Со стороны свидетеля

Мне было двенадцать лет, когда я видел убийство. Жил я тогда очень свободно, возвращался домой поздно, в общем, сладу со мной не было. Интеллигентная семья. Мать – преподаватель в музыкальной школе, бабка – бывшая балерина, она и в старости была, знаете, на ее спину оглядывались, а она усмехалась в усы, потому что у нее были усы, серые, свисающие. А отец – профессор в педе, но с нами не жил, я его редко видел. Смотрела за мной бабка, ну, как смотрела, вот именно – как могла. Это она говорила про «сладу не нет». А еще звала меня «горем луковым». Семь лет назад умерла, но иногда вспоминаю. Она меня любила. Мать в основном на работе, либо в школе своей, либо – по урокам. Денег не хватало.

Я тоже ходил в музыкалку, играл на аккордеоне, и, знаете, нравилось. Только это и нравилось, то есть играл с удовольствием. И один, дома. Пристроюсь у окна. Все видно, а я перебираю клавиши. Мне нравилось, какой получается звук. Еще гитара, Леха показал аккорды, и сразу пошло. Мне это было просто. А в школе скучно. Я там редко бывал, в смысле на уроках. Но каждый день шел к половине девятого, бабка собирала, оправляла у двери воротник, просила, ты уж сходи в школу, горе ты мое луковое. Мать пожалей. Знаешь ведь как переживает. Я знал. Я думаю, что каждый раз шел с уверенностью, что попаду на уроки. Но у яичного школьного цоколя сворачивал за угол. Там играли в орлянку. Я бросал портфель и присоединялся. Незаметно проходило время. Иногда, выигрывая, считал, присев, прибыл. Или проигрывая. И тогда – сколько осталось.

Дрались по правилам за гаражами. Вокруг собрались, обступили кольцом, считают, сколько кто пропустил. Как на ринге. Курили бычки. Бегали в автоматы пить пиво. Мне нравилось стоять с мокрым ртом. Пугали девчонок, а те визжали, но не уходили. Кучковались в стороне и смотрели. Мы им были интереснее, отличаясь от тех, кто сидели с ними за партами. Мать вызывали в школу, она плакала, вернувшись. Я обещал, что не буду больше. Чтó не буду – не имело значения. Не прогуливать, учиться. В смысле – буду. Но теперь я уже не мог. Чем дальше, тем сложнее было вернуться. Иногда приезжал отец, упрямо говорил со мной. Ты думаешь, чтó с тобой будет или нет? Смотри, до чего мать довел. Ты что, хочешь на второй год? Мне было все равно. Почему я? Он довел. Я смотрел на его длинный седой череп и думал, если его стукнуть сейчас, он сразу отрубится, убежит или будет сопротивляться? Вряд ли. Он был урод. У него была своя семья, не знаю, чтó приезжал, мог бы оставить нас в покое. Ну так что ты думаешь? в пространство спрашивал он. А я пожимал плечами. Ничего, наверное.

В тот раз я возвращался часов в двенадцать или около того. Может в полпервого. Апрель, вторая половина. Но зябкий. Я поднял воротник пиджака, а ногами пинаю какой-то пластиковый пузырь. Шума от него не очень много. Но он трещал. И думаю, думаю, как опять объясняться дома. Я не пил, тут опасности не было, но табаком пахну, и время, главное. Мать, конечно, не легла, ждет. Бабка носит ей чай, вздыхает. Я тоже вздыхаю.

Впереди идет какой-то урод, пьяный, по-видимому, но не очень. Держится прямо. А еще перед ним – компания, человек пять, вразброд и тоже пьяных, но иначе. Там недалеко пивной ресторан. Я думаю, вот они оттуда. А мне уже интересно, потому что так просто это закончиться не может. Я замедлил шаги, чтобы не обгонять. То есть у них ленивый пивной кайф, а у урода – беспокойный, винный. Вот он их догнал, разговаривают. То есть он с одним из них разговаривает, а остальные вокруг идут, тоже слушают. Я думаю, нет, все равно разговорами не обойдется.

