Первые впечатления 1 page

Стр 1 из 9Следующая ⇒

Началась последняя поверка. После этой поверки запирались казармы,каждая особым замком, и арестанты оставлялись запертыми вплоть до рассвета. Поверка производилась унтер-офицером с двумя солдатами. Для этогоарестантов выстраивали иногда на дворе, и приходил караульный офицер. Ночаще вся эта церемония происходила домашним образом: поверяли по казармам.Так было и теперь. Поверяющие часто ошибались, обсчитывались, уходили ивозвращались снова. Наконец бедные караульные досчитались до желанной цифрыи заперли казарму. В ней помещалось человек до тридцати арестантов, сбитыхдовольно тесно на нарах. Спать было еще рано. Каждый, очевидно, должен былчем-нибудь заняться. Из начальства в казарме оставался только один инвалид, о котором я ужеупоминал прежде. В каждой казарме тоже был старший из арестантов,назначаемый самим плац-майором, разумеется, за хорошее поведение. Оченьчасто случалось, что и старшие в свою очередь попадались в серьезныхшалостях; тогда их секли, немедленно разжаловали в младшие и замещалидругими. В нашей казарме старшим оказался Аким Акимыч, который, к удивлениюмоему, нередко покрикивал на арестантов. Арестанты отвечали ему обыкновеннонасмешками. Инвалид был умнее его и ни во что не вмешивался, а если ислучалось ему шевелить когда языком, то не более как из приличия, дляочистки совести. Он молча сидел на своей койке и тачал сапоги. Арестанты необращали на него почти никакого внимания. В этот первый день моей острожной жизни я сделал одно наблюдение ивпоследствии убедился, что оно верно. Именно: что все не арестанты, кто быони ни были, начиная с непосредственно имеющих связь с арестантами, как-то:конвойных, караульных солдат, до всех вообще, имевших хоть какое-нибудь делос каторжным бытом, - как-то преувеличенно смотрят на арестантов. Точно оникаждую минуту в беспокойстве, что арестант нет-нет да и бросится накого-нибудь из них с ножом. Но что всего замечательнее - сами арестантысознавали, что их боятся, и это, видимо, придавало им что-то вроде куражу. Амежду тем самый лучший начальник для арестантов бывает именно тот, которыйих не боится. Да и вообще, несмотря на кураж, самим арестантам гораздоприятнее, когда к ним имеют доверие. Этим их можно даже привлечь к себе.Случалось в мое острожное время, хотя и чрезвычайно редко, что кто-нибудь изначальства заходил в острог без конвоя. Надо было видеть, как это поражалоарестантов, и поражало с хорошей стороны. Такой бесстрашный посетительвсегда возбуждал к себе уважение, и если б даже действительно моглослучиться что-нибудь дурное, то при нем бы оно не случилось. Внушаемыйарестантами страх повсеместен, где только есть арестанты, и, право, не знаю,отчего он собственно происходит. Некоторое основание он, конечно, имеет,начиная с самого наружного вида арестанта, признанного разбойника; крометого, всякий, подходящий к каторге, чувствует, что вся эта куча людейсобралась здесь не своею охотою и что, несмотря ни на какие меры, живогочеловека нельзя сделать трупом: он останется с чувствами, с жаждой мщения ижизни, с страстями и с потребностями удовлетворить их. Несмотря на то, яположительно уверен, что бояться арестантов все-таки нечего. Не так легко ине так скоро бросается человек с ножом на другого человека. Одним словом,если и возможна опасность, если она и бывает когда, то, по редкости подобныхнесчастных случаев, можно прямо заключить, что она ничтожна. Разумеется, яговорю теперь только об арестантах решоных, из которых даже многие рады, чтодобрались наконец до острога (до того хороша бывает иногда жизнь новая!), аследовательно, расположены жить спокойно и мирно; да, кроме того, идействительно беспокойным из своих сами не дадут много куражиться. Каждыйкаторжный, как бы он смел и дерзок ни был, боится всего в каторге.