потому что все норовили произносить через «з». «Неужели?» – спросила мать Доминика, будто Лесли и сама – фонетическая ошибка. Лесли вообразила, как приводит Доминика к себе домой, знакомит с родителями, как они смотрят сквозь него. Она скучала по дому, по пианино «Мейсон и Риш» в углу, по брату Ллойду, по старому золотистому ретриверу Холли и кошке Варежке. Не обязательно в таком порядке. На лето родители снимали коттедж на озере Гурон. Эту жизнь Гранту не объяснишь. Не очень‑то и хотелось. Грант все время пялился на нее, когда думал, будто она не видит. За секс с нею продаст душу. Даже смешно, ну в самом деле. Она скорее ножики себе в глаза воткнет.

– Проходит «Мир тренировок», – отметил Грант.

– Трейси нормальная, – сказала Лесли.

– Она нацистка.

– Никакая не нацистка.

Лесли поглядывала на группу юнцов в толстовках – те шныряли у оптики «Рейнер». Один нацепил страшную хеллоуинскую маску. Ухмыльнулся в лицо какой‑то старухе, та вздрогнула.

– Мы всегда преследуем по закону, – пробормотала Лесли. Как будто пошутила в узком кругу.

– Опля, – сказал Грант. – Трейси заходит в «Торнтонс». Хочет, наверное, рацион разнообразить.

Она нравилась Лесли – с Трейси всегда понятно, что к чему. Лапши на уши не вешает.

– Свинья жирная, одно слово, – сказал Грант.

– Она не жирная, просто крупная.

– Ага, все так говорят.

Лесли была маленькая и тоненькая. Роскошная девка, считал Грант. Особенная. Не то что кой‑какие местные оторвы.

– Точно не хочешь выпить после работы? – Он никогда не терял надежды. – По коктейльчику в центре. Изысканный бар для изысканной дамочки.

– Опля, – сказала Лесли. – В «Кибергород» какие‑то сомнительные дети зашли.

* * *

Трейси Уотерхаус вышла из «Торнтонса», набив фуражом большую уродливую сумку, которую носила, как патронташ, поперек обширной груди. Венские трюфели, угощение по средам. Обрыдаться. Люди вечерами ходят в кино, в рестораны, в пабы или клубы, к друзьям, занимаются сексом, а Трейси предвкушает, как свернется в клубок на диване, будет смотреть «В Британии есть таланты»[19]и закусывать венскими трюфелями из «Торнтонса». И цыпленком бхуна, которого захватит по дороге домой, а потом зальет банкой‑другой «Бекса». Или тремя банками, или четырьмя, хоть сегодня и среда. Завтра в школу. Сорок лет с гаком, как Трейси бросила школу. Когда она в последний раз ела с кем‑нибудь в ресторане? Тот мужик из службы знакомств, пару лет назад, «У Дино» на Бишопгейт? Она помнила, что ела – чесночный хлеб, спагетти с тефтелями, а потом крем‑карамель, – но не помнила, как звали мужика.

– Ты необъятная девочка, – сказал он в начале, когда они встретились в баре «У Уайтлока».

– Ага, – ответила она. – Хочешь объять? – Скажем прямо, дальше было только хуже.

Она нырнула в «Супераптеку» за эдвилом от завтрашней головной боли после «Бекса». Девушка за прилавком на нее и не взглянула. Обслужила с гримасой[20]. Украсть из «Супераптеки» – раз плюнуть, куча полезных мелочей, можно кинуть в сумку или в карман – губная помада, зубная паста, шампунь, «тампакс», – неловко даже упрекать людей в том, что воруют: сами же, по сути, приглашаете. Трейси глянула на видеокамеры. Она знала, что в отделе «Уход за ногтями» – слепое пятно. Можно набрать добра на год маникюров, а никто и не догадается. Она осмотрительно прикрыла сумку рукой. В сумке два конверта с двадцатками – в общей сложности пять тысяч фунтов, – которые она только что сняла со счета в Йоркширском банке. Хотела бы она посмотреть на того, кто попробует их стырить, – она размажет его по стенке голыми руками. Что толку иметь вес, рассуждала Трейси, если им не пользоваться?