Они свернули в такой сквер не сквер, вроде палисадника, но без загородки. Тот, что разговаривал, спрашивает: Отлить не хочешь? Да, о чем разговаривали-то. Этот урод с кем-то там повздорил, ну, откуда шел. Кого-то стукнул, кажется, бабу, я не очень понял. Его тоже стукнули, и все. О чем говорить? Если вступился кто-то. А этот переживает, говорит, что его надо наказать. Ну, надо так надо. Отлить хочешь? – Нет. И рядом стоит. Один из них штаны поддернул, я смотрю, сзади заходит и нож к горлу приставил. Урод хрипло смеется, пьяный. Берут у него сумку, один другому перебросил. Отдает. Они уж и не знают, что делать. Один бьет его по ногам, тот легко падает. И они начинают его метелить, а сами думают, когда ж он вырвется и убежит. Но он только руками прикрывается. И в лицо, и в живот, и по ребрам несколько раз. А что дальше явно не знают, это я понимаю. Даже как-то очень нерешительно его пинали. Если б он поднялся и побежал, они б его отпустили. Тут один из них говорит: Может, его куда-то оттащить? – и подхватывает под ноги. Я думаю, чтобы тот наконец задвигался. Остальные за руки, этот болтается, несут, я за ними. Уже и о матери забыл, не часто такое увидишь.

Втаскивают его во двор, глухой. Стены. С одной стороны – две, гладкие, без окон, сходятся углом. Третий дом, где многие окна горели, – в отдалении. Но как бы тоже отделяет. Но туда не могло ничего донестись. Или не очень ясно. Я подвинулся ближе, как привязанный. Я думаю, тут со мной что-то делалось, не мог устоять. Я стал одними глазами. Тут они меня заметили, перетолкнулись между собой, а один пошел ко мне: ты чего тут? – Так. И отошел немного. – Ну, раз так… Тут его позвали, и он оставил меня. Вернулся туда. Я тоже. А пока ходил туда-сюда, те, что были с уродом, уж его раздели, стащили все, штаны, свитер через голову, с тычками, ломая руки, пиная без конца, молча и уже заводясь. Я думаю, он уж ничего не соображал, выпивка опять-таки вроде анестезии. И вот тут только они начали убивать. Медленно, уже увлекаясь, и не могли остановиться. Кололи и резали ножом, били ногами, потом принесли какие-то доски, там свалены были, а тот, что разговаривал – с ржавой трубой. Уже и не знали, чем еще. Тот сначала вертелся по земле, искал защиты, подставлял руки, ноги, потом затих. Они его еще немного пометелили, потом тот, что разговаривал, сделал знак своим, те остановились, он нагнулся, потрогал: Все! – говорит. Они ногами сбили в одну кучу его одежду, пододвинули поближе и прошли с его сумкой совсем близко от меня, смеясь, возбужденные. Я был как обмороженный. Ушли. Тогда я подошел к нему, присел. Он там весь заплыл, насколько можно было видеть. То есть цвет нет, конечно, но бесформенное, набухшее лицо, рука сломана в нескольких местах, ребро торчит. Я дотронулся и почувствовал пальцем острый скол, отдернул. И тут он зашевелился. Я сидел над ним и не двигался, боясь дышать.

С тех пор много времени прошло и многое со мной было. В девятом мне взяли преподавателей. Я не верил в успех, но заниматься стал. В школу не ходил по-прежнему, чтоб не думали, что я ссучился. А дома занимаюсь. Поступил в институт и удивился. Закончил. Женился, развелся, женился в другой раз. Женат и сейчас. Двое детей. Приличная работа, и я на хорошем счету. Ездил за границу несколько раз, интересно. У меня много друзей, разных, но не таких, конечно, как можно было подумать по моим ранним годам. Приличные, хорошие все люди. Школьных приятелей избегаю. Сначала еще звонили, но потом перестали. Что с меня возьмешь? Ни выпить, ни посидеть где-нибудь. Я больше дома все по вечерам. Вот бабка умерла. За ней – мать. А отец жив, бывает же. Не видимся. То есть многое пережил и есть что вспомнить. Но ничего подобного тому, что тогда, не видел никогда. Ни в Испании, ни в Австрии, ни в Непале. Мне смешно, когда говорят о чем-то мистическом: аура там, симпатии разные, душа и ее состав… А я ее видел. Или мне казалось, когда сидел на корточках перед ним, что я вижу, как медленно отделяется и поднимается его душа. Похожа на длинного паука, вроде тарантула. Никогда не забуду.