Подсудимый же арестант - другое дело. Этот действительно способен броситьсяна постороннего человека так, ни за что, единственно потому, например, чтоему завтра должно выходить к наказанию; а если затеется новое дело, то,стало быть, отдаляется и наказание. Тут есть причина, цель нападения: это -"переменить свою участь" во что бы то ни стало и как можно скорее. Я дажезнаю один странный психологической случай в этом роде. У нас в остроге, в военном разряде, был один арестант, из солдатиков,не лишенный прав состояния, присланный года на два в острог по суду,страшный фанфарон и замечательный трус. Вообще фанфаронство и трусостьвстречаются в русском солдате чрезвычайно редко. Наш солдат смотрит всегдатаким занятым, что если б и хотел, то ему бы некогда было фанфаронить. Ноесли уж он фанфарон, то почти всегда бездельник и трус. Дутов (фамилияарестанта) отбыл наконец свой коротенький срок и вышел опять в линейныйбатальон. Но так как все ему подобные, посылаемые в острог для исправления,окончательно в нем балуются, то обыкновенно и случается так, что они, побывна воле не более двух-трех недель, поступают снова под суд и являются вострог обратно, только уж не на два или на три года, а во "всегдашний"разряд, на пятнадцать или на двадцать лет. Так и случилось. Недели через трипо выходе из острога, Дутов украл из-под замка; сверх того, нагрубил инабуянил. Был отдан под суд и приговорен к строгому наказанию. Испугавшисьпредстоящего наказания донельзя, до последней степени, как самый жалкийтрус, он накануне того дня, когда его должны были прогнать сквозь строй,бросился с ножом на вошедшего в арестантскую комнату караульного офицера.Разумеется, он очень хорошо понимал, что таким поступком он чрезвычайноусилит приговор и срок каторжной работы. Но расчет был именно в том, чтобхоть на несколько дней, хоть на несколько часов отдалить страшную минутунаказания! Он до того был трус, что, бросившись с ножом, он даже не ранилофицера, а сделал все для проформы, для того только, чтоб оказалось новоепреступление, за которое бы его опять стали судить. Минута перед наказанием, конечно, ужасна для приговоренного, и мне внесколько лет пришлось видеть довольно подсудимых накануне рокового для нихдня. Обыкновенно я встречался с подсудимыми арестантами в госпитале, варестантских палатах, когда лежал больной, что случалось довольно часто.Известно всем арестантам во всей России, что самые сострадательные для нихлюди - доктора. Они никогда не делают между арестантами различия, какневольно делают почти все посторонние, кроме разве одного простого народа.Тот никогда не корит арестанта за его преступление, как бы ужасно оно нибыло, и прощает ему все за понесенное им наказание и вообще за несчастье.Недаром же весь народ во всей России называет преступление несчастьем, апреступников несчастными. Это глубоко знаменательное определение. Оно темболее важно, что сделано бессознательно, инстинктивно. Доктора же - истинноеприбежище арестантов во многих случаях, особенно для подсудимых, которыесодержатся тяжеле решоных... И вот подсудимый, рассчитав вероятный срокужасного для него дня, уходит часто в госпиталь, желая хоть сколько-нибудьотдалить тяжелую минуту. Когда же он обратно выписывается, почти навернозная, что роковой срок завтра, то всегда почти бывает в сильном волнении.Иные стараются скрыть свои чувства из самолюбия, но неловкий, напускнойкураж не обманывает их товарищей. Все понимают, в чем дело, и молчат просебя из человеколюбия. Я знал одного арестанта, молодого человека, убийцу,из солдат, приговоренного к полному числу палок. Он до того заробел, чтонакануне наказания решился выпить крышку вина, настояв в нем нюхательноготабаку. Кстати: вино всегда является у подсудимого арестанта переднаказанием. Оно проносится еще задолго до срока, добывается за большиеденьги, и подсудимый скорее будет полгода отказывать себе в самомнеобходимом, но скопит нужную сумму на четверть штофа вина, чтоб выпить егоза четверть часа до наказания. Между арестантами вообще существуетубеждение, что хмельной не так больно чувствует плеть или палки. Но яотвлекаюсь от рассказа. Бедный малый, выпив свою крышку вина, действительнототчас же сделался болен: с ним началась рвота с кровью, и его отвезли вгоспиталь почти бесчувственного. Эта рвота до того расстроила его грудь, чточерез несколько дней в нем открылись признаки настоящей чахотки, от которойон умер через полгода. Доктора, лечившие его от чахотки, не знали, отчегоона произошла. Но, рассказывая о часто встречающемся малодушии преступников переднаказание, я должен прибавить, что, напротив, некоторые из них изумляютнаблюдателя необыкновенным бесстрашием. Я помню несколько примеров отваги,доходившей до какой-то бесчувственности, и примеры эти были не совсем редки.