Деньги причитаются Янеку – он расширяет кухню в таунхаусе, который Трейси купила, продав родительское бунгало в Брэмли. Какое счастье, что они наконец умерли, с разницей в несколько недель, телом и рассудком давно прозевав срок годности. Оба дотянули до девяноста – Трейси уже заподозрила, что они пытаются ее пережить. Состязательный дух в них вообще был силен.

Янек приступал к работе в восемь утра, заканчивал в шесть, работал по субботам – поляк, что тут скажешь. На двадцать лет моложе Трейси и дюйма на три ниже, но стыдно признаться, до чего ее к нему тянет. Такой аккуратный, такой воспитанный. Каждое утро Трейси оставляла ему чай, кофе и тарелку печенья под пленкой. Когда возвращалась, все печенья были съедены. От этого казалось, что она желанна. С пятницы Трейси в отпуске на неделю, и Янек обещал, что к ее возвращению все будет закончено. Трейси не хотела, чтобы все было закончено, – нет, хотела, конечно, сил уже никаких нет, но не хотела, чтобы он закончил.

Может, он останется, если попросить отремонтировать ванную? Янек рвался домой. Сейчас все поляки разъезжались по домам. Кому охота жить в обанкротившейся стране? До падения Берлинской стены их было жалко, теперь завидки берут.

Все коллеги Трейси, мужчины и женщины, считали, что она лесба. Сейчас ей за пятьдесят, а в те времена, когда она, салага, поступила в полицию Западного Йоркшира, там выживали только парни. К несчастью, если убедить всех, что ты здравомыслящая сука, трудно потом показать, до чего мягкая и пушистая женщина прячется у тебя внутри. Да и зачем показывать‑то?

К пенсии Трейси нарастила такой панцирь, что внутри почти не осталось места. Проституция, преступления на сексуальной почве, торговля людьми – жестокая правда отдела по наркотикам и тяжким преступлениям; она видела все это и многое другое. Если изо дня в день наблюдать человечество с его чернейшей стороны, всему пушистому и мягкому неизбежно настанет капут.

Трейси так давно работала, что во времена, когда Питер Сатклифф еще шастал по улицам Западного Йоркшира, уже была скромным патрульным. Она помнила страх – сама боялась. Компьютеров не было – расследования тонули в бумажных морях.

– Не было компьютеров? – спросил один молодой и нахальный коллега. – Ух ты, юрский период.

И он прав – она из другой эпохи. Надо было уйти раньше, но она держалась, не зная, чем заполнять долгие пустые дни. Поспать, поесть, защитить, повторить – такую жизнь она понимала. Все только и долдонили о тридцати годах – уходи, смени работу, наслаждайся пенсией. Работаешь дольше – слывешь болваном.

Трейси предпочла бы умереть на посту, но понимала, что пора уходить. Была детективом‑суперинтендентом, стала «полицейским‑пенсионером». Чистый Диккенс – ей бы теперь в работный дом, сидеть в углу, кутаясь в замурзанную шаль. Думала было пойти доброволицей в какую‑нибудь организацию, что наводит порядок после катастроф и войн. В конце концов, она ведь только этим всю жизнь и занималась. В итоге пошла в «Меррион‑центр».

На отходной попойке ей подарили ноутбук и купонов в салон красоты на две сотни фунтов – в спа «Водопад» в Бруэри‑Уорф. Приятный сюрприз – ей даже польстило, что они считают, будто она ходит по салонам красоты. Ноутбук у нее уже был, и она знала, что подарок – один из бесплатных ноутов, которые раздавали в «Карфоун Уэрхаус», но ведь важно внимание.

«Новое начало», – сказала себе Трейси, возглавив охрану «Меррион‑центра», пора меняться; она не просто сменила дом, но воском удалила усы, отрастила плавную прическу, накупила блузок с бантиками и перламутровыми пуговицами и туфель на низкой шпильке к неизменному черному костюму. Толку чуть, разумеется. Тут никакие купоны в салон красоты не помогут – люди по‑прежнему считали ее старой лесбой и бой‑бабой.

Трейси любила быть поближе к покупателям. Она шагала мимо «Моррисонза», мимо пустоты, где раньше был «Вулвортс», мимо «Паундстретчера» – таковы розничные предпочтения люмпен‑пролетариата. Есть в этом бездушном месте хоть один счастливый человек? Может, Лесли, хотя она карт не раскрывает. У нее, как и у Янека, жизнь протекает не здесь. Хорошо, наверное, в Канаде. Или в Польше. Может, эмигрировать?