Особенно помню я мою встречу с одним страшным преступником. В один летнийдень распространился в арестантских палатах слух, что вечером будутнаказывать знаменитого разбойника Орлова, из беглых солдат, и посленаказания приведут в палаты. Больные арестанты в ожидании Орлова утверждали,что накажут его жестоко. Все были в некотором волнении, и, признаюсь, я тожеожидал появления знаменитого разбойника с крайним любопытством. Давно уже яслышал о нем чудеса. Это был злодей, каких мало, резавший хладнокровностариков и детей, - человек с страшной силой воли и с гордым сознанием своейсилы. Он повинился во многих убийствах и был приговорен к наказанию палками,сквозь строй. Привели его уже вечером. В палате уже стало темно, и зажглисвечи. Орлов был почти без чувств, страшно бледный, с густыми,всклокоченными, черными как смоль волосами. Спина его вспухла и былакроваво-синего цвета. Всю ночь ухаживали за ним арестанты, переменяли емуводу, переворачивали его с боку на бок, давали лекарство, точно ониухаживали за кровным родным, за каким-нибудь своим благодетелем. На другойже день он очнулся вполне и прошелся раза два по палате! Это меня изумило:он прибыл в госпиталь слишком слабый и измученный. Он прошел зараз целуюполовину всего предназначенного ему числа палок. Доктор остановил экзекуциютолько тогда, когда заметил, что дальнейшее продолжение наказания грозилопреступнику неминуемой смертью. Кроме того, Орлов был малого роста и слабогосложения, и к тому же истощен долгим содержанием под судом. Кому случалосьвстречать когда-нибудь подсудимых арестантов, тот, вероятно, надолгозапомнил их изможденные, худые и бледные лица, лихорадочные взгляды.Несмотря на то, Орлов быстро поправлялся. Очевидно, внутренняя, душевная егоэнергия сильно помогала натуре. Действительно, это был человек не совсемобыкновенный. Из любопытства я познакомился с ним ближе и целую неделюизучал его. Положительно могу сказать, что никогда в жизни я не встречалболее сильного, более железного характером человека, как он. Я видел ужераз, в Тобольске, одну знаменитость в таком же роде, одного бывшего атаманаразбойников. Тот был дикий зверь вполне, и вы, стоя возле него и еще не знаяего имени, уже инстинктом предчувствовали, что подле вас находится страшноесущество. Но в том ужасало меня духовное отупение. Плоть до того брала верхнад всеми его душевными свойствами, что вы с первого взгляда по лицу еговидели, что тут осталась только одна дикая жажда телесных наслаждений,сладострастия, плотоугодия. Я уверен, что Коренев - имя того разбойника -даже упал бы духом и трепетал бы от страха перед наказанием, несмотря на то,что способен был резать даже не поморщившись. Совершенно противоположен емубыл Орлов. Это была наяву полная победа над плотью. Видно было, что этотчеловек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания ине боялся ничего на свете. В нем вы видели одну бесконечную энергию, жаждудеятельности, жажду мщения, жажду достичь предположенной цели. Между прочим,я поражен был его странным высокомерием. Он на все смотрел как-то доневероятности свысока, но вовсе не усиливаясь подняться на ходули, а так,как-то натурально. Я думаю, не было существа в мире, которое бы моглоподействовать на него одним авторитетом. На все он смотрел как-то неожиданноспокойно, как будто не было ничего на свете, что бы могло удивить его. Ихотя он вполне понимал, что другие арестанты смотрят на него уважительно, нонисколько не рисовался перед ними. А между тем тщеславие и заносчивостьсвойственны почти всем арестантам без исключения. Был он очень неглуп икак-то странно откровенен, хотя отнюдь не болтлив. На вопросы мои он прямоотвечал мне, что ждет выздоровления, чтоб поскорей выходить остальноенаказание, и что он боялся сначала, перед наказанием, что не перенесет его."Но теперь, - прибавил он, подмигнув мне глазом, - дело кончено. Выхожуостальное число ударов, и тотчас же отправят с партией в Нерчинск, а я-то сдороги бегу! Непременно бегу! Вот только б скорее спина зажила!" И все этипять дней он с жадностью ждал, когда можно будет проситься на выписку. Вожидании же он был иногда очень смешлив и весел. Я пробовал с ним заговоритьоб его похождениях. Он немного хмурился при этих расспросах, но отвечалвсегда откровенно. Когда же понял, что я добираюсь до его совести идобиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до тогопрезрительно и высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазах каким-томаленьким, глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать, как сбольшим. Даже что-то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Черезминуту он расхохотался надо мной самым простодушным смехом, без всякойиронии, и, я уверен, оставшись один и вспоминая мои слова, может быть,несколько раз он принимался про себя смеяться. Наконец, он выписался еще сне совсем поджившей спиной; я тоже пошел в этот раз на выписку, и изгоспиталя нам случилось возвращаться вместе: мне в острог, а ему вкордегардию подле нашего острога, где он содержался и прежде. Прощаясь, онпожал мне руку, и с его стороны это был знак высокой доверенности. Я думаю,он сделал это потому, что был очень доволен собой и настоящей минутой. Всущности, он не мог не презирать меня и непременно должен был глядеть наменя как на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всех отношениях передним низшее. Назавтра же его вывели к вторичному наказанию... Когда заперли нашу казарму, она вдруг приняла какой-то особенный вид -вид настоящего жилища, домашнего очага. Только теперь я мог видетьарестантов, моих товарищей, вполне как дома. Днем унтер-офицеры, караульныеи вообще начальство могут во всякую минуту прибыть в острог, а потому всеобитатели острога как-то и держат себя иначе, как будто не вполнеуспокоившись, как будто поминутно ожидая чего-то, в какой-то тревоге. Нотолько заперли казарму, все тотчас же спокойно разместились, каждый на своемместе, и почти каждый принялся за какое-нибудь рукоделье. Казарма вдругосветилась. Каждый держал свою свечу и свой подсвечник, большею частьюдеревянный. Кто засел тачать сапоги, кто шить какую-нибудь одежу.Мефитический воздух казармы усиливался с часу на час. Кучка гуляк засела вуголку на корточках перед разостланным ковром за карты. Почти в каждойказарме был такой арестант, который держал у себя аршинный худенький коврик,свечку и до невероятности засаленные, жирные карты. Все это вместеназывалось: майдан. Содержатель получал плату с играющих, копеек пятнадцатьза ночь; тем он и промышлял. Игроки играли обыкновенно в три листа, в горкуи проч. Все игры были азартные. Каждый играющий высыпал перед собою кучумедных денег - все, что у него было в кармане, и вставал с корточек, толькопроигравшись в пух или обыграв товарищей. Игра кончалась поздно ночью, аиногда длилась до рассвета, до самой той минуты, как отворялась казарма. Внашей комнате, так же как и во всех других казармах острога, всегда бывалинищие, байгуши, проигравшиеся и пропившиеся или так просто, от природы,нищие. Я говорю "от природы" и особенно напираю на это выражение.Действительно, везде в народе нашем, при какой бы то ни было обстановке, прикаких бы то ни было условиях, всегда есть и будут существовать некоторыестранные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым уж таксудьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими. Они всегда бобыли,они всегда неряхи, они всегда смотрят какими-то забитыми и чем-тоудрученными и вечно состоят у кого-нибудь на помычке, у кого-нибудь напосылках, обыкновенно у гуляк или внезапно разбогатевших и возвысившихся.Всякий почин, всякая инициатива - для них горе и тягость. Они как будто иродились с тем условием, чтоб ничего не начинать самим и толькоприслуживать, жить не своей волей, плясать по чужой дудке; их назначение -исполнять одно чужое. В довершение всего никакие обстоятельства, никакиеперевороты не могут их обогатить. Они всегда нищие. Я заметил, что такиеличности водятся и не в одном народе, а во всех обществах, сословиях,партиях, журналах и ассоциациях. Так-то случалось и в каждой казарме, вкаждом остроге, и только что составлялся майдан, один из таких немедленноявлялся прислуживать. Да и вообще ни один майдан не мог обойтись безприслужника. Его нанимали обыкновенно игроки все вообще, на всю ночь, копеекза пять серебром, и главная его обязанность была стоять всю ночь на карауле.Большею частью он мерз часов шесть или семь в темноте, в сенях, натридцатиградусном морозе, прислушиваясь к каждому стуку, к каждому звону, ккаждому шагу на дворе. Плац-майор или караульные являлись иногда в острогдовольно поздно ночью, входили тихо и накрывали и играющих, и работающих, илишние свечки, которые можно было видеть еще со двора. По крайней мере,когда вдруг начинал греметь замок на дверях из сеней на двор, было ужепоздно прятаться, тушить свечи и улегаться на нары. Но так как караульномуприслужнику после того больно доставалось от майдана, то и случаи такихпромахов были чрезвычайно редки. Пять копеек, конечно, смешно ничтожнаяплата, даже и для острога; но меня всегда поражала в остроге суровость ибезжалостность нанимателей, и в этом и во всех других случаях. "Деньги взял,так и служи!" Это был аргумент, не терпевший никаких возражений. За выданныйгрош наниматель брал все, что