Тепло сегодня. Хорошо бы погода продержалась до конца отпуска. Неделя в коттедже, прелестные пейзажи. Трейси – член Национального треста. Вот что бывает, когда стареешь, а в жизни ничего путного, – вступаешь в Национальный трест или в «Английское наследие», в выходные бродишь по чужим садам и домам, скучаешь, глазея на руины, пытаешься вообразить, каковы они были прежде, – как в этих холодных каменных стенах стряпали, мочились, молились давно умершие монахи. И все время одна – ну еще бы. Пару лет назад Трейси вступила в «социальный клуб одиноких». Люди среднего возраста и класса, у которых нет друзей. Прогулки, уроки живописи, экскурсии в музеи – все очень степенно. Она надеялась, что, может, приятно будет по выходным выезжать куда‑нибудь с другими людьми, но не сложилось. Все время только и думала, как бы от них сбежать.

Мир катится в тартарары, подпрыгивая на ухабах. «Часовая клиника», «Коста‑кофе», «Хозтовары Уилкинсона», «Уомслиз», «Герберт Браун» («Одолжи и растранжирь», самое то для ростовщика, извечного друга низших слоев). Вот она, человеческая жизнь, – как на ладони. Великобритания – столица европейских магазинных воров, каждый год два миллиарда фунтов с лишним улетает на «естественную убыль» – нелепый термин, обозначающий натуральное воровство. И цифра удваивается, если прибавить стоимость всего, что тибрят сотрудники. Уму непостижимо.

Вы представьте, сколько голодных детей можно накормить и обучить на эти пропавшие деньги. Но это ведь не деньги, да? Не настоящие деньги. Нет больше настоящих денег – это продукт коллективной фантазии. А теперь давайте все похлопаем в ладоши и поверим… Разумеется, с пяти тысяч фунтов, что лежат у нее в сумке, налоговикам тоже ничего не перепадет, но скромное уклонение от налогов – право всякого гражданина, а вовсе не преступление. Преступления бывают разного сорта. Преступлений иного сорта Трейси навидалась, и все на «п» – педофилия, проституция, порнография. Торговля людьми. Купля‑продажа – больше люди ничем и не занимаются. Можно купить женщин, детей – что угодно. Западная цивилизация неплохо тикала, а теперь выкупила себя подчистую до полного несуществования. Любая культура устарела от рождения, так? Ничто не вечно. Кроме, наверное, бриллиантов, если песня не врет[21]. И вероятно, тараканов. У Трейси никогда не было бриллиантов и, скорее всего, не будет. На материном обручальном кольце сапфиры, мать с ним не расставалась – кольцо ей надел отец Трейси, когда делал предложение, а снял гробовщик. Трейси отдала кольцо ювелиру на оценку – две тысячи фунтов, меньше, чем она надеялась. Попыталась натянуть кольцо на мизинец – не налезло. Валяется где‑то в трюмо. Она купила в «Эйнслиз» пончик, запихала в сумку на потом.

Она засекла женщину в дверях «Рейнера» – вроде знакомое лицо. Похожа на ту мадам, у которой был домашний бордель в Кукридже. Трейси проводила там облаву, когда еще носила форму, задолго до того, как познала все ужасы полиции нравов. Очень по‑домашнему – своих «джентльменов» мадам угощала бокалом хереса и орешками на блюдечках, а затем «джентльмены» отправлялись наверх – унижать и оскорблять за кружевными занавесочками. В бывшем угольном подвале у мадам было подземелье. Там такое обнаружилось – Трейси аж замутило. Девочки глядели равнодушно – уже ничему не удивлялись. Лучше в доме, за кружевными занавесочками, чем на улице. Прежде к проституции женщин толкала нищета, теперь наркотики. На улицах не сыщешь девчонку, которая не ширяется. «Купимобильность», «Аксессуары Клэр». В «Греггсе» она добыла себе на обед сосиску в тесте.

Мадам давным‑давно померла – с ней приключился инсульт в «Городском варьете Лидса», на съемках «Старых добрых времен»[22]. Вся такая разодетая по‑эдвардиански, сидит в кресле мертвая. До самого конца никто не заметил. Может, и засняли. Тогда показывать по телевизору трупы не полагалось – сейчас, наверное, показали бы.