мог брать, брал, если возможно, лишнее и ещесчитал, что он одолжает наемщика. Гуляка, хмельной, бросающий деньги направои налево без счету, непременно обсчитывал своего прислужника, и это заметиля не в одном остроге, не у одного майдана. Я сказал уже, что в казарме почти все уселись за какие-нибудь занятия:кроме игроков, было не более пяти человек совершенно праздных; они тотчас желегли спать. Мое место на нарах приходилось у самой двери. С другой сторонынар, голова с головой со мною, помещался Аким Акимыч. Часов до десяти илиодиннадцати он работал, клеил какой-то разноцветный китайский фонарик,заказанный ему в городе, за довольно хорошую плату. Фонарики он делалмастерски, работал методически, не отрываясь; когда же кончил работу, тоаккуратно прибрался, разостлал свой тюфячок, помолился богу и благонравноулегся на свою постель. Благонравие и порядок он простирал, по-видимому, досамого мелочного педантизма; очевидно, он должен был считать себячрезвычайно умным человеком, как и вообще все тупые и ограниченные люди. Непонравился он мне с первого же дня, хотя, помню, в этот первый день я многоо нем раздумывал и всего более дивился, что такая личность, вместо того чтобуспевать в жизни, очутилась в остроге. Впоследствии мне не раз придетсяговорить об Акиме Акимыче. Но опишу вкратце состав всей нашей казармы. В ней приходилось мне житьмного лет, и это все были мои будущие сожители и товарищи. Понятно, что явглядывался в них с жадным любопытством. Слева от моего места на нарахпомещалась кучка кавказских горцев, присланных большею частию за грабежи ина разные сроки. Их было: два лезгина, один чеченец и трое дагестанскихтатар. Чеченец был мрачное и угрюмое существо; почти ни с кем не говорил ипостоянно смотрел вокруг себя с ненавистью, исподлобья и с отравленной,злобно-насмешливой улыбкой. Один из лезгинов был уже старик, с длинным,тонким, горбатым носом, отъявленный разбойник с виду. Зато другой, Нурра,произвел на меня с первого же дня самое отрадное, самое милое впечатление.Это был человек еще нестарый, росту невысокого, сложенный, как Геркулес,совершенный блондин с светло-голубыми глазами, курносый, с лицом чухонки и скривыми ногами от постоянной прежней езды верхом. Все тело его былоизрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказе он был мирной, но постоянноуезжал потихоньку к немирным горцам и оттуда вместе с ними делал набеги нарусских. В каторге его все любили. Он был всегда весел, приветлив ко всем,работал безропотно, спокоен и ясен, хотя часто с негодованием смотрел нагадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всяким воровством,мошенничеством, пьянством и вообще всем, что было нечестно; но ссор незатевал и только отворачивался с негодованием. Сам он во все продолжениесвоей каторги не украл ничего, не сделал ни одного дурного поступка. Был ончрезвычайно богомолен. Молитвы исполнял он свято; в посты передмагометанскими праздниками постился как фанатик и целый ночи выстаивал намолитве. Его все любили и в честность его верили. "Нурра - лев", - говорилиарестанты; так за ним и осталось название льва. Он совершенно был уверен,что по окончании определенного срока в каторге его воротят домой на Кавказ,и жил только этой надеждой. Мне кажется, он бы умер, если бы ее лишился. Впервый же мой день в остроге я резко заметил его. Нельзя было не заметитьего доброго, симпатизирующего лица среди злых, угрюмых и насмешливых лицостальных каторжных. В первые полчаса, как я пришел в каторгу, он, проходямимо меня, потрепал по плечу, добродушно смеясь мне в глаза. Я не могсначала понять, что это означало. Говорил же он по-русски очень плохо.Вскоре после того он опять подошел ко мне и опять, улыбаясь, дружески ударилменя по плечу. Потом опять и опять, и так продолжалось три дня. Это означалос его стороны, как догадался я и узнал потом, что ему жаль меня, что ончувствует, как мне тяжело знакомиться с острогом, хочет показать мне своюдружбу, ободрить меня и уверить в своем покровительстве. Добрый и наивныйНурра! Дагестанских татар было трое, и все они были родные братья. Два из нихуже были пожилые, но третий, Алей, был не более двадцати двух лет, а на видеще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное, открытое,умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло кнему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не другогокого-нибудь в соседи. Вся душа его выражалась на его красивом, можно дажесказать - прекрасном лице. Улыбка его была так доверчива, так детскипростодушна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегдачувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя нанего. Я говорю не преувеличивая. На родине старший брат его (старших братьеву него было пять; два других попали в какой-то завод) однажды велел емувзять шашку и садиться на коня, чтобы ехать вместе в какую-то экспедицию.Уважение к старшим в семействах горцев так велико, что мальчик не только непосмел, но даже и не подумал спросить, куда они отправляются? Те же не сочлии за нужное сообщить уме это. Все они ехали на разбой, подстеречь на дорогебогатого армянского купца и ограбить его. Так и случилось: они перерезаликонвой, зарезали армянина и разграбили его товар. Но дело открылось: ихвзяли всех шестерых, судили, уличили, наказали и сослали в Сибирь, вкаторжные работы. Всю милость, которую сделал суд для Алея, был уменьшенныйсрок наказания: он сослан был на четыре года. Братья очень любили его, искорее какою-то отеческою, чем братскою любовью. Он был им утешением в ихссылке, и они, обыкновенно мрачные и угрюмые, всегда улыбались, на негоглядя, и когда заговаривали с ним (а говорили они с ним очень мало, какбудто все еще считая его за мальчика, с которым нечего говорить осерьезном), то суровые лица их разглаживались, и я угадывал, что они с нимговорят о чем-нибудь шутливом, почти детском, по крайней мере они всегдапереглядывались и добродушно усмехались, когда, бывало, выслушают его ответ.Сам же он почти не смел с ними заговаривать: до того заходила егопочтительность. Трудно представить себе, как этот мальчик во все время своейкаторги мог сохранить в себе такую мягкость сердца, образовать в себе такуюстрогую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубеть, неразвратиться. Это, впрочем, была сильная и стойкая натура, несмотря на всювидимую свою мягкость. Я хорошо узнал его впоследствии. Он был целомудрен,как чистая девочка, и чей-нибудь скверный, цинический, грязный илинесправедливый, насильный поступок в остроге зажигал огонь негодования в егопрекрасных глазах, которые делались оттого еще прекраснее. Но он избегалссор и брани, хотя был вообще не из таких, которые бы дали себя обидетьбезнаказанно, и умел за себя постоять. Но ссор он ни с кем не имел: его вселюбили и все ласкали. Сначала со мной он был только вежлив. Мало-помалу яначал с ним разговаривать; в несколько месяцев он выучился прекрасноговорить по-русски, чего братья его не добились во все время своей каторги.Он мне показался чрезвычайно умным мальчиком, чрезвычайно скромным иделикатным и даже много уже рассуждавшим. Вообще скажу заранее: я считаюАлея далеко не обыкновенным существом и вспоминаю о встрече с ним как ободной из лучших встреч в моей жизни. Есть натуры до того прекрасные отприроды, до того награжденные богом, что даже одна мысль о том, что онимогут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною. За них вывсегда спокойны. Я и теперь спокоен за Алея. Где-то он теперь?.. Раз, уже довольно долго после моего прибытия в острог, я лежал на нарахи думал о чем-то очень тяжелом. Алей, всегда работящий и трудолюбивый, вэтот раз ничем не был занят, хотя еще было рано спать. Но у них в это времябыл свой мусульманский праздник, и они не работали. Он лежал, заложив рукиза голову, и тоже о чем-то думал. Вдруг он спросил меня: - Что, тебе очень теперь тяжело? Я оглядел его с любопытством, и мне показался странным этот быстрыйпрямой вопрос Алея, всегда деликатного, всегда разборчивого, всегда умногосердцем: но, взглянув внимательнее, я увидел в его лице столько тоски,столько муки от воспоминаний, что тотчас же нашел, что ему самому было оченьтяжело и именно в эту самую минуту. Я высказал ему мою догадку. Он вздохнули грустно улыбнулся. Я любил его улыбку, всегда нежную и сердечную. Крометого, улыбаясь, он выставлял два ряда жемчужных зубов, красоте которых моглабы позавидовать первая красавица в мире. - Что, Алей, ты, верно, сейчас думал о том, как у вас в Дагестанепразднуют этот праздник? Верно, там хорошо? - Да, - ответил он с восторгом, и глаза его просияли. - А почему тызнаешь, что я думал об этом? - Еще бы не знать! Что, там лучше, чем здесь? - О! зачем ты это говоришь... - Должно быть, теперь какие цветы у вас, какой рай!.. - О-ох, и не говори лучше. - Он был в сильном волнении. - Послушай, Алей, у тебя была сестра? - Была, а что тебе? - Должно быть, она красавица, если на тебя похожа. - Что на меня! Она такая красавица, что по всему Дагестану нет лучше.