Нет, не призрак мертвой мадам – это та актриса из «Балкера». Вот почему лицо знакомое. Играет мать Винса Балкера. Трейси «Балкера» не любила – ерунда на ерунде. Она предпочитала «Закон и порядок: Специальный корпус»[23]. Актриса, похожая на кукриджскую мадам, была старше, чем на экране. Не макияж, а месиво, будто красилась без зеркала. На вид – чистая сумасбродка. Явно в парике. Может, у нее рак. Дороти Уотерхаус, мать Трейси, умерла от рака. Отмечаешь девяностолетний юбилей, – казалось бы, можно и от старости помереть. Врачи заговаривали о химиотерапии, но Трейси сочла, что нечего тратить ресурсы на дряхлую старуху. Размышляла, удастся ли незаметно нацепить матери браслет «не реанимировать», но тут мать всех удивила, взаправду скончавшись. Трейси так ждала этой минуты, что даже не обрадовалась.

Дороти Уотерхаус хвасталась, что отец Трейси никогда не видел ее без макияжа, – это с чего бы? Трейси казалось, матери отец никогда не нравился. Та была слишком занята – изображала Дороти Уотерхаус. Гробовщику Трейси велела оставить мать аи naturel [24].

– Что, даже помады ни капельки? – спросил он.

Повсюду электричество. Все блестит и сверкает. Много лет миновало с тех пор, когда все делалось из дерева, а освещалось камином и звездами. Трейси увидела свое отражение в витрине «Римана» – распахнутые глаза женщины, падающей в пропасть. Женщины, которая тщательно собрала себя с утра, а к вечеру постепенно распадается. Юбка измялась на бедрах, мелированные пряди – будто латунные, пивной живот выпирает пародией на беременность. Выживание жирнейшего.

Руки опускаются. Трейси сняла пушинку с пиджака. Дальше будет только хуже. «Сфоткай меня», «Бесценно», «Сэндвичи Шейлы». Где‑то плакал ребенок – типичная композиция в музыкальном сопровождении всех торговых центров мира. Вот детский плач до сих пор умел раскаленной иглой пронзить ее панцирь. Апатичные подростки в толстовках ошивались у входа в «Кибергород», толкали и пихали друг друга – это им заменяло остроумие. Один в хеллоуинской маске – пластмассовый череп вместо лица. На миг Трейси сделалось не по себе.

Она бы зашла в магазин вслед за этой молодежью, но ребенок вопил все ближе и отвлекал. Слышно ребенка, но не видно. Его страдания пугали. От них лопалась голова.

Жалеть – о чем жалеть? [25]Да вообще‑то, есть о чем. Жаль, что не нашла человека, который оценил бы ее по достоинству, жаль, что не родила, не научилась одеваться получше. Жаль, что не доучилась в школе, – может, взяла бы и защитила степень. Медицина, география, история искусств. Ну, все как обычно. По сути, она как все – хочет кого‑нибудь любить. Еще лучше, если тебя любят в ответ. Трейси подумывала завести кошку. Хотя, вообще‑то, кошек не любила. М‑да, проблема. Зато обожала собак – нормальных умных собак, а не этих дурацких комнатных шавок, которые в ридикюль помещаются. Может, немецкую овчарку – прекрасно, лучший друг женщины. Никакой сигнализации не переплюнуть.

А, ну да – Келли Кросс. Келли Кросс – вот почему кричал ребенок. Неудивительно. Келли Кросс. Проститутка, наркоша, воровка, натуральная цыганка. Тоща, как швабра. Трейси ее знала. Да ее все знали. У Келли несколько детей, в основном розданы под опеку, и этим еще повезло, что кое о чем говорит. Келли сломя голову мчалась по центральному коридору «Меррион‑центра» и расплескивала гнев, будто ножами пыряла. Поразительно, какая от нее прет мощь, – маленькая ведь совсем и худая. В майке‑алкоголичке, обнажавшей со вкусом расставленные синяки – бедняцкие подарки – и набор тюремных татуировок. На предплечье – грубо нарисованное сердце, пронзенное стрелой, и инициалы «К» и «С». Любопытно, кто этот невезучий «С». Келли говорила по телефону, орала на кого‑то. Почти наверняка что‑нибудь сперла. У этой женщины практически нулевые шансы выйти из магазина с настоящим кассовым чеком.

Она тащила за собой ребенка, рискуя оторвать ему руку, потому что за яростным шагом Келли детка не поспевала. Ну вы сами представьте: недавно ходить научились, а вас заставляют бегать по‑взрослому. Временами Келли вздергивала девочку с пола, и та на миг взлетала. Вопя. Непрерывно. Раскаленные иглы сквозь панцирь. В барабанные перепонки. В самый мозг.

Покупатели расступались перед Келли Кросс, точно Красное море пред нечестивым Моисеем. Многие ужасались, но ни у кого духу не хватало хоть слово сказать этой исступленной женщине. Их можно понять.

Келли вдруг встала столбом, и девочка по инерции пробежала вперед, как на резинке. Келли от души хлопнула ее по попе – девочка взлетела опять, будто на качелях, – и, ни слова не сказав, ринулась дальше. Трейси услышала неожиданно громкий голос – женщина, средний класс:

– Кто‑то ведь должен помочь.

Поздно. Келли уже пронеслась мимо «Моррисонза» и наружу, на Вудхаус‑лейн. Трейси заспешила следом, галопом, стараясь не отстать, и, когда догнала на автобусной остановке, легкие уже готовы были взорваться. Господи боже, когда ж это она форму потеряла? Вероятно, лет двадцать назад. Надо бы выкопать из коробок в пустой комнате старые пленки Розмари Конли[26].

– Келли… – прохрипела она.

Келли развернулась, рявкнула:

– А тебе какого хуя?

Уставилась на Трейси, и в зверском лице мелькнул слабый проблеск узнавания. Трейси видела, как крутятся шестеренки; наконец они выщелкнули слово «полиция». Отчего Келли еще больше разъярилась, хотя, казалось бы, куда больше?

Вблизи она выглядела совсем плохо – вислые волосы, серая трупная кожа, налитые кровью вампирские глаза и наркоманская нервозность; хотелось попятиться, но Трейси не отступила. Заплаканная малолетняя замухрышка прекратила рыдать и уставилась на Трейси, отвесив челюсть. Физиономия получилась недоразвитая – наверное, просто аденоиды. Из носа гусеницей выползала зеленая сопля – это девочку тоже не красило. Три года? Четыре? Трейси не умела на взгляд определять детский возраст. Может, надо по зубам, как у лошадей? Зубы маленькие. Одни больше, другие меньше. Трейси бросила гадать.

Девочку одели в розовое всевозможных оттенков, а на спину привесили розовый рюкзачок, который торчал, как морская уточка; в целом ребенок походил на помятую зефирину. Кто‑то – уж явно не Келли – попытался заплести ей жидкие косички. Только розовый цвет и косички сообщали, что она девочка, – по бесформенным андрогинным чертам так сразу и не поймешь.

Маленький угловатый ребенок, но в глазах что‑то мерцает. Вероятно, жизнь. Треснула, но не разбилась. Пока. Каковы ее шансы с такой матерью? Ну вот по‑честному? Келли не отпускала девочкину руку – не держала, а стискивала, словно боялась, что ребенок вот‑вот улетит.

Подъезжал автобус, мигал, притормаживал.

Что‑то в Трейси подалось. Она увидела пустое, но уже замаранное девочкино будущее, и из какого‑то шлюзика внутри извергся поток отчаяния и разочарования. Трейси не поняла, как это случилось. Вот она стоит на автобусной остановке на Вудхаус‑лейн, созерцает человеческую руину по имени Келли Кросс, а вот говорит ей:

– Сколько?

– Что – сколько?

– Сколько за ребенка? – Трейси запустила руку в сумку и извлекла один конверт с деньгами для Янека. Открыла, показала Келли. – Здесь три тысячи. Можешь забрать, а ребенка отдай.

Другой конверт, с двумя штуками, она не показала – мало ли, вдруг придется повысить ставки. Однако не пришлось: Келли вытянулась в стойке, точно сурикат. На миг мозг ее отключился, глазки забегали, а потом ее рука цапнула конверт – надо же, стремительная какая. В ту же секунду она отпустила девочкину руку. Потом засмеялась – искренне и радостно, и тут у нее за спиной подкатил автобус.

– Вот спасибочки, – сказала Келли и запрыгнула на подножку.