Ах какая красавица моя сестра! Ты не видел такую! У меня и мать красавицабыла. - А любила тебя мать? - Ах! Что ты говоришь! Она, верно, умерла теперь с горя по мне. Ялюбимый был у нее сын. Она меня больше сестры, больше всех любила... Она комне сегодня во сне приходила и надо мной плакала. Он замолчал и в этот вечер уже больше не сказал ни слова. Но с тех порон искал каждый раз говорить со мной, хотя сам из почтения, которое оннеизвестно почему ко мне чувствовал, никогда не заговаривал первый. Затоочень был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, проего прежнюю жизнь. Братья не мешали ему со мной разговаривать, и им даже этобыло приятно. Они тоже, видя, что я все более и более люблю Алея, стали сомной гораздо ласковее. Алей помогал мне в работе, услуживал мне чем мог в казармах, и виднобыло, что ему очень приятно было хоть чем-нибудь облегчить меня и угодитьмне, и в этом старании угодить не было ни малейшего унижения или исканиякакой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое он уже и нескрывал ко мне. Между прочим, у него было много способностей механических:он выучился порядочно шить белье, тачал сапоги и, впоследствии выучился,сколько мог, столярному делу. Братья хвалили его и гордились им. - Послушай, Алей, - сказал я ему однажды, - отчего ты не выучишьсячитать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе пригодиться здесь,в Сибири, впоследствии? - Очень хочу. Да у кого выучиться? - Мало ли здесь грамотных! Да хочешь, я тебя выучу? - Ах, выучи, пожалуйста! - и он даже привстал на нарах и с мольбоюсложил руки, смотря на меня. Мы принялись с следующего же вечера. У меня был русский перевод Новогозавета - книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной книге, Алей внесколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он ужесовершенно понимал книжный язык. Он учился с жаром, с увлечением. Однажды мы прочли с ним всю Нагорную проповедь. Я заметил, чтонекоторые места в ней он проговаривает как будто с особенным чувством. Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел. Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице. - Ах, да! - отвечал он, - да, Иса святой пророк, Иса божии словаговорил. Как хорошо! - Что ж тебе больше всего нравится? - А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, какхорошо он говорит! Он обернулся к братьям, которые прислушивались к нашему разговору, и сжаром начал им говорить что-то. Они долго и серьезно говорили между собою иутвердительно покачивали головами. Потом с важно-благосклонною, то естьчисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблю и именно люблю важностьэтой улыбки), обратились ко мне и подтвердили, что Иса был божий пророк ичто он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, иона полетела... и что это и у них в книгах написано. Говоря это, они вполнебыли уверены, что делают мне великое удовольствие, восхваляя Ису, а Алей былвполне счастлив, что братья его решились и захотели сделать мне этоудовольствие. Письмо у нас пошло тоже чрезвычайно успешно. Алей достал бумаги (и непозволил мне купить ее на мои деньги), перьев, чернил и в каких-нибудь двамесяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его братьев. Гордостьи довольство их не имели пределов. Они не знали, чем возблагодарить меня. Наработах, если нам случалось работать вместе, они наперерыв помогали мне исчитали это себе за счастье. Я уже не говорю про Алея. Он любил меня, можетбыть, так же, как и братьев. Никогда не забуду, как он выходил из острога.Он отвел меня за казарму и там бросился мне на шею и заплакал. Никогдапрежде он не целовал меня и не плакал. "Ты для меня столько сделал, столькосделал, - говорил он, - что отец мой, мать мне бы столько не сделали: тыменя человеком сделал, бог заплатит тебе, а я тебя никогда не забуду... " Где-то, где-то теперь мой добрый, милый, милый Алей!.. Кроме черкесов, в казармах наших была еще целая кучка поляков,составлявшая совершенно отдельную семью, почти не сообщавшуюся с прочимиарестантами. Я сказал уже, что за свою исключительность, за свою ненависть ккаторжным русским они были в свою очередь всеми ненавидимы. Это были натурыизмученные, больные; их было человек шесть. Некоторые из них были людиобразованные; об них я буду говорить особо и подробно впоследствии. От нихже я иногда, в последние годы моей жизни в остроге, доставал кой-какиекниги. Первая книга, прочтенная мною, произвела на меня сильное, странное,особенное впечатление. Об этих впечатлениях я когда-нибудь скажу особо. Дляменя они слишком любопытны, и я уверен, что многим они будут совершеннонепонятны. Не испытав, нельзя судить о некоторых вещах. Скажу одно: чтонравственные лишения тяжелее всех мук физических. Простолюдин, идущий вкаторгу, приходит в свое общество, даже, может быть, еще в более развитое.