Она стояла на площадке, ища мелочь по карманам, и Трейси спросила громче:

– Как ее зовут? Как зовут твою дочь, Келли?

Келли вытянула билетик и ответила:

– Кортни.

– Кортни? – Типичное быдлянское имя – Шантел, Шеннон, Тиффани. Кортни.

Келли развернулась, сжимая билетик в руке.

– Ага, – сказала она. – Кортни. – А потом глянула удивленно, словно у Трейси не все дома. Начала было: – Но она не… – однако двери закрылись, прихлопнув ее слова.

Автобус уехал. Трейси посмотрела вслед. Недоразвитость, а никакие не аденоиды. Накатила паника. Трейси только что купила ребенка. Она стояла не шевелясь, пока теплая и липкая ручонка не заползла в ее ладонь.

– Куда Трейси подевалась? – спросил Грант, разглядывая мониторы. – Как сквозь землю.

Лесли пожала плечами:

– Не знаю. Последи вон за пьяным возле «Бутса», ладно?

* * *

– Кто‑то ведь должен помочь.

Тилли и сама удивилась, когда заговорила. Да еще так громко. Решительный средний класс. Звучи! Она так и слышала, как ее старая преподавательница по дикции в театральном колледже восклицает: Звучи! Твоя грудная клетка – колокол, Матильда! Фрэнни Эндерсон. Мисс Эндерсон, никак не фамильярнее. Хребет – как шомпол, английский – как прием у королевы. Тилли до сих пор делала упражнения мисс Эндерсон – а‑о‑у‑ар‑ай‑и‑ар – каждое утро, первым делом, еще чаю не выпив. В фулемской квартире, где она жила, стены как бумага – соседи, наверное, считали, что она сбрендила. Больше полувека с тех пор, как Тилли училась на актрису. Все думают, в шестидесятых жизнь только началась, но наивной восемнадцатилетней девчонке из Гулля, прямо со школьной скамьи, кружил голову Лондон пятидесятых. Восемнадцать лет в те времена – моложе нынешних восемнадцати.

В Сохо Тилли делила квартирку с Фиби Марч – теперь, разумеется, дейм[27]Фиби, а если забудешь титул, расплата жестока. В Стратфорде Тилли играла Елену, а Фиби – Гермию[28]; ох, батюшки, это сколько же десятилетий прошло. Начинали‑то, понимаешь, на равных, а теперь Фиби играет сплошь английских королев и носит бальные платья да тиары. «Оскары» (за второстепенные роли) и «БАФТЫ»[29]из ушей лезут, а Тилли нарядили в передник и шлепанцы, и она прикидывается мамашей Винса Балкера. Гей‑гоп.

Да не очень‑то на равных. Отец Тилли торговал свежей рыбой в лавке на Земле Зеленого Имбиря – улочке, чье романтичное название с обстановкой не вязалось, – а Фиби, хоть и называла себя «девчонкой с севера», сама из землевладельцев – их дом возле Молтона проектировал Джон Карр из Йорка[30]– и племянница двоюродной сестры прежнего короля, и у нее огромный дом на Итон‑сквер, куда можно сбежать, если в Сохо дела не зададутся. Тилли может таких историй порассказать о Фиби – о дейм Фиби – волосы дыбом встанут.

Мисс Эндерсон, конечно, давным‑давно умерла. Она не из тех, кто гниет в могиле, грязь разводит. Вернее всего, стала сушеной мумией, безглазой и сморщенной, а весит не больше ветки сухого папоротника. И по‑прежнему отменная дикция.

Тилли понимала, что без толку негодовать, страшную татуированную женщину остановит не она. Слишком стара, слишком толста, слишком медлительна. И напугана. Но кто‑то же должен – храбрый кто‑нибудь. Мужчина. Мужчины уже не те, что прежде. Если прежде были другие. Она заволновалась, заозиралась посреди торгового центра. Милый боженька, сущая преисподняя. Она бы сюда больше ни ногой, но надо было забрать очки в «Рейнере». Она бы и в первый раз не поехала, но помощница продюсера, славная девочка Падма – индианка, славные девочки теперь сплошь азиатки, – записала ее на прием. «Вот, мисс Скуайрз, еще чем‑нибудь нужно помочь?» Какая милая. На свои старые очки Тилли села. Легче легкого. А без очков слепа как крот. Трудно водить древний драндулет, когда ничегошеньки не видать.