Он потерял, конечно, много - родину, семью, все, но среда его остается таже. Человек образованный, подвергающийся по законам одинаковому наказанию спростолюдином, теряет часто несравненно больше его. Он должен задавить всебе все свои потребности, все привычки; перейти в среду для негонедостаточную, должен приучиться дышать не тем воздухом... Это - рыба,вытащенная из воды на песок... И часто для всех одинаковое по законунаказание обращается для него в десятеро мучительнейшее. Это истина... дажеесли б дело касалось одних материальных привычек, которыми надопожертвовать. Но поляки составляли особую цельную кучку. Их было шестеро, и они быливместе. Из всех каторжных нашей казармы они любили только одного жида, иможет быть единственно потому, что он их забавлял. Нашего жидка, впрочем,любили даже и другие арестанты, хотя решительно все без исключения смеялисьнад ним. Он был у нас один, и я даже теперь не могу вспоминать о нем безсмеху. Каждый раз, когда я глядел на него, мне всегда приходил на памятьГоголев жидок Янкель, из "Тараса Бульбы", который, раздевшись, чтоботправиться на ночь с своей жидовкой в какой-то шкаф, тотчас же стал ужаснопохож на цыпленка. Исай Фомич, наш жидок, был как две капли воды похож наобщипанного цыпленка. Это был человек уже немолодой, лет около пятидесяти,маленький ростом и слабосильный, хитренький и в то же время решительноглупый. Он был дерзок и заносчив и в то же время ужасно труслив. Весь он былв каких-то морщинках, и на лбу и на щеках его были клейма, положенные ему наэшафоте. Я никак не мог понять, как мог он выдержать шестьдесят плетей.Пришел он по обвинению в убийстве. У него был припрятан рецепт, доставленныйему от доктора его жидками тотчас же после эшафота. По этому рецепту можнобыло получить такую мазь, от которой недели в две могли сойти все клейма.Употребить эту мазь в остроге он не смел и выжидал своего двенадцатилетнегосрока каторги, после которой, выйдя на поселение, непременно намеревалсявоспользоваться рецептом. "Не то нельзя будет зениться, - сказал он мнеоднажды, - а я непременно хоцу зениться". Мы с ним были большие друзья. Онвсегда был в превосходнейшем расположении духа. В каторге жить ему былолегко; он был по ремеслу ювелир, был завален работой из города, в котором небыло ювелира, и таким образом избавился от тяжелых работ. Разумеется, он вто же время был ростовщик и снабжал под проценты и залоги всю каторгуденьгами. Он пришел прежде меня, и один из поляков описывал мне подробно егоприбытие. Это пресмешная история, которую я расскажу впоследствии; об ИсаеФомиче я буду говорить еще не раз. Остальной люд в нашей казарме состоял из четырех старообрядцев,стариков и начетчиков, между которыми был и старик из Стародубовских слобод;из двух-трех малороссов, мрачных людей, из молоденького каторжного, стоненьким личиком и с тоненьким носиком, лет двадцати трех, уже убившеговосемь душ, из кучки фальшивых монетчиков, из которых один был потешник всейнашей казармы, и, наконец, из нескольких мрачных и угрюмых личностей,обритых и обезображенных, молчаливых и завистливых, с ненавистью смотревшихисподлобья кругом себя и намеревавшихся так смотреть, хмуриться, молчать иненавистничать еще долгие годы, - весь срок своей каторги. Все это толькомелькнуло передо мной в этот первый, безотрадный вечер моей новой жизни, -мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательств и невыразимого цинизма, вмефитическом воздухе, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыдногохохота. Я лег на голых нарах, положив в голову свое платье (подушки у меняеще не было), накрылся тулупом, но долго не мог заснуть, хотя и был весьизмучен и изломан от всех чудовищных и неожиданных впечатлений этого первогодня. Но новая жизнь моя только еще начиналась. Много еще ожидало менявпереди, о чем я никогда не мыслил, чего и не предугадывал...

12 3 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒

Date: 2015-12-12; view: 327; